Светлана Малышева. Медовый месяц Тамары Михайловской, начало

Медовый месяц Тамары Михайловской, начало
Светлана Малышева

Когда не видно грязи, в неё легче наступить. Именно легче, а не легко, в смысле – по ошибке. Томка знала, что впереди большая лужа, а сбоку – справа и слева – хлюпкое месиво из скользкой земли и мокрых листьев, но, однако ж, почти сразу и выбрала, сделав шаг в сторону. И было совершенно неважно, что подумают, а тем более скажут другие: те, кто пошли в обход – по-за помойкам, кое-как облагороженным бетонными дорожками, или, внутренне чертыхаясь, по едва виднеющейся в неясной свете одноглазой луны окружной тропинке, устремлённой скорее к пустынному шоссе, нежели к той подслеповатой девятиэтажке, куда держала путь она, Тамара Михайловская.

А ведь раньше ей всегда было важно, что о ней подумают, и какое впечатление она произведёт на людей. Томка старалась нравиться всем и считала, что к ней относятся по-доброму, умиляясь при одном взгляде на её наивно-детское личико. И так было! До того, как она полюбила Зета. Зет, которого на самом деле звали длинно и по-русски невыговористо, оканчивал Высшую школу МВД, недавно переименованную в Академию, и собирался стать "ба-альсой сыск" в своей стране. Если бы эта страна была Англия, рассуждала Тамара, или там, Америка, или даже – ну, на крайний случай – Индия, то это было бы – ничего. В смысле – нормально. Но страна называлась Алжир, а Зет, соответственно – алжирцем. То есть он был м а в р о м.

На этом слове Томка всё время виновато осекалась и, преподавая самой себе урок этикета, поправлялась назидательным тоном: "Не мавр он, Михайловская, а – негр! И даже так неверно! Африканец! Потому что негр – принадлежность к расе, а африканец – всего лишь указание на страну". Чёрный-чёрный африканец! Волосы и кожа – одного цвета. Что не мешало ей почему-то находить Зета красивым. Она в него влюбилась. О том, что "натуральной белокожей блондинке" нельзя влюбляться в негров, особенно в семнадцать лет, ей сказала мама. Томка удивлённо и часто заморгала, а мама добавила – очень строго: "Если не хочешь, чтоб о тебе говорили плохо, выбрось эту дурь из головы!"

Впервые её не поняли. Это было обидно. "Дурь" по имени Зет из головы выходить не хотела. А Пашка, которого Томка уважала за ум и за силу, но главное за то, что он – её старший брат (чем тоже не все могут похвастаться!), так вот Пашка сказал, что если увидит её с "этим черномазым", то запрёт на четыре засова, а ему набьёт морду. Четыре засова Томка пропустила мимо ушей, а вот за Зета испугалась. Пашка занимался каратэ, дзюдо, самбо, греко-римской борьбой, тхэквандо и ещё кучей малопонятных единоборств: так он сам говорил. А Зет знал только классическое каратэ и, может, чуточку русской драки. Так она думала. К тому же был ещё папа, который тоже что-то думал, но до поры до времени молчал. Томка этого молчания боялась. Как-то раз папа вот так же молчал-молчал (только брови хмурил), а потом ка-ак дал Пашке под дых, и тот сразу забыл, что такое мясо и с чем его едят: Пашку ведь хотели "привлечь за хищение" двух ящиков телятины с мясокомбината, где он до этого работал. С комбината потом пришлось уйти, а в остальном – всё-таки обошлось.

И вот теперь она, Томка, любимая папина дочка, вляпалась в историю. Обдуманно и серьёзно. Как только что – и намеренно! – залезла в лужу. Но здесь идти было не страшно, потому что темно и слякоти не видно, а значит: испачкалась или нет – узнает только дома. А история с Зетом грозила обернуться скандалом на людях.

Тамара остановилась. Ей расхотелось идти домой. Она представила, что опять скажет мама ("Ума нету, дурочка!"), как посмотрит брат (внимательно и строго). Реакцию отца вообразить снова оказалось трудно. Томка вздохнула, потопталась на месте. И неожиданно почувствовала, что промокла. Почему-то сразу захотелось плакать. Как будто, если б она не промокла, всё могло бы быть хорошо!

"Я даже думаю неграмотно!" – совершенно нелогично заключила она и всхлипнула. С трудом выбралась из вязкой жижи, засосавшей ноги почти по самый верх тонких полуботинок и, едва сдерживая слёзы, потопала назад. Через несколько шагов она вновь остановилась и задрала голову вверх. Чуть-чуть не слетела шапка: помешал капюшон от куртки, – но Тамара этого даже не заметила. Ведь так не всегда бывает: под ногами грязь, а сверху – звёзды!

Томка любила небо, часто смотрела на луну и хотела на неё "попасть". Она и с Зетом познакомилась там, в небе. Жаль, не на луне!
Два года назад она ездила в Алжир к папе, одна. Папа – высококлассный специалист по электронике, а она – его дочь, потому и удостоилась приглашения в гости. Мама и брат тогда оставались в Рязани, но, разумеется, проводили её до аэропорта в Москве.

Маленькой, неприметной точкой казались они из самолёта, набиравшего высоту. И эта точка, сливаясь с себе подобными, довольно быстро стала походить на мошку, или на муху, или на… Как раз в тот момент Томку, которая ещё долго могла придумывать, глядя в иллюминатор, на кого похожи заплаканная мама и какой-то слишком уж серьёзный брат, – как раз в тот момент её и затошнило. Она с перепугу сглотнула подкатившую волну и в смятении взглянула на сопровождавшую её тётю Валю. Тётя Валя вовсе не была ей никакой тётей, просто она тоже летела в Алжир – к своему мужу, который работал с Томкиным отцом. И мама упросила "присмотреть за дочкой, а то кто их знает, какие они бывают в пятнадцать-то лет!" Не слишком общительная, даже скучная, как чуть позже решила Томка, тётя Валя точно знала, какими бывают девочки в указанном возрасте, а потому пообещала глаз с неё не спускать… а сама всю дорогу книжку читала! И теперь, когда Томку затошнило, она ничего не смогла поделать, потому что и ей стало плохо тоже. И так они и сидели бы, вылавливая из воздуха и сглатывая дурноту, если бы не Зет. Он, как потом выяснилось, летел домой. На каникулы.

Зет достал из прозрачной коробочки две овальные пилюли "а-ля тик-так две калории" и, протянув через проход руку, подал их "тёть Вале". Та с опаской посмотрела на подозрительно-розовую ладонь чернокожего человека и отрицательно замотала головой: нет, мол, не надо, чего пристал! А Томка взяла и съела. И благодарно улыбнулась. Тётя Валя подумала и забрала свой отказ обратно. Решила, наверно, раз уж травиться, то вместе: она ж, как никак, отвечает за "ребёнка"! А Зет именно в этот момент назвал своё имя, и бедная тётя Валя чуть не подавилась таблеткой – такое это оказалось неперевариваемое сочетание! Томка же, напротив, рассмеялась и попыталась повторить. В результате её перестало тошнить, а тётю Валю вырвало. Правда, почти сразу же и стало лучше. Так вот они и познакомились: Тамара Михайловская и Зет.

