Литёрки. Красные пауки пожирают друг друга

История слова – история эпохи


ДИВУ ДАЁШЬСЯ иногда, сколь много скрывает какое-нибудь маленькое, незначительное на первый взгляд словечко. Впитало оно в себя и мучения людские, и ужас нравственного падения, и судьбы малых мира сего... Человек может врать, подтасовывать факты, изворачиваться, надеясь, что за далью лет истлели документы, отошли в мир иной свидетели. Не то - Слово. Оно - высший судия. Надо только уметь прочесть его свидетельства.

О картёжных играх арестантов, о различных «вольтах» и «примочках» можно рассказывать долго. Но сейчас для нас интересен только один факт. Дело в том, что на уголовном жаргоне валет, дама, король и туз именуются «картинками», остальные же карты - «литёрками». И ни один арестант не объяснит вам толком, откуда пошло это название. А история его начинается ещё в далёких 30-х...

Слово «литёрка» происходит от латинского «литера» - буква. Но почему «буква»? Ведь на картах-литёрках (в отличие от «картинок») никаких букв нет - одни цифры! Дело в том, что изначально литёрка к игральным картам не имела никакого отношения. Родилось слово в конце 30-х, в самый разгар сталинского террора, когда репрессии обрушились в основном на представителей партийного и советского аппарата, видных руководителей, военачальников, деятелей культуры, интеллигенции. Именно в ту пору безобидное слово «литера», или «буква», обрело зловещий смысл. Человек, обвинявшийся в политическом преступлении, не проходил через суд. Его судьбу решало так называемое особое совещание при НКВД СССР (созданное в 1934 году). В приговоре фигурировала не статья уголовного кодекса, а аббревиатура, обозначавшая преступление, которое инкриминировалось обвиняемому. Например, АСА (антисоветская агитация), АСВЗ (антисоветский военный заговор), ЖВН (жена врага народа), ЖИР (жена изменника родине), КРА (контрреволюционная агитация), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и т.д. Разумеется, большинство этих «литер» были, мягко говоря, «липовыми». Но сейчас мы - о другом. Те, кого судили по «литерной» статье, на арестантском жаргоне получали нейтральное прозвище «литерники».

Среди «блатарей» и «уркаганов», правда, более популярны были эпитеты «контрик», «враг народа», «политик» и проч. Но основная масса «сидельцев», повторяем, на первых порах ограничивалась нейтральным «литерник» (или - «литерный»).

Так почему слово вдруг изменило свою форму? И велика ли разница между «литерным» и «литёркой»? Это даже не разница - пропасть. Но чтобы понять, насколько она глубока, для начала хотя бы представим, насколько глубока была пропасть между обычными людьми - работягами, крестьянами, мелкими служащими - и руководящей элитой. В том числе и интеллигенцией, приближенной к «кормушке».

Да, 30-е годы – это не только «лишенцы», крестьяне, десятками тысяч умиравшие от голода, расстрелы «спецов-вредителей», серые толпы безликих обывателей. Всё это было типичной средой типичного гражданина Советской республики. Но в этой республике существовала и элита. Сытая. Шикарно одетая. Не знающая ни в чём отказа. Элита, которая свысока глядела на все эти «чистки», коллективизацию, голод, грабёж населения, нищету... Многие не только смотрели, но и сами проводили такую политику в жизнь. Пропагандировали её и славили. Мы говорим о партийно-советской номенклатуре.

Членство в партии в 20-е - 30-е годы было необходимостью для человека, который хотел достичь «степеней известных». Противопоставление «партийный - беспартийный» было выражено как никогда после. Беспартийный имел меньшую зарплату и меньше шансов на выдвижение, первым увольнялся при сокращении, последним получал комнату или путёвку в санаторий и пр. Нормой общения между партийными и беспартийными были кастовая замкнутость и высокомерие, с одной стороны, заискивание и приниженность - с другой.

В некоторых анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: «Удовлетворяете вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?» («беспартийная» идёт после проститутки!) У Виталия Федоровича в очерке о Турксибе секретарь партячейки рассуждает: «Если ты грамоту произошёл хорошо... даже в гимназии и высче учился... но не партийный ты, не большевик... а живёшь с нами... - то и не человек ты есть!»

Разумеется, при этом условия жизни партийных, советских работников и их прихлебателей отличались от условий обычных обывателей, как небо от земли. В то время как большинство горожан ютились в коммуналках «на тридцать девять комнаток всего одна уборная», функционеры занимали роскошные отдельные квартиры с множеством комнат, дорогой мебелью, паркетом и антиквариатом. Те, кто рангом повыше (секретарь обкома, начальник областного НКВД) предпочитали особняки с охраной. Партсовноменклатура имела автомобили, личных шофёров, домработниц, жила спецпайками, в самый страшный голод пожирая чёрную икру и апельсины.

