Горечь

Удивительно! Такая горечь. Пью шампанское, заедаю ананасом, а горечь все равно никуда не исчезает. Как послевкусие. Говорят, это проблемы с печенью. Чушь! Не при чем здесь ни печень, ни желудок, ни еще какой-нибудь жизненно важный орган. Все душа виновата. В ней, любимой, неполадки, неисправности. Сломалось что-то, и не заметила, когда, но год уж точно как сбои начались. И постепенно, мало помалу, с каждым разом все сильнее и острее стал ощущаться этот привкус. Теперь уж совсем невыносимо. Редкие моменты, когда он пропадает, а так постоянно, ежеминутно ловлю себя на ощущении, что тошно мне. Ой, как тошно! И никуда не деться, ничем не заесть. И сколько ни смейся, ни радуйся, горечь все равно возвращается на место. Наверное, скоро привыкну.
Но шампанское продолжаю пить. Все надеюсь, что смогу заглушить им эту горечь. Смотрю в его глаза и не понимаю, зачем. Знаю, что все напрасно, все впустую. Знаю, что и не хочу вовсе того, что собираюсь получить. Вроде бы похоже на приз победителю. Но разве я буду похожа на победителя? Скорее, на проигравшего. Так зачем все это?
Но в глаза смотрю. Иногда перевожу взгляд на других. Все чужие, никого родного или хотя бы чем-нибудь дорогого. Но это не важно. Совсем. И никому. Все улыбаются друг другу, шутят, кокетничают, строят глазки, и я вместе с ними. Это игра, и у нее такие правила. Если не хочешь, выйди из-за стола. А если не хочешь выходить, сиди и участвуй в этом балагане. Хорошо, что шампанского много. Оно помогает. Помогает играть, на какой-то момент забыть, что всех их ты ненавидишь лютой, вечной ненавистью. И они тебя. Хотя бы в этом чувстве все едины. Вот оно, сближающее всех, крепкое, неистребимое чувство. Хотя моя ненависть с годами поостыла. Точнее, застыла, затвердела. Превратилась в серый, не то металлический, не то каменный, не то стеклянный кусок неопределенной формы, а по вкусу тот самый, горький. Края вроде бы острые, но не режут, так, слегка царапают. И вот этот кусок застрял где-то в горле или чуть ниже. Почти не ощущается. Но периодически дает о себе знать. Когда вижу его, например, или когда сижу вот так со всеми вместе и старательно делаю вид, что мне хорошо.
Приглашают танцевать. Я не отказываюсь. Почему бы и нет?! И ему полезно посмотреть, какой бешеной популярностью я пользуюсь. Пусть подумает, помучается. Может, сделает, наконец, выводы? Хотя некоторые просто омерзительны. Вонючие, шумные, с липкими горячими ладонями. И прижимаются близко-близко. Брр. Отвратительно! Но если слегка отстраниться, и не телом, а мысленно, улететь куда-нибудь в край безумно роскошного лета, то можно почти не замечать их запаха, их прикосновений, их присутствия.
Не выдержал – встал из-за стола и подошел. Наклонился к моему уху – всего лишь приглашает на танец. А какой эффект среди собравшихся! Умеет, ничего не скажешь, создать впечатление, что между нами что-то есть, и это что-то – такое большое, многозначительное. На самом деле мы даже не целовались. Но кого это волнует, кроме меня?
Танцуем. Ноль эмоций. За талию держит крепко, уверенно, но рука ровно посередине – ни на миллиметр ниже положенной границы. Скучно. Смотрит слегка насмешливо. И это взгляд влюбленного мужчины? Единственное, что с ним чувствуешь себя в полной безопасности. Чувство приятное, но безопасность распространяется и на него самого, а это уже больше похоже на издевательство. Или даже оскорбление. По крайней мере, самооценку точно не поднимает.
Музыка закончилась. Но руки не выпускает. Молча, как будто я знаю зачем, ведет за собой. Демонстрация власти. Не сдержаться – смеюсь в открытую. Он косится и удивленно поднимает брови. Неужели и правда не видит, как все это нелепо и смешно? Все также молча, под аккомпанемент моего смеха, доводит меня до своего кабинета. Закрывает дверь на ключ. События приобретают интересный оборот. Прислоняюсь к стене. Камень неприятно холодит, пробираясь через ткань платья. Смотрю в его глаза. И ничего не вижу. Ни капли любви или хотя бы желания. Зачем привел? Чтобы скомпрометировать? Чтобы подогреть интерес коллектива? Какая глупость!
Отходит вглубь комнаты. Развязывает галстук. Останавливается у окна. Тишина становится все более гнетущей. Что за манера вот так молчать? Но креплюсь. Это его ход. Пусть доведет начатое до конца.
Отворачивается от окна, подходит к столу и звонит по телефону. Вызывает шофера. Распоряжается: через пять минут внизу в холле. Открывает дверь: мол, иди – собирайся. Я выхожу. Хочется послать его раз и навсегда. Прямо здесь и прямо сейчас. Но иду за пальто. Кто бы объяснил, почему я это делаю?
Спускаюсь по лестнице. Он уже стоит – ждет. Открывает дверь и пропускает вперед. Джентльмен. И в этом его беда. И моя заодно. Садимся в машину. Вместе на заднее сиденье. Отворачиваюсь к окну. Чертовски хочется плакать. И снова этот привкус. Пытаюсь сглотнуть. Бесполезно. Внимательно вглядываюсь в сумерки. Чтобы отвлечься и не думать о том, кто сидит рядом.
Машина останавливается. Выхожу на улицу и на прощанье хлопаю дверью. Он выходит вслед за мной. Проводить. Время позднее, небезопасно.
Молча доходим до подъезда. Оборачиваюсь, чтобы поблагодарить. Хотя хочется влепить пощечину. Но я этого никогда не сделаю. Потому что никому не положено видеть мою слабость, тем более, ему. Берет меня за руку и подносит ее к своим губам. Что я говорила! Джентльмен. Хотела сказать что-нибудь колкое, обидное, но сдержалась. Что толку? Он и так все знает. Медленно вхожу в подъезд, но с каждым шагом надежда становится все призрачнее. Слышу, как закрылась входная дверь. По щекам уже ползут предательские слезы, опередив мысль, которая еще только начинает распускаться в сознании – он никогда не будет моим. Горько и безумно жаль себя. Не из-за впустую потраченных лет. Нет. Жаль ту часть себя, которая каждую секунду умирает, уходит в небытие, навсегда. Душа, любовь, юность – не все ли равно, как эта часть называется? Да и не одно ли все это и то же?..
Стою перед дверью и вслепую ищу в сумке ключи. Как все-таки сложно продраться сквозь эту пелену слез! Внутри пусто, темно и спокойно, как в животе огромной каменной рыбы, пылящейся в углу зоологического музея. И этот слабый электрический свет, всполохами прорывающийся сквозь капли слез, не нарушает спокойной тишины. Кое-как раздевшись, бреду в ванную и с головой погружаюсь под теплую струю воды. Хорошо.
Хорошо, что завтра суббота. Или она уже сегодня. И подушка мягкая. Это тоже хорошо. И его не вижу. Это самое хорош…

