Часть III
Так давно это было, но один образ из нашего скудного времени «перевоспитания» с необычайной яркостью до сих пор всплывает со всеми подробностями в моей памяти: красноклювый ворон, наблюдающий, как Луо ползет по узкой тропинке с зияющей пропастью по обе стороны. На его спине неприметный, рабочий бамбуковый лоток, в которой он прятал «Старика Го», - так «Отец Горио» Бальзака переводился на китайский – книгу, которую он собирался прочесть Маленькой Швее, очаровательной горной девушке, нуждавшейся в культуре.
В течение всего сентября после нашей удавшейся кражи мы были покорены, потрясены, заворожены загадкой внешнего мира, в особенности мира женщин, любви, секса, который приоткрывался нам благодаря западным писателям день за днем, страница за страницей, книга за книгой. Не только Четырехглазый покинул гору, не осмелившись обвинить нас, но, на нашу удачу, староста деревни также уехал в город Юнчжэн на областное партийное собрание. В последовавшем за его отъездом политическом вакууме наша деревня впала в тихую анархию, Луо и я перестали работать на полях без крестьян, – которые сами по себе не особенно желали превращаться из выращивающих опиум в стражей наших душ, – выказав тем самым небольшой протест. Я закрывал дверь более предусмотрительно, чем раньше и проводил время за иностранными романами. Так как Бальзак был любимцем Луо, я откладывал его в сторону, и со всем рвением и серьезностью моих восемнадцати лет я влюблялся в одного автора за другим: Флобер, Гоголь, Мелвилл и даже Ромен Роллан.
Расскажу о Ромене Роллане. Среди всех книг из чемодана Четырехглазого там была единственная, написанная им: первый том из его четырехтомного собрания - «Жан Кристоф». В переводе на китайский Фу Лэя, который также перевел Бальзака. Так как история была о музыканте, и я сам играл немного на скрипке, например, «Моцарта, думающего о председателе Мао», меня естественно привлекла эта книга. Сначала я хотел только быстро прочесть, просмотреть, но, однажды открыв книгу, я не смог отложить ее. До той поры я предпочитал короткие рассказы: хорошо написанные, блистающие своими идеями, с историями, которые заставляли тебя смеяться или затаить дыхание и которые оставались с тобой на все последующие дни жизни. У меня было неоднозначное мнение по поводу длинных романов. Но «Жан Кристоф» с его пылким индивидуализмом, полностью лишенный каких-либо злых умыслов, стал благотворным открытием. Без него я бы никогда не понял величия свободных и независимых действий личности. До момента столкновения с украденным героем романа Ромена Роллана мой малообразованный и «перевоспитанный» мозг не мог даже охватить понятие человека, восставшего против всего света. Флирт превратился в великую страсть. Даже чрезвычайно экспрессивный стиль, которым порой увлекался автор, не преуменьшал красоты этого удивительного произведения. Я был где-то далеко, увлеченный громадным потоком слов, льющихся с тысяч страниц. Книга потрясла меня: однажды прочитавший ее, его собственный мир, и мир, в котором он жил, навсегда переставал казаться таким, каким был раньше.
Моя страсть к «Жану Кристофу» была такой огромной, что впервые в своей жизни я захотел иметь что-то большее, чем просто обладать ею вместе с Луо. Потому я написал посвящение на форзаце, представив, будто книга была подарена к моему следующему дню Рождения, и попросил Луо подписать ее. Он сказал, что польщен, случай казался ему таким значительным, что ему необходимо войти в историю. Он выписал свое имя одним мазком кисти, широким, щедрым, энергичным, объединяющим вместе три иероглифа элегантным росчерком, который занимал около половины страницы. Со своей стороны, я посвятил ему в подарок на наступающий Новый год три книги Бальзака: «Отца Горио», «Евгению Гранде» и «Урсулу Мируэ». Под моим посвящением я нарисовал три фигуры китайских иероглифов, составляющих мое имя. Первым был скачущий конь с длинной гривой, развевающейся на ветру, второй – длинный, заостренный меч с изящно вырезанной костяной ручкой, и третьим был колокол, вокруг которого я нарисовал много маленьких стрелок, показывающих, что он тревожно звенел. Мне так понравилось мое посвящение, что я хотел еще добавить каплю или две своей крови, чтобы освятить его.
В середине месяца на гору налетела сильная буря. Она продолжалась всю ночь; лил проливной дождь. На следующее утро Луо, верный своему рвению одарить культурой прекрасную Маленькую Швею, отправился в путь с первой зарей, взяв «Отца Горио» в своем бамбуковом лотке. Словно странствующий рыцарь, хотя и без коня, он исчез в утреннем тумане, застилавшем тропинку к деревне Маленькой Швеи.
Не желая нарушать комендантский час, установленный политическим вождем, он покорно возвращался по своим следам вечером в наш домик на подпорках. Он сказал, что дождь разрушил все на горе, и что ему пришлось взбираться по головокружительной, узкой горной гряде, созданной огромным оползнем.
- Маленькая Швея и ты пробежались бы по нему, - сказал он печально. – Но мне пришлось опуститься на четвереньки и ползти по гряде, так мне было страшно.
- Она длинная?
- По меньшей мере, сорок метров.
Для меня оставалось загадкой, почему Луо, который был очень смелым во всем, так боялся высоты. Он больше походил на тип интеллигента, и ни разу в своей жизни он не залез на дерево. Я до сих пор помню тот обеденный день в годы детства, когда нас охватила идея подняться по ржавой, железной лестнице водяного замка. В самом начале он отскоблил ржавчину своими ладонями, и на высоте пятнадцати метров он сказал:
- У меня такое чувство, будто ступени вот-вот упадут под моим весом.
Его руки кровоточили и болели, что только увеличивало его страх. В конце концов, он остановился, оставив меня одного продолжать путь; с самой верхушки башни я нагнулся, чтобы в шутку плюнуть на него, но ветер унес мой плевок. С тех пор прошло пять или шесть лет, но его страх перед высотой не уменьшился. И он был прав, говоря, что для Маленькой Швеи и для меня ничего не стоило пробежать по самому узкому гребню горы. В действительности, когда мы добирались до противоположной стороны, нам часто приходилось ждать, пока Луо нас догонит, что могло продолжаться долго, потому что ему нужно было опуститься и ползти.
Однажды для того, чтобы немного отвлечься, я решил присоединиться к паломничеству Луо и пойти с ним в деревню Маленькой Швеи.
К тому времени, когда мы дошли до опасной тропинки, о которой мне говорил Луо, мягкий утренний ветерок сменился порывистым горным ветром. Я разинул рот, когда увидел, какому риску подвергается Луо каждый день. Даже я задрожал, когда ступил на гребень.
Камень сорвался под моим левым ботинком, и почти в тот же самый момент под моим правым ботинком оторвался комок земли. Они падали в глубину, и через некоторое время мы услышали, как они достигли дна в разное время. Звук отдавался на расстоянии, сначала справа, затем слева.
Мне не надо было смотреть вниз: справа от меня открывалась скалистая расселина головокружительной глубины, на дне которой деревья окутывались туманом. В ушах зашумело, когда я посмотрел влево, где земля исчезала, резко снижаясь на глубину пятидесяти метров.
К счастью, там было не так далеко до тропинки, как говорил Луо. На валуне, на другом конце сидел ворон с красным клювом и зловеще втягивал свою голову в плечи.
- Хочешь, я понесу твой лоток? – ненароком предложил я. Луо шел позади меня в самом начале тропы.
- Да, пожалуйста, возьми его.
Когда я поднял его на спину, меня ударило сильным порывом ветра. Шум в ушах становился все громче, и когда я вскинул голову, чтобы избавиться от него, я почувствовал волнующее головокружение. В тот момент оно было терпимым, даже чуть приятным. Я сделал несколько шагов. Взглянув через плечо, я увидел, что Луо все еще был на том же самом месте, его силуэт мягко качался, словно дерево на ветру.
Решительно глядя только в землю, я двинулся робкими, нерешительными шагами гимнаста на веревке. Но на середине, я увидел, как справа передо мной закачались камни, затем - слева, как при землетрясении. Я инстинктивно наклонился, и порыв ветра не ослабел, пока я не прижался к земле так низко, чтобы удержаться обеими руками. Я потер бровь тыльной стороной ладони и удивился своему холодному поту.
Я снова посмотрел через плечо на Луо; казалось, он кричал мне что-то, но его голос заглушал шум в ушах. Подняв глаза, чтобы не смотреть на обрывы по сторонам, я увидел темный силуэт ворона, кружащегося вверху, медленно ударяя своими крыльями в ослепительных лучах солнца.
- Что это может значить? – спросил я сам себя.
Я не мог двинуться, и, застряв посередине тропы, подумал, что бы мой приятель Жан Кристоф сказал, если бы я повернул обратно. Повелительным взмахом своей дирижерской палочки он бы сказал мне, по какому пути идти. Я подумал, что вряд ли он был бы против моего порыва к спасению перед лицом смерти. Все-таки, как я мог умереть сейчас, не познав любви женщины, не предприняв собственного действия против всего мира, как это сделал он?
Желание жизни переполняло меня. Я повернулся кругом, все еще стоя на коленях, и пополз обратно. Потеряв равновесие, можно было упасть в пустоту, и я прижался к земле ради своей милой жизни. Внезапно я подумал о Луо. Он должен был пройти через такое же испытание, и все же он смог перейти на другую сторону.
Его голос становился более различимым по мере того, как уменьшалось расстояние между нами. Я заметил, что его лицо смертельно побледнело, словно он напугался даже больше, чем я. Он окликнул меня, сказав, что мне лучше широко обхватить ногами края и ползти вперед таким способом. Я последовал его совету, и новая позиция, хотя и более унизительная, помогла мне безопасно доползти до него. Вернувшись к изначальному месту, я вскарабкался на ноги и сел на лоток.
- Ты каждый день так застреваешь? – спросил я его.
- Нет, это в первый раз.
- Он всегда там?
- Кто?
- Ворон. – Я указал пальцем на красноклювого ворона, который приземлился на гребень на то самое место, где я решил развернуться и пойти обратно.
- Да, каждое утро, как будто мы с ним назначаем встречу.
Мне не хотелось еще раз ставить себя в глупое положение, и я решил оставить Луо одного. Он погрузил лоток на спину и медленно согнулся, пока его пальцы не коснулись земли. Затем он крепко сжал руками край скалы, одна рука поверх другой, и спокойно двинулся вперед, его ноги почти касались рук с каждым шагом. Немного погодя он остановился и качнул своим задом, словно обезьянка, балансирующая на ветке дерева. Красноклювый ворон поднялся и закружился спиралью вверх, медленно ударяя своими огромными крыльями.
Я с восхищением наблюдал за Луо, пока он не дошел до конца гребня, который представлялся мне местом пыток, и не исчез за валунами. Внезапно я понял, чем обернулась для Луо история с Бальзаком и с Маленькой Швеей. Большая черная птица исчезла, оставив после себя мрачную тишину.
* * *
На следующую ночь я проснулся от толчка.
Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, где я нахожусь. В темноте я смог услышать ровное дыхание - Луо спал на противоположной кровати. Ощупав вокруг себя в поисках сигареты, я закурил. Меня успокоил шум свиноматки в домике на подпорках, которая подрывала стены свинарника, и после этого мой сон, как в ускоренном фильме, вспомнился мне со всеми своими ужасами.
Луо был с девушкой, и я наблюдал издалека, как они шли, покачиваясь, по тропинке с пропастью по разные стороны. Во-первых, девушка впереди оказалась дочерью дворника в больнице, где работали мои родители. Девушка нашего класса, скромная, обычная, тип девушек, о существовании которых я совсем забыл. В то время как я удивлялся тому, что она там делала с Луо на горе, она превратилась в Маленькую Швею, оживленную, веселую, в узкой белой футболке и в черных брюках. Она не шла по гребню, а горделиво танцевала, в то время как ее возлюбленный Луо шел за ней, повторяя. Ни у него, ни у нее не было на спине лотка. Волосы Маленькой Швеи не были заплетены, как обычно, в длинную тонкую косичку, и когда она бежала, разлетались над плечами, словно крылья. Я оглядел горы в поисках красноклювого ворона, и когда мой взгляд вновь вернулся к моим друзьям, Маленькая Швея исчезла. Там сейчас был только Луо, на коленях посередине гребня, вглядывавшийся вниз в пропасть справа. Казалось, что он кричит, но я не слышал ни звука. Подойдя ближе, я понял, что Маленькая Швея упала по другую сторону. Несмотря на крутизну отвеса, мы скатились вниз по крутому склону на дно, где нашли ее тело у подножия скалы. Она согнулась под ударом головой, и ее голова широко разверзлась. На задней части ее черепа были две раны, вокруг которых застыла кровь. Одна из ран протянулась до ее хорошенького лба, повернутого к нам. Ее рот искривился, губы растянулись, так что были видны ее розовая челюсть и сжатые зубы, словно она стонала, но не было слышно ни звука, только пахло кровью. Когда Луо взял ее на руки, я увидел, что из него тоже течет кровь. Кровь лилась из его рта, его левой ноздри, и из одного уха; она стекала ручейком по его рукам и капала на землю.
Я рассказал Луо о своем ночном кошмаре, но он его не впечатлил.
- Забудь, - сказал он. – Мне тоже снилось такое несколько раз.
Он взял свою куртку и бамбуковый лоток. Я спросил его:
- Ты предупредишь Маленькую Швею держаться подальше от края горы?
