Жадность

... А красивых цветов все меньше.
А крапивы глухой все боле.
Разрослась пышным цветом крапива,
Одержимо рванувшись к воле.
 Л. Седова
Просторный дом был чисто убран. Добела отдраенные столешницы и лавки подчеркивали почерневшие от времени стены. В красном углу едва теплился огонек лампадки, бросая едва заметный отблеск на строгие лики Спаса и Песвятой Девы Марии. Легкие тени пробегали по ним, меняя выражения лиц, а скорбные темные глаза заглядывали глубоко в душу.
А на душе было неспокойоно. Ох, неспокойно. Судорожно вздохнув, Катерина переступила порог. В нос ударил запах необжитого, покинутого жилья. Где-то там, в груди что-то екнуло, и на глаза навернулись слезы.
- Есть кто? - глухим голосом спросила Катерина, не решаясь пройти.
Из-за занавески выглянула косматая голова мальчишки и нырнула назад. Вытирая руки о передник, вышла молодая миловидная женщина и приятным певучим голосом проговорила:
- Проходьте в хату. Сидайте, добры люди.
Екатерина оглянулась. Сзади никого не было. Нерешительно потоптавшись у порога, она несмело подошла к столу и осторожно присела на краешек лавки.
- Ну, вот и приехала я до вас. Здравствуйте.
- Добрый день, - приветливо, нараспев ответила хозяйка, - сидайте, сидайте.
- Катя я, - с трудом выдохнула Катерина и потупилась. В глаза бросились узловатые, натруженные руки, и, вспомнив о своих ярко накрашенных ногтях, инстинктивно спрятала руки под сумочку, лежавшую на коленях.
- Стало быть, так, - растерянно проговорила женщина, и, повернувшись к занавеске, звонко крикнула:
- Митька, ступай до батькА, шумни ему: "Татка, мол, иди до хаты. Тетя Катя приихала."
- Гляди-ко! Явилась! Не запылилась! Сподобилась! Осчастливила!
Женщина оглянулась на дверь. В дверном проеме стоял высокий бородатый мужик в нижней рубахе навыпуск и в латаных портках. Обстоятельно обтирая босые ноги о лежавшую у порога тряпку, он недружелюбно разглядывал Катерину. Сжавшись пружинкой, она неподвижно застыла под зорким и цепким взглядом его угрюмых глаз, зло глядящих из-под лохматых бровей. Он разглядел ее всю - от модной завивки до блестящих туфелек, и, громко хмыкнув, вошел в дверь.
- Пошто шикашь, татко? Вся деревня гудом гудит.
- "Бежи, Егор, до хаты. Ваша барышня-боярышня сподобилась" Припожаловала с городу-то до маткиной хаты. Готовь стол, Ганка, обедать пора. А ты, Митька - мамкина титька, слей мне водицы - надоть помыца.
И, шумно хлопнув дверью, вышел. За окном послышался плеск воды и довольное пофыркивание Егора.
Ганка проворно накрывала на стол, а Катерина молча наблюдала за ней. Вошел Егор и, оглядев хозяйским взором расставленное на столе угощение, обратился к Катерине:
- Давай, сидай, сестренка-ядренка. Сидай! Гостию будешь. А может, ты сюда хозяйкой-раздолбайкой припожаловала? Так запозадала малость. А ты, жинка-картинка, подай нам бражки для размашки.
И, любовно хлопнуж жену по спине, шумно опустился на лавку.
Умытый, одетый в белую парадную рубаху, гладко причесанный, он как-то весь подобрался, помолодел и, как показалось Катерине, подобрел.
- Здравствуй, Егорушка! Вот я и собралась до вас.
- Вижу, что собралась. Только уж больно долго собиралась, Екатерина Ивановна. Ну, да ладно. Чо уж топерича. Приехала, стало быть, приехала. Только вот с чем ты приехала, хотел бы я знать. Кака-така нужда-причина? Говорят, у вас там в городу-то голодуют. Ране ехали в Москву разгонять тоску. А как топерича? Боле не хохочут? А робить все равно не хочут? Городу жизню хорошую подавай, а деревня - последние портки скидавай? Нет уж, баста. Нажрались. А топерича, коды усе сожрали, на чужи караваи рты поразевали?