Черт возьми, как больно! Сначала так не было. А сейчас боль с каждой минутой только нарастает. М-м-м… Красные цифры электронных часов, словно кроличьи глаза, равнодушно следят за моими метаниями по подушке. Четыре двадцать восемь. Живот режут пополам тупыми железными ножницами, к горлу подступила тошнота и душит своей неотвратимостью. А до утра еще так далеко…

Открыла глаза – половина седьмого. Еще даже не рассвело. Полтора часа забытья. И снова боль. Что же делать? Что это может быть? Аппендицит? Гастрит? Банальное отравление? Скорей всего. Пила, ела, вот и получаю теперь бунт на корабле. Надо принять активированный уголь, попить сладкого чая и еще поспать. Само пройдет…

Господи, как же мне плохо! Одна радость, что уже восемь часов и можно звонить. Маму, конечно, разбудила, но она не подала виду. Обещала через полчаса приехать, если с транспортом повезет. Живот болит, хотя совершенно пустой. Даже от чая отказался, не говоря уже о таблетках. Кутаюсь в одеяло, но все равно продолжает бить озноб. И снова эта горечь. Такое чувство, что она повсюду, что она заполнила комнату до краев и я того и гляди захлебнусь ею…

Мама пришла и сразу же сотворила маленький порядок в этом хаосе боли. Вызвала врача, накрыла вторым одеялом, пожалела, поцеловала. Вроде бы и болит меньше. Зачем этот врач? Само пройдет…

Пришел доктор. Большой бородатый мужик с красными руками. Молча мнет живот, делая вид, что понимает. Мне совсем не больно. Мне вообще уже хорошо, но он недоволен. То ли погодой, то ли зарплатой, то ли моим животом. Скорее всего, и первым, и вторым. Только мой живот не виноват в его плохом настроении, ему на него вообще наплевать. Но нет. Мой живот его тоже интересует. В больницу? А может не стоит? Обследование? Зачем? Не хочу я в больницу. Причем тут ответственность? Выпишите таблетки и ладно. Больница, больница, заладили тоже. Черт с вами! Везите куда хотите.