- Конечно, нет. Она хочет иногда приходить сюда.
- Скажи ей, пусть подождет – хотя бы пока эту ужасную тропинку не расчистят.
- Хорошо, я скажу ей.
Он поспешил, и я почти приревновал его к тайной встрече с красноклювым вороном.
- Не говори ей о моем сне, хорошо?
- Не бойся.
** *
Возвращение старосты деревни временно приостановило дневные похождения Луо.
Ни привилегированное посещение партийных собраний, ни месяц цивилизованной жизни в городе, казалось, не особенно порадовали его. У него был удручающий вид и опухшие щеки. Его лицо перекашивалось от ярости, когда он ругался на одного из революционных врачей в областной больнице:
- Сукин сын, босоногий врач-идиот, вырвал хороший зуб и оставил плохой, что стоял рядом!
Честно говоря, он был особенно взбешен от того, что из-за кровотечения, которое началось после удаления здорового коренного зуба, ему не удавалось выразить свою ярость, и он мог выражаться только еле понятными звуками. Каждому, кто выражал хотя бы малейшее сочувствие к его несчастью, он показывал свидетельство операции: черноватый пенек зуба с длинным заостренным желтым корнем, аккуратно завернутый в обрез красного шелка, который он купил на ярмарке в Юнчжэне.
Минуты промедления было достаточно, чтобы разъярить его в то время, так что некоторое время Луо и я прилежно отправлялись каждое утро на работу в поля. Мы даже не рисковали поменять время на нашем маленьком волшебном будильнике.
Однажды вечером староста, все еще страдая от зубной боли, зашел к нам в дом, когда мы готовили ужин. Он развернул обрез красного шелка, в котором хранился его зуб и показал нам маленький кусочек металла.
- Это чистое олово, которое я купил у проезжего торговца, - сказал он нам. – Подержи его над пламенем, и оно растает за пятнадцать минут.
Никто ничего не ответил. Мы были слишком заняты, чтобы удержать свой смех при виде его сильно вздутых щек. Он как будто вышел прямо из комедийного фильма.
- Мой дорогой Луо, - сказал староста своим официальным льстивым тоном. – Я уверен, что ты, должно быть, тысячу раз видел, как твой отец проделывал это; когда олово расплавится, все, что тебе нужно, так это положить немного в испорченный зуб, чтобы оно убило червяков, не так ли? Ты должен знать обо всех этих вещах, ведь ты сын знаменитого дантиста. Я надеюсь, что ты починишь мой зуб.
- Вы серьезно хотите, чтобы я заткнул Ваш зуб оловом?
- Да. И если боль прекратится, то я дам тебе месяц отгула.
Заманчивая перспектива, но Луо пожелал разубедить его:
- Одно только олово не поможет, - сказал он. – К тому же мой отец использовал современное оборудование. Он бы взял маленькую электрическую дрель и вначале просверлил ею зуб перед тем, как наполнить его.
Староста обдумал это. Он встал и вышел, бормоча про себя:
- Он прав. Я видел, как они делают это в районной больнице. У того кретина, который вырвал мой хороший зуб, тоже была такая же толстая игла, она вращалась и жужжала, как мотор.
Несколько дней спустя страдания вождя затмил приезд отца Маленькой Швеи. Утренние лучи солнца отражались от его блестящей швейной машинки, которую носильщик нес на своих голых плечах.
Его ежегодный визит в нашу деревню откладывался несколько раз, и было неясно, то ли его визит откладывался из-за его загруженности работой, то ли от бессистемности его расписания. В любом случае, все крестьяне, для которых его приезд означал счастливые времена, были рады увидеть энергичного маленького человека с его сверкающей швейной машинкой за несколько недель до Нового года.
Как правило, совершая свой тур по деревням, он оставлял свою дочь дома. Когда мы впервые увидели его на узкой скользкой тропинке, он ехал внутри палантина из-за дождя и грязи. Однако сейчас при солнечной погоде он путешествовал пешком, с юношеской энергией, которая скрывала его годы.
На нем была затененная зеленая шапка, без сомнения, та самая, которую его дочь одолжила мне однажды для нашего похода к старому мельнику, просторная синяя куртка поверх бежевой в полоску рубашки со старинным замком в виде лягушки и блестящим черным ремнем из высококачественной кожи.
Вся деревня выбежала встречать его. Крики детей, счастливые возгласы женщин, разворачивающих длины ткани, которые откладывались месяцами, случайные взрывы оставшихся новогодних хлопушек. Он был окружен семьями, которые спешили пригласить его к себе, надеясь оказаться первыми покупателями в очереди. Но к всеобщему огромному удивлению старик-портной провозгласил:
- Я поселюсь с молодыми друзьями моей дочери.
Мы удивились скрытой причине такого выбора. Самым вероятным объяснением было, как мы предполагали, то, что он хотел узнать больше о молодом человеке, который стал его потенциальным зятем. Но, каковы бы ни были его мотивы, превращение нашего дома на подпорках в рабочий кабинет портного означало, что мы станем свидетелями интимных женских сцен, чего мы никогда до этого не видели. В доме царило бесконечное празднество почти анархических пропорций, с девушками и женщинами всех возрастов, дурнушек и симпатичных, состоятельных и бедных, наперебой соперничающих друг с другом тканями, кружевными отделками, пуговицами, даже вышивными нитями своих воображаемых нарядов. Глядя на них во время примерок, Луо и я изумлялись, насколько они были взволнованны, насколько нетерпеливы, насколько материалистично было их желание обновок. Несомненно, потребовалось бы нечто большее, чем политический режим, чем ужасная нищета, чтобы остановить женщину от желания быть хорошо одетой: это желание было таким же древним, как и мир, таким же древним, как желание иметь детей.
Ближе к вечеру яйца, мясо, овощи и фрукты, которые крестьяне подарили старику-портному, были сложены в кучу в углу комнаты, и мужчины пришли присоединиться к толпе женщин. Наиболее робкие садились у костра, склонив свои неприкрытые головы, обрезая свои толстые ногти на ногах искривленными ножницами. Они еле осмеливались посмотреть на девушек. Другие мужчины, более опытные и более бойкие, шутили с женщинами и делали им непристойные предложения. Авторитет старика жестоко испытывался, пока он не уставал и не раздражался и не приказывал всем выйти из дома.
Мы втроем спокойно ели и посмеивались, вспомнив нашу первую неожиданную встречу на горной тропе. После нашего дружеского ужина я предложил развлечь гостя игрой на скрипке перед сном. Его глаза слипались, и он отказался от предложения.
- Почему бы вам не рассказать вместо этого историю? – сказал он, широко открывая рот, зевая. – Я узнал от дочери, что вы вдвоем отлично рассказываете истории. Вот почему я решил остановиться в вашем доме.
Возможно, из-за того, что старик-портной слишком устал или потому, что Луо не хотел заранее обращать на себя внимание своего будущего свекра, он посчитал, что будет лучше мне принять эту честь.
- Давай, - сказал он приободряюще. – Расскажи нам что-нибудь, чего я никогда не слышал.
Я с неохотой согласился на роль ночного рассказчика, и перед тем, как начать свою историю, я предложил своим слушателям помыть ноги теплой водой и укрыться одеялами на случай, если они уснут до того, как я закончу. Мы вытащили два чистых стеганых одеяла и уложили нашего гостя на кровати Луо. Затем вдвоем сжались вместе на моей кровати. Наступило время начинать. Я погасил лампу, чтобы сэкономить масло, и, слушая, как портной все длиннее и громче зевает, я откинулся на подушку, закрыл свои глаза и подождал, обдумывая вступление.
Я бы уж точно выбрал историю из китайского или северокорейского фильма, или даже из албанского, если бы не попробовал запретный плод из тайного чемодана Четырехглазого. На самом деле, омертвевший пролетарский реализм этих фильмов, которые в сумме представляли все мое культурное преобразование до недавнего времени, был отброшен из-за своей отдаленности от человеческих желаний и настоящих эмоций, и в целом, от реальной жизни, так что казался маловолнующим в этот поздний час. Внезапно роман, который я только закончил читать вспыхнул в моем сознании. Я был уверен, что Луо еще не читал его: он был полностью увлечен Бальзаком.
Я выскользнул из-под одеял и сел у кровати, обдумывая самую сложную и деликатную задачу - формулировку начала. Я хотел начать с чего-то простого и привлекающего внимание:
- Сейчас 1815 год, и мы в Марселе.
Мой голос зазвучал в чернильной темноте комнаты.
- Где находится Марсель? – сонно перебил портной.
- На другой стороне мира. Это самый главный порт Франции.
- Зачем ты хочешь отвезти нас так далеко?
- Я собирался рассказать вам историю о французском моряке. Если эта идея вас не привлекает, то, возможно, лучше всего нам будет отдохнуть. Спокойной ночи!
Луо пригнулся в темноте и с одобрением шепнул:
- Отлично проделано!
Спустя минуту или две я еще раз услышал портного:
- Скажи снова, как звали этого французского моряка?
- Сначала его звали Эдмонд Данте, но позднее он стал графом Монте-Кристо.
- Кристо?
- Это другое имя Иисуса, и оно означает мессия, или спаситель.
Так я начал рассказывать роман Александра Дюма. Луо прерывал меня время от времени тихим голосом, предлагая короткие, умные комментарии. Его вдохновение приободряло меня, и вскоре самосознание, вызванное присутствием нашего гостя, улетучилось. Что касается портного, то он не только устал после тяжелого рабочего дня, но также, без сомнения, был переполнен, всеми иностранными именами и названиями далеких мест, которые я называл. Он не вымолвил ни слова, к тому же я знал, что он быстро засыпает.
Артистичность великого Дюма была настолько притягательной, что я и вовсе забыл о нашем госте, и слова потоком вылетали изо рта. Мои предложения становились все более короткими, точными, сжатыми по ходу моего рассказа. Мне удалось, с некоторым усилием, придерживаться упрощенного тона начального предложения. Это было нелегким делом, но я приятно удивился, когда в процессе пересказа истории увидел механизм повествования, который ясно лег прямо перед моими глазами: как Дюма представил тему мести и изложил различные линии сюжета, которые он, в конце концов, собрал твердой, искусной и смелой рукой. Оно было похоже на огромное дерево, вырванное с корнями: с благородством его ствола, с великолепием его веток, с силой оголенных корней.
Я потерял чувство времени. Как долго я говорил? Час? Два? Мы подошли к тому моменту истории, когда нашего героя, французского моряка, сажают в тюрьму еще на двадцать лет. Я почувствовал, что меня клонит в сон, и вынужден был остановиться.
- Сейчас, - шепнул мне Луо, - у тебя получается лучше, чем у меня. Тебе следует стать писателем.
Опьяненный комплиментом моего мастера, я унесся в сладкие мечты. Внезапно я услышал голос старика-портного, прогремевший в темноте:
- Почему ты остановился?
- Извините! - воскликнул я. – Я думал, вы спите.
- Ни в коем случае. Я все время слушал. Мне понравилась твоя история.
- Я слишком устал, чтобы продолжать.
- Хорошо, постарайся еще немножко продолжить, - попросил старик портной.
- Его бросили в тюрьму в крепости на острове в море.
Меня тронула внимательность моего пожилого слушателя, и я продолжил историю. Каждые полчаса или около получаса я останавливался на самых увлекательных моментах не потому, что я устал, а потому что я не мог удержаться, чтобы не использовать некоторые профессиональные приемы рассказчика. Я заставлял его просить меня продолжать. Рассвет уже был близок, когда мы дошли до части, где аббат раскрывает секрет легендарного сокровища, спрятанного на острове Монте Кристо, и помогает Эдмонду спастись из его печальной темницы. Серый утренний свет просочился в комнату через трещины в стенах, с щебетом и трелью ласточек, горлиц и зябликов.
К концу этой бессонной ночи мы все переутомились. Портному пришлось подарить маленькую сумму денег деревне, чтобы уговорить старосту дать нам отгул от работы.
- Хорошенько отдохни, - сказал старик портной, подмигнув мне, - и будь готов к моей следующей встрече с французским моряком.
Это была самая длинная история, которую я когда-либо рассказывал, она заняла полностью девять ночей, пока мы не дошли до конца. Для меня оставалось загадкой, откуда старик брал энергию для работы в течение всего дня.
Вслед за этим с неизбежностью некоторые детали, взятые им из французской истории, оказали разумное влияние на одежду, которую он изготовлял для крестьян. Дюма очень удивился бы, увидев мужчин в горах, щеголяющих в матросских майках с квадратными воротничками, колыхающихся на легком ветру. Вы бы даже почувствовали запах средиземноморского воздуха. Синие матросские брюки, упомянутые Дюма и скопированные его учеником портным, завоевывали девичьи сердца своим порхающим колоколом-низом и веянием Cote d’Azur. Портной попросил нас нарисовать пятиконечный якорь, и на несколько лет он стал самой популярной декоративной особенностью женской моды на горе Феникс. Некоторые женщины зашли так далеко, что вышивали маленькие якоря на пуговицах золотой нитью. Но были некоторые подробности в романе Дюма, которые мы оставляли для себя, такие, как подробный дизайн вышитых лилий, украшавших корсеты и платья Мерседес. Этот секрет мы раскрыли только для дочери портного.
