Дом

– Иван мертвец лежит в Лазаревой церкви, разговаривает с мертвым Лазарем и исцеляет от зубной боли. – Тамара говорила быстро, чтобы ее неродившаяся когда-то дочь не успела перевернуться на бок в животе и услышала совет.
– Заходи.
Татьяна вошла в дом первой. Впервые: десять лет ее кто-то всегда опережал.
Тамара, войдя, вытянула руку, коснулась притолоки, перекрестила перед собой и бросилась в угол под иконы. В углу стоял пыльный стул, валялись комки газет и стекла. Тамара подала стулу руку.
– Помнишь прабабушку?
– Да, – отрешенно отозвалась Татьяна, водя пальцем по ржавой печной плите.
– Ей надо было руку подавать, по руке узнавала, кто пришел. – Тамаре послышался голос из угла, позвавший Татьяну. – Не узнала, вот.
– А мы, разыгравшись, подшучивали над ней – давали руку, сразу отдергивали и отбегали смотреть, как она хватает воздух и шепчет имена.
Обе посмотрели на дверь в комнату: облупившаяся белая краска на сером дереве и наглухо закрытая первая половина жизни.
– Я сегодня маму видела. – Тамара гладила соскучившимися пальцами спинку стула. – Сначала один мальчик показал другому на меня: «смотри, какая уродина!», а потом мама сказала мне, что видела меня во сне беременной.
– Брось, ну! Всех уже достало твое материнское юродство. – Татьяна загремела посудой. Ей хотелось все-все здесь перетрогать, до всего добраться. Сводная сестра смотрела сейчас на нее взглядом сводной сестры. Отобравшей Николая, бредившей его ребенком и теперь крадущей возможность хозяйничать здесь.
– Пойду за водой...
– Сама!
Ревниво схватившись за ведра, Татьяна выбежала на свежий воздух, который тоже надо было осваивать заново, и непременно – одной, хотя бы – первой.

Возвратясь с пустыми ведрами, застала Тамару ощупывающей стены в дальней комнате. Взбесилась, что та зашла без разрешения. Бросила ведра, раздробив крупное стекло у порога.
– А лампада отсюда где? – Тихо спросила Тамара, не глядя и не отрывая правой руки от стены с побуревшими обоями салатового цвета.
– Я здесь тоже двадцать лет не была.
– Что, воды нет?
– Не нашла колодца.
– За калиткой сразу, где доски свалены.
– Дом там теперь. Из тех досок.
– Спросила бы у кого.
– Пусто, нет никого на улице. Во дворе того дома девочка со щепками играла. Не откликнулась мне.
– Девочка? – Тамара вытянулась и стала, кажется, выше себя самой. Выбежала по стеклам, как была, босиком.

Татьяне будто всю память отсекло. Незабываемым еще оставалось только то, что было неисполнено. Женщина раздвоилась на прожитое, удержанное памятью тела, и непрожитое, то самое, что душа изо всех сил старалась закрепить в себе. Поэтому не знала, за что взяться сейчас, в этой предоставленной возможности все исправить. Посуда не отмывалась, печь не топилась: столько лет по дымоходу шел не дым снизу вверх, а холод и пустота сверху вниз. Постлала, сняв и напылив, занавески на пол, прошлась по ним от двери до четырех в ряд окон, королевой, самовенчанной на убогое царство ностальгии по небывшему. Помешательство памяти помогало; рисовала вслепую на стене портреты родителей, собственные детские рисунки и иконы, исчезнувшие отсюда вместе с лампадой и Анечкой, глупой родной сестренкой, которую кто-то сманил за реку. Нарисованное было однообразно: из квадратных рамок выглядывали безносые лысые человечки, Христос был похож на круглолицего с черточками редкой щетины отца, Серафимушка – на маму с мешками под вечно усталыми глазами на таком же круглом лице.
Нашла куски выцветшей ткани с бахромой по неровным краям, грубые нитки и тупую иглу. Сшила ткань как попало, не примеряя. У нее уже когда-то было такое платье – рубище, которое надевала после бани, не вытираясь, и в котором очень себе нравилась. Рубище было пущено матерью на тряпки, и сейчас возрождено, надето – и плясало перед мутным зеркалом на забывшей себя Татьяне.