Лежу в палате у окна. Со мной еще женщина неопределенного возраста. Лет пятьдесят, наверное. А может больше. Какая разница! Болтает без умолку уже часа два. Все рассказала. Какие здесь врачи хорошие, какая еда вкусная. Вот она в областной лежала, так там полный беспредел. Муж пришел и хотел идти главврачу морду бить. Грязь, вонь. А здесь все на уровне… И почему это некоторые женщины так торопятся сообщить первому встречному, что они замужем? Что у них есть этот, ну тот самый, который глава семьи? Мужик, короче. Не красавец, ой, совсем, нет, не образован, куда уж ему, он же с шестнадцати лет на заводе, семья-то большая… Если бы не было так больно, то расхохоталась бы. А так лежу молча, слушаю ее хвастливые, как бы между прочим оброненные фразы. И от этих фраз волнами расходится внутри горечь. Неужели завидую? Этой старой, неопрятной тетке, с отвисшими грудью и попой, с седыми прядками сальных волос, в растянутой футболке с жирными пятнами на животе? Как могу я завидовать ей? Но если не так, то что тогда эта горечь? Нет, это точно она – подлая правдолюбка зависть. Вот мол, смотри, такие страшненькие, убогие, а живут полноценной жизнью – муж, дети, в скором времени и внуки. А ты… Ух, ненавижу! Всю эту пошлость и местечковое счастье, и эту тетку, и ее мужа, и даже ее будущих внуков. Если бы была такой, как они, то не замечала бы их убожества, потому что оно было бы и моим тоже. Но я – не они. Я все вижу. И оттого еще сильней ненавижу все это болото. И сама в нем лежу, и даже иногда ногой шевелю, отбивая такт их пошлых песен. Боже, как же я себя ненавижу! Как же не приемлю в себе эту тягу к простому счастью и тут же из последних сил тянусь к нему! Определилась бы, чего хочу, но нет. С трудом терплю себя, и в то же время безумно, до слез жалею. Себя глупую, кого же еще…

Лежу на операционном столе. Впервые за тридцать лет. Хотя как считать собственное рождение? Лежала ли я тогда в операционной или это называется как-то иначе? Не важно. Пусть будет впервые. Это не так банально. Все-таки операция. Врач сказал, что ждать нечего, лучше сейчас. Тем более, что зима – лучшее время для операций. Быстрее заживет. Аппендицит – плевое дело, ерунда. Чик – и через десять дней уже опять в строю. В общем, убедил. Свет в операционной интересный: белый с синеватым отливом, ледяной. И стены тоже белые. Царство Снежной Королевы. Кажется, что сейчас хрустнет снег под ногами сестры или изо рта хирурга повалит пар. Лежу и ничего не чувствую: ни боли, ни страха. И зачем эта операция? Все и так прошло. Но деваться уже некуда. Поэтому лежу, жду. Вокруг ходят люди, переговариваются между собой вполголоса. До меня долетают только обрывки фраз: «вчера в магазине видела потрясающую юбку, но цена – неподъемная», «по телевизору в восемь показывали», «козлы эти ничего не могут, и за что им такие деньги платят»… Слова становятся все расплывчатее, непонятнее. В теле что-то покалывает, но не больно, больше похоже на нервный тик. Уши словно заложило ватой, не доносится никаких звуков извне. Только внутренний голос, замедленный наркозом. Крутятся бессвязные мысли. «Хорошо, что Новый Год прошел…» «У мамы все-таки начинается гипертония…» «До чего же он умеет испортить настроение…» «Так и не купила зубную пасту…» Вдруг меня словно толкнули, и я вынырнула на поверхность реальности. Сначала услышала, а потом и увидела снующих туда-сюда людей. «Черт возьми, ты только посмотри на это! Что толку это резать? Не сегодня - завтра все закончится». «Сколько ей лет? Тридцать один?» «И где она была все это время? Надо было три года назад резать, а что теперь?» «И что, просто так зашить и все?» «Не знаю, зови заведующего, пусть он решает. Я на себя ответственность брать не буду!» Ничего не понимаю. Что-то случилось?

Как холодно! Неужели форточка распахнулась? Надо встать и закрыть или второе одеяло взять, но не могу. Нет сил. Ни ногой, ни рукой не пошевелить. Даже глаза не открыть.

