Расскажи мне всё

     …По-моему, ей всегда было тридцать восемь. Или даже сорок. Её мелкие «химические» кудряшки надо лбом не менялись лет двадцать – если не больше. Она носила одно и то же платье, изредка обновляя его в угоду моде то рюшами, то оборками, то каймой: платье имело цвет больного голубя, который не стремится выживать. У неё также было кольцо, постоянно слетавшее с пальца, и немного – косоглазие. Она страшно любила петь, но голосом при этом не обладала, поэтому – и не знаю уж, сколько раз – я получала от неё по макушке за непочтительное «Замолчала бы ты, Люд!» Плюс ко всему у неё были волосатые ноги и большая папиллома на правом крыле носа: жутко некрасиво смотрится, уж вы мне поверьте!
     Как-то я сломала её стиральную машину. Людка выполоскала меня в мыльной воде наряду с недостиранным бельём. В другой раз вогнала ей жвачку в волосы… Вернувшись из парикмахерской, она обрила меня налысо. Я просидела дома три недели, пока не обросла достаточно для того, чтобы украсить голову всякими заколками, резинками и ещё чёрт знает чем. За что была изгнана из обители знаний до начала каникул. Летних. И, как следствие, оставлена на осень. Разумеется, я «забила» на август, а первого сентября, как ни в чём ни бывало, заявилась в прежний класс, где на каждом уроке доказывала свою пригодность к обучению в данном конкретном девятом «А». Людка смеялась над школой и одобряла меня.
     – Ты гениальная шкода! – говорила она, расписываясь в дневнике под замечаниями типа «Веселилась весь урок» и разглядывая строй пятёрок за неделю.
     В ответ я строила ей козни: уж такая у меня натура. Однажды приготовила торт. Он назывался «Сюрприз» и полностью соответствовал своему названию. Сьё лакомство мне удалось на славу, чего я сама, честно говоря, не ожидала, как и сейчас не жду награды за случайно придуманное словечко «сьё». Так вот торт… Он был аппетитен внешне и удачен внутри: уроки домоводства даром не прошли! Но Людка-то этого не знала! И куснула во всё своё воро… простите, человечье горло! Я только и успела крикнуть:
     – Аста!..
     Людка выпучила глаза, схватилась за щёки, зажала рот рукой и закружила вокруг себя: точь-в-точь муха на спине! Я неуверенно закончила:
     – …рожно… Там – мороженое.
     Но она уже поняла, что за сюрприз спрятался внутри ещё пышущего жаром пирога (да, всё-таки это был, наверное, не торт) и весьма красноречиво, во всяком случае, не так косноязычно, как мычала до этого, подняла поднос с коварным лакомством над головой. Бедный торт, подумала я, уклоняясь от летящего в стену морозного жара. Людка отомстила мне, заставив вызубрить историю на целую четверть вперёд. Пришлось! А что делать? В наше время всем нелегко! Зато потом уж никто не мог, как ни старался, придраться к моим развёрнутым ответам на уроках. Из лимона – лимонад! А вы как думали?!
     Обычно Людка довольствовалась малым: платье и кудряшки – помните? – но иногда ей хотелось большего. Её капризы были столь же редки, сколь и опасны. Первая причуда состояла в том, что она бросила меня на две недели и уехала на юг. Потом, конечно, пожалела об этом, однако я стойко снесла все её извинения по телефону и молча положила трубку. Следующий раз оказался не таким безобидным: Людка собралась замуж. Она уже однажды была замужем (если верить постоянно спадающему кольцу), но мне о том ничего не рассказывала. Теперь же её жених позарился на квартиру. Как-как? Очень просто. Вот взял и позарился! Она долго не могла в это поверить, а он кой-чего не знал, пока я не намекнула ему (при ней), что вообще-то мы с Людмилой Петровной чужие друг другу, а значит, и жилплощадь здесь – только моя.
     Мы пили чай у м е н я на кухне. Людка побледнела, бросила в раковинку сахарницу, из которой насыпала песок в бокал, и – ушла. К себе.
     – Ах, ты… – сказал жених и побежал следом.
     Я закрыла за ним дверь. Стыдно не было. Было страшно.
     Несколько дней я жила одна, ну, или почти одна. За это время успела заработать пару двоек, три или четыре замечания и категоричное заявление классной руководительницы о том, что её терпение лопнуло и сегодня вечером она желает навестить моих родителей, если они не желают навещать её… Я впервые потеряла сознание. Ощущение потрясающее! Особенно потом – когда все с тобой носятся, как с писаной торбой. «Классуха» отправила меня домой в сопровождении, но пообещала всё же «заглянуть» вечерком – проведать. Угу! Как бы не так! Срочно требовалась Людка! Всеми правдами и неправдами выудив её с работы (она шила брюки в доме быта каким-то «конвейером»), я поставила её перед фактом. Людка испугалась тоже. Даже больше, чем я.