Зет оказался шутником и классным парнем. Он всю дорогу рассказывал забавные истории из жизни МАВРОВ, а закончил почему-то совсем не смешно, прошептав, что верит в трагедию наивного Отелло. Томка недоверчиво поискала в его африканских глазах намёк на тонкую смешинку, но, даже малость похожего не найдя, растерянно уставилась в окно. То бишь – в иллюминатор. Самолёт как раз пролетал над таким сказочным местом, что в голову ничего, кроме затасканного "Баунти – райское наслаждение" больше не лезло. Тамара в одну секунду забыла грустное недоумение и предалась созерцанию "живой и волнительной", как сказала бы Виктория Яковлевна, картины. Виктория Яковлевна, старая, у Тамары уже не преподающая, но по-прежнему любимая учительница, вела в школе уроки рисования. Создавать на сероватом куске ватмана расцвеченный кусочек рая – земного или небесного – было для неё привычным делом. Тамара подумала об этом, потом о красоте, медленно плывущей снизу, и решила, как доберётся до места, попробовать себя в настоящем рисовании. ("Ну, в живописи то есть!"). Тут она вспомнила про весёлого алжирца и озорно к нему повернулась. Это было кстати, потому что Зет, потеряв слушательницу в лице Томки, не расстроился и переключился на её соседку. Но та весь полёт то читала, то спала, так что под обаяние темнокожего студента не подпала и в ответ на его остроумные и почти правильные русские фразы лишь коротко произнесла:
– Вы похожи на Эдди Мэрфи, дружок.
И Зет сконфуженно замолчал.

…Томка почувствовала, что замёрзла, стоя на одном месте, да ещё и в луже. Она по-прежнему не могла решить, что ей делать и куда идти. Домой не хотелось, а к Зету – ночью – наверное, нельзя. Иначе… Молва пойдёт! Она и так уже шлёпает, обдавая брызгами; а то вообще с головой накроет.
Тома поёжилась и… пошла к Зету.

Общагу лихорадило. "…Гуляй, студент, гуляй, но девочку мою не тр-р-о-ош-шь!" – неслось из одной комнаты. "Ты, теперь я знаю, ты на свете есть!" – отчаянными девичьими голосами плакались в другой. В третьей организовали драку на спор, делая ставки, как на петушиных боях. По плохо мытым коридорам бродила ошалевшая от недосыпа и перепития россыпь разновозрастных "мальчиков" и возбужденная общим весельем горстка смеющихся "девочек". Лестничная площадка между третьим и четвёртым этажом была занята компанией с гитарой: пять или шесть ребят и две-три девчонки под блатные аккорды неожиданно красиво и стройно выводили студенческий "шансон". На подоконнике, частично превращённом в пепельницу, восседал, скрестив ноги, не совсем трезвый Зет. Он не пел, он думал. Оставалось полгода до диплома, потом – "госси", как он их называл. А дальше – ...
– Чёрн тюльпан! Ты бушь долг сидеть?! – дёрнула его за брючину бритоголовая Зенкина.

Зет недовольно шевельнул ногой, всем видом показывая, как "достала" его нахальная сокурсница: Зенкина считала себя лидером, потому что была "оторвой". А Зет за время учёбы приобрёл репутацию шутника и балагура, который неизвестно зачем притворяется пай-мальчиком. Хотя было-то как раз наоборот: "чёрный тюльпан" обычно раскрывался под сильнейшим нажимом со стороны, и только для того, чтобы не выглядеть белой вороной. В студенческом общежитии надлежало жить весело и с размахом, принимать на грудь гекалитрами и орать русские песни ночи напролёт. Посещать лекции считалось "западло". С каким словом это соотносится в родном арабском языке, Зет так и не выяснил, поэтому заучил конкретно и наизусть: зя-пад-ло. Но на лекции всё равно ходил. Знания и так давались с трудом, так что вряд ли стоило доводить их скромное качество до абсурда. Зет ещё не отпустил мечту всей жизни на свободу: он по-прежнему хотел стать "большой шишкой" в своём Аль-Джазаире, или, по-другому, Алжире. Подумав об этом, Зет улыбнулся. Не своему тщеславию, нет, он улыбнулся прекрасному воспоминанию: два года назад он всё ещё неважно разговаривал по-русски и милой маленькой девочке Томе признался, что хочет быть "ба-альсой сыск" в своей стране!

Над головой неожиданно громко хлопнула форточка. Зет вздрогнул и очнулся.
– Пойду пройдусь, – с лёгким вызовом сообщил он Зенкиной. Та с силой провела ладонью по голому черепу и зло съязвила:
– Да, пожалуй! А то за окном темно да от тебя не ярко! Иди! Авось, посветлеет!

Зет чуть было не поддался желанию уколоть "оторву" её лысой головой, в которой света уж никак не больше, но сдержался, одёрнул свитер и спустился вниз. На первом этаже было холодно: охранник, задумчивый Миша Зельц, чуть придерживая ногой пластиковую дверь, стоял на выходе и курил. Зет подошёл и поздоровался. Секунду они оба наблюдали, как дым направленной струей стремится на асфальт, но не успевает и слоится, так на него и не попав. Миша молча пожал протянутую руку, сделал последнюю затяжку, щелчком выбросил окурок и уже почти закрыл дверь, когда с улицы раздался тонкий вскрик:
– Ой, нет, пожалуйста! Мне нужен… мне нужно…Я к вам!

Она не ожидала увидеть Зета – вот так, сразу, без долгой моральной подготовки и репетиции разговора. А Зет вообще опешил: ни за что в жизни он бы не подумал, что Тома, девочка, о которой он часто мечтает, может чуть не среди ночи оказаться в их общежитии. Он не видел её с тех пор, как они расстались в алжирском аэропорту, где он поцеловал ей на прощанье руку и извинился перед её, по всей видимости, отцом за своё шутливо-нескромное поведение. Зет помнил, что высокий сероглазый мужчина в жёлтой сатиновой кепке, подхвативший на руки и в обе щеки расцеловавший дочку, был настроен миролюбиво и в ответ на его смущение просто весело кивнул головой. Они ушли, а он остался. Он смотрел им вслед и сожалел, что перелёт закончен. Наконец спохватился, забрал багаж и поехал к родным: его ждали не сегодня, потому и не встречали, значит, радость будет более глубокой. Однако тонкий налёт неясной грусти сохранялся в нём до конца дня и позже, в другие дни и даже месяцы: сквозь естественную беспечность в весёлых компаниях или ровное спокойствие на деловых встречах в мыслях и в сердце его нет-нет да и проскальзывало что-то такое, от чего ни с того ни с сего с губ срывался глубокий вздох. Но ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он увидит её ещё раз. Тем более – в студенческом общакЕ.

– Ну, вы заходите или как? – напомнил Миша Зельц и нахмурился: не нравилось ему, когда в дверях стояли.
Тамара несмело переступила порог, Зет сделал шаг назад. Они снова замерли. Зельц едва взглянул на них, ушёл в свою кабинку, включил телевизор. "…о-о-оллл!!! – истошно заорал телеприёмник. – Как-кой драматический момент! Что теперь скажет… " Охранник убавил звук и закрыл дверь.

– А что я могу сказать? – сделав усилие, весело подморгнул Зет. – Зайдёшь в гости или прогуляемся?
– Я… замёрзла, – почти не разжимая губ, прошептала Тома и опустила голову. На самом деле от стыда её бросило в жар: она в первый раз поняла, как выглядит со стороны. Насочиняла историй про любовь, всех обманула, в первую очередь саму себя, а Зет теперь подумает, что она…

Она даже в мыслях испугалась того названия, которому могла соответствовать, не сумела удержать всхлип и выскочила за дверь.
Зет совсем растерялся. А потом как был в свитере, так и кинулся за ней на улицу.
– Что случилось?! Подожди!
– Ты… подумал! – раздалось чуть впереди. Столько обиды, столько неподдельного горя слышалось в этом возгласе, что Зет встал, как вкопанный. Прищурился, всмотрелся в темноту. Он ничего не понимал.