Третья ночь рассказывания историй чуть не завершилась провалом. Было около пяти часов утра. Мы находились на самой середине интриги, на мой взгляд, на самой лучшей ее части. Граф Монте-Кристо вернулся в Париж, и благодаря своим хитрым уловкам ему удалось подойти к своим трем заклятым врагам, которых он искал для совершения своей мести. Одну за другой он передвигал шашки в своей дьявольской игре. Вскоре обвинитель был бы пойман в старательно подготовленную графом ловушку. Внезапно, как раз когда граф вот-вот должен был влюбиться в дочку обвинителя, темная затененная фигура с фонарем вырисовалась на пороге. От луча света граф улетучился, и мы быстро вернулись к реальности.
Это был наш деревенский староста в кепке. Его опухшее лицо прибрело гротескный вид из-за чернильных теней, падающих на его лицо при свете фонаря. Мы даже не услышали его шагов – так нас поглотил Дюма.
- А, каким добрым ветром тебя сюда занесло? – воскликнул портной. – Я гадал, повезет ли мне встретить тебя в этом году. Я слышал, ты пострадал от рук непрофессионального врача.
Староста не удосужился взглянуть на нашего гостя, словно не заметив его присутствия. Он навел свет на мое лицо.
- Что-то не так? – спросил я.
- Пойдем со мной. Нам предстоит разговор в Общественной Службе Безопасности в штаб-квартире коммуны.
Хотя из-за зубной боли он не мог кричать на меня, его бурчание вселило страх в мое сердце, так как уже одного упоминания Службы Безопасности было достаточно для представления пыток и ада для любого классового врага.
- Зачем? – спросил я, зажигая масляную лампу дрожащими руками.
- Ты распространяешь реакционный вздор. Прямо в нашей деревне, так как я никогда не сплю, ведь я всегда на страже. Я здесь с полуночи, и слышал все, что ты говорил, всю реакционную историю про какого-то графа.
- Все в порядке, - вмешался Луо. – Этот граф не китаец, вы знаете.
- Меня это не волнует. Однажды наша революция одержит победу над всем миром! И всякий, кто носит звание графа, несмотря на свою национальность, является по определению реакционером.
- Погодите, товарищ, - сказал Луо. – Вы не знаете начала истории. До того, как стать аристократом, мужчина был бедным моряком, а моряки подпадают под категорию революционеров-рабочих. Об этом говорит «Маленькая Красная Книга».
- Не трать мое время на свою глупую чушь, - резко ответил староста. – Ты когда-нибудь слышал о хорошем человеке, который старается стать лучше, чем исполнитель общественного дела?
Сказав это, он сплюнул на пол – верный знак того, что его взбесит, если я не пойду с ним.
Я выполз из кровати, покоряясь своей судьбе, и надел свои самые крепкие куртку и брюки, словно готовясь на долговременное пребывание в тюрьме. Обшарив карман своей рубашки, я нашел несколько монеток, которые я отдал Луо, чтобы они не попали в руки грабителей из Службы Безопасности. Луо бросил их на кровать:
- Я иду с тобой, - сказал он.
- Нет, ты останешься здесь и хорошенько присмотришь за вещами.
Мне приходилось удерживать слезы во время разговора. По взгляду Луо я догадался, что он понял меня: нужно хорошо спрятать книги в том случае, если я не выдержу пытки. Я был не уверен, что выдержу удары и побои, которые, по слухам, были обычной процедурой во время допросов в Службе Безопасности. Мои ноги дрожали, в то время как я подошел к старосте. Я чувствовал себя так же плохо, как когда я впервые дрался мальчиком: я ударил своего противника, чтобы казаться смелым, но постыдная дрожь в моих ногах заставила меня убежать.
Изо рта старосты пахло гнилью. Его маленькие глаза с одним из них, отмеченным тремя кровавыми точками, остановились на мне свирепым взглядом. В этот момент я подумал, что он собирается схватить меня за воротник и швырнуть вниз по лестнице. Но он только стоял, приросший к месту. В конце концов, он перевел взгляд на планки кровати и затем просверлил взглядом Луо, которого спросил:
- Помнишь кусочек олова, который я показывал тебе?
- Не очень, - ответил Луо, озадаченный.
- Маленькая вещица, которую я просил тебя вставить в мой больной зуб?
- Да, сейчас вспомнил.
- У меня она с собой до сих пор, - сказал староста, вытащив красный шелковый сверток из кармана своего пальто.
- Я не понял, - сказал Луо, все еще не догадываясь.
- Если ты, сын великого дантиста, сможешь вылечить мой зуб, я оставлю твоего друга в покое. Если нет, то я заставлю его промаршировать прямо в Службу Безопасности и доложу о том, что он распространяет реакционный вздор.
***
Зубы старосты напоминали зубчатый ряд гор. Три резца высовывались из черных воспаленных челюстей, словно слои исторического базальта, в то время как его клыки с табачными пятнами были похожи на кривые скалы разведенного известкового туфа. Что касается коренных зубов, то у некоторых из них были такие глубокие выемки в коронке, что – произнес сын дантиста с ученым видом, - владелец, должно быть, страдал от сифилиса. Староста отвел свой взгляд, не возражая диагнозу.
Больной зуб находился в самом конце его челюсти, сразу после темной мясистой дыры, оставшейся от его удаленного соседа. Это был одинокий, гниющий зуб мудрости, такой же пористый, как коралловый риф. Староста продолжал поглаживать его своим желтым языком, который после начал изучать дыру рядом с ним и завершил свой путь утешительным щелчком по верхней части рта.
Обход этого слизистого языка был прерван толстой стальной машинной иглой, которая вошла в рот старосты и нависла над больным зубом. Захватчик сразу же привлек к себе язык, который пробежался вверх и вниз по холодному, чужеродному объекту. Он задрожал, вернулся назад, затем привстал для новой вылазки, и оживленный от незнакомого ощущения, лизнул иглу вновь почти со сладострастной непринужденностью.
Старик портной нажал ногой на подножку швейной машинки и, двигая вверх-вниз, установил иглу, которая была прикреплена нитью к регулируемому колесу, быстро двигающемуся по кругу. Язык старосты обеспокоенно отскочил. Луо, установив временную дрель между кончиками своих пальцев, отрегулировал положение своей руки. Он подождал несколько секунд, пока педаль не набрала скорость, затем атаковал зуб иголкой, после чего раздался пронзающий уши визг пациента. Не успел Луо отдернуть руку, как староста упал на кровать, так что мы присели у швейной машинки.
- Ты чуть не убил меня! – закипел он от злости. – Ты думаешь, что ты делаешь?
- Я предупреждал тебя, - сказал портной. – Я видел, как они проделывали это на деревенских ярмарках. В любом случае, именно ты настаивал на том, чтобы мы сделали это.
- Но он болит, как в аду, - сказал глава.
- Он обязательно должен болеть, - сказал Луо. – Вы знаете, какова скорость электрической дрели в обычной больнице? Около сотен вращений в секунду. Чем медленнее она двигается, тем больнее.
- Попробуй снова, - решительно сказал староста, поправляя свою кепку. – Я не спал и не ел уже целую неделю. Лучше уж покончить с этим раз и навсегда.
Он закрыл свои глаза, чтобы не видеть, как иголка входит в его рот, но в итоге все повторилось. Мучительная боль заставила его ракетой пролететь на кровать с иглой, все еще торчащей из его зуба.
От его резкой реакции чуть не опрокинулась масляная лампа, над которой я размягчал кусочек олова на ложке.
Ситуация была абсурдной, но никто не осмелился рассмеяться из-за страха поднять предмет обсуждения моего ареста.
Луо вытащил иглу, вытер ее, изучил вблизи, затем предложил пациенту сполоснуть рот стаканом воды. Староста исполнил просьбу, и выплюнул воду на пол рядом со своей кепкой, соскользнувшей с его головы. Вода была розовой.
Старик-портной, казалось, удивился:
- У тебя идет кровь, - сказал он.
- Если Вы хотите, чтобы я восстановил Ваш зуб, - сказал Луо, взяв упавшую кепку и нахлобучив ее на взъерошенные волосы старосты, - я не вижу другого способа, кроме того, как привязать Вас к кровати.
- Связать меня? – возмущенно вскрикнул староста. – Ты забыл, что у меня полномочия лидера коммуны.
- Но если Ваше тело отказывается работать, боюсь, что нам придется принять крайние меры.
Я поразился. Как мог этот тиран, этот политический и экономический деспот, этот председатель полиции, когда-либо подчиниться такому способу, который был не только унизительным, но также выставлял его в совершенно смешном виде? Какой дьявол вселился в него? У меня не было времени обдумать этот вопрос после, и даже сейчас он приводит меня в недоумение. Как бы то ни было, Луо быстро привязал его к кровати, и портной, занятый ужаснейшим делом - сжиманием головы пациента двумя руками, чтобы она не двигалась, показал мне, что нужно занять место работы с педалью.
Эта новая ответственность наполнила меня дрожью. Я снял свои туфли, положил подушечки пальцев на педаль и пристегнулся.
Со знаком Луо я привел в движение колесо, и вскоре мои ноги жали на педали в беспрестанном ритме машины. Я ускорялся, чувствуя себя, словно велосипедист, несущийся с высокого склона; игла дрожала, вибрировала, еще раз соприкасалась с предательским зубом, вследствие чего возрастал ужасный, булькающий звук из глотки недвижимого старосты. Он не только был привязан к кровати крепкой веревкой, словно плохой парень из фильма о том, как он получает взбучку, но и его голова была зажата хваткой старика-портного, как в клещах. Его лицо смертельно побледнело, и во рту была пена.
Внезапно я взволновался от неуправляемого садистского импульса, как у вулкана перед извержением. Я вспомнил все унижения «перевоспитания», и замедлил скорость педали.
Луо бросил на меня взгляд соучастника.
Я стал двигаться еще медленнее, на этот раз для того, чтобы наказать его за угрозу забрать меня в тюрьму. Казалось, что дрель вот-вот сломается. Она еле двигалась, делая только один оборот в секунду, может, два – кто знает? В конце концов, проникнув внутрь гниения, стальной кончик совершил последнее движение и остановился полностью, в то время как я сразу убрал ноги с педали, словно велосипедист, свободно летящий вниз. На минуту приостановка стала мучительной. Я прикинулся невинным, спокойная неторопливость скрыла огонек ненависти в моих глазах, и я наклонился, изображая, будто проверяю, правильно ли завязан ремешок на ведущем колесе. Затем я поставил свои ноги на педаль, и иголка вновь стала двигаться, медленно и нерешительно, словно велосипедист, поднимающийся по ровному склону. Она стала долотом, вклинивающимся в доисторически каменное лицо и выпускающим пар жирной желтой грязи. Я превратился в садиста – в отъявленного садиста.
История старого мельника
Да, и впрямь, я видел их обоих, оба голые, как черви. Я вышел нарубить дров в долине, как обычно. Я хожу туда раз в неделю, и всегда иду мимо водопада. Где это точнее? Километр-два от моей мельницы, около того. Поток падает на камни, на двадцать метров ниже, и образует глубокое озерцо с зеленой водой. Оно довольно-таки далеко от тропинки, так что мало кто его знает.
Я не сразу их увидел, но мне показалось, что птицы, сидящие на скалистых выступах, испугались чего-то; они взлетели и пролетели с шумом над моей головой.
Да, там были красноклювые вороны – как вы угадали? Должно быть, около дюжины всех вместе взятых. Одна из них, – наверное, она больше всех разозлилась из-за того, что ее вспугнули, или самая нервная, - бросилась на меня и задела мое лицо концом своего крыла. Я до сих пор помню ее ужасный запах.
Из-за птиц я пошел туда и спустился к озерцу, чтобы посмотреть, что их так напугало. Там-то я и увидел их, купающихся в воде. Они, должно быть, с шумом спрыгнули в воду с высокой скалы, поэтому вороны взлетели.
Ваш переводчик? Нет, я не сразу узнал его. Я следил за двумя фигурами, их тела были сплетены; двигались кругами и кругами по воде. Это было так удивительно, и до меня не сразу дошло, что они не просто плавали вместе. Точно нет! Они сношались в воде.
Что вы сказали? Они совокуплялись? Это слово слишком умное для такого, как я. Здесь на горе мы говорим только о сношении. Я не хотел шпионить за ними. Мое старческое лицо даже покраснело. Я ни разу в жизни не видел такого – люди занимаются любовью в воде. Я замер на месте. Знаете, в моем возрасте каждый так невинен. Они выплыли из глубокой воды на отмель и легли на кровать из камней, где прозрачная вода блестела от солнца, увеличивая и изменяя их неприличные движения.
Я почувствовал стыд, верно, не потому что я не мог не смотреть от них, но потому что я как никогда почувствовал себя стариком, с дряблым телом, будто без костей. Я хорошо понимал, что мне никогда уже не попробовать тех удовольствий, которые они чувствовали.
После всего девушка собрала несколько листьев и смастерила себе повязку, которую она повязала вокруг бедер. Казалось, она не так устала, как ее друг, – совсем наоборот. Энергия переполняла ее, и она начала взбираться вверх по скалам вокруг. Время от времени она исчезала за огромным камнем, покрытым зеленым мхом, и затем вновь оказывалась на верхушке другого, как будто она волшебным образом возникала из трещин скал. Она подправила свою повязку, чтобы прикрыть свои интимные места, и начала карабкаться по выступу около десяти метров над озерцом.
Конечно, она не могла увидеть меня. Я благоразумно спрятался за заросшим кустом. Я не знал, кто была эта девушка; она точно никогда не приходила ко мне на мельницу. Она стояла там, на скалистом выступе, вертя свою повязку, скользящую по ее голому животу под ее упругой грудью с розовыми сосками.