     – Доигрались… – охнула она и велела мне ждать внизу.
     Думать о том, что может последовать за визитом «классной дамы», было нельзя. Если эта мысль просочится ко мне в мозг, я пропала. Обморок – это ерунда по сравнению с тем, что… Я занялась тщательнейшим изучением фотографий, висевших в фойе домбыта. Людка появилась нескоро. Когда она спускалась по лестнице, мне показалось, что она в слезах.
     – Ты ревёшь? – уточнила я.
     Она отмахнулась:
     – Нет.
     Ну, значит, показалось. До школы мы добежали быстро. «Классная» упихивала в полудамскую сумку наши контрольные («У меня явно будет «пара»!)
     – Добрый день, Алла Витальевна. Вы хотели меня видеть?
     Я удивлённо подняла глаза на Люд… Людмилу Петровну: иначе назвать её в тот момент, даже мысленно, у меня язык не повернулся. Представляю, что почувствовала наша ФОМИНИШНА, увидев перед собой этакое дореволюционное издание вышколенной, но неграмотной гувернантки.
     – Д-да… Я, вообще-то… Хотя, впрочем, не имеет значения. Вы – мама Лены? Вы?
     – Не совсем, – сказала Людка и улыбнулась. Её папиллома дёрнулась и коснулась губы. – Мама Лены… в отъезде. Временно. Я замещаю родительскую опеку.
     – Родителей, – машинально поправила Фоминична.
     – Ну да! – не стала упираться Людка. По-моему, она гипнотизировала «Витальевну» своей дрожащей от страха родинкой.
     – Лена сделалась неуправляемой – вы знаете об этом?
     – Ещё бы! Я уже пообещала отослать её к матери бандеролью.
     – Как? Чем? Вы… серьёзно?!
     – А почему нет?
     Я дёрнула её за руку, она раздражённо повела плечом. Алла Фоминична подозрительно покосилась на меня, на Людку и снова на меня. Я отвела взгляд и уставилась на растоптанный мел у доски. Ещё немного, подумала я, и – всё. Алла Фоминична неловко застегнула на сумке молнию: она тут же разошлась. У меня внутри задрожала, готовясь распрямиться, туго скрученная спираль. Останусь ли я после этого в школе?..
     Это случилось одновременно: «классная» сказала («Я думаю, мне всё-таки стоит зайти к тебе вечером, Лена»), Людка ответила («Лучше не надо!»), а я закричала: – Нет! Нет! Нет!!!
     Я упала, они обе бросились меня поднимать, я била их по лицу и царапала ногтями. Потом, как обычно, ничего не помню.
     …Вечером я смотрела телевизор в зале, Людка жарила котлеты на кухне и рассказывала, перекрикивая шипение жира, как убедила Фоминичну ничего не предпринимать. Та пообещала – до первого замечания. Я влупила звук на телевизоре погромче («Да пошли вы!») и скорее догадалась, чем услышала:
     – Не бойся, больше никто не придёт. Ни твоя, ни… мой. Ты была права.
     Я отключила телик и спросила:
     – А тебя, случайно, не уволили?
     Жёлтые обои на стене расцветились крапом: сковорода с котлетами влетела в зал.

     Вокруг нас всегда было пусто. Вряд ли нашлось бы даже два человека, точно знавших, что именно нас связывало. Теперь я понимаю, что пустота рождалась от меня, но поддерживалась Людой: ей необходимо было сохранять ту тайну, что я навязала ей невольно. Я никогда не задумывалась – зачем? Мне также никогда не приходило в голову, что у моей няньки могут быть родственники и даже друзья. Но однажды Людка пришла навеселе. Она не пила раньше, поэтому я испугалась.
     – Ты решила меня кинуть? – спросила я не так равнодушно, как мне хотелось бы.
     – С чего ты взяла? – хмыкнула она и плюхнулась в ободранное кресло. Я запрыгнула на подоконник и развернулась ногами наружу, благо окно оказалось распахнутым.
     – Слезь, – зевнула Людка.
     – Если ты уйдёшь, я спрыгну.
     – Ой, счастье какое!
     – Ты пьяная, дура!