Тамара стояла под деревом и, уткнувшись в собственные кулачки, горько плакала. Как объяснить людям, что она любит Зета взаправду? Как ему это объяснить? Как ему вообще сказать, что она все два года следила почти за каждым его шагом, издали, незаметно… Знала, с кем встречается, как учится, когда уезжал и как долго отсутствовал. Да всё знала! И любила. Уж так любила, что просто жуть! Даже с мамой поссорилась, даже от Пашки его защищать надо – вот как любила. И даже заранее всем сказала, что встречается с негром, чтоб все привыкли, а заодно и на "реакцию общества" посмотрела. Плохая реакция. Хуже некуда. А теперь и сам Зет о ней чёрт чё думать будет. А этого она уже не вытерпит. Ни за что! И чего прицепился? И Томка окончательно разревелась.

Зет растерянно слушал всхлипы и не решался подойти и обнять. Хотелось успокоить, пригласить в тепло и всё выяснить. Почему так поздно, откуда узнала, где он живёт? А может, и не к нему пришла вовсе? Он сделал несколько несмелых шагов, стараясь не спугнуть и не потерять из виду её тень под старым тополем. Но Тома и не думала убегать, она плакала и так была поглощена этим, что ни о чём другом не помышляла. Спохватилась она лишь, когда кто-то мягко убрал с её лица ниспадавшие пряди и тёплой ладонью вытер слёзы.

Ночь сменила одежды на голос:
"Успокойся, шепну: позолоченный волос
Не сокроется тёмною шалью.
Но – с тобой постою… Я тебе не мешаю?"

– Н-нет… – подняла она голову. – Эт…это ты сочинил?
– Пошли, я отведу тебя домой, – Зет осторожно сжал её руку. – А по дороге ты мне расскажешь, что случилось. Да?
– Да, – со вздохом согласилась Тамара. – Только Пашка, мой брат, обещал тебе мо…тебя избить. Так что лучше не ходи со мной.
– Твой брат?! За что?! – изумился Зет и вовремя остановился, пропуская машину. Они уже шли пешком, а это было далеко и небезопасно. – Он меня даже не знает!
– Ну да. Зато я знаю. И Пашка сказал, что тебе достанется просто за то, что ты будешь со мной.
– Однако! – ещё больше удивился Зет и задумался. Внимательно посмотрел на расстроенную спутницу, машинально потёр собственную шею, попытался застегнуть несуществующую пуговицу и мимоходом обнаружил: он же не одет, он в свитере! Помолчал. Вздохнул. И мягко, но настойчиво попросил:
– Рассказывай! Всё, что считаешь нужным.

Это была долгая дорога. Зет успел замёрзнуть и согреться, Тома то плакала, то смеялась, ей было стыдно и легко одновременно. Когда тревожным светом замелькали окна незнакомого дома, Зет знал всё о любви белокурой девочки, о том, как справлялась она про него у вахтёров, как прогуливала уроки в школе и наблюдала за ним на выходе из академии, как ревновала его к сокурсницам и как рассказала родителям, и брату, и всем во дворе, и даже в классе, что встречается с темнокожим студентом. И все – все! – абсолютно были против и крутили пальцем у виска, и смеялись, говоря, что "Отеллы" давным-давно не в моде. И Пашка, брат, от которого она ждала поддержки, ругался больше всех, и даже как-то – матом!
–…Только папа ничего пока не говорит. Он, наверное, думает. Интересно вот – о чём? Ты на меня злишься?

Тамара впервые посмотрела Зету прямо в глаза. Он не спрятал взгляд, но нахмурился. Положение получалось не из лёгких: два года он любим девушкой, в которую и сам, вероятно, влюблён – просто воли чувствам не давал. И его любовь хоть и аморальна (по мнению "ту-ташних" – так, кажется), но всё-таки нормальна, а вот её – достойна осуждения. Пожив в буквальном смысле бок о бок с русскими, Зет начал понимать: Россия – край парадоксов, и на этом краю шаг вправо – обрыв, шаг влево – зло похуже бездны. Общественное мнение – бич повседневности. Не простится девушке, если она полюбит араба.

– Да-а! – озвучил Зет нерадостные мысли. – Такое здесь не прощают.
И увидел перед собой расширенные, полные слёз глаза; спохватился:
– На тебя? Да ты что?! Конечно, нет, конечно, нет! Это о другом я! Правда! Пойдём, я отведу тебя! Может, родители не будут ругаться?
– Будут, – вздохнула Тома. – К тому же от тебя пахнет. Ты часто пьёшь?

Зет смутился. Он и забыл, что выпил, совсем немного, "цутоцку", и никак не ожидал, что Тома заметит. Неприятный осадок всколыхнул чувства. Интуитивно назначив себе наказанье, Зет собирался с духом, чтобы исполнить задуманное. С родителями "невесты" он познакомиться сейчас! Именно в таком вот неприглядном виде. Они должны отговорить свою дочь мечтать о Чёрном Принце, или о Чёрном Тюльпане, как его зовёт пол-общаги. Не дело морочить девчонке голову, молода слишком. Он через год уедет, она всё равно останется: не отпустят же её, в самом деле, за тридевять земель в тридесятое царство, к африканскому царю гороху! О том, чем может закончиться "знакомство": в половине первого ночи – он старался не думать.

– Пойдём! – Зет нетерпеливо потянул Тому за руку. – Вытри слёзы, а то решат, что я тебя обидел. Ну, что же ты?
Томка смахнула слёзы, но идти не торопилась. Как-то так случилось, что она словно раздвоилась: одна половинка Тамары Михайловской топталась рядом с Зетом в грязи, а вторая – сидела дома в глубоком мягком кресле и смотрела по телевизору кино о любви. На том месте, где герой среди ночи настаивает на знакомстве с родителями главной героини, Тома заволновалась и сказала: "Нет! Ни в коем случае! Они не поймут!" Но потом подумала: "А чего они, собственно, не поймут? Они же знают, что их дочь встречается с негром. Почему же негр не может привести её со свидания домой?! Будет лучше, если он бросит её одну посреди дороги?" И, закутавшись поуютнее в плед, переживательно велела: "Веди её домой, Зет! История станет ещё интересней! Заодно и погреешься! Ты так замёрз, наверное!"
Тут вторая половинка Тамары Михайловской чудесным образом выбралась из кресла и соединилась с первой, уже совсем закоченевшей на улице, и обе они, едва шевеля губами, сказали:
– Я… зам-мёрзла! А ты?
– Я? Да. Пошли.
Тома беспрекословно подала ему руку и они живо, с каждой минутой убыстряя шаг, побежали к дому.

Алевтина Николаевна плакала. Её сын, Павел, нервно щёлкал зажигалкой и тут же бросал, мял, гасил сигарету. В пепельнице уже предостаточно скопилось таких окурков: сломанных, едва опалённых огнём, недокуренных в отчаянье "Эл-эмов". Тамара не пришла из школы. Ни у подруг, ни в кино её не оказалось: Павел обежал все три действующих кинотеатра в городе, мама обзвонила всех её подружек – нигде! ни у кого! Оставалось единственное: она – у _э т о г о…
– Ну что, я, наверное, на вахту позвоню, ма? – Павел зажал меж пальцев очередную сигарету. – Вызову, спрошу, собирается он провожать её домой или МНЕ ЕГО ВСТРЕТИТЬ? Можть, всё-таки отцу звякнуть?
– Нет! Нет-нет! Что ты! Час ночи! – испуганно метнулась к нему Алевтина Николаевна. – Пусть дежурит спокойно! Завтра. Всё завтра! С утра. Скажем. А сотовый – что? Так и молчит?
– "Абонент временно недоступен. Перезвоните позже"! Нужны мы ей! Ну, она у меня получит! Пока отца-то нету!!!