Красноклювые вороны вернулись, усевшись вокруг нее на высоком узком выступе.
Внезапно она разогнала их своими ногами и отступила несколько шагов. Затем она бросилась вперед для хорошего прыжка в воздухе, ее руки распростерлись, словно крылья ласточки, плывущей по ветру.
Вороны успокоились. Но до того как подняться в небо, они нырнули вниз, возле летящего тела девушки. Она стала ласточкой. Ее вытянувшиеся крылья, не сгибались, пока она не коснулась поверхности воды и не упала в глубину.
Я поискал глазами вокруг ее друга, и увидел его голого, сидящего на берегу, с закрытыми глазами, облокотившись о скалу. Потайное место его тела уменьшилось и дремало. У меня в голове промелькнула мысль, что я видел уже раньше этого человека, но не мог его вспомнить. Я не вспомнил до тех пор, пока при рубке дерева меня вдруг не осенило: молодой человек был переводчиком, который сопровождал вас, когда вы пришли ко мне несколько месяцев назад.
Ему повезло, вашему выдуманному переводчику, что это я увидел его, потому что меня не так-то легко удивить, и я никогда никого не выдавал Общественной службе безопасности. Если бы там был кто-то еще, у него были бы большие проблемы, поверьте мне.
История Луо
Что я могу сказать? Что она хорошо плавает? Конечно, она плавает сейчас, как дельфин. Раньше она плавала, как крестьяне, только руками, а не ногами. До того, как я показал ей, как надо ударять грудью, она могла плавать только по-собачьи. Но у нее телосложение хорошего пловца. Я научил ее только двум или трем вещам. Она даже научилась баттерфляю: руки в резком движении, снизу тело изгибается волной, торс поднимается из воды правильной аэродинамической дугой, и ноги бьются, словно хвост дельфина.
То, чему она научилась сама, так это прыгать со страшной высоты. Я бы никогда не решился на это – у меня страх перед высотой. Когда мы в нашем водяном раю – глубоком одиноком озерце – и она взбирается к высокому выступу, чтобы спрыгнуть, я всегда стою внизу. Глядя на нее вверх, чтобы увидеть прыжок почти перпендикулярного падения у меня голова кружится так, что выступ и вершины гинкго за ними затуманиваются и сливаются. Ее маленькая фигурка похожа на фрукт, растущий на верхушке дерева. Она окликает меня, но голос тонет в потоках, падающих на скалы. Внезапно фрукт падает, проносясь сквозь воздух ко мне, разрезая поверхность воды, словно стрела, только с брызгами.
До своего ареста мой отец часто говорил, что танец – это не то, чему можно научить, и был прав. То же самое верно и о нырянии и написании поэзии, так как лучшие ныряльщики и поэты – самоучки. Некоторые люди тратят свою жизнь на то, чтобы научиться и все же напоминают камни, когда они прорезают воздух. Они никогда не достигают легкости падающего фрукта.
У меня было кольцо для ключей, подаренное мне моей мамой, когда я был еще мальчиком. Оно было позолочено и украшено маленькими нефритовыми листьями. Я всегда носил его с собой, как талисман против неудачи. На нем была вся связка ключей, хотя мне нечего было открывать. Там были ключи от нашего дома в Чэнгду, от выдвижного ящика с моими личными вещами в мамином кабинете, от черного хода в доме, так же, как и перочинный нож, и кусачки для ногтей. Не так давно я добавил к нему отмычку, которую мы использовали для входа в дом Четырехглазого, чтобы украсть книги. Я храню ее как память о нашем удачном взломе.
Однажды в полдень в сентябре мы вдвоем спустились к нашему озерцу. Как обычно, там никого не было. Вода была немного холодной, поэтому я прочел ей главу из «Утраченных иллюзий». Эта книга была не такой захватывающей, как «Отец Горио», и после, когда она поймала черепаху среди скал в расщелинах, именно этот роман вдохновил меня на то, чтобы взять перочинный ножик и вырезать длинноносые профили двух главных честолюбивых героев на панцире черепахи перед тем, как опустить ее.
Черепаха быстро удрала. Внезапно я поинтересовался:
- Отпустит ли кто-нибудь когда-нибудь меня с этой горы?
От этого вопроса, хотя и бессмысленного, я впал в отчаяние. Когда я складывал нож, добавив его к звенящей связке ключей от Чэнгду, которые мне, возможно, никогда не придется использовать, комок застрял у меня в горле. Я позавидовал свободе черепахи. С тяжелым сердцем я швырнул кольцо для ключей в озерцо.
Ее реакция была мгновенной. Она бросилась вперед искусным баттерфляем и нырнула вниз за моим кольцом для ключей. Она так долго ныряла, что я начал сильно беспокоиться. Темная поверхность озерца казалась необычно спокойной, чуть ли не зловещей; не было видно ни одного пузырька. Я закричал:
- Боже мой, где ты? – Я прокричал ее имя, и также ее прозвище, - Маленькая Швея!
Затем я погрузился на дно озерца. Она была там. Прямо перед моими глазами, поднимаясь вверх дельфиньим волнистым движением. Меня поразила грациозность ее волнообразного тела и с ее длинными волосами, колыхающимися в воде. Такой красивый вид.
Когда мы достигли поверхности, я увидел свое кольцо для ключей между ее губами с блестящими бусинками воды.
Она, должно быть, была единственным человеком в мире, который все еще верил, что, в конце концов, я освобожусь от «перевоспитания», и она была убеждена в том, что мне однажды пригодятся ключи.
С того времени мы играли с кольцом для ключей каждый раз, когда уединялись на горном озерце. Я любил ее, не потому что у меня были какие-то иллюзии о моем будущем, но просто потому, что я мог восхищаться ее чувственным телом, скользящим сквозь воду, почти обнаженным, за исключением хрупких листьев на ее бедрах.
Однако сегодня мы потеряли кольцо для ключей в глубине озерца. Я должен был остановить ее от поисков, когда я узнал, насколько это было опасно. К счастью, ничего страшного не случилось, но я никогда и ногой не ступлю больше туда.
Когда я вернулся назад домой в деревню этим вечером, я обнаружил телеграмму, сообщавшую о том, что моя мама попала в больницу и что мне нужно увидеть ее как можно быстрее.
Староста деревни, без сомнения, смягчившись от успешного стоматологического лечения, разрешил мне провести месяц возле моей больной матери. Я уезжаю завтра. Какая ирония - я вернусь в дом родителей без своих ключей.
История Маленькой Швеи
После прочитанных Луо книг, мне всегда хотелось нырнуть в прохладную воду горного потока. Почему? Это была внутренняя реакция. Так же, как когда ты не можешь не сболтнуть о том, о чем ты думаешь.
На дне озерца было голубоватое пятно, темная пелена, где невозможно различить что-либо под водой. Словно завеса перед твоими глазами. К счастью, кольцо с ключами Луо всегда падало вокруг одного и того же места посередине, внутри круга в несколько метров шириной. Там на дне были камни, которые ты даже не заметил бы, пока не прикоснулся к ним; некоторые из них были маленькие и гладкие, словно бледные яйца, и они лежали там долгие годы, возможно, даже века. Другие были такими же большими, как человеческие головы, у некоторых из них были странные выпуклые извилины, словно рога быка. Время от времени, хотя и не очень часто, можно было наткнуться на камни, острые и зубчатые, с подрезанными краями, лежащими в ожидании и готовыми воткнуться до крови в твою кожу. Там также были ракушки, глубоко врезанные в глиняное дно. Бог его знает, откуда они появились. Они сгруппировались вместе, чтобы образовать скалы, покрытые мягким мхом, но ты бы все равно сказал бы, что это ракушки.
Что ты говоришь? Почему мне нравилось нырять вниз, чтобы приносить ему кольцо для ключей? Я знаю, что ты имеешь в виду – ты думаешь, я словно глупая собака, которая бегает, чтобы принести палку, брошенную хозяином. Я не такая, как эти французские девушки, о которых говорит Бальзак. Я горная девушка. Мне просто нравится делать приятное Луо, вот и все.
Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе, что случилось в прошлый раз, когда мы там были? Это произошло, по крайней мере, неделю назад. Как раз перед тем, как Луо получил телеграмму о том, что его мама больна. Мы подошли к озерцу ближе к полудню. Мы зашли в воду, но ненадолго, только для того, чтобы немного повеселиться. Я принесла с собой немного кукурузного хлеба, яйца и фрукты, и пока мы ели, Луо рассказывал мне о французском моряке, который стал графом – одну из любимых историй моего отца. В конце граф встречает женщину, которую он любил в молодости, а также ту самую девушку, из-за которой его приговорили к двадцати годам тюрьмы. Она притворилась, что не узнала его, да так убедительно, что вы бы поклялись, она и вправду забыла о своем прошлом. О, разбитое сердце!
Мы хотели проделать маленькую сиесту, но я не спала, думая об этой трагической встрече. Знаешь, что мы сделали? Мы вдвоем разыграли всю сцену воссоединения с Луо в роли Монте-Кристо со мной в роли его будущей невесты. Фантастика. Я импровизировала, говорила разные вещи, которые приходили мне в голову. Что до Луо, он полностью вжился в свою роль. Граф все еще был влюблен в меня. Мои слова смертельно ранили его, бедняжка, сказал бы ты, глядя на его лицо. Он долго глядел на меня, глаза его горели ненавистью и яростью, словно я была девушкой, которая вышла замуж за человека, который предал его.
Это было в новинку для меня. До этого я и не думала, что можно сыграть роль совершенно другого человека – богатой леди, например, - и одновременно оставаться самой собой. Луо сказал мне, что из меня получилась бы хорошая актриса.
После нашей инсценировки наступило время для нашей обычной игры. Луо бросил свое кольцо с ключами в воду, и оно ушло камнем на дно. Я ступила в озеро и нырнула. Я пощупала пальцами до основания камня и пошарила в затененных уголках, где вода была почти черной, пока внезапно не коснулась змеи. Я почти вечность не дотрагивалась до змеи ни на земле, ни под водой, но ее скользкую и холодную шкуру узнала мгновенно. Я инстинктивно отпрыгнула назад и быстро поплыла к берегу.
Откуда она пришла? Трудно сказать. Возможно, поток занес ее вниз, или, может быть, это была травяная змея в поисках новой территории.
Несколько минут спустя я нырнула снова, несмотря на протесты Луо. Я не могла допустить, чтобы его ключи достались змее.
Но на этот раз мне стало страшновато. От того, что там была змея, мне стало не по себе: даже в воде я смогла почувствовать, как холодный пот течет по моей спине. Неподвижные камни на дне внезапно словно ожили и превратились в страшных чудовищ, вышедших, чтобы забрать меня. Я снова поднялась на поверхность, чтобы глубоко вдохнуть еще воздуха.
В третий раз у меня почти получилось. В конце я коснулась кольца для ключей, блестящих на дне озерца, но когда я дотянулась до него, чтобы взять, я почувствовала острую боль в моей правой руке: укус челюстями, горячий и очень болезненный. После этого я отказалась от попытки вернуть Луо кольцо для ключей.
И через пятьдесят лет отвратительный шрам все еще останется там, на моем среднем пальце. Потрогай, почувствуй его.
***
Луо уехал на месяц.
Мне нравилось иногда оставаться самому по себе, делать то, что пожелаю, есть то, что хотелось и когда хотелось. На самом деле, я бы отлично провел время, оставшись единственным господином и хозяином нашего дома на ходулях, если бы Луо не доверил мне одно непростое поручение накануне своего отъезда.
- Я бы хотел попросить тебя выполнить одну просьбу, - заговорщически сказал он. – Пока меня не будет, можешь ли ты охранять Маленькую Швею ради меня?
Он сказал, что у нее много поклонников на горе, включая бесчисленное число городских ребят, и что в течение его месячного отсутствия они могут оказаться поблизости мастерской в гостях, чтобы заполучить ее расположение.
- Ты не должен забывать, - предостерег он, - что она первая красавица на Фениксе Неба.
Моей задачей было проводить с ней как можно больше времени, так сказать, служить стражем ее чувств. Мне нельзя было допустить ни одного соперника до вмешательства в ее личную жизнь, чтобы тайком занять в ее сердце главное место, так как оно по праву было занято только Луо, моим любимым командиром.
Я был удивлен и польщен его просьбой, и пообещал сделать все так, как он меня проинструктировал. Как слепо доверился мне Луо! Просить меня об этом в последнюю минуту было равнозначно тому, чтобы дать мне на сохранение бесценное сокровище, даже не подумав о том, что я смогу забрать его сам.
В то время моей единственной заботой стало оправдать ту честь, которую он возложил на меня. Я представлял себя командиром армии, под надзором которой находится молодая жена моего близкого друга, главнокомандующего, идущей в поход через обширную холодную пустыню. Снаряженный пистолетом и пулеметом я бы каждую ночь стоял на страже у палатки, в которой спала прекрасная леди, и я бы отбил все ужасные атаки дикарей на ее тело, в то время как их глаза горели желанием, сверкая в темноте. После месяца мучительнейших невзгод: песчаных бурь, нехватки еды и воды, мятежей солдат, – мы бы достигли конца пустыни и, как только юная леди выбежала бы к своему любимому, в тот самый момент, когда они в конце упали бы в объятья друг друга, я бы потерял сознание от усталости и жажды на вершине последней песчаной дюны.