Ужасно жарко, душно. Надо проснуться, встать, умыться, попить. Надо заставить себя пошевелиться. Что, черт возьми, на меня напало? Почему я никак не могу справиться со своим телом?

Мама, что ты? Зачем плачешь? Что-то случилось? Ой, не надо меня так крепко обнимать, больно же. Все-таки какая-никакая операция. Лучше дай, пожалуйста, попить.

Мам, ты все еще здесь? Разоспалась я что-то. Много я спала? Ты знаешь, так странно, но ничего не болит. Хотя бы шов, но должен болеть? Нет, не обязательно? А-а. Ма, какой сегодня день? Пятница? Господи, сколько же я спала? Два дня? Да. А времени сколько? Половина первого? А ты не на работе. Ты отпросилась? Не стоило. Чего со мной сидеть. Мам, ты чего? Почему плачешь? Ну, перестань. Все же хорошо. О, Господи, да что ты? Не надо, а то я сейчас тоже заплачу. Смотри, солнце светит, уже весной пахнет, скоро день прибавляться будет. Вот из больницы выпишут, мы с тобой куда-нибудь съездим. Можем вообще на море в теплые страны. Представляешь, посреди зимы и вдруг жара, вода теплая, красота!.. Поедем? Правда, давай. Денег найдем, я на работе попрошу. Хорошо?..

Лежу с закрытыми глазами. Тишина. Вдруг скрипнула дверь, кто-то вошел. Не хочу ни с кем разговаривать, притворюсь, что сплю. Через тонкую оболочку, подыгрывающую мне в моем невинном обмане, чувствую – этот кто-то смотрит на меня. Точно не мама и не врач, наверное, тогда кто же? Вот зашелестел чем-то и медленно отошел. Лежу, вся превратившись в слух. Не выходит. Послушайте, товарищ, это уже не смешно. Не выдержав, медленно, словно спросонья, открываю глаза. Боже мой, это он! Сидит в кресле у окна и смотрит в пол. Цветы принес. Розы. Красные. Много. Не люблю красные. И не хочу с ним разговаривать, но поздно – уже заметил, что не сплю. Подошел и замер в нерешительности. Вдруг рухнул на колени и уткнулся лицом мне в ноги. Что он делает? А я? Сердце стучит, вся кровь к лицу прилила, дыхание прерывистое. Волнуюсь? Какие глупости! Из-за чего?
А он плачет. Лицо поднял и смотрит на меня, а из глаз слезы текут. Он как будто их и не замечает. Руки гладит, пальцы сжимает, даже больно. Зачем он так?
Все вопросы, вопросы и ни одного ответа. Что происходит? Что-то изменилось: в людях, во мне, в самом воздухе. Как будто открылись какие-то клапаны, и на волю хлынули тонны воды. И за окном капает, и из глаз. Сколько лет он молчал, сдерживал себя! А сейчас говорит, говорит, говорит. Обо всем. О семье, о детях, обо мне. О том, что любит меня, но не предаст детей, которых тоже любит. А значит, предаст меня и себя заодно, потому что я – часть него. Лабиринт, замкнутый круг. Хватит! Не хочу слушать! Мне больно!

Солнечный свет слепит глаза. Не могу смотреть. Чувствую мамино тепло через прикосновение. Хорошо, спокойно. Внутри ничего не болит. И горечи нет. Ничего не хочется: ни есть, ни пить, ни говорить, ни думать, ни переживать. Хочется плыть в этом облаке из солнечного света. День, неделю, месяц, год, вечность… Он сказал, что больше не придет, чтобы меня не мучить. Лжец. Не хочет мучить себя и только себя. А я – только предлог. Но мне не больно. Мне все равно. Что бы это ни было, оно прошло. Осталось только поставить точку. И не буду я думать о том, как же мне жить. Как-нибудь. Найду другую работу, не пропаду. А он… И его найду, другого. А лучше вовсе не буду никого искать. Тот, кому надо, сам меня найдет. Да, это будет правильно. Чтобы не я, а он. Как принц в сказке…

То ли сон, то ли явь – не понятно. Какие-то люди вокруг меня. А, может быть, вовсе и не люди, а духи – все зависит от места действия. Что-то говорят, но мне не разобрать слов. Пытаюсь открыть глаза и что-нибудь сказать, но тело не слушается меня. Это все действие лекарств. Какие-то специальные антибиотики. А может быть, наркотики? Не знаю, не с чем сравнивать. Надо же, как много я не пробовала! Не прыгала с парашютом, не курила травку, не спускалась на лыжах с горы. Не потому, что возможности не имела. Просто не хотела. И сейчас не хочу. Но все равно обидно.
Голоса, как назойливое жужжание мухи, которая то подлетит к самому уху, то взмахнет вверх. Так и слова: превратились в неясный шум, среди которого то и дело вспыхнет огненным цветом одно, а за ним снова длинный, многозначительный пробел. Покорно терплю это издевательство, из последних сил напрягая слух. Кто-то скоро умрет, кто-то обречен. У кого-то нет ни одного шанса. Как грустно! Как несправедливо!