Он говорил и говорил, словно хотел разом выплеснуть в лицо Кати всю горечь и обиду, разъедавшую его годами.
- Да будя, тоби, Егорушка, будя. Че на жинку-то набросивси? Ни дохнути, ни словечка сказати не даешь. Чай, сестра в родной дом приихала, а не шатия кака, - Ганка ласково потянула мужа за рукав.
- А ты, Ганка, слухай, да помалкивай. Уму-разуму набирайся. Чай, с голоду мадама приихала. Там усе умники-разумники живут. На чужих горбах ездют. Чужих баб да мужиков ловлют.
- Ну, зачем ты так, Егор, - попыталась остановить его Катерина.
- А нешто не так, Катька? Молчала б луче. И чем тебе Степка не сгодился? Красавец. Работяга. Самостоятельный чоловик. Все у него путем - и двор, и семья. А у тебя, у беспутной? Чужой мужик, с чужой фатерой?
- Квартира у меня своя. Маленькая, правда, но со всеми удобствами.
- Гляди-ка, Ганка, фатера у ей, да еще с удобствами. А мы с тобой, мать, ни фатеры, ни удобствий не маем. Вкалываем на ихние удобства, а соих не маем. Ну, а кто в етой самой фатере живе?
- Я, да Нинка.
- Это кто ж така Нинка буде?
- Дочка, - тихо, глядя в тарелку, ответила Катерина.
- Ну, а чем твоя Нинка займается? Тоже на легкие хлеба зарится? Или как?
- Работает она. Парикмахером работает. Кончила восемь классов, а теперь вот работает.
- Да, че ты все заладила. Работает, да работает. Знаем мы, как вы там работаете. Коли бы работали, то от голодухи не бежали бы топерича по деревням да селам. А то - вишь ты, умники-разумники, пожили в свое удовольствие, а топерича - до дому подались. А дом-то, он где? Развалился? Дом, он хозяина любит, а не шатию-братию.
Ганка снова попыталась остановить Егора. Он досадливо отмахнулся от нее, опрокинул в рот очередной стопарик, крякнул и, ловко подхватив вилкой соленый рыжик, снова обратился к сестре:
- Это тебя Нинка твоя так набаранила? - Катерина растерянно провела рукой по прическе, а Егор, неслаждаясь ее смущением, продолжал, - ну, президенша да и только. И как только вам не стыдно, Катька! Весь народ голодует. У баб да у девок - ни порток, ни чулок, ни рубах, только руки в мозолях. А вы? Ведь ето кака срамота, Катька, в тако время выхухолью ходить? Ты куда приихала: в родну деревню, али в заграницу каку? Рази ты не знашь, как у нас бабы роблют и кака одежа на их? Как ты в своих шелках-то им в глаза глядеть будешь? Сра-мо-та!! - он заметно хмелел и, путая украинские и русские слова, все говорил, говорил...
- Я ведь не так, чтобы бабы кулемами ходили. Баба она есть баба. Всяка желат покрасившее до пообразней выглядеть. А як? Колы на зробленные гроши ни шиша куплять не могут. Вот ты на лапы лакировки надела. Баб наших удивить хотишь. А подумала ты, дурья башка, как им глядеть-то на тебя? А кто тебе хлебушек, молочко да маслице зробляет? Эх, Катя, Катя! Вроди президенши ты. Тая кажный раз в новой одеже, и все меха да меха. Один другого краше. Понимать не хотит, что не положено в тако время форсить да не екране в телевизоре красоваться. И как Сам-то не поймет? Походить на Ленина хотит. А ведь все его треп и боле ничего. Вон Ленина баба… Ай хуже была? А ведь как все ходила. Ни тоби мехов, ни шиншилей. Совесть, видать, имела, не то что ета.
Он вдруг весь обмяк и, положив голову на стол, сипло захрапел.
Из-за занавески осторожно выглянул Митька и тихим, просящим шепотом позвал мать:
- Мам, а мам, можно мне на улку пойти?