Итак, с того дня, когда Луо покинул деревню, чтобы повидаться со своей матерью в городе, я принял на себя роль секретного агента. Каждое утро я отправлялся вниз по горе к деревне, где жила Маленькая Швея. С суровым взглядом и быстрой походкой, как приличествовало секретному агенту на задании. Пришла осень, и секретный агент быстро шел по горной тропе, словно корабль на всех парусах. Тропинка обходила стороной деревню, в которой проживал Четырехглазый, затем делала поворот в северную сторону, там секретному агенту приходилось бороться с ветром, сгорбившись; опустив голову, как упорный горец. Дойдя до рискованного горного хребта с разверзшейся пропастью по обе стороны, он немного замедлял свой шаг, однако ему не приходилось склоняться и ползти на руках и ногах. День за днем он преодолевал свое головокружение. Он только немного колебался в начале и останавливал свой взгляд на холодных бусинках-глазах красноклювого ворона, который, как всегда, сидел на верхушке валуна на другом конце перехода.
Один неверный шаг означал бы также и потерю опоры, что привело бы канатоходца к смертельному падению в левую или в правую сторону пропасти.
Обращался ли наш тайный агент к ворону, предлагал ли ему корку хлеба? Не думаю. Его, конечно, беспокоил холодный, бесстрастный взгляд птицы, и ее образ не исчез из его памяти спустя много лет. Такое равнодушие, как он чувствовал, являлось сверхъестественным знаком. Но это не отпугнуло его: он уже принял решение и исполнял свое задание.
Важно отметить, что бамбуковый лоток, который до меня носил Луо, сейчас располагался на спине секретного агента. Как обычно там, под листьями, фруктами, под рисовыми стеблями или молотым маисом, лежал роман Бальзака в переводе Фу Лэя. Иногда утром, когда облака висели низко в небе, вы бы поклялись, что это бамбуковый лоток, а не человек взбирается по тропинке и исчезает в сером тумане.
Маленькая Швея не знала, что находилась под стражей – для нее я был только сменщиком-чтецом.
Я не мог не заметить, что ей нравилось слушать меня. Казалось даже, что мой способ чтения нравился ей больше, чем метод моего предшественника. Мне показалось слишком скучным чтение всех страниц вслух слово за словом, так что я решил применить другой подход. Я начинал читать пару страниц или короткую главу, пока она работала на своей швейной машинке. Затем, дав ей время для того, чтобы воспринять все, я спрашивал ее о том, что могло случиться после. Как только она отвечала на мой вопрос, я рассказывал ей то, о чем было сказано в книге, почти абзац за абзацем. Я не мог устоять и не позволить себе некоторые вольности, добавляя немного сюда и туда, чтобы лично соприкоснуться со всем и сделать историю более интересной для нее. Когда я чувствовал, что старый добрый Бальзак выдыхался, я добавлял маленькие собственные нововведения, или даже вставлял целые сцены из другого романа.
Подошло время остановиться на том образе жизни, которое вел основатель династии портных, хозяин ремесленного магазина. Между посещениями клиентов в окрестных деревнях старик-портной проводил некоторое время дома, хотя очень часто ему приходилось уезжать снова на два или три дня. Он очень быстро привык к моему ежедневному приходу в его дом. Более того, толпа поклонников, притворяющихся покупателями, оказывались в безвыходном положении в его присутствии, и он стал надежным сообщником моей секретной миссии. Он не забыл те девять ночей, которые он провел в домике на подпорках, слушая «Графа Монте-Кристо». Опыт повторился в его собственном доме. Возможно, не такой завороженный, как раньше, но все такой же неутомимый, он вновь слушал Бальзака: «Кузена Понсе», на этот раз довольно темную историю. Случайно он оказался дома три ночи подряд, в том месте, когда портной Гибо, второстепенный герой книги, находился под подозрением Ремонеска, торговца сталью.
Никогда еще секретный агент не исполнял свою миссию с большим воодушевлением. Между главами «Кузена Понсе» я добровольно делал работу по дому. Например, я брал два больших деревянных ведра к общему колодцу, чтобы пополнить домашние запасы. Я также частенько готовил. Для меня были удовольствием эти скромные задания, чистка овощей и резка мяса с привередливостью настоящего шеф-повара. Я рубил дрова тупым топориком, заботливо расставлял бревна так, чтобы удостовериться, что они будут правильно гореть. И когда возникала опасность того, что огонь выйдет за пределы очага, а это случалось часто, я не беспокоился по поводу того, что надо нагибаться вниз в облаках душного дыма и дуть с юношеским нетерпением на горящие угли. Дни бежали. Незадолго до того, благодаря чувству обходительности и уважения к женщинам, воспринятым от Бальзака, я взял на себя ответственность освободить Маленькую Швею от стирки, и когда бы она ни принималась за работу, я бросал вызов холоду надвигающейся зимы и шел вниз к ручью постирать одежду.
Мои добровольные занятия домашними делами не только смягчили мой темперамент, но также позволили мне больше узнать о женской области. Бальзамин - он вам говорит о чем-то? Обычное растение, которое вы найдете в цветочных магазинах или в ящиках на окнах. Его цветы иногда желтого, но чаще всего темно-красного цвета, созревающие в крупные ягоды, которые лопаются при малейшем соприкосновении, оставляя брызги семян. Цветок бальзамина был великолепным символом горы Феникс из-за того, что в форме его ярких лепестков и в ответвлениях каждый мог бы распознать голову, крылья, ноги и даже перья хвоста этой мифической птицы.
Однажды в поздний полдень – уже наступали сумерки – мы оказались одни, уединившись в кухне. Скрывшись от любопытных глаз, секретный агент выполнял уже другую роль. Побывав рассказчиком, поваром и прачкой, доверенный слуга стал также маникюршей: подняв пальцы Маленькой Швеи в деревянной чашке, он с любовью накладывал густой сок издробленных цветов бальзамина к каждому ногтю по очереди.
Ее руки не были похожи на грубые руки крестьянки, так как она не работала на полях. На среднем пальце ее правой руки виднелся розовый шрам, - без сомнения, полученный от укуса змеи в горном озерце.
- Откуда ты знаешь все эти девчоночьи вещи? – спросила Маленькая Швея.
- От матери. По ее словам, если оставить тряпицы, которыми я обвязал твои кончики пальцев на ночь, ярко-красные пятна останутся на твоих ногтях, словно ты их покрыла лаком.
- Долго они будут красными?
- Десять дней или около того.
Я хотел спросить ее, могу ли я поцеловать ее красные ногти, когда вернусь на следующий день в награду за свой художественный труд, но розовый шрам на ее пальце спустил меня с глухим стуком на землю. Я напомнил себе о запретах, возникающих из-за моего великого обязательства перед моим другом и командующим.
В тот вечер, когда я вышел из ее дома с «Кузеном Понсе», хорошенько припрятанным в моем бамбуковом лотке, жестокий случай дал мне знать о ревности, грызущей сердца местных холостяков. Только я ступил на тропинку, как заметил толпу около пятнадцати деревенских парней, собравшихся за моей спиной и следующих за мной в темноте. Я убыстрил свой шаг.
Тишину нарушил язвительный голос за моей спиной, изображающий городской акцент:
- Пожалуйста, Маленькая Швея, позволь мне постирать твою одежду!
Я покраснел и повернулся, чтобы посмотреть, кто пародирует меня: это был деревенский калека, самый старший в группе. Он размахивал рогаткой.
Я решил не обращать внимания на оскорбления и продолжил свой путь, в то время как группа приближалась, подталкивая меня и распевая насмешку инвалида с взрывом агрессивного и презрительного хохота.
Их насмешка становилась все более жесткой, пока один из них не ткнул в меня пальцем, громко выкрикивая обидное:
- Грязная собака – так тебе нравится стирать ее трусы, а?
Меня ошеломило. Как они об этом узнали? Я не мог вымолвить ни слова и не мог скрыть свое смущение, потому что я однажды стирал ее нижнее белье.
Калека встал передо мной, преградив мне путь. Он снял свои штаны и затем свои трусы, показывая всем свое волосяное дряблое интимное место.
- Вот, возьми их! Ты можешь постирать и мои тоже! – съязвил он. Неприличная усмешка растянулась на его лице, искривившемся от оживления. Он взял свои грязные трусы и помахал ими над головой с триумфом.
Я попытался придумать что-то, чтобы сказать, но был так взбешен, полностью потрясен, что не мог придумать что-то соответствующее этому убийственному проклятию. Меня трясло, и я был готов вот-вот заплакать.
Я неясно помню, что случилось затем. Но знаю, что взял себя в руки и замахнулся своим лотком на калеку. Я хотел ударить его по лицу, но он смог увернуться от удара, который попал в его правое плечо. В стычке меня быстро схватили за ноги, и два головореза опустили меня вниз. Мой лоток выскользнул из рук и покатился по земле, разбрасывая все свое содержимое: два яйца, завернутые в капустный лист, разбились, и поплыли на обложку «Кузена Понсе». Книга лежала на земле, и все ее видели.
Наступила тишина. Хотя и безграмотные, мои мучители, или точнее, толпа разочарованных поклонников Маленькой Швеи, поразились виду малопонятного объекта: книги. Они столпились вокруг, чтобы посмотреть поближе – все, кроме двух, тех, которые крепко держали меня. Калека с голым задом сел на корточки и открыл книгу на титульном листе. Он уставился на черно-белый портрет Бальзака с длинной бородой и серебристыми усами.
- Это Карл Маркс? – кто-то спросил калеку. – Ты должен знать, ты путешествовал больше, чем мы.
Калека не сразу ответил.
- Или это Ленин? – спросил другой парень.
- Или Сталин без своего мундира?
Воспользовавшись моментом всеобщего замешательства, я вырвался из хватки державших меня, расталкивая всех с силой, пробежал сквозь толпу и набросился на свою книгу, вопя:
- Не трогать! – словно это было взрывное устройство, готовое вот-вот взорваться.
До того, как калека смог понять, что происходит, я выхватил книгу из его рук и побежал с ней.
Град камней и стрел последовали за мной.
- Грязный мойщик трусов! Трус! Мы тебе покажем «"перевоспитание", только погоди!
Снаряд рогатки попал в мое левое ухо. Я почувствовал приступ острой боли и внезапно потерял слух на этой стороне. Я коснулся своего уха, и отвел свои пальцы с капающей кровью.
Выкрики за мной становились все громче и все грубее. Лающие голоса отражались от скал и отзывались в долине, их угрожающий тон нарастал, словно они готовились к новой атаке или даже к линчеванию. В конце концов, шум утих, и тишина воцарилась снова.
По пути домой в тот вечер раненый секретный агент в унынии решил, что его задание невыполнимо.
Та ночь казалось бесконечной. Домик на подпорках казался более одиноким, холодным, более сырым, чем когда-либо еще. В воздухе повис запах опустошения. Незабываемый запах: холодный, протухший, сырой. Вы бы поклялись, что это место давно уже пустует. Чтобы заглушить боль в левом ухе я присел перечитать свой любимый роман «Жан Кристоф». Я зажег несколько масляных ламп, чтобы утешиться, но даже их дымящееся пламя не разогнало угнетающий запах, и моя тоска усилилась.
Мое ухо перестало кровоточить, оно было ранено и вздулось, и боль оказалась такой жестокой, что я не мог сосредоточиться на книге. Когда я осторожно поднял свою руку, чтобы прикоснуться к синяку, меня вновь охватила ярость.
Какая ночь! Я помню ее так живо, но даже после всех этих лет я все еще не могу до конца понять свою реакцию. Всю ночь боль в ухе не давала мне заснуть, и я ворочался на кровати, которая, казалась, была соткана из иголок. Вместо того, чтобы думать о мести, – например, как отрубить уши калеке – я представлял себе, что на меня вновь напала банда деревенских парней. Я представлял себя привязанным к дереву, в то время как они столпились вокруг, избивая и пытая меня. Последние лучи заходящего солнца отражались на лезвии ножа, которым размахивал калека. Он не был похож на обычный нож мясника, так как его лезвие было длинным и заостренным. Калека провел пальцами по лезвию, поглаживая его, затем поднял нож и отрезал мне левое ухо, которое сразу беззвучно упало. Мое ухо упало на землю и отскочило, в то время как противник вытирал кровь с длинного лезвия. Я спасся от продолжения пытки приходом рыдающей Маленькой Швеи. Банда убежала.
Затем я представил, будто горная девушка развязала меня своими темно-красными, накрашенными бальзамом ногтями. Она разрешила мне положить свои пальцы в мой рот и с любовью лизать их. Как сладок был вкус! Густой сок бальзамина, обволакивающий ее гладкие ногти, выделял мускусный аромат, который пробудил мои сексуальные инстинкты. Увлажненный моей слюной темно-красный цвет запылал даже еще ярче, и затем, словно извергающийся вулкан, смягчился и превратился в поток шипящей, ярко-горящей лавы, спускающейся на мой язык, переполняя мои губы.
Однажды разлившись, лава покатилась вниз на мой подбородок, превращаясь в ручейки на моих раненых плечах, остановившись и расползаясь на моей груди, окружая мои соски, соскальзывая вниз к животу, остановившись на моем пупке перед тем, как раскрыть меня и извиваясь сквозь мои вены и внутренности, облизывая и пробуя свой путь до самого моего мужского места, где кипела кровь, бунтующая и желающая, без малейшего уважения к тому строгому запрету, который секретный агент ошибочно наложил на себя.