Павел закурил и вышел на балкон. Свежо. Очень свежо. И пустынно. На улице – ни души. Таксисты-частники на кругу допоздна тусуются – и то разъехались. Фонарь, тусклый… Ну, хоть такой. Где? Ну, где ж ты так долго, Господи? Семнадцать лет! Не водить же, в самом деле, за руку до школы и обратно. Отец распустил, любимица, красавица, девочка наша! А девочка вон, чёрте что вытворяет! Выросла, блин! И с кем связалась?! Замуж собралась, соплячка! За чёрного. Кому сказать – за дурака сочтут. Брат – старший, сестру – младшую! – и за ниггера! Да сдуреть можно!!! Ну, где же??? Убь…
– Ма, идут!!! – щелчок во тьму, горящий след – дугой и вниз. – ОН с ней! За руку.
Мать вцепилась в рубашку.
– Уйди! Уйди в зал! Паша, сын, прошу! Я сама!
Павел не сдержался, психанул, чуть не оттолкнул её – испуганную, растерянную; два алых пятна на щеках, как разводы краски: вся в слезах. Сказал зло:
– Как знаешь! Только чумазого сюда – ни ногой! Грохну гада!!!

И вышел, хлопнул дверью. Мать так и застыла: никогда он таким не был, никогда! "Господи Боже, и в кого такой? – нехорошо подумалось. – И Томка хороша! Своих, что ли, не хватает?!"
Звонок – робкий, прерывистый, с виноватыми переливами. Алевтина Николаевна безотчетно поправила растрепавшуюся причёску, обмахнула лицо руками, высушивая слёзы, и открыла дверь.

…Когда-то, четверть века назад, она вот так же – в слезах и расстройстве после бессонной ночи – открыла дверь на несмелый звонок и увидела перед собой большой букет живых… васильковых роз! Илья поспорил с друзьями, что жена поймёт и не станет ругаться, если он сумеет её удивить. Друзья: весёлые, молодые и под хорошим градусом – стояли и сидели на ступеньках и ждали реакции. Хитро смотрели, с прищуром косились, с вызовом и наглостью курили и сплёвывали на бетонный, с выщербленными плитками, пол. Алевтина была тогда Алей, об уговоре не знала и странноватый эскорт мужа приняла за хулиганов. Выхватила букет, не разбирая, что это; не почувствовала боли от шипов, втянула доверчиво и глупо улыбающегося Илюшку в дом и начала "метелить провожатых праздничным веником куда попало". Это потом они смеялись и собирали по подъезду растоптанное и поломанное чудо рук человеческих, а она сетовала на то, что так и не увидит голубые розы в вазе: по всему выходило, что должны они смотреться здорово! И это потом она будет рассказывать всем и каждому об "инциденте с цветами", давясь от смеха и вспоминая всё новые и новые романтические подробности: не каждой жене муж на третьем году совместной жизни преподносит такие нестандартные подарки. А сначала было стыдно. Стыдно и больно: шипы на розах были острые и пальцы оказались исколоты в кровь. Мужики, символически отмахиваясь, с матерком и зубоскальством обратились в бегство; один снизу крикнул: "Какая-то она у тебя неправильная! На людей кидается! В другой раз белые ей неси: типа "сдаюсь!" Илья конфузился и шептал неумелые извинения, пытался дурачиться, плюхнулся на колени, да не рассчитал – ударился сильно. Сел, прислонился к холодной стене и замолчал. И тогда она тоже села рядом, на корточки, и первая рассмеялась.

Красивый темнокожий парень чем-то неуловимо напоминал Илью из того незабываемого вечера. Он так же виновато сидел на ледяном полу, а Тома, её дочь – возле него на корточках. "Батюшки, да он в свитере! – мысленно ахнула Алевтина Николаевна. – Это в ноябре-то!"
И, забыв наказ сына "не пущать", неожиданно скомандовала:
– Марш домой оба!
Тамара вздрогнула, Зет удивился.

– Мам, я щас всё объясню! – вскакивая, растерянно пролепетала Тома и подосадовала на вечно дурацкое "объясню": как известно по всем фильмам, ни к чему хорошему такое вступление не приводит, только зря отнимает драгоценные секунды от реального разъяснения дела. – Я… Мы… Он вообще не виноват! Это я! Придумала. Всё.
– Домой, домой, – повторила Алевтина Николаевна. – И ты тоже. Чай попьёшь, отогреешься. И пойдёшь!

Зет поднялся, озадаченно оглядел себя: в свитере! Ах, ну да! Он же ещё на улице спохватился, что пошёл в чём был. Да, кажется, и не замёрз. Или только кажется?.. Ему вдруг стало жарко: он не думал о таком повороте, не собирался заходить, он хотел, чтобы его выгнали! А теперь что же – знакомство? Настоящее? И, может быть – … Нет! Это вряд ли. Но уже проходил в квартиру, жмурился от яркого света в прихожей и ощущал сладость во рту и мурашки по телу от тёплого дыхания русского дома. Электрический чайник, лёгкое шипение закипающей воды… Спать. Крепкий, обжигающий кофе, жар, пробегающий по телу, извиняющийся взгляд милой маленькой девочки Томы… Спать. Дрожь, неумелое объяснение, зачем пришёл, бесхитростная подмога Тамары. Поражённый взгляд чьих-то серых глаз. Испуганная синь в глазах напротив. Спать, спать, спать…

– Господи, да он горит весь! Паша, стели ему на диване! Кому говорят!
– Какие же мы слабенькие! – всё ещё не веря услышанному признанию сестры, презрительно скривился Павел, но пошёл за покрывалом.
Тома расплакалась, отложила бутерброд, не допила чай:
– Мам, он не…
– Спать! Иди спать, Тамара. Молодой человек останется у нас до утра. Не возражайте, Зет, так и будет! Завтра, на свежую голову, во всём разберёмся.

Алевтина Николаевна проводила вконец смутившего парня в зал, где Павел разложил для него диван-малютку. Зет лёг не раздеваясь. Едва коснулся подушки – провалился в белый туман, пробродил там всю ночь, но выхода так и не нашёл. Под утро из тумана выплыл сероглазый улыбающийся мужчина, подхватил его, маленького, на руки и, укачивая, прошептал: "Медовый месяц!" И Зет проснулся.

Сероглазый мужчина стоял рядом, но не улыбался. Серьёзно смотрел на него и о чём-то думал. А думал Илья Михайлович о дочери. Сочинила дочка сказку про далёкого принца – белого коня только не хватает! Или чёрного?.. А бедный студент и не знал ни о чём. Или знал? Нет. Просто помнил. Как и он его помнит: по одной единственной встрече в алжирском аэропорту. Весёлый парень, балагур, но не сказать, что наглый. Вообще, если разобраться – молодец. Проводил девчонку домой. В наше-то время! Да-а… Был бы белым, цены б ему не было! Но – Пашка прав: задолбят Томку и соседи, и не соседи – все. Аномалия какая-то: двадцать первый век на дворе, а расизм никуда не делся, цветёт пышным цветом и становится всё круче: все, кто чуть темнее – чурки. Чем не русский фашизм?

Зету от молчания стало плохо, он сел, ноги свесил и, нашарив тапки, спросил:
– А что есть "медовый месяц"? Мне приснилось! Здравствуйте!
Илья Станиславович изумлённо поднял брови: вот те и принц на белом коне! Неожиданно для себя рассмеялся.
– Это после свадьбы, целый месяц рая для влюблённых!
Посерьёзнел. Помолчал. Внутренне подобрался и сказал, всматриваясь в чужие колоритные глаза:

– Надеюсь, ты не думаешь, что в награду за "ночное такси" получишь Тамару? Спасибо за понимание, огромное спасибо, так сказать, за доставку, но… Сам понимаешь – это всего лишь эпизод.
– Мы… пешком шли, – растерялся от множества непонятных оборотов Зет. – Я ни о чём таком… Я могу сказать ей "До свидания" ?
– Она спит. Думаю, будет лучше, если ты уйдёшь не прощаясь. Если она тебе нравится, ты поймёшь, что так действительно будет лучше. И в первую очередь – для неё.