Ганка молча кивнула ему и, обратившись к Катерине, ласково спросила:
- Может, соснешь, Катюша? Да не слухай ты его. У нас в деревне топерча все таки. Злой народ стал. Все собачица да собачица. Вошь в кармане да блоху на аркане никак поделить не могут. Трудная жисть стала, Катя. Ох, трудная. А ты не серчай на его. Он это так. Срыву. А завтрева проснеца добрехонький, ласковый. Сядете рядком да поговорите ладком…
Этот ласковый голос и прозвучавшее в нем участие едва знакомой женщины, жены родного брата, вывели Катерину из охватившего ее оцепенения. Она поднялась с лавки, шагнула к Ганне и, уткнувшись ей в плечо, глухо зарыдала.
Потом они долго сидели на крылечке и, словно добрые подруги, никак не могли наговориться.
Спустилась душная, звездная ночь. Где-то далеко-далеко надрывно залаяла собака. За ней другая, третья…
Ганка поднялась и тихо спросила:
- Где стелить-то тобе? Небось притомилась.
- Дай какую-накакую одеялку. Пойду в сараюшку, на сено. Как-никак деревня… - и, вспомнив Егора, с грустной усмешкой добавила, - когда еще «сподоблюсь»?
Там, на сеновале, уткнувшись лицом в пахучее сено, долго лежала неподвижно, упиваясь знакомым запахом, доносившемся оттуда, с детства. Сон не шел, а мысли бежали, пробуждая воспоминания о той, другой, почти забытой жизни. И вспомнила она родную деревню. Не эту, сегодняшнюю, а ту, старую, большую и добрую деревню, по дорогам которой шлепали гуси и утки, а во дворах, копошились куры с огромным выводком цыплят. По вечерам пастух Терешка пригонял стадо коров и коз. Воздух наполнялся запахом свежего навоза, парного молока и еще чего-нибудь такого родного, домашнего, отчего на душе становилось уютно и спокойно. И люди были другие – совсем не такие, как нынче. Добрая, кроткая Ганка врать не станет. Да и мало людей теперь живет в деревне-то.
А раньше? Бывало, в каждом доме – и старики, и дети, и молодежь. Жили дружно, друг к другу в гости ходили… Что на Пасху, что на Троицу, что на Рождество… Все веселые, добрые, хмельные. Все друг друга угощали, поздравляли да добра желали. А в родительском дому пироги да бражка со стола не сходили. Отец строгий, подтянутый, степенный, в праздничном костюме… Всех встречает, привечает, угощает и шутит. Любил Иван Захарыч пошутить. И дом свой любил, и жену, хлопотливую Агашу, любил, и детей. Что Мишку, что Егорку, что ее Катюшку.
И вдруг живо-живо, ярко-ярко увидела она знойное поле, напоенное душным запахом разнотравья, и маленькую Катюшку, бегущую через него с узелком еды для отца, и кучку людей там, вдали. Подбежала, запыхавшись, люди расступились, и она увидела отца. Он лежал, уткнувшись лицом в землю, широко раскинув руки и ноги. Люди волновались, о чем-то говорили, кто-то побежал на дорогу, а Катюшка стояла и ничего не понимала.
А потом приехала машина. Мужики бережно отнесли в нее батька. Бабы заголосили, завыли и тихо побрели к деревне. Испуганная Катюшка потащилась за ними, не выпуская из рук узелка.
Больше она отца не видела. Схоронили его на деревенском погосте, где через десять лет деревня похоронила певунью Агашу. И на похоронах матери Катерина тоже не была. В город ушла за студентом-практикантом, что в их доме стоял на постое. Никому ничего не сказала, связала свои вещички в узелок – и на заре, пока деревня спала, ушла из него навсегда.
Короткой и болезной оказалась любовь Алешки-студента. В городе ждала его молодая жена с грудничком. В знойные, хмельные ночи горячо любил Алеша Катю. А в городе стал чужим и далеким. Про жену сказал да про ребятенка. Горько плакала она там , на бульварчике, проклиная Алешку, а он стоял нахмурившись и молча курил. А потом сунул ей в руку пять десяток и пообещал устроить в ПТУ. Обещание свое сдержал. В ПТУ устроил и исчез из Катькиной жизни навсегда.