Двора и девочки Тамара не нашла, вышла к колодцу, села на мокрую лавку рядом и пожалела дочь: ты же, Елена, не сможешь с ней подружиться, девочки нет – ушла, взяв с собой дом и оставив только воду в дереве. Никак не найти мне тебе подругу, чтобы оставлять тебя с ней, не беспокоясь, что, слепая, не найдешь выхода или входа, стола или стула. Но кто-то всегда есть. Маремьяна девица сидит в чистом поле в топящейся медной печке, исцеляет от сглаза, порчи и переполохов. Так постепенно я научу тебя двигаться и жить. А пока моими глазами смотри. Видишь, лес: вспомнишь о медведе – подует ветер, это медведь поднял голову. Белка грызет орешки, сердцевину вынимает бельчатам, а очистки бросает в небо – вот и облака. А между ними белые тонкие дорожки – твоя подруга проехала на велосипеде.

В зеркале отразилось красное лицо Тамары:
– Кто-то ворует землю из-под крыльца.
Действительно, сбоку под досками был кусок черноты, которым подменили украденную землю.
– Господи.
Тамара вдруг, из-за земли и черноты, ее сменившей, вспомнила потерянную близкую подругу, именем которой назвала дочь. Ту Леночку, которую целовала когда-то в сухие губы, ту Лену, которая бежала в ее, Тамариной, шубе, надетой поверх ночной рубашки, вниз по лестнице на улицу искать выброшенное с балкона Тамарино кольцо. Ту рабу Божию Елену, которая спросила, надевая Тамаре богородичную иконку (привесила к кресту): «не тяжело ли тебе будет?». Тяжело. Тамара заглянула себе под платье: ни креста, ни иконки. Носить бусы из гречневой крупы, подаренные Татьяной, было легче.
– Пусть уносят, нам дом нужен, а не земля.

– Кто там? – Обе прислушались к шарканью за дверьми.
– А Лидия Михайловна-то здорова? – Окающий мужской голос показался сестрам знакомым.
– Здорова, – ответила Татьяна. – В раю. А вы кто?
– Я это... Я Лидии Михайловне огород копал.
– Не знаю.
– Копал огород. У прошлом годе. Иван Пятитечий я.
– Предтечей себя называет, вот дурак, – шепнула Татьяна Тамаре. – А надо-то чего?
– А картошки не дадите? Полведра хотя б. Лидию Михайловну помянуть, коль здорова в раю.
– Картошки... – женщины переглядывались, каждая надеялась, что откажет другая.
– А вы-то Лидии Михайловны дочка?
– Дочка. – Сказала Татьяна.
– С мужем теперь тут живете?
Татьяна открыла. Высокий тощий мужчина смотрел на нее в упор, и неестественно, с болью, дергалось его плечо.
– Сейчас.
Татьяна принесла ему мешок.
– Вот спасибо, благодарить мне вас нечем. Я к вам приду скоро. Муж-то хороший у вас?
Татьяна не могла смотреть на Ивана. Хотелось обнять его и пойти вместе с ним.

И Тамаре хотелось. Обе увидели в нем Николая, обе хотели его обнимать; одна – сделать через него и с его помощью все несделанное, другая – просто идти, идти. За стольких Тамара хотела замуж, и только сейчас, с ним одним – венчаться, стольким хотела родить детей, и только сейчас, ему одному – ребенка.
Иван говорил, приходя, что Татьяна очень похожа на ту девочку, которую батюшка Игнат увез с собой в заречье. Анечка ухаживала за ним и церковью, хотя церкви боялась. Пугал ее иконостас черного блестящего дерева, все другой девушке поручала пыль протирать с него, и раз обмолвилась, что боится: «в такой церкви только исповедаться – так страшно, и только отпевать – так черно». Когда самой приходилось иконостас тот убирать, все крестилась, а наутро казалось, что руки обожжены. Слыша про Анечкин страх, Тамара успокаивала дочь:
– Рюха-баба сидит на синем камне в океане-море на каленой сковороде, исцеляет от ожогов.

Крыльцо перекосилось и осело, съев пустоту, что раньше была землей. Татьяна хотела найти вора и ходила по соседям спрашивать, но находила в домах мертвых кошек и паутину. Женщина боялась возвращаться домой, боялась, что снова придет Иван дергать плечом и говорить окая; что уведет Тамару, которая только того и ждет, из дому не выходит, чтобы не пропустить.
Нашла кладбище, небольшое, всего десяток могил, одна свежей другой. Кресты с неправильно приколоченными перекладинами без надписей. И вернулась в дом.



Девочка, которую видела Татьяна и которой не нашла в подруги для дочери Тамара, рассказывала, уже постарев, своему старику о доме, что стал вечностью, о Тамаре, которая никогда не родила, о Татьяне, которой так и не удалось сохранить в памяти непрожитое, и об Иване, который так и не умер, хотя хоронил себя каждый день.
А Николая не было вовсе.


июль 2005 г., Санкт-Петербург