Последняя масляная лампа сверкнула и погасла из-за нехватки топлива, оставив секретного агента лежать лицом к кровати, где он сдался измене, которая увлажнила его трусы.
Светящиеся стрелки часов на будильнике показывали полночь.
***
- У меня проблема, - сказала Маленькая Швея.
Это произошло наутро после моей стычки с ее грубыми поклонниками. Мы сидели на кухне в доме, укутанные желто-зеленым паром и ароматом готовящегося в кастрюльке риса; она резала овощи, а я следил за костром. Можно было услышать знакомый и монотонный шум швейной машинки из двери рядом, где работал ее отец. Ни он, ни его дочь, казалось, не заметили, что произошло со мной. К моему удивлению, они не обратили никакого внимания на синяк на моем левом ухе. Я был так занят, стараясь придумать повод для прекращения моих ежедневных визитов, что не обратил внимания на то, что она сказала:
- У меня проблема, - повторила она.
- Какая? Из-за калеки и его банды?
- Нет.
- Из-за Луо? - спросил я, чувствуя подлый луч надежды.
- Тоже нет, - сказала она печально. – Я чувствую себя виноватой, но сейчас слишком поздно.
- О чем ты говоришь?
- Меня тошнит. Даже по утрам. Это, должно быть, утреннее недомогание.
Мой сердце оборвалось, когда я увидел слезы в ее глазах, тихо струящиеся по щекам и падающие на листья овощей и на руки с их темно-красными ногтями.
- Мой отец убьет меня, когда узнает, - застонала она, пытаясь снизить свой голос.
Она пропустила два периода. Она не говорила об этом Луо, хотя это была его ответственность – или вина. Когда он уехал с горы в прошлом месяце, она еще не беспокоилась.
Я больше поразился неожиданному проявлению эмоций, чем новостям, которые она доверила мне, потому что она была не из тех, кто ломается и плачет. Было тяжело видеть ее страдания, и я бы обхватил ее руками, чтобы утешить, если бы звук швейной машинки за соседней дверью не обратил меня в чувство.
К тому же трудно было понять, как можно ее успокоить. Хотя я виртуально ничего не знал о сексе в то время, но я знал, что это – пропустить два периода подряд.
Ее горе было таким заразительным, что скоро я тоже лил слезы, хотя и скрывал их от нее. Я чувствовал, словно это был мой ребенок, которого она носила, словно это я, а не Луо занимался с ней любовью под величественным деревом гинкго и в прозрачной воде тайного озерца. Меня это глубоко встревожило; она была моей душевной подругой, и я готов был позаботиться о ней, согласный даже остаться холостяком, если это смогло помочь. Или я бы женился на ней сам, если бы закон разрешил это – даже если бы это являлось непорочным замужеством, – чтобы она могла законно родить ребенка моего друга.
Я взглянул на ее живот, но он был скрыт под связанным ею шерстяным свитером, и все, что я мог увидеть, так это - ее тело, которое сотрясалось под подавляемыми рыданиями. Говорят, если однажды женщина начала рыдать над своими пропущенными периодами, ее уже невозможно остановить. Острый приступ страха пронзил меня, и я почувствовал слабость в коленях.
Я позабыл задать самый щекотливый вопрос, согласна ли она стать матерью-подростком?
Причина, по которой я не спросил ее, была проста: у нее не было возможности иметь ребенка в любом случае. Не было ни больницы, ни доктора или повивальной бабки в этих краях, которых можно было бы уговорить нарушить закон и помочь незамужней женщине в родах. И Луо не смог бы жениться на Маленькой Швее в течение нескольких лет, так как жениться до двадцати пяти лет противоречило закону. Ситуация становилась безнадежной. Они никуда не могли пойти, так как невозможно было найти место, где Ромео и его беременная Джульетта спаслись бы от длинной руки закона, или даже где они могли бы вести жизнь Робинзона Крузо, которого навещал бы его секретный агент, ставший Пятницей. Каждый угол и щель земли находились под всевидящим оком диктатуры пролетариата, который забросил огромную, мелкую сеть над всем Китаем.
Когда она немного успокоилась, мы перебрали все способы аборта, какие могли придумать. Мы обсуждали этот вопрос снова и снова за спиной ее отца, напрягая наши мозги для решения, которое могло быть достаточно разумным, чтобы спасти парочку от позора в глазах других людей, так же, как и от политического и административного наказания. Казалось, закон определенно был принят, чтобы сделать все вещи невозможными: они не могли пойти навстречу и иметь ребенка перед женитьбой, и закон запрещал аборт.
В момент эмоционального потрясения я не мог не восхититься благоразумности своего друга Луо, сделавшим меня ее стражем. Так как моя миссия включала в себя защиту ее от телесных повреждений, то я как мог, постарался ее отговорить от визита к колдуньям за травяным лекарством, так как она рисковала не только отравиться, но о ней могли донести. Я также смог убедить ее, что прыжок с крыши ее дома в надежде спровоцировать выкидыш очень плохая затея, так как она могла покалечиться, а в этом случае ее могли принудить выйти замуж за калеку в ее деревне.
В конце концов, мы решили, что мне следует поехать на разведку в город Юнчжэн, чтобы выведать в больнице о разных способах оказания помощи гинекологического отделения.
Хотя Юнчжэн являлся столицей области, как вы, без сомнения помните, он был такой маленький, что когда бы в столовой ни подавали говядину и лук, запах разносился по всему городу. Скромное здание больницы находилось на склоне холма, за баскетбольной школьной площадкой, которая также служила открытым кинотеатром. Оно состояло из двух строений. Первое - для амбулаторных больных, находилось у подножия холма, и над входом красовался огромный портрет Председателя Мао в форме, машущего рукой миллионам ожидающих пациентов с хныкающими в ряд детьми. Дальше на холме находилось трехэтажное строение из белого кирпича, без балконов. Именно здесь размещались пациенты.
Итак, после двух дней путешествия по горе и одной бессонной ночи во вшивой гостинице я проскочил в клинику с кабинетами врачей. Чтобы не выделяться в толпе среди крестьян я надел свой овечий полушубок. Однако, ступив в атмосферу больницы, к которой я привык с детства, меня охватило волнение, и даже проступил пот. На первом этаже, в конце узкого, слабо освещенного коридора, где в воздухе отдавало застоявшимся подвальным запахом, я натолкнулся на место ожидания с длинными скамейками напротив стен, на которых рядами сидели женщины. У многих из них были раздувшиеся животы; некоторые стонали от неудобства. Мой взгляд остановился на деревянной табличке со словом гинекология, написанным на ней красным цветом, над угрожающе закрытой дверью. Несколько минут спустя дверь приоткрылась, чтобы выпустить необыкновенно худую женщину, сжимающую рецепт. Когда следующий пациент шагнул в комнату, у меня оставалось достаточно времени, чтобы мельком увидеть фигуру в белом халате за столом до того, как дверь закрылась вновь.
Мне страстно хотелось посмотреть снова на гинеколога, чтобы понять к какому типу людей относится этот мужчина, но мне ничего не оставалось делать, кроме как сидеть и ждать, когда дверь вновь откроется. Бросив взгляд на женщин, ожидающих на скамейке, я был поражен проявлением их неодобрения. Без сомнения, они очень нервничали.
Что их возмущало, быстро понял я, так это моя молодость и мужская одежда. Я подумал, что мне надо было замаскироваться под женщину, и нужно было подложить подушку под свою одежду, чтобы притвориться, будто я беременный. Последнее, чего хотели женщины в этом коридоре, так это того, чтобы среди них находился подросток в овечьем полушубке. Они сидели, пронзая меня взглядом, словно я был извращенцем или объектом разведки.
Как долго длилось ожидание! Дверь оставалась туго закрытой бесконечное время. Было очень жарко, и моя рубашка намокла от пота. Я забеспокоился, что письмо изнутри моего овечьего полушубка потечет от влаги, так что я решил снять его. За этим действием последовал возмущенный шепот женщин друг с другом. В полумраке сырого, мрачного коридора они напоминали кучку толстых конспираторов, задумывающих способы избавиться от меня.
- Что ты здесь делаешь? – проворчала одна из женщин, хлопнув меня по плечу.
Я повернулся, чтобы посмотреть на нее. У нее были короткие волосы, на ней были брюки и мужская куртка; зеленая армейская кепка с красной эмблемой с головой Мао – ясный признак ее выдающихся моральных качеств. Хотя она вынашивала ребенка, ее лицо было покрыто прыщами на разных стадиях появления и излечения. Мне стало жалко ребенка, растущего в ее животе.
Я решил выиграть некоторое время, притворившись, будто не понимаю. Я тупо уставился на нее, пока ей не пришлось повторить вопрос, и затем, медленным движением я приложил свою левую руку за свое ухо, показывая, что я глухонемой.
- Посмотри, его ухо все в синяках и опухло, - сказала одна из ожидающих женщин.
- Это не место для ушных болезней! – прокричала женщина в кепке, будто бы уверенная, что я глухой. – Офтальмология наверху!
Последовало горячее обсуждение. И в то время как женщины спорили о том, нужен ли мне офтальмолог или специалист по ушным болезням, открылась дверь. Это была моя долгожданная возможность сделать в уме заметку по внешности гинеколога: сорокалетний, седеющие тонкие волосы, резкие черты лица, с уставшим видом и с сигаретой, болтающейся в его губах.
После этой предварительной разведки я вышел подольше прогуляться, или, точнее, я бродил вверх и вниз по единственной длинной улице города. Я потерял счет тому, сколько раз я прошел расстояние от больницы через баскетбольную площадку до конца улицы и обратно. Я продолжал думать о докторе. Казалось, что он был моложе моего отца. Мне оставалось только надеяться на то, что они знали друг друга. Мне сказали, что он бывает на дежурстве в гинекологическом отделении по понедельникам и вторникам, и посвящает все остальное время хирургии, урологии и пищеварительным нарушениям. Возможно, он знал моего отца, или, во всяком случае, слышал о нем, так как он был достаточно известен в провинции до того, как его определили в классового врага. Я попробовал представить своих отца и мать на месте гинеколога, обнаруживших Маленькую Швею и своего любимого сына в кабинете областной больницы. Это бы уничтожило их, это было бы самой ужасной вещью, которая могла бы случиться с ними, хуже, чем Культурная Революция! Они бы сразу выгнали нас, не дав мне и шанса объяснить, что я не был отцом ребенка. Они бы отказались видеть меня. Как это ни странно, но буржуазные интеллигенты, которым коммунисты причинили столько неприятностей, были не менее нравственно ограниченными, чем их преследователи.
В тот полдень я пошел поесть в ресторан. Нельзя сказать, чтобы я так уж хотел туда пойти, поскольку мои затраты стеснили бы мои ограниченные сбережения, но это было единственное место, где можно в неформальной обстановке поболтать с незнакомыми людьми. Никогда не знаешь, подумалось мне, возможно, я неожиданно наткнусь на подозрительного незнакомца с тайной информацией о том, где можно сделать аборт.
Я заказал жареную курицу со свежим перцем и чашкой риса. Я засиделся за своей едой – закончить ее заняло у меня больше времени, чем у беззубого человека, по мере того, как количество еды на моей тарелке сокращалось, моя уверенность угасала. Как бы то ни было, зачем человеку с подмоченной репутацией рисковать и привлекать к себе внимание, посетив ресторан?
За два последующих дня я нисколько не продвинулся в своих поисках гинеколога. Единственный человек, с которым я смог обсудить этот предмет, был ночной сторож больницы, бывший полицейский тридцати лет, уволенный со своего поста год назад за то, что он переспал с двумя девушками. Я засиживался с ним в его кабине до полуночи, играя в шахматы и обмениваясь длинными историями. Он просил меня познакомить его с симпатичными девушками, проходящими "перевоспитание" на горе, в которых, по моему утверждению, я знал толк, но он категорически отказывался слушать что-либо, когда я говорил о том, что у моей девушки проблемы с месячными.
- И знать не хочу об этом, - сказал он, очень встревожившись. – Если руководство больницы услышит о том, что я замешан в подобном деле, они уволят меня за рецидивизм и отправят меня прямо в тюрьму.
Ближе к обеду третьего дня, потеряв всякую надежду на получение доступа к гинекологу, я готов был пойти обратно на гору. Затем, совсем внезапно, я вспомнил про старика-проповедника.
Я не знал его имени, но вспомнил, что видел его среди аудитории на фильме, куда ходили мы с Луо, с длинными серебристыми волосами, развевающимися на ветру. Нам нравилось смотреть на него. В нем чувствовалось некоторое благородство, даже когда он был в синей рабочей униформе, подметая улицу метлой с необыкновенно длинной ручкой, даже когда городской народ осмеивал и оплевывал его, включая пятилетних мальчишек. В последние двадцать лет ему было запрещено практиковать свою религию.
Каждый раз, когда я думал о старике проповеднике, я вспоминал историю о том, как в его доме производили обыск Красные Стражи. Под его подушкой нашли книгу, написанную на иностранном языке, который никто не смог распознать. Они отреагировали не так, как калека и его банда, когда они столкнулись с моей копией «Кузена Понсе». Им пришлось отправить свою добычу в Пекинский университет для опознания, и оказалось, что это была Латинская Библия. Разоблачив его как члена христианской веры, несчастного человека заставили весь остаток своей жизни подметать верхнюю улицу Юнчжэна с утра до ночи, в дождь и в жару. К тому времени, когда Луо и я встретили его, он стал неизменной составляющей города.