Илье Станиславовичу было неприятно столь жёстко выпроваживать гостя, но, проснись сейчас Тамара, проводы затянутся надолго и без слёз не обойдутся. А он, как и большинство мужчин, побаивался слёз женщины, и в особенности – дочери. Зет мог только догадываться, почему незлой с виду человек так недобро его прогоняет, но спорить не стал и быстро вышел в коридор. Он уже выходил из подъезда, когда его догнала взволнованная, давно проснувшаяся Алевтина Николаевна.

– Зет…Зет, подождите! – она сняла с плеч лёгкую куртку и протянула ему. – Одень! В шесть утра обычно холодно.
Зет растерялся, хотел отказаться, но Алевтина Николаевна сама накинула на него ветровку и, оставшись в одном халате, поёжилась.
– Спасибо тебе, – сказала просто. – За то, что не воспользовался ситуацией. Куртку не возвращай, обойдёмся. И – пойми нас! Ладно?
– Да. Иписот. Прощайте.
Он ушёл первым: неожиданно защипало в глазах, впервые
после отъезда из дома. За поворотом, в заманчивую темь которого тщился попасть усталый свет от фонаря, Зет остановился, поднял голову и выдохнул. Увидел звезду, размытую… Сморгнул.
За ночь подморозило, куртка оказалась кстати.

Зенкина была в похмельном отупении. Голова не болела, но… как будто вскипала изнутри мелкой волнистой рябью. Мозговая деятельность нарушилась, хотелось бессмысленно повиснуть на рваных клоках мыслей и болтать хвостом, оставшимся от Дарвина. Зенкина любила Дарвина. Даже в пьяном угаре она помнила, что обезьяна – высшее существо, подарившее миру человека. Иногда, в совсем другом угаре, приходила к выводу, что Бог человеком не был. "По образу и подобию" – раз; эволюция Дарвина – два; туда же Пифагора с Архимедом и, выходит, что математика – великая вещь. В академии изучали Библию, так, для общего развития. Зенкину не допустили к экзамену из-за контрольной, доказывающей происхождение человека по "образу и подобию", сплюсованному с теорией обезьян. Но сокурсники зауважали. Т а к о е в голову не приходило никому.

Она встала и, пошатываясь, вышла в коридор. В семь утра общага спит. Движение начнётся в районе девяти, когда заспанный люд повываливается в наспех застёгнутых одеждах, торопясь успеть хотя бы на вторую пару.
Постояла, прижавшись к холодной стене. Хорошо. Успокоение. Теперь врезать кулаком в избитую до переломов туалетную дверь и опохмелиться болью. Трезвость наступает мгновенно. Обрывки мыслей находят общий знаменатель – он обязательно нечётный, семизначный. Номер телефона? Да! "А вы не забыли позвонить родителям?" И два старых голубя из лужи вылавливают крошки. Что за болваны сочиняют рекламу? Всю ночь ведь снилась эта лужа! Но в луже почему-то – Зет. Вот когда поможет его имя! Зех-бр-р-н-т. Или Зха-брнт? Нет, точно: Зхбрнт! Без единой гласной! Кипящие волны в бритой голове Зенкиной собрались в цунами. Ей, разумеется, чхать на бегство негра из общаги, но Зельц сказал, что сбежал он с "дэушкой", и симпатичной! А это уже свинство! Она шумно умылась и, обнаружив, что забыла полотенце, отёрла лицо мокрыми руками. Прислушалась. По коридору кто-то шёл. Ещё один "неспящий в Сиэтле"? Зенкина снова вытерла лицо, теперь уже рукавом халата, и вышла из туалета.

Зет показался ей чужим. Не оттого ли, что был он в чужой куртке цвета серого дерьма? Или так обесцветился сам – до пепельного напыления на собственной физии?
– Х-хо-о! Привет идиотам! Как спалось в объятьях Дездемоны? Ты её не придушил случайно?!

Она изо всех сил старалась уколоть, ужалить посильнее, зря, что не Змея по гороскопу. Зет вызывал в ней, не привыкшей к "телячьим нежностям" и сумятице в душе, противоречивые чувства. Где-то внутри, в тёмной бездонности сердца, пульсировало сильными толчками сокровенное "страдаю", но даже там было установлено табу на другое, более точное и страшное слово – "люблю". Больше всего Зенкина боялась потерять не свободу, а себя в обволакивающем облаке нарастающей любви. Не желая понимать, но всё же понимая это, она сознательно переводила "сантименты" в желчность и сарказм, нанося удары по самому больному.

Зет, против обыкновения, не отшутился, не улыбнулся, вообще не ответил. Скользнул отсутствующим взглядом по ней, как по стене, и, на ходу доставая из кармана ключи, прошёл мимо, завернул за угол. Обдал холодом и скрылся! Зенкина так растерялась, что натурально остолбенела. Что-то случилось, и это ясно! Она захотела немедленно пойти следом и войти без стука, как всегда и поступала, но совершенно неожиданно сдержалась. Более того: задумалась! И в несвойственном ей задумчивом состоянии отправилась восвояси. Возможно, первый раз в жизни в её уме произошёл натуральный пере… мыслеворот. С самого ранья зарождавшееся цунами обрушилось на неподготовленный к революции мозг и, чтобы выкарабкаться невредимой, Зенкина решила… позвонить родителям. Точнее, папе. Потому как мамы у неё не было. Никогда. Зенкину двадцать два года назад удочерил, забрав из роддома, собственный отец. Мать от неё отказалась. И это всё, что, с точки зрения главного родителя, полагалось знать дочери о прошлом.

Она взяла мобильник и набрала номер, немало не заботясь о чьём-то сне и раннем часе: всё равно пора вставать. Соседка по комнате заворочалась и натянула на уши подушку. В далёком городе Тамбове энергичный голос ответил: "Ого!?" Космос, спутник, дочка и отец. Космос вряд ли удивился, а вот отец – порядочно! За пять лет учёбы Ирина звонила дважды: когда её хотели отчислить за дебоширство и после теракта на рынке. Интересно, что на этот раз?..
*
…На этот раз не обошлось. Когда Томке было десять, она страстно верила в Деда Мороза, но мама сплоховала под Новый год, и дочь увидела подарки под одеждой в гардеробе. Море слёз, в котором все едва не утонули! Обвинения в том, что её так долго дурачили, а она уже большая. Обида на идиотский праздник, от которого один обман. Но потом папа очень буднично спросил: "Тебе было плохо, когда ты верила в сказку?" И Томка задумалась и удивилась, и поняла, что было здорово! Ежегодная игра продолжилась, и картонные дворцы, кареты и прочие подарочные упаковки вместе с содержимым волшебно появлялись под ёлкой ровно в двенадцать ночи – до самого пятнадцатого дня рождения, когда родителям на работе прекратили давать гостинцы для маленьких детей. Томка стала официально считаться выросшей! Её это радовало безмерно. С пятнадцати лет она потребовала отношения к себе другого – серьёзного и без подтекста. К брату так относились почему-то всегда, а ей предстояло за это бороться. И даже теперь, когда ей семнадцать, она всё ещё для них маленькая! Они выгнали Зета! Они не разбудили её!!!