     Она встала и ушла. Седьмой этаж казался ей надёжной защитой от моих обычных выходок. Я так не думала. Иногда меня просто подмывало сделать то, от чего можно… Ну, в общем, было здорово и жутко сидеть на подоконнике и болтать ногами «на улицу». А ещё – капельку подвинуться, туда, наружу. И ещё чуть-чуть. А если ещё? Вот так. Миллиметр…
А назад-то, пожалуй, без помощи не заберусь… И крикнуть не смогу – сорваться можно.
     – Ну, ты как – не ушиблась?
     Издевается! Она на кухне! И она не видит. А я не могу больше удерживаться и… соскальзываю с окна. Спиной к асфальту. Где-то внутри, откуда обычно распрямляется спираль, появился камень. Он давит и тянет вниз. Страшно и больно. И Людки нет! Я же ей хотела досадить!!! МАМА!
     – Что? Про маму сразу вспомнила? Скотина ты после этого, больше никто!
     – Бо-о-льно!
     – Поболит – перестанет! Маленькая дрянь! Мне чуть плохо не стало! Марш на кухню, развалилась тут!!!
     Единственный раз в жизни я потеряла ощущение времени и пространства: Людка сдёрнула меня с подоконника, а я не успела понять, в какую сторону падаю. Вероятно, это и смешно, но мне ещё долго было не до смеха. В тот вечер мы сидели за столом и солили еду слезами. Я машинально мешала суп, изредка пробуя его на вкус. Мне не хотелось говорить, но я спросила:
     – Кто у тебя там? Кроме меня?
     Людка устало выдохнула:
     – Иди лучше мать покорми.
     Я не двинулась с места. Тогда она поднялась, зачерпнула из кастрюли половник жидкого лапшевника, плюхнула его в миску и ушла в комнату.
     – Ложку принеси! «Дочка»!

     Это и была наша тайна. Моя недееспособная мать. Вот понятия не имею, каким таким чудесным образом нам удавалось скрывать её от «общественности»! Для всех – и для соседей в том числе – я представляла из себя дочь вечной командировки. По моей версии, едва объявившись поздно ночью после одной дороги, наутро мама сразу уезжала в другую. Причём так быстро, что заметить её никто не успевал. Разумеется, добрая соседка, у которой не было своей семьи, с удовольствием заботилась о малолетке, оставленной на время без присмотра. Кстати, совершенно бескорыстно. Естественно, малолетка не могла по достоинству оценить добровольную помощь полустарой девы, что и вызывало всяческие недоразумения. Так обстояли дела со стороны. И так они длились те три года, что прошли со дня смерти отца. Моего отца.
     Потому что имелся ещё «не мой» отец. Вообще-то он и являлся мне папашей, но с того момента, как этот… (я лучше посвищу, имитируя верное слово) столкнул мою мать с лестницы, а она, перелетев через перила, разбила себе голову и повредила позвоночник, «мой любимый папочка» был вырезан из сердца без наркоза. Он пришёл единственный раз – через двадцать семь месяцев две недели и два дня – с тем, чтобы забрать деньги, документы и одежду, и зачем-то ордер на квартиру, который вовремя подоспевшая Людка сумела ловко у него выхватить. Они почти подрались из-за этой бумажки, но тут вмешалась я и заорала на каком-то псевдонемецком с явно выраженным матюкальным акцентом так, что они опешили. Человек, всю жизнь притворявшийся любящим отцом, бросил документы на пол, ткнул мне в лицо кулаком (от «радости» такого общения из носа потекла кровь), сорвал вешалку в прихожей и ушёл навсегда. А заорала я тогда вот что: «А ну уёбензэбиттэпопиз.дэнштрассэ!!!»
     Людка эту фразу записала.

     Если забыть, что тебе пятнадцать и грудь растёт не по дням, а по часам, и если не вспоминать, как неделю назад бритый под «бокс» Витька Каурин прижал к стенке и залез, гад, под непривычный телу, а потому ненавистный лифчик, то вполне можно жить. А если не думать о вчерашней подножке, которую подставила подруге из параллельного класса, в результате чего 9 «А» взял кубок первенства школы по баскетболу, да ещё учесть, что буквально на днях тебя покажут по телику как самую юную, но перспективную баскетболистку города, то жить можно радостно! Что я и делала. Иногда. Время же, свободное от «иногда», я проводила рядом с мамой. Я была никудышней дочкой, забывала её кормить, чем Людка меня постоянно и попрекала. Она ж не знала, что моим любимым занятием в её отсутствие было сидеть на полу, положив голову на колени матери. Когда «опекунша» приходила, я как ни в чём ни бывало валялась на кровати и листала дешёвый журнальчик: ни за что на свете я бы не показала Людке, что вытворяю без неё. Она считала меня чёрствой и называла сухарём. Я не спорила. Лишь бы не в детдом, откуда до «психушки» два часа езды. В том, что мать отправят именно туда, я не сомневалась: она никого не узнавала, ничего не соображала и пускала пузыри. К тому же, не двигалась.