А потом? Потом было всякое. Был Васька-пропойца, был мастер Захар Семенович, тоже женатик и тоже выпивоха. Три года прожила с Олегом, отцом Нинки, а потом, когда Нинке исполнилось два годочка, подался Олег на Север, на заработки. Уезжая, обещал забрать семью, а как уехал, так и пропал. Долго ждала от него весточки Катя, да так и не дождалась.
И вот тогда-то вошел в ее жизнь Петька-мучитель. И по сей день «не мычит не телится». Когда захочет, тогда и придет. Проходит месяц-другой и исчезнет. Где он живет, как живет, с кем живет – ничего Кате неизвестно. Станет она спрашивать – нахмурится он, засопит и молчит недовольно. Вот и сейчас – где его носит? Кто знает, придет опять или нет?
Катерина вздохнула и горестно подумала о Нинке, которая люто ненавидит Петра и все грозится из дома уйти, коли он опять заявится. Ох, Нинка, Нинка! Сколько тревоги и беспокойства ей бойкой на язык и шустрой на поступки дочки! Наряды, дискотеки, вечеринки… И чем все это кончится? Что ждет смазливую девчонку в этой новой, непонятной жизни?
Долго и беспокойно ворочалась Катерина, а сон все не шел да не шел. А горестные мысли все бежали и бежали, а потом поплыли… И плыли все медленнее и медленнее, сливаясь в одну – тяжелую, горестную тоску, серую, как туча перед дождем. Наконец, тяжелый сон усталого и измученного человека сморил ее, успокоил разом и тревожные мысли, и горестные чувства.
Проснулась она от пронзительного крика петуха. Светало. Катерина осторожно слезла с сеновала, вышла тихонечко во двор, умылась холодной колодезной водицей, стараясь никого не потревожить, достала из-под навеса оставленные там тяжелые сумки с дорогими подарками, постояла, подумала и направилась к сараю. Там, в дальнем углу, лежала старая прелая солома. Катерина взяла вилы, копнула кучу и, бережно поставив сумки в зияющую дыру, припорошила их соломой.
- Ну, вот и все, - горестно подумала она, - авось да найдут городские подарочки.
Отряхнув с платья прилипшие соломинки, она молча вышла из сараюшки, тщательно прикрыла дверь и, ускоряя шаг, не оглядываясь, направилась к калитке.
Когда Катерина подошла к станции, солнце стояло уже высоко, а над проснувшейся деревней плавно скользили белые аисты – хранители доброго домашнего очага.
Утром, собираясь в поле, Егор заглянул на сеновал.
- Ну и ну, - удивился он. И, поняв, что сестра уехала не попрощавшись, мрачно выругался. Проходя мимо крыльца, на котором с ведром в руках стояла заспанная Ганка, бросил зло и небрежно_
- Стрекулистка. Право слово, стрекулистка. И чего приезжала, спрашивается? – и в ответ на молчание жены раздраженно обратился к ней, - Все едино. Вертихвосткой была, вертихвосткой и осталась. И в кого только уродилась такая... А вот жадностью в маманю-покойницу пошла. Помнишь, когда ее схоронила да в хате порядок наводили, сколько денег под шкафом-то нашли? Уймищу. Все на черный день берегла, или Катьке на подмогу, ежели жизнь в городу не сладится. Ан, вишь, сладилась. Фря какая припожаловала. А денежки-то пропали. И кто его знат, сколько. Рази сочтешь, ежели уси маманины накопления мыши изгрызли? Труха – она и есть труха. Хоть бы сказала кому, а то все в утайку. Все жадность така. Ни соби, ни людям. Хорошо хоть избу на Катьку перевести не успели. А мы в маманиной хате поживем трошки, да в свою подадимся. А ету загоним. Избы сечас знашь каки дороги? Кажинный мильонщик купит. Их топерча знашь скоко? И деньжищи у них бо-о-о-льшушие. Избу продадим и сами мильонщиками заделаимси.
И, довольно хохотнув, попытался обнять жену. Ганна хмуро взглянула в опухшее с перепоя лицо мужа и, резко отвернувшись, пошла к колодцу.
- Вот и Катька така. Жадюга. Хоть бы кулечек конфет привезла малОму! Тьфу, паскуда! – Егор плюнул, смачно выругался и, грузно шагая, пошел со двора.

 Карпаты, июль 1991г.