– Как вы смели?! – кричала она и голос срывался, падал в рыданья. – Я люблю его!!! А вы… прогнали!.. Я уй-ду… к не-му! У-уй-ду!!!
Она забралась с головой под одеяло и отдалась своему горю.
– Да… Зря вы её не разбудили, – заключил, потирая лоб и следом за отцом входя на кухню, Паша. – Я так понял, не он её нашёл, а она его пасла два года.
– И это ты говоришь?! – вскинулась Алевтина Николаевна, прикрывая кухонную дверь. – Ты забыл, что собирался…
– Да помню – грохнуть гада! Но я ж не знал, что это "девочка наша" шизанулась!
– Выбирай выражения! – долбанул кулаком по столу Илья Станиславович.
Алевтина Николаевна вздрогнула, Павел вскипел:
– А как ещё сказать?! Выдумала дура сказочку, а я с ребятами чуть не встретил его! Здорово было бы, ага?! Он ни сном, ни духом, а его носом в землю: "Оставь в покое девку!" Разбирайтесь сами с вашей тихоней! А мне на работу пора. Вырастили!..

Он забыл про чай и бутерброды, на взводе оделся и спустя минуту был таков. Алевтина Николаевна растерянно опустилась на табурет, сухой тряпкой в пятый раз протёрла стол. Илья Станиславович шумно выдохнул и вышел на балкон. Окурки. Много окурков. Ну, Паша и курит! Особенно, когда волнуется. И что, действительно, теперь делать? Не выдавать же дочку замуж? И лет-то ей семнадцать! Да и Захбрант этот, язык сломаешь! явно не тот зять, который подразумевается в глубине души каждого русского человека. Нашему человеку размах подай, а тут что же – бусы на шею, тарелку на губы и в пещеру к чёрным людям? Илья Станиславович усмехнулся: кому как не ему знать, что современная Африка – это не пещеры автохтонов, а собственно Алжир – экономический и культурный центр одноименной республики; там каждый десятый – европеец, и одевать в чадру белую девушку никто не станет.

Илья Станиславович вздохнул: всё понятно, но от этого не легче. Разреши сейчас дочери встречаться с Зетом, так ведь они и впрямь доберутся до загса, а к такому повороту сердце любящего отца не готово. Это как уволиться с уважаемой работы на пике карьерного взлёта и устроиться куда-нибудь грузчиком! Состояние неприятной подавленности. Даже за сына, когда тот опрофанился с телятиной, было не так стыдно.

Он принял решение и вышел с балкона. В спальне по-прежнему плакала Тамара. Илья Станиславович взглядом остановил жену, собиравшуюся зайти вместе с ним, и открыл дверь. Через час Тома, словно тень, проскользнула в ванную, безслёзно умылась, быстро оделась и, не позавтракав, ушла в школу. На встревоженный взгляд жены Илья Михайлович ответил коротко:
– Она всё поняла. Искать его не будет.
До самого вечера пробыв на работе, Алевтина Николаевна так и не смогла снять камень, придавивший сердце – пока дома не увидела дочь, хмурую и неразговорчивую.

Всю следующую неделю, вероятно, от нервов Тома много ела и много пила, но при этом сильно похудела. Она почти ни с кем не разговаривала, невпопад отвечала на конкретные вопросы, но училась хорошо, вела себя прилично и родители поуспокоились. Только брат, глядя на неё, морщил лоб и покусывал губы. Что-то ему не нравилось. Так много Томка не ела никогда! Он читал про булимию и про анорексию, но всё это болезни звёзд, а его сестра – всего лишь школьница. Пройдёт само, думал он, или обратить внимание матери? Хоть бы к врачу сводили, что ли! А то провели беседу в "авторитарном ключе" и на этом успокоились. Станет ещё нервичкой в будущем!

Павел искренне беспокоился за сестру. Поэтому, когда позвонила учительница и пригласила к телефону маму, он не моргнув глазом соврал:
– А родителей нет дома, что передать?
– Вы брат? – женский голос на том конце провода на секунду задумался. – Передайте, что сегодня Тамару вырвало, но домой она пойти отказалась. Досидела до конца уроков, при этом… м-м… часто отпрашивалась "выйти". Мне кажется, она заболела.

– Да, спасибо, передам, - сказал Павел и не сразу положил трубку: увидел, как сестра выходит из туалета – какой по счёту раз?
– Тамар, – окликнул он её, – поговорить не хочешь?

Тома безразлично взглянула на него, отрицательно качнула головой, бесшумно исчезла за дверью. Включила музыку, легла. Знала: пока она не захочет, никто не войдёт. Её теперь редко тревожили, дали время на адаптацию. Мама беспокоилась только из-за её худобы, но Томка знала, что здесь всё нормально: она же страдает! В любом кино одно и то же: героиня любит, плачет и худеет. Чем она хуже? Ненормально было в другом направлении – в направлении Зета. Если раньше она и сама до конца не верила в то, что любит его, то теперь с ужасом и действительно вдруг осознала: без Зета жизнь не в радость. Без него не то, что еда – вода казалась не вкусной. Ела и пила Томка и впрямь много, но без аппетита, просто ела и просто пила, по привычке, чтобы было чем мысли занять. Потому что они то и дело возвращались к отправной точке уныния – к симпатичному мавру из Алжира, читающему стихи ей ночью и ведущему домой по бездорожью. Наверно, поэтому она так полюбила спать. Теперь она могла засыпать, где угодно, во всякое время и при любом шуме. Ей снился Зет. Он всегда улыбался. Они летали над облаками или лазали на высокую стену по длинной деревянной лестнице; иногда падали. Но неизменно Зет спасал её, ловил с огромной высоты, вовремя подхватывая на руки, и счастливо кричал: "У тебя будет месяц!!! Томка! Целый год медового месяца! И только со мной!"

– Тома! Просыпайся, ну! С тобой всё в порядке?
Встревоженные глаза, горячая ладонь. Мама сидит рядом.
– Спишь, а уроки выучила? Ещё только шесть, ты что это?
– Мама, а медовый месяц бывает год?
Ожидающий взгляд, о Господи! Когда же она им переболеет?! Алевтина Николаевна переживала за дочь, но считала, что лучшее лекарство всегда горькое.
– Нет! Только месяц! И тебе рано о нём думать. Закончи школу…
– …поступи в институт, приобрети профессию и т.д. и т.п. Я всё знаю, мамочка. Пусти, я пить хочу.
Тома вывернулась из-под удерживающей руки и ушла на кухню. Она пила и не могла напиться. Стакан за стаканом. Вода имела странный, немного неприятный вкус – возможно, поэтому? Павел, сидя возле полуоткрытой форточки, курил и удивлённо наблюдал, как иссякают запасы кипячёной воды в трёхлитровом бидоне. Он смутно припоминал, что где-то читал о подобном… симптоме. Вот только где? И что именно?.. Узнать бы у кого, что ли!..
*
В общаге – событие. К Зенкиной приехали родители! Вернее, только отец, потому как матери там, кажется, и не наблюдается. Но папаша – столб. Не согнёшь, не вырвешь! Профессор, одним словом. Недаром Зенкина любит Дарвина: отец заведует кафедрой биологии в Тамбовском мединституте. Но она-то какова! Ни слова, ни полслова о великом "фазе", и ведёт себя, как беспризорница! Но что-то, видать, случилось, раз к Зенкиной – Зенкиной! – приехал родитель. Так говорили в общежитии.