     Той ночью я видела у Людки жиденькую пачку долларов: она совала их врачу «скорой», уговаривая не сообщать в милицию. Он долго и тяжело смотрел на мои трясущиеся руки, неумело вязавшие петлю из бельевой верёвки и, забрав меня с собой (якобы для сопровождения матери), пообещал подумать. Хороший дядька, хоть и лысый. Никому ничего не сказал – даже когда я «толсто намекнула» ему про то, что Людка мне – никто. А он думал – сестра… и хотел жениться. Суетились, канителились, но я всё-таки помешала. Ну, об этом уже говорилось.
     Когда я выступала по телевизору (честно призналась, что стала лучшей из-за подножки) – мама впервые улыбнулась. Людка вызвала врача, я заартачилась. Она надавала мне пощёчин и увезла мать в больницу. Мы надолго рассорились, но дела у мамы шли на поправку. Через год я просила у Людки прощения, она устало отвечала, что понимает моё раздражение и что теперь я могу быть от неё свободна. А потом продала квартиру и уехала в Москву. Мама плакала, не зная наших отношений, и уверяла, что ничем не обидела Людмилу. Я успокоила её, сказав, что виновата только я.
     Через два года я вышла замуж за Витьку Каурина – он сильно возмужал и посерьёзнел – проводила его в армию и немного погодя встретила: в переходе московского метро слепого и без ног, заунывно гнусавящим песню: с января девяносто пятого он числился «пропавшим без вести в Чечне». А ведь я искала его! Но, постоянно натыкаясь на казённо-размытые формулировки, отступила и оформила развод.
     Он узнал мой голос, хрипло позвавший его, и замахнулся палкой, которую держал. Я сказала: «Извини-те». И в шоке попятилась. Наша дочь мало на него похожа, но глаза у неё голубые, не в пример моим карим: такими ярко-небесными были глаза Витьки во «времена славные» школьных баталий. Я встретила его снова года через три – уже приодетого и на протезах, в чёрных фирменных очках. В подъезде соседнего дома, где он проживал раньше, распевали весёлые песни, восхваляя невесту такого жениха. Невестой была Людка. Так они оба вернулись в мою жизнь.

     И вот два дня назад её не... Она ушла.
     Я долго сижу на ступеньках, и люди, пришедшие проститься с ней, вынуждены обходить меня стороной.
    – Вам плохо? Вам помочь? – кто-то берёт меня за руку, тянет, подымает и ведёт в комнату. К ней. Как много народа! По этой женщине плачут все, и незнакомые – тоже. Я вижу её: она лежит в окружении цветов, белая и чужая, но не могу подойти и сказать то, что говорят другие. Я не могу сказать, что буду вечно помнить её внимание и – задним числом – ценить заботу; я хочу сказать, как паршиво мне жилось без неё и как худо сейчас – без её поддержки. Я долгие годы видела в ней чуть ли не мать, а она оказалась старше меня на шесть лет. Об этом, как и о том, что она – инвалид детства и никогда не сможет иметь детей, я узнала в день её свадьбы. А ей нравилось заботиться о ком-то.
     – Что же ты наделала, Людка? – шепчу я, не глядя в сторону атласного гроба. – Что же мне теперь делать? Без тебя?
     Виктор поднимает голову на шёпот: он всегда узнаёт мой голос. Я подхожу к нему и беру за руку, он молча её высвобождает. Да. Я понимаю. И принимаю. Я так и не сказала, что у нас есть дочь. Я сообщила об этом ей. Она не удивилась, пожала плечами: «Да от тя чё хочшь ожидать можно!» – и все последующие годы меня избегала. Я стала «большая девочка».
     После похорон Виктор у меня. Он долго слушает тишину, прежде чем нарушить её лёгким скрипом протезов, а затем приказывает:
     – Расскажи мне всё. И о себе, и о ней.
     В соседней комнате вздыхает мама. Она ещё не ходит, но переживать за меня уже способна. Я стараюсь скрыть замешательство по поводу двусмысленного «и о ней», и, с трудом сдерживая дыхание, начинаю издалека.
     – По-моему, ей всегда было тридцать восемь. Или даже сорок…