Старый гулаговский зэк, интеллигент Олег Васильевич Волков очень точно - хотя и зло - нарисовал портрет этих новых хозяев жизни:
«Эта уже в те годы достаточно чётко выделившаяся общественная формация успела приобрести черты, которые отличали её ото всех когда- и где-либо складывавшихся аппаратов управления и бюрократии. Чтобы попасть в эту элиту, не требуется знаний, тем более умения самому работать. Пригодность кандидата определяется в первую очередь его готовностью беспрекословно выполнять любые указания и требования «вышестоящего» и заставлять подчинённых работать не рассуждая. Само собой исключаются умствования, нравственная брезгливость: всё, что на жаргоне советских сановников презрительно отнесено к разряду «эмоций». Зато безоговорочная исполнительность, рвение в стиле аракчеевского девиза «усердие всё превозмогает» и льстивость обеспечивали подчинённым полную безответственность...

Счастливец, попавший в номенклатуру, то есть зачисленный в некие списки, обеспечивающие до смертного часа жизнь в своё удовольствие за счёт государства, паче всего должен уметь вдалбливать своим подчинённым представление о несравненных достоинствах строя... И особой заслугой признаётся умение внушить окружению представление исключительности природы «слуг народа», как всерьёз называют себя самые разжиревшие тунеядцы, занимающие высокие и высочайшие посты» («Погружение во тьму»).

А ТЕПЕРЬ представьте этих людей вырванными из сытой жизни и брошенными в самую гущу того народа, за счёт которого они жировали. В одну камеру, в один барак с ним... Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков? На тех, по чьей вине он голодал, а может, лишился крова и свободы. Жалел ли он их, этот народ? Сочувствовал ли? Как бы не так...

И дело даже не в «блатных», которых чекисты натравливали на «политиков». Дело в том, что «воров» и уголовников молчаливо поддерживало большинство арестантов. Особо следует подчеркнуть, что в данном случае под «политиками» подразумеваются не представители истинной русской интеллигенции, носители культуры, имеющие твёрдые нравственные понятия и представления о чести. Они-то как раз полностью разделяли отношение общей массы к партийно-советской номенклатуре. Обратимся к уже цитированным мемуарам Олега Волкова, которыйтак оценивал «партийцев»:

«Большинство расходившихся по лагерю новичков переживало внезапное и крутое ниспровержение, тем более горькое для многих, что этому резкому переходу «из грязи в князи» предшествовало длинное и упорное, унизительное выкарабкивание из низов.

Но было не только пробуждение у разбитого корыта, а ещё и шок, встряска всего существа, вызванные полным крахом нехитрого миропонимания этих людей. Их крушение нельзя назвать нравственным, потому что длительное пребывание у власти, при полной безответственности и безнаказанности, при возможности не считаться ни с чьим мнением, критикой, законом, совестью, - настолько притупили у этих «государственных мужей» понимание того, что нравственно, а что безнравственно, ...что они сделались глухи к морали и этическим нормам.

...Потрясение, о котором я упомянул выше, не было тем ужасом и отчаянием, что охватывают человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершённых им злых дел. Не было началом раскаяния при виде причинённых людям страданий, а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с тем бессловесным и безликим «быдлом», что служило им дешёвым материалом для безответственных социальных экспериментов и политической игры. Они не только не протянули руку братьям, с которыми их соединило несчастье, но злобились и обосабливались, как могли отгораживались от лагерников прежних наборов. Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных слуг режима.

Всё это, считали отставные советские партдеятели, происки врагов, агентов капитализма...

И первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить - чтобы видело и оценило начальство - чёткий водораздел между собой и прочими лагерниками. В разговоры с нами они не вступали, а если уж приходилось, то это был диалог с парией».

Арестанты из простого народа смотрели на этих ниспровергнутых нуворишей как на заморские диковины, и уж явно не с одобрением. Вот как описывает в своих мемуарах Ольга Слиозберг отношение раскулаченной крестьянки Моти к «начальничкам», попавшим на нары:

«Мотя... целые дни лежала с закрытыми глазами и слушала разговоры Нины и Вали. Обе они были красивы и молоды, не старше 30 лет. Нина - жена крупного военного работника, Валя - жена секретаря обкома. Они очень подружились и целыми днями вспоминали о своей прежней жизни... Им казалось, что Мотя спит, а она жадно прислушивалась и время от времени, обернувшись ко мне, шёпотом сообщала свои наблюдения:
- А у Вали-то домработница была; свекровь дома сидела, и домработницу держали.
- Так ведь она работала, а дома ребёнок.
- Ну, парню восемь лет, и бабка дома. Нет, просто избалованные!
В другой раз Валя рассказала какой-то смешной случай, как к ним пришёл важный, но не желанный гость. Она спряталась от него в детской, а муж заперся и заснул в кабинете. Гость пил со свекровью чай... Мотя... мне сообщила на ухо:
- Четыре комнаты было.
- Почему четыре - детская, кабинет и общая - всего три.
- Нет, у свекрови отдельная была. Нинке она рассказывала... У Нинки три шубы было: котиковая, белая меховая и с собой здесь бостоновая с лисой... Жили начальники!
- Да что ты всех начальниками зовёшь? Может, я тоже начальником была?
- Нет, твой муж учитель. Это рабочий человек. А ихние - начальники.
Не любила она начальников! Надо сказать, что некоторые основания для этого у неё были: за свои восемнадцать лет она не раз сталкивалась с начальниками, и каждый раз эти столкновения приносили ей немало горя».

В другом месте Слиозберг рассказывает о десятнике Колмогорском, к которому пришла просить за свою женскую бригаду, за три дня выполнившую лишь три процента дневной нормы. Десятник угощает её спиртом и говорит:

«Плохо, очень плохо... Ну, сделали бы полнормы, а то три процента. Согласитесь, маловато. Признавайтесь, бегают ваши дамы к мужчинам?
- Нет, нет! Разве вы не видите, какие это люди? Как они стараются изо всех сил. Ведь это же все бывшие члены партии...
И вдруг с лица Колмогорского кто-то сдёрнул маску любезного собеседника, и я увидела звериный оскал.
- Ах, бывшие члены партии? Вот если бы вы были проститутки, я дал бы вам мыть окошечки и вы делали бы по три нормы. Когда эти члены партии в 1929 году раскулачивали меня, выгоняли из дома с шестью детьми, я им говорил: «Чем же дети-то виноваты?» Они мне отвечали: «Таков советский закон». Так вот, соблюдайте советский закон, выбрасывайте по 9 кубометров грунта! - Он хохотал ... - Подождите-ка, дамочка! Я вас могу перевести бригадиром к девушкам в дом. Ведь вы-то не были членом партии? Я видел ваше дело. («Путь»)

Следует вспомнить и о последствиях широкомасштабной травли интеллигенции, которую развернула Советская власть накануне и в период индустриализации. Эта кампания тоже не прошла бесследно. Многие «бытовики» и большинство «блатных» воспринимали «образованных», «культурных» арестантов как людей второго, а то и третьего сорта. Крестьянство к «грамотным людям» было более лояльно, поскольку его в меньшей степени коснулась сталинская пропаганда (хотя многие раскулаченные с подозрением и настороженной неприязнью относились к «городским», считая, что коллективизация проводилась, чтобы накормить город). Ненависть и презрение деревенских жителей в основном были направлены на «партейных» и разного рода «начальничков», в которых эти люди небезосновательно видели главных виновников своих бед.

НО ВЕРНЁМСЯ к проблемам лингвистическим. Очень скоро нейтральный эпитет «литерник» по отношению к «политикам» сменяется презрительным - «литёрка». В этом слове чувствуется явное пренебрежение. «Литёрка» подразумевала не просто арестанта, осуждённого по «буквам». «Литёрка» - это холуй, прислужник, мелкий, ничтожный человек. Появилось и производное от него «литери/ть»: быть на побегушках, угождать. Ясно, что метаморфоза произошла под влиянием жаргонных «шестёрка», «шестерить» (в тех же значениях). Но почему? Прежде чем ответить, отметим, что обидное прозвище прилипло далеко не ко всем «литерным», «контрикам». Заводские и фабричные работяги, крестьяне, осуждённые «по букве» (а таких тоже было немало) в лагерях становились «мужиками» (словечко, возникшее в период коллективизации), «фраерами» - но не «литёрками»! Клеймо приставало обычно только к чиновникам партийно-советского аппарата, руководителям разного ранга, интеллигенции, «прикормленной» «верхами», родственникам всех этих «изменников родине»... И не случайно. В лагерях многочисленное племя «литерных» находилось на положении изгоев. «Политических» разрешалось использовать только на ТФТ - работах, связанных с тяжёлым физическим трудом - лесоповал, кайление камней, угле- и золотодобыча и пр. Показателен в этой связи эпизод из рассказа Варлама Шаламова:

«Крист стал лебёдчиком... А потом приехал какой-то бытовик-механик, и Крист опять был послан на шахту, катал вагонетку, насыпал уголь