Темно, жарко, душно. Кто-то набросил подушку мне на лицо и для надежности еще навалил груду камней мне на грудь. Пытаюсь сбросить с себя это жуткое наваждение, но еще сильнее проваливаюсь вглубь кровати. Воронка потустороннего засасывает в свои жернова. Кричи, зови на помощь – никто не придет. Это больше, чем одиночество. Это конец… Очнулась вся в слезах. Нос заложен, поэтому и задыхаюсь. Но кошмар не отпускает. Давит, давит, давит. Хватит! Я с ума сойду! Я не хочу умирать!

Лежу и жду, когда наступит завтрашний день. Парадокс: как только ночь, сна ни в одном глазу, а днем только и делаю, что сплю. Словно поместили в другое полушарие и перепутали день с ночью. Тихо, страшно. Чтобы не замечать этого страха, сочиняю стихи. Какие-то бессвязные рифмованные строчки, сплетенные между собой непонятной логикой. Но они успокаивают, систематизируют внутренний хаос, который гораздо чернее и непрогляднее этой ночи. Страх парализует тело, покрывает холодной испариной лоб, иссушает горло, прерывает дыхание. А мозг тем временем лихорадочно строчит слова, цепляясь черными щупальцами непонятных закорючек за край ускользающей надежды. Время идет, и оно идет против меня. Хотя разве к кому-нибудь на этой планете оно милостиво? Любая козявка считает секунды в ожидании конца. И я – не исключение. Только я чем дальше, тем вернее знаю этот час икс. Вроде как обладаю информацией для служебного пользования и могу распорядиться ею в собственных интересах. Но скажите мне, что и как я должна делать? Вы в своем уме? Да хотя бы попытайтесь встать на мое место! Вот видите, даже Вам – сильным, отважным, бескомпромиссным – стало страшно. Что уж говорить про меня. Эта ноша слишком велика, и ты, Боженька, здесь оказался все-таки не прав, ой, как не прав!

Зачем вы суетитесь вокруг меня? Все равно все кончено. И не надо сожалеть. И не надо было скрывать. Я уже давно все знаю. Все ваши взгляды исподтишка, перешептывания, прискорбные лица, слезы и вздохи. Я все знаю. Рак желудка в последней стадии. Сделать ничего нельзя. Ну и не надо. Я же не прошу. Хочу одного – тишины. И оставьте же, наконец, меня в покое!
И видеть никого не хочу. Даже маму. Особенно маму. Мы все уже друг другу сказали. Нам даже не надо было это говорить, мы всегда это знали – и я, и она. А как ей дальше жить, я не знаю. Знаю только, что обязательно как-нибудь, но надо. Вопреки всему. Хотя бы за меня.
А его я простила. Не собиралась прощать, но простила. Как-то само собой получилось. Вдруг, внезапно, в один момент, который я и не помню. Так что с ним мы квиты.
Вот кого бы хотела увидеть напоследок, так это ту тетку в грязной футболке. Уже выписали? Обидно. С ней бы я поговорила. Так, обо всем понемножку. Об ее болячках, например. Или о добром глупом муже, которого она столько лет терпит, а временами почти любит. В конце концов, куда ей без него? Или о детях, которые редко бывают благодарны, но ждать от них благодарности – последнее дело, не правда ли? Или о том, что в детстве она мечтала стать, ну непременно, артисткой, но не решилась. И мама не пустила, сказала, что с такой внешностью только коров доить. Зачем она так? Конечно, не со зла, но чувство неполноценности на всю жизнь осталось. Да… А ведь я ей завидую. Завидую тому, что она смогла смириться, а я нет. Что она пересилила себя и согласилась существовать, а я нет. Что она даже научилась получать от этого серого студня удовольствие, а я нет… Поэтому и будет она жить, а я нет.
Жаль, конечно, что все вот так, хотя… Ой, да сколько можно лицемерить! Безумно, до разрыва сердца, жаль! Прежде всего, себя, да и некоторых из вас тоже! Но рыдать и бить кулаком в подушку просто нет сил. Может быть, это и к лучшему. Спокойнее как-то, безразличнее. А главное, без горечи…