Консультация у проповедника на такую деликатную тему, как аборт, казалась достаточно жестокой. Я поразился, неужели я потерял свое чувство меры из-за Маленькой Швеи? Затем осознал, что не видел седеющего уличного дворника с длинной метлой в течение всех трех дней с того момента, как я приехал в город.
Я спросил у продавца табака, расплатился ли старик за свою часть принудительной работы.
- Нет, - сказал он. – Он умирает, бедный человек.
- Что с ним случилось?
- Рак. Два его сына приехали из города навестить его. Они увезли его в больницу.
Услышав это, я повернулся и побежал, хотя и не знал, почему. Я пробежал верхнюю улицу до другого конца города так быстро, как только могли нести меня ноги. К тому времени, когда я добежал до стационара, я знал, что мне надо сделать: я должен подойти к умирающему проповеднику-священнику и выпросить у него совет.
Оказавшись внутри больницы, я превозмог смешанные запахи дезинфекционных, разливающихся уборных и жира стряпни. Место напоминало лагерь беженцев военного времени с больничными камерами, использующимися так же, как кухни. Там были сковородки, колодки для рубки мяса, чайники, овощи, яйца, соляные подвалы, разбросанные повсюду бутылки с соевым соусом и уксусом: между кроватями пациентов и среди тазов и металлических стоек, на которых подвешивались бутылки для переливания крови. В этот дневной час большинство пациентов, казалось, либо сгибались над кастрюлями с паром, окуная свои палочки в похлебку и высыпая сверху лапшу, либо занимались приготовлением омлета, который шипел и разбрызгивался в сковородках, полных кипящего жира.
Хаос и шум поразили меня. Я и не думал, что областные больницы не были снабжены более подходящими кухнями, и пациентам приходилось готовить самим, несмотря на серьезность своей болезни, несмотря на свою беспомощность или ампутацию. Покрытые красными, черными, зелеными пластырями, с развязанными бинтами, колыхающимися на пару, который поднимался от кухонных горшков, инвалиды-повара производили шутовское впечатление.
Я нашел умирающего проповедника в палате с шестью кроватями. Он находился под соляной капельницей. Возле него собрались два его сына и невестки, всем было около сорока лет. Плачущая старушка готовила еду на маленькой керосиновой печке у ножек кровати. Я поклонился ей:
- Вы его жена? – спросил я.
Она кивнула. Ее руки так тряслись, что я предложил взять яйца и разбить их над сковородой для нее.
На обоих сыновьях были куртки в стиле Мао, застегнутые до самой шеи. Они вели себя, как помощники на похоронах, или как государственные чиновники, они напомнили мне пару газетных журналистов своими старательными попытками заставить работать старый шаткий магнитофон. Машина проржавела, она грохотала и трещала, и с нее осыпалась желтая эмаль.
Внезапно раздался разрывающий уши вой, когда магнитофон ожил, который так испугал остальных пациентов в палате, что они уронили свои бутылки, разлив содержимое по белью на кровати.
Младший из сыновей попросил жестом всех обитателей палаты помолчать, в то время как его брат поднес микрофон к губам проповедника:
- Отец, скажи что-нибудь, пожалуйста, - попросил старший сын.
У старика выпали почти все волосы, и его лицо изменилось до неузнаваемости. Он походил на тень самого себя, только с выступающими костями и кожей, похожей на тонкий лист рисовой бумаги, пожелтевший и мутный. Его тело, когда-то крепкое, сжалось почти вдвое. Ослабевший под узким постельным бельем от боли, он поднял свои отяжелевшие веки. Этот признак жизни был отмечен удивлением и удовольствием окружающих. Микрофон поднесли к его губам еще раз, и магнитофон начал работать со скрипом, похожим на скрежет обуви по разбитому стеклу.
- Папа, пожалуйста, сделай усилие, - умолял сын проповедника. – Мы хотим записать твой голос в последний раз, чтобы у твоих внуков остались воспоминания о тебе.
- Будет здорово, если ты сможешь повторить одно из высказываний Председателя Мао. Только несколько слов, или девиз, ну же, попробуй! Они будут знать, что их дед не был реакционером, что для него все осталось в прошлом!
Слабая дрожь пробежала по губам проповедника, когда он проговаривал несколько слов, но не было слышно ни звука. В течение следующей минуты он боролся, никто не мог уловить суть его шепота. Даже старушке пришлось признаться, что она не разобрала ни начало, ни конец его высказывания.
Затем он впал в кому.
Сын перекрутил пленку, после чего вся семья вновь услышала загадочное сообщение.
- Оно на латинском, - провозгласил старший сын. – Он сказал свою последнюю молитву на латыни.
- Как это похоже на него, - сказала старушка, вытащив свой платок, чтобы протереть испарину на лбу священника.
В это мгновение я вскочил на ноги и подбежал к двери, ничего не объясняя. Случайно я поймал взгляд гинеколога в белом халате, стоящего, словно привидение, у двери; словно в замедленном кино я увидел, как он в последний раз затянулся сигаретой, выпустил дым, щелкнул по кончику сигареты и исчез.
В порыве, пересекая комнату, я сбил бутылку соевого соуса и споткнулся о пустую кастрюлю, которую кто-то оставил на полу, из-за чего я потерял время. К тому моменту, когда я добежал до двери, от доктора не осталось и следа.
Я поспешил в коридор в надежде поймать его, заглядывая в каждую дверь и спрашивая каждого, кто встречался на пути, знают ли они, где он. В последний раз пациент указал пальцем на дверь в самом конце коридора:
- Я видел его там, в палате скорой помощи. Кажется, произошел несчастный случай на Краснознаменной фабрике: чья-то рука попала в машину, и все пять пальцев отрезало.
Стоя перед закрытой дверью, я услышал стоны раненного человека. Я подтолкнул дверь, и она сразу же бесшумно открылась.
Забинтованный пациент сидел на больничной кровати, по пояс голый, с упрямым видом, откинувшись головой о стену. Ему было около тридцати, с загорелым мускулистым телом и сильными плечами. Я проскользнул в комнату и закрыл за собой дверь. Его изуродованная рука была покрыта первым слоем марли. Кровь просачивалась через белую перевязку, оставляя пятна, которые расширялись и капали в металлический таз на полу возле кровати, постукивая, словно поломанные часы, на фоне болезненного плача мужчины.
У врача был такой же истощенный вид от бессонницы, как в первый раз, когда я увидел его в приемной комнате, но он казался не таким равнодушным и отдаленным сейчас. Он продолжал раскручивать большой моток марли и обвязывал им руку мужчины, не обращая на меня внимания. Он был слишком занят своей работой, чтобы заметить мой овечий полушубок.
Я нащупал в своем кармане сигарету и зажег ее. Затем я подошел к кровати и, почти неосознанно, положил сигарету в рот врача, или точнее, между его губами, предложив ее от имени Маленькой Швеи. Не сказав ни слова, он бросил на меня быстрый взгляд, и продолжил курить, одновременно занимаясь бинтами. Я зажег другую сигарету, которую предложил пациенту. Он взял ее пальцами правой руки.
- Поможешь мне вот с этим, - сказал доктор, передавая мне один конец полосы марли. – Натяни его покрепче.
С другой стороны кровати мы туго натянули бинт, словно два человека, обвязывающие веревкой посылку.
Поток крови был остановлен, и в то время как стоны пациента утихали, сигарета выскользнула из его пальцев; он сразу же уснул – эффект анестезии, объяснил доктор.
- Кто ты, кстати? – спросил он, закрепляя бинт последним узлом.
- Я сын одного из докторов в провинциальной больнице, - сказал я ему. – На самом деле, он там больше не работает.
- Как его зовут?
Я собирался сказать ему имя отца Луо, но имя собственного отца вылетело у меня изо рта.
Последовала неловкая тишина. У меня было ощущение, что он не только слышал о моем отце, но также знал о его политических проблемах.
- Что ты хочешь? – спросил он.
- Это из-за моей сестры. У нее проблемы с месячными… уже скоро будет три месяца.
- Не может быть, - сказал он холодно.
- Извините?
- У твоего отца нет дочерей. Ты лжец – уйди с моих глаз!
Он не поднял голоса, говоря это, он не послал меня и жестом, но я мог сказать, что он очень рассердился. Он бросил окурок чуть ли не в мое лицо.
Послушно устыдившись, я пошел к двери, но после нескольких шагов я повернул к нему свое лицо и услышал сам себя:
- У меня есть предложение: если вы поможете моей девушке, то она будет обязана вам до конца своей жизни, и я дам вам книгу Бальзака.
Имя французского автора, сказанное громко вслух в этом больничном окружении, в этой областной больнице, посреди всего произвело сильное впечатление. Доктор быстро заколебался, затем открыл свой рот, чтобы сказать:
- Я уже сказал, что ты лжец. Как у тебя могла оказаться книга Бальзака?
Не произнося ни слова, я распахнул свой овечий полушубок, вывернул его изнутри и показал ему письмо на коже; чернила немного размылись, но мой почерк все еще можно было разобрать.
Он посмотрел на текст взглядом знатока, затем вытащил пачку сигарет, предложил мне одну, и зажег другую для себя, которую он закурил, одновременно читая с серьезным видом.
- Перевод определенно Фу Лэя, - пробормотал он. – Я могу сказать это по стилю. Его постигла такая же судьба, как и твоего отца, бедный человек: его объявили врагом народа.
От его замечания в моих глазах появились слезы. Я отчаянно пытался не заплакать, но не мог себя превозмочь, и так и стоял там, всхлипывая, как ребенок. Я думаю, что рыдал не из-за затруднительного положения Маленькой Швеи, и не из-за облегчения от того, что я зашел так далеко, спасая ее. Я рыдал от того, что услышал имя Фу Лэя, переводчика Бальзака – человека, которого я никогда не видел. Трудно представить себе, как еще можно выразить свою признательность за этот подарок, дарованный интеллектуалом человечеству.
Этот поток эмоций очень удивил меня тогда, и даже сейчас я помню это более четко, чем события, которые произошли в результате моего знакомства с врачом. В следующий четверг – дату назначил врач и любитель литературы – Маленькая Швея, переодевшись, как тридцатилетняя женщина, с белой косынкой, повязанной вокруг ее лба, представила саму себя в операционном театре. Так как виновник беременности все еще не вернулся из города, то именно я сидел и ждал в коридоре уже три часа, напрягая свой слух, чтобы услышать, что творилось за закрытой дверью: далекие, приглушенные звуки, вода, льющаяся из крана, пронзающий сердце крик женщины, мягкие неразборчивые переговоры между медсестрами, поспешные шаги…
Медицинская операция прошла удачно. Когда меня, в конце концов, вызвали, то я оказался в палате, пахнущей карболкой, где обнаружил гинеколога, поджидающего меня. Тем временем Маленькая Швея сидела на больничной койке далеко в конце, надевая свою одежду с помощью медсестры.
- Это была девочка, если тебе интересно, - прошептал доктор.
Он чиркнул спичкой и зажег сигарету.
Договор, который мы с ним заключили, состоял в том, что я отдаю ему нашу копию «Урсулы Мируэ», но после раздумий я решил увеличить его награду и добавить книгу, которой я дорожил больше всего, – «Жана Кристофа», переведенного все тем же Фу Лэем.
Хотя она все еще слабо стояла на ногах, но облегчение Маленькой Швеи было заметным. На самом деле, не могло быть и лучше, даже если бы она стояла в ожидании заключения в тюрьму, и внезапно обнаружилось бы, что она невиновна.
Она настаивала на том, что нам не стоило отдыхать в гостинице перед походом домой. Вместо этого она попросила меня пойти с ней на кладбище, где двумя днями раньше был похоронен старый проповедник. Она сказала, что я не только благодаря ему вернулся обратно в больницу, но что он также каким-то мистическим способом помог мне познакомиться с гинекологом. Мы истратили те немногие деньги, которые у нас были, на килограмм мандаринов, чтобы положить их на могилу проповедника, которая была помечена невзрачной плиткой цемента. Мы пожалели, что не знали латинского и не могли произнести погребальную речь на языке, на котором он говорил перед смертью (или повторить вслух молитву его Богу, или проклясть его жизнь уличного подметальщика, даже не знаю, что именно). Некоторое время мы спорили по поводу того, что нам надо торжественно дать клятву выучить латинский, чтобы однажды вернуться и обратиться к нему на этом языке, и, в, конце концов, мы отказались от этой затеи, так как где бы мы нашли учебник латинского? (Единственное место, которое приходило на ум, это родительский дом Четырехглазого). К тому же, мы бы не нашли никого, кто бы смог научить нас, поскольку не знали ни одного китайца в этих краях, знающего латинский.
Надпись на его могиле была очень простой: его имя и две даты, и все. Единственным указанием на его принадлежность к религии был красный крест, покрашенный вульгарной красной краской, словно он был фармацевтом или врачом.
Мы дали одну клятву – что однажды, в воображаемом будущем, когда религия уже не будет под запретом и у нас самих будет достаточно денег, мы вернемся, чтобы поставить прекрасный красочный памятник в его честь с вырезанным на верхушке портретом мужчины с серебристыми волосами и с колючим венком, который был на Иисусе. Но у него не будет гвоздей в ладонях рук – он будет держать метлу с длинной ручкой.
После этого Маленькая Швея сказала, что она хотела бы сходить в старый буддийский храм, чтобы бросить несколько банкнот через забор, в благодарность за его милость, оказанную нам небесными силами. Но здание было заколочено и закрыто, и мы уже потратили свои последние деньги.
