Я его люблю, люблю, чтобы он никогда не ушел!

       Я его люблю, люблю, чтобы он никогда не ушел!
       Приписка: отберите у него ноги.

В полой болезненной электричке. Засасывающей рельсы словно нугу. Меж коричнево-серых узоров глаз, пустоцветом распускающихся по сторонам. Я еду с протянутой рукой ладонью вверх. Я – постоялец. Истинный джентльмен своей эпохи. У меня внутри, впрочем, достаточно обычный набор. Печень, там, почки, легкие, сердце. Но отчего-то, сам не знаю почему, нет во мне счастья.
В натопленном дыханием вагоне. Неуютица. Суета. Взгляду некуда осесть, а как закроешь глаза – все кидаются на тебя и выдыхают с облегчением. Лучшее средство протянуть руку ладонью вверх. Все обыденно. Глазами не встретится, параллельные прямые сами знаете почем.
А почем, спросит баба моя. Баба-лепесток. Баба-вдогонку. Баба-осенний нос. А я отвечу для чего:
- нужда!
- да ну?
- уж да!
И поплывет про меня слог, что не смышлен, голоден и лунат. А бабе моей все на руку. Высветлила волосы молоком, лентой перевязала и к подругам. А ты сидишь во вспотевших по осени валенках и стонешь в полный рост. О том, что уже не дождаться тебе лета, а может и зимы. И тогда, взгрустнув, опадешь, словно лист, наземь и присмиреешь, но не окончательно. Разве что, чтобы старуху напугать.
Лежишь – не шелохнешься и все думаешь, думаешь, ибо больше ничего не осталось, только право на ностальгию.
И былое явиться. Чур-чур тебя. И мокрое пятно от беспамятства на деревянном полу, и старухин крик, а может и стон. Прозрачные тихие глаза. Бесформенный суетящийся силуэт. Баба-вихрь. Баба-наполеон.
- не оставишь даже одного.
- заболели с непривычки глаза.
- спи, спи.
- прошу прощенья. Как повезет.
Чуть заслышав шуршание моих губ – выбегает вон. Баба-самолет. Натягивается дверная пружина и снова ослабевает. Удушливый воздух, вспоротый струей уличного света. И ни тебе праздника, и ни тебе воскресенья – все дни в сумерках ночи застряли прямо в старинных серебряных часах на половине шестого.
Дверь отворилась робко.
- Деда Боря! Деда Боря – заструилось по комнате в мажоре – расскажи, расскажи.
И тело начинает двигаться, словно кинопленка. Тело принимает старые формы. Только на самом деле, формы эти молодые, но тсс.
- будущее – это всегда старость – говорил Тарас, а сам в углах губ прятал протяжное «и». И. Иногда мне удавалось его подловить и он, как человек открытый, выплескивал эти негласные (это я глазел), но все же гласные союзы в ямы на щеках. Он славился сочной улыбкой, шириной в русскую душу.
- фы…фы….. – надувал я щеки и вспоминал о прошлом, сам не зная, мое оно или не мое.
- расскажи, расскажи.
И я говорил. Говорил лежа. Сидя. Вскидывал руки к потолку за неимением неба над головой. Губы шевелились на ощупь. Вдогонку. Слезы выкатывались, озаряя лицо светом.
- тише, тише – шептали дети и неслышно расходились.
- так я старею – думалось – так не страшно.
- шшшшшш….
Пришла баба-судьба. Поставила на стол картошку и принялась петь. Пела порывами, ветром пела, раскачивая занавески, потом меня погладила по сединам и улеглась рядом, обдав теплом. Я погрузился в сон.
Сны необычайно волнительны. Сны несбыточны, сны прозрачны и призрачны, словно шепот. Сны-шепот. Когда я закрываю глаза, они сразу начинают клубиться возле меня, расстилаться по сцене туманом, вырывая отдельные части подсознания наружу. И я становлюсь зрителем собственного воображения, еще одна моя роль, игра перед зеркалом, которое состоит из множества искривленных кусочков стекла, покрытых амальгамой.
Меня качает, укачивая. Мне бы пропасть в этих волнующих образах, но я несмышлен до таких дел, и словно не умеющего тонуть, меня выбивает на поверхность какая-то невидимая, но ощутимая сила.
- вставай – молвит старуха - я приготовила пирога. Раскатистое «а» щекочет мой слух.
Я приподнял свои отекшие веки, вдохнул яблочный аромат. Радости во вне растеклось на весь мир. Шарлотка. Как эротично звучит сочетание этих букв. Есть в нем и шуршащее, порочное «ш» и пренебрежительное «ка», я расцветаю во власти этой пылкой девицы Шарлотки: съедаю сразу аж шесть кусков.
- тпру – свистит старуха – угомонись, это еще и на обед.
О, как сладостно! Сейчас моя баба уйдет, а я, поглаживая больные конечности, останусь наедине с моей новой возлюбленной, с моей яблочной невестой. Девой моего гулко переваривающего желудка…



...
Я все это видел. Как он остался. Остался насладиться доброй волей, синими углами, обтянутыми кожей и худыми коленями, вспоротыми, словно пряная гвоздика. Он бы с радостью в пляс, но с ноженьками больше не вступает в контакт, по сути инопланетны стали, а выглядят своими в стельку, хоть плач; он смазывает их алычой и настурциевым цветом, чтобы они светились. И светятся же. Светятся!