– Да ничего, ты спятил?! Ты зачем припёрся?! – а так говорила Зенкина отцу. Они сидели в парке, на подозрительной скамейке с прогнутыми рейками, засыпанной жёлтыми листьями, со всех сторон обдуваемые ноябрьским пробористым ветром. Впервые за много лет Ирина плакала. Профессор Зенкин, Алексей Игоревич, импозантной наружности брюнет располагал (по Кикабидзе) богатством в виде пятидесяти четырёх лет, и двухсот двадцатью тысячами рублями в филиале московского банка. Дочь к богатству претензий не имела, но в личную жизнь вмешиваться не разрешала категорически. Он и не вмешивался – без малого четверть века, а точнее – никогда ещё не вставал на пути у своего замысловатого чада. Ирина росла почти без его участия, с минимальным отеческим контролем и получилась на редкость самобытной: свободолюбивой, независимой, умеющей постоять за себя… хулиганкой! Сиротство по линии матери, возможно, усугубляло проявление негативных черт заведомо сильного характера, но профессор Зенкин, Алексей Игоревич, не в коей мере не относил их на счёт плохого воспитания или, не дай Бог, его полного отсутствия. Естественный отбор, понимаете ли! Выживает сильнейший! Но подчас и сильнейшие нуждаются в помощи, и отец приехал к дочери с предложениями именно этого – содействия и поддержки.

– Ты, во-первых, не кричи, здесь не для кого концерт устраивать, – весомо и резонно отвечал он на истерические восклики Ирины. – А во-вторых, твоё непонятное желание, цитирую: "кончить всё разом" – слегка выбило меня из колеи. Возможно, я мало тобой занимался, возможно, я совсем тобой не интересовался, но уж среагировать на столь отчаянный призыв у меня ума хватило! Итак, кто он, сподвигший тебя на самоубийство?

Старательный ветер гнал по парковым дорожкам ворохи осиротело-задумчивой листвы; багряные, шафранные цвета смешались, как в калейдоскопе. "Осень – это сны листопада!"– вспомнилось неожиданно Ирине. Да, она любила Зета, пора признаться в этом если не отцу, то хотя бы себе. О том, чтобы сказать Зету, речь не шла: он слишком занят своим, по-видимому, горем. Наверно, с той не получилось, он уже неделю никакой. Даже на лекции не ходит! Вот уж поистине – любовь зла! Но что творится с ней?! Как может она кого бы то ни было любить? Ведь любовь – это рабство! Это полное растворение в "не себе", это… абрис несуществующей личности! А она, Зенкина, не может испытывать "абрис", ей необходимо чувство! Сильное, но подконтрольное. Не контур какой-нибудь, и не пунктир!

– Как дела с твоей мадамой? – озадачила она отца вместо ответа. – Вы ещё не разбежались?
– Н-нет. Живёт у меня. Уже с вещами. Переживает за тебя, между прочим!
– С какой радости? В подруги метит? Сомневаюсь.
– Так ты что, так ничего и не скажешь? – уточнил, сняв шляпу.
Ирина с любопытством взглянула на отца: это ветер так красиво взметнул его волосы, или сам он, профессор Алексей Игоревич, столь удачно поднял голову?

– Он негр, сечёшь? Очень чёрный. Но такой прикольный! У него такая прикольная рожа! Все пять лет у него никого не было, зуб! Но неделю назад к нему пришла "дэушка", – Зенкина презрительно скривилась, – и из-за этой "дэушки" он теперь на всех кидается. А на меня – больше всех. Найду её – клюв сверну.

Вот когда профессор по-настоящему удивился! Его нестандартная дочь и её… оригинальный выбор. Двести тысяч – для маугли из джунглей?! Хм, ну, положим, не двести, а четвёртая часть, а во-вторых… Почему бы и нет? У неё своя жизнь, у него и Марка – своя, все при деньгах и любовном интересе. Он же не враг своему ребёнку. Остаётся только выяснить, что за "дэушка" свихнула парню мозги и возможно ли их вправить обратно.
– Он, вообще… нормальный? – поинтересовался осторожно.
– Такой же, как все, только другого цвета, – довольно холодно заверила дочь и надолго ушла в себя.

Говорить им, в сущности, было не о чем. Спустя полчаса они уже шли к выходу, сильно наклоняясь против ветра. Профессор Зенкин одной рукой придерживал шляпу, второй – пытался унять полу длинного чёрного пальто, развевавшегося при ходьбе, но никак не мешавшего интенсивному шагу. Ирина шла вровень с ним, не обращая внимания ни на расстёгнутый верх короткой дублёнки, ни на кепку, сбитую набок; единственное, что отметила с невольным отвращением, так это по-женски суетливое поведение отца. Его беспокоили слёзы, выбиваемые встречным ветром, он постоянно смаргивал их и слишком грациозно отирал с лица. Профессор Зенкин, (Алексей Игоревич – всегда с лёгкой издёвкой добавляла дочь), в молодости был активным бисексуалом, но с годами определил свой стиль как "гомо" и теперь – только что не афишировал, а в общем – не скрывал. Ирина, отчасти в знак самозабвенного протеста, отчасти для выражения рождавшегося "Я", в семнадцать лет обрилась наголо, да так и не захотела отпустить их снова, свои бледно-серые, точно лунным блеском сбрызнутые, донельзя прямые волосы. Её не трогали ни насмешки сверстников, ни обвинения в "дурости" взрослых, ни расставание с единственным парнем, которого она выделяла среди дворовых ребят, ни даже собственная неприглядная внешность, которой лысая голова красоты уж никак не добавляла. Её, Зенкину, стали воспринимать по-иному: без добавления имени и половой принадлежности. Она стала "своим парнем", "лидером" и "оторвой"– для всех. Угнетало, что и для Зета, скорей всего – тоже.

Уже совсем по-зимнему нёсся навстречу ветер, ледяным когтём царапал щёки, взмётывал с земли тяжёлую листву и бросал охапками в прохожих. Профессор Зенкин думал не о дочери, он думал о "жене". Марку было тридцать и он только перед отъездом профессора решился на переезд к нему. Официально объявил родителям, напрасно ждавшим внуков, что девушки его не интересует, но он испытывает счастье в объятиях другого. Родители, кажется, плакали. Ирина Марка невзлюбила, хотя не видела его ни разу и совсем не знала. Возможно, то, что он, отец, не против её дружбы с негром и имеет готовность даже выдать замуж, поможет если не сближению, то хотя бы терпимости в отношениях с его… м-м… другом?

– Ты на каникулы приедешь? – поинтересовался, с трудом разлепив замёрзшие губы.
– Время уже четыре, мне пора, – вполоборота, чтоб услышал, ответила Ирина. – Так ты не против Зета?
– А ты? – неожиданно остановился Алексей Игоревич. – Ты не против Марка?

Ирина по инерции сделала ещё несколько шагов. Повернулась. Долго молчала, глядя на застывшего отца, так и сяк крутила в уме часа два как заготовленную фразу: "А мне параллельно твоё мнение! Ты за гомика, я за негра. Не напрягайся!" Лихой ветер хлёстко толкнул её в спину. И она неуверенно сказала:
– Хочешь, я… волосы отпущу?

...Миша Зельц стоял в дверях и курил, по обыкновению задумчиво выпуская дым в асфальт. Ему, невозмутимому сторожу общежитского покоя, довелось увидеть потрясающую картину, о которой он в дальнейшем деликатно умолчал: совершенно трезвая Зенкина вытирала отцу носовым платочком слёзы. Профессор Зенкин, Алексей Игоревич, так и не потрудился смахнуть их: всю дорогу до самого общежития они катились и катились по его лицу – то ли от морозного вечера, то ли отчего-нибудь ещё…

Зет действительно пропускал лекции. Словно что-то потерял он в душевном настрое, и незачем стало получать знания, и мечта о жизненной цели оказалась легкомысленно беглой, эфемерной и глупой. В один из дней Зет позвонил домой, но отца не застал: тот вновь уехал в Таиланд по договору. Матери Зет сообщил, что на каникулы приедет раньше, чем думал. На удивлённое восклицание ответил коротко: "Потом!" Сказал "до свидания" и положил трубку. Всё равно мысли о Тамаре мешали сосредоточиться на разговоре. Её образ возникал в голове постоянно. Далёкая многоэтажка манила множеством окон, одно из которых могло явить её. Зет каждый вечер проделывал один и тот же путь: до дома Томы, вокруг здания, от подъезда и до фонаря и затем – обратно. Но ни разу за две недели ему не удалось её увидеть. И никого вообще из их семьи. Зато не было недостатка внимания от другой особы: Зенкина, то и дело донимавшая его раньше, теперь как будто и не докучала, но – внезапно изменилась, стала непривычно приветливой, предупредительной… слащавой. Как-то в девять часов утра, когда он вновь проспал на "пару", она несмело постучала и вошла лишь после его недовольного "ну да, да, я проснулся!" Это было уже после того, как уехал её отец, благопристойный тип со светскими манерами. Вошла и присела не на кровать, а на краешек стула, стоявшего неудобно – наполовину задвинутым под стол. Зет и не понял сначала, что не так в этой долгоносой ехидне: отметив трансформацию поведения, он не избавился от дискомфортного чувства чего-то неуловимого в ней. Хорошего. Правильного. И на протяжении всего их удивительного разговора тщетно пытался поймать ускользающее открытие этого нового, явно незнакомого звена.

Она начала неуверенно, с хрипотцой, забыв прокашляться. Говорила банальности, звала на лекции, извинялась за свою навязчивость. И вдруг – отбросила условности, заговорила открыто.
– Отец у меня… нетрадиционный. Я с ним почти не общаюсь… лась… А теперь – поняла. У него – Марк, а у меня – …
Она, колупавшая вилкой краску на столешнице, отложила её в сторону, посмотрела прямо в заспанные, не жадные на информацию, но всё же заинтересованные глаза Зета и договорила:
– …а у меня – ты.

Зет моргнул и сел в кровати. В сердце громко ёкнуло: "Не та!!!" Опустил ноги на пол и, не спуская глаз со странной гостьи, пошарил рукой в поисках брюк. Зенкина сняла их со спинки стула, на котором сидела, и подала ему.
– Я не хочу сказать, что ты мне что-то должен, просто… я люблю тебя, и я хочу, чтоб ты это знал. Я пойду.

Она встала и пошла к выходу. Зет не нашёл ни одного подходящего предлога, чтобы остановить её, молча проводил взглядом, и только когда за ней захлопнулась дверь, понял: вот оно – открытие! Непривычно тёмная голова "оторвы"! Зенкина отпускала волосы.

С того дня многое начало меняться. Зет вновь ходил на лекции, Зенкина как-то незаметно обрела своё имя, ближе к вечеру каждый день они вдвоём гуляли в парке, отыскивая прелесть в неразбираемой дороге, и узнавали всё новые и новые подробности друг о друге. Сокурсники пробовали подшучивать, но Зенкина твёрдо дала понять, что кое-что не может измениться никогда, в том числе – её умение постоять за себя. Причиняющие боль воспоминания о Томе Зет загнал "в далёкий нутрь", откуда им было не выбраться без его собственной помощи. А он помогать не собирался. Жизнь получила новый смысл, в котором место хрупкой и очаровательной Тамары всё уверенней занимала полногрудая и мятежная Ирина. Близились каникулы; Зет не задумывался, удастся ли ему выбраться сухим из воды, если спонтанно возникшие отношения выйдут из-под взаимного контроля. Пока его всё устраивало, и такая любовь – тоже.

Новый год пришёл и ушёл; точнее, он влился в историю планеты, несомый громадными волнами из прошлого. Десятиметровые цунами, образовавшиеся от страшного землетрясения на острове Суматра, за один день бесповоротно и до неузнаваемости изменили карту мира. Голубые экраны в ужасающе ярком цвете рисовали трагедию века: несомненно, именно так станут называть в дальнейшем катастрофу 2004 года. Выйти из воды не суждено было почти двумстам тысячам человек. Отцу слушателя рязанской школы МВД Зхбрнта Нелдены, к сожалению, тоже.

Новый, две тысячи пятый, год не принёс обычной радости и в семью Михайловских. Недели за две до его наступления Тамара уснула за обеденным столом, не допив бокал чаю. Это была последняя капля. Она уже месяц вела себя необычно, быстро уставала, засыпала где придётся, однажды чуть не захлебнулась в ванной. На все вопросы отвечала кратко, ни на что не жаловалась, но похудела ещё больше, так что на лицо и смотреть уже стало страшно: кожа туго обтягивала кости, чётко выделялись скулы, темнели круги под глазами, и ввалились щёки. Алевтина Николаевна не раз пыталась отвести к врачу свою страдающую дочку, но та противилась этому также сильно, как и не единожды предложенной встрече с Зетом. Илья Станиславович, не предвидевший подобный, совершенно непредсказуемый, оборот дела, пересмотрел свою точку зрения на прощальное рандеву дочери с темнокожим студентом, и хотел даже сам устроить их свидание, но Тамара внезапно заупрямилась. "Нет, – сказала она,– забыто так забыто! И закончим на этом". Она всё чаще пребывала в плохом настроении, взрывалась по поводу и без, перестала следить за собой и почему-то – чистить зубы. Однажды в воскресенье, после обеда, Павел не выдержал и поставил всех перед фактом:

– С этим что-то надо делать! С ней не то творится! У неё изо рта пахнет!!! Да, да, и не надо на меня шикать, мама! Я не помню, что это, но Томка больна. Я читал…
– Это не болезнь, это дурость! – закричал и отец, тоже вскакивая.– И я много – много! – читаю, если ты о своей начитанности, но о том, что она вытворяет, известно с чёрте каких времён! Вот,– схватил он с холодильника книгу,– вот, читай! "Хороши пошли порядки! Сегодня наплевать на семью и домашний очаг, а завтра пусть всё вообще летит кувырком, и да здравствуют браки между белыми и неграми"!(1) Каково, а?! В точку?

– Уж не ты ли это и писал? – вдруг тихо сказала молчавшая до того Тамара, кусочек за кусочком опуская сахар в чай. – Впору поверить в переселение душ! Я пойду к врачу, если от этого вам станет спокойней… Но не просите меня жить, как вам хочется. Мне уже не пятнадцать, папа, и я не та маленькая дурочка, которой Дед Мороз носил подарки. А зубы я, Паша, чищу. Просто вода у нас с каким-то уксусом... или с ацетоном.

Она придвинула бокал с чаем, долго-долго мешала в нём ложечкой, сделала всего-то три глотка и – уронила голову на стол. Уснула? Ждать дольше не имело смысла. Отец отнёс её в кровать, перепуганная Алевтина Николаевна вызвала скорую. Через полчаса суровая тумбообразная врачиха ругала почём зря "недоумков, доведших девочку до комы" и умело распоряжалась действиями двух растерянных мужчин – отца и сына Михайловских: в сознанье Тома не пришла, в машину её снесли на носилках. Алевтина Николаевна, мало чего видя через слёзы, суматошно собирала вещи, документы: в больницу дочку клали надолго, диабетическая кома опасна для жизни.

...Зима – влажная, тёплая – с трудом добралась до своей середины; январь вяло длился, с каждым днём умирал, захлёбываясь в лужах. Бесстрастные дикторы ТВ с трудом сохраняли бесстрастность, ежедневно сообщая об увеличивающихся жертвах стихии: океан, наигравшись, выбрасывал на берег бездыханные тела, под обломками рухнувших зданий редкостным чудом считались живые; с экранов в квартиры врывались горе, крики и плач, но – их уже выключали.
– Да. Вот вам и конец света, – тяжело вздохнув, сказал Павел и отбросил пульт. – Ладно, я поехал к Томке.


Продолжение следом...







(1) Ф.С.Фицджеральд, "Великий Гэтсби"



© Copyright: Светлана Малышева, 2007
Свидетельство о публикации №1701070001