***
Такова история. Сейчас для конца. Наступило самое время для Вас услышать звук шести спичек, зажженных в зимнюю ночь.
Прошло три месяца с того времени, как Маленькая Швея сделала аборт. Ночь была темной, и слабый шепот ветра смешивался с хрюканьем из свинарника. Прошло также три месяца с момента возвращения Луо на гору.
В воздухе стоял мороз. Сухой, неприятный хруст зажженной спички нарушил тишину. Черная тень нашего домика на подпорках, вырисовывающаяся в нескольких шагах от нас, побледнела от желтого зарева и задрожала на фоне ночи.
Спичка затрещала, почти погасла в черном дыму, затем вспыхнула снова, как только приблизилась к «Отцу Горио». Книга лежала на земле вместе с другими, напротив нашего дома. Пламя облизнуло страницы, скрутив и склеив их вместе, в то время как слова исчезали на ветру. Бедная французская девушка-лунатик проснулась от пожара, она попыталась спастись бегством, но было слишком поздно: до того, как она смогла вновь соединиться со своим любимым кузеном, ее также поглотило пламя вместе с ворами-карманниками, с ее поклонниками и с миллионным наследством – все улетучилось в дыму.
Следующие три спички унесли в погребальном костре «Кузена Понсе», «Генерала Шабера» и «Евгению Гранде» друг за другом. Затем наступило время для «Горбуна из Нотрдама», с Квазимодо, прихрамывающим по каменным плитам с Эсмеральдой на своей спине. Шестая спичка взялась за «Мадам Бовари». Но пламя отказалось поджечь страницу, на которой Эмма лежала в кровати со своим любовником в гостинице в Руэне, куря сигарету и бормоча: «Ты покинешь меня…» Эта последняя спичка была более разборчивой в выборе своей ярости, выбрав для атаки конец книги, где Эмма, в агонии смерти, слышит песню слепого:
Девчонке в жаркий летний день
Мечтать о миленьком не лень.
(Перевод Н. Любимова)
Скрипка начала свою унылую мелодию, и в то же мгновение внезапный порыв ветра набросился на костер из книг, разбрасывая свежий пепел Эммы, смешивая его с ее обугленными соотечественниками, в то время как они поднимались в воздух.
Пыль от золы прилипла к смычку, в то время как он скользил по блестящим металлическим струнам, в которых отражался костер. Это был мой инструмент, и это я играл на нем.
Поджигатель Луо, сын знаменитого дантиста, романтический любовник, который полз к своей любимой на четвереньках, поклонник Бальзака – Луо был пьян.
Он сидел, сгорбившись над костром, загипнотизированный пламенем, съедающим все рассказы и героев, которых мы так полюбили. Он то плакал, то смеялся.
Не было ни одного свидетеля этой сцены. Жители деревни, привыкшие к звуку моей скрипки, без сомнения, предпочли остаться дома в своих теплых кроватях. Нам бы хотелось, чтобы наш друг, мельник, играл бы с нами на своем трехструнном инструменте и пел свои непристойные песни, одновременно выкручивая и заставляя волноваться морщинистые складки своего живота. Но он заболел: за два дня до того, как мы навестили его, он слег с гриппом.
Аутодафе продолжалось. Знаменитый граф Монте-Кристо, который спасся из тюрьмы замка на острове в море, также был отдан на пожирание пламени сумасшествия Луо. Не было пощады ни для кого из героев, мужчин или женщин, кто когда-то населял чемодан Четырехглазого.
Даже внезапное появление старосты деревни не смогло бы остановить нашего безумия. В действительности, мы были так пьяны, что могли принять его за героя романа и сжечь его живого.
Как бы то ни было, место опустело. Маленькая Швея ушла безвозвратно. Ее отъезд, такой же драматичный, как и неожиданный, очень удивил нас.
Мы долгое время копались в нашей больной памяти в поисках каких-либо намеков, которые она могла нам дать до той катастрофы, случившейся с нами. В конце мы вспомнили несколько многозначных примет, которые в большей степени были связаны с ее гардеробом.
Около двух месяцев назад Луо сказал мне, что она сшила себе лифчик. Ее вдохновило на это что-то из «Мадам Бовари», сказал он, вследствие чего я заключил, что это будет первым предметом дамского белья на горе Феникс, достойной записи в местных летописях.
- Ее последняя навязчивая идея, - продолжал Луо, - быть похожей на городских девчонок. В следующий раз, когда ты услышишь ее, то обнаружишь, что она переняла наш акцент.
Мы приписали ее энтузиазм с лифчиком к невинной девичьей тщеславности, но были два других нововведения, которые, непонятно почему, не показались нам странными, хотя ни одно из них не подходило для ношения на горе. Начнем с того, что она забрала обратно синюю куртку Мао, которую она сшила для меня с его тремя блестящими пуговицами на каждом рукаве; единственным разом, когда я надел ее, было, когда Луо и я нанесли наш официальный визит к мельнику. Она раскрыла швы и укоротила их так, чтобы они больше походили на женскую одежду, но оставила четыре кармана и прямой воротник. В результате получилась модная вещь, но в те дни такую куртку надела бы только горожанка. Затем она попросила своего отца купить ей пару белых теннисных туфель в магазине Юнчжэна. Они были такими же белыми, как мел, такого цвета, который не продержался бы и трех дней на вечно грязных тропинках горы.
Я также помню, как она выглядела в тот день, когда отмечался западный Новый год. Это был несущественный праздник, просто национальный выходной. Луо и я пошли увидеться с ней, как обычно. Я еле-еле узнал ее, зайдя в дом: я бы дал слово, что она - студентка из высшей школы города. Длинный хвост, обвязанный красной лентой, поменялся на короткий пучок, который очень шел ей и выглядел современно. Она была занята приданием последних штрихов жилету Мао. Луо был восхищен ее изменением, хотя он также удивился, как и я. Он даже еще больше взволновался, когда был готов новый франтоватый жакет, и она надела его. В комбинации с ее новой прической и ее безукоризненно чистыми теннисными туфлями, этот жакет с его мужскими деталями делал ее непривычно стильной и чувственной. Милая наивная горная девушка исчезла без следа. Изучив ее новый вид, Луо наполнился счастьем художника, разглядывающего свое завершенное творение.
- Все то время, которое мы потратили на чтение, определенно, окупилось, - шепнул он мне на ухо.
Эти изменения, это искусство бальзаковского перевоспитания, которые, так или иначе, должны были случиться, не коснулись нас. Были ли мы чересчур заняты сами собой, чтобы заметить предупреждающие сигналы? Или, попросту говоря, мы не смогли ухватить сущность романов, которые мы ей читали?
Однажды утром в феврале – это было за день до нашего сумасшедшего аутодафе – мы с Луо работали на рисовом поле, каждый со своим быком, когда мы услышали крики, доносившиеся из деревни. Мы поспешили назад, чтобы посмотреть, из-за чего поднят такой шум, и обнаружили старика портного, ожидавшего нас у домика на подпорках.
Можно было догадаться, что что-то случилось, так как он пришел без предупреждения и без своей швейной машины, но когда мы подошли к нему, его мрачное, полное страдания лицо и взъерошенные волосы испугали нас.
- Моя дочь ушла сегодня утром, на рассвете, - произнес он.
- Ушла? – с трудом проговорил Луо. – Я не понимаю.
- Я тоже, но вот, что она сделала.
Он рассказал нам, что его дочь написала заявление руководителю общины за его спиной для того, чтобы получить необходимые формы и документы для долговременной поездки. До вчерашнего вечера она ничего не говорила ему о своих планах изменить жизнь и попробовать свои шансы в городе.
- Я спросил ее, знаете ли вы об этом, - продолжал он. – Она сказала, что нет, и что она напишет вам, как только остановится где-нибудь.
- Почему вы не остановили ее? – застонал Луо еле слышным голосом.
- Слишком поздно, слишком, - грустно ответил старик. – Я даже сказал ей: если ты уедешь сейчас – никогда не возвращайся.
При этих словах Луо сорвался и побежал быстрее и быстрее, отчаянно и безудержно летя вниз по крутой горной тропинке в погоне за Маленькой Швеей. Я побежал за ним, урезав путь через скалы. Сцена была похожа на один из страшных снов, который я видел недавно, с Маленькой Швеей, оступившейся и падающей в пустоту, с Луо и со мной, преследующими ее, скатывающимися вниз, перпендикулярно обрыву, не задумываясь о риске. На какой-то момент я перестал осознавать, бегу ли я в своем сне или в реальности, или я спал, пока бежал. Скалы были покрыты почти таким же серым, с пятнами влаги, скользким мхом.
Понемногу я отстал от Луо. В то время, как я бежал, перепрыгивая с одного валуна на другой и карабкаясь по скалистой поверхности, мне вспомнилась концовка моего сна со всеми подробностями. Зловещие крики красноклювых воронов, незаметно кружащихся над головой, донеслись до меня; в любой момент сейчас я мог увидеть тело Маленькой Швеи, лежащей у подножия обрыва, согнувшейся на каменном ложе, с двумя кровоточащими ранами от ее спины до черепа до ее красиво повернутого лба. Мои мышцы болели, и мысли вертелись в голове. Я удивился тому, что меня заставило побежать за Луо по рискованному горному склону? Дружба? Или мое чувство к его девушке? Или я был просто зевакой, озабоченным тем, чтобы не пропустить конец драмы? Я не мог понять почему, но сон все крутился и крутился в моей голове.
После двух или трех часов бега, прыжков, скольжения, падения и даже прыжков кувырком, после которых отлетел один из моих туфель, я, наконец, заметил силуэт Маленькой Швеи напротив скалы, возвышающейся над кладбищем. Увидеть ее живой и здоровой было огромным облегчением, и я смог отогнать из головы призраки ночного кошмара.
Я замедлил свой шаг, пока не свалился на отвал у тропинки, с кружащейся головой, уставший, с вздувшимся животом.
Я узнал прибежище. Именно там несколько месяцев назад я встретил поэтессу, которая оказалась матерью Четырехглазого. Какая удача, подумал я, что Маленькая Швея смогла остановиться здесь, чтобы попрощаться со своими предками со стороны матери, так как я не смог бы бежать дальше, не получив сердечного приступа или не сойдя с ума.
С того места, где я был на тропинке, я мог свободно видеть их воссоединение, которое началось, когда она повернула свою голову к приближающемуся Луо. Как и я, он упал на землю от усталости.
Я протер свои глаза и, не веря, наблюдал застывшую сцену: девушка в мужском жакете, с пучком волос и в белых туфлях сидела совершенно неподвижно на камне, в то время как парень лежал, растянувшись на земле, уставившись на облака над головой. Казалось, они ничего не говорили; по крайней мере, я ничего не слышал. Я почти хотел, чтобы там случилось страстное противостояние с криками извинений, объяснений, потоками слез, оскорблений, но стояла тишина. Если бы не сигаретный дым, кружащийся изо рта Луо, вы бы приняли их за каменные статуи.
При тех обстоятельствах, когда изливающийся гнев и холодная тишина равнозначны, в любом случае было бы тяжело сравнивать преимущества двух совершенно разных способов обвинения, хотя до меня дошло, что Луо ошибся в выборе своей стратегии, или, во всяком случае, он слишком быстро сдался из-за бесполезности аргументов.
Я собрал немного веток и засохших листьев, чтобы разжечь костер под нависшей скалой. Я взял маленькую сумку, которую принес с собой и вытащил несколько сладких картофелин, которые закопал под углями.
Втайне, и в первый раз за все время, я рассердился на Маленькую Швею. Хотя я полностью осознавал свою роль наблюдателя, я чувствовал себя таким же преданным, как и Луо, не из-за ее решения уйти с горы, но из-за того, что она и не подумала сказать мне об этом. Я чувствовал, словно наше соучастие в поисках способа сделать аборт, было стерто из ее сознания, словно я никогда не значил для нее больше, чем друг ее друга, кем я и оставался все это время.
Я проткнул сладкую картофелину заостренной палочкой, вытащив ее из дымящихся углей, постучал ею по камню, сдул с нее грязь и пепел. Затем внезапно я услышал голоса: две статуи заговорили. Хотя они говорили очень тихо, они были определенно взволнованны. Я уловил имя Бальзака, и удивился, как все это могло быть связано с ним.
Я так обрадовался, что тишина нарушилась, но до того, как я смог прислушаться к их разговору, каменные фигуры быстро зашевелились. Луо встал на ноги, и она спрыгнула со своего камня. Но вместо того, чтобы броситься в объятия своего отчаявшегося любовника, она схватила свой узелок и пошла вниз по тропинке.
- Подожди, - закричал я, размахивая сладкой картофелиной. – Иди сюда и попробуй это! Я сделал их специально для тебя!
При первом моем выкрике она ускорила свой шаг, при втором она бросилась бежать, и при третьем она сорвалась, словно птица, уменьшаясь и уменьшаясь, пока совсем не исчезла.
Луо подошел и присел возле меня у костра. Он был очень бледен. Ни слова жалобы или грусти не сорвалось с его губ. Это случилось за несколько часов до аутодафе.
- Она ушла, - сказал я.
- Она решила уйти в город, - сказал он. – Упомянула Бальзака.
- При чем тут он?
- Она сказала, что узнала одну вещь от Бальзака: то, что женская красота дороже любого сокровища.
Часть 3 Бальзак и Маленькая Китаянка Швея
© Copyright: Рада Авилова, 2007
Свидетельство о публикации №207051500260
Свидетельство о публикации №207051500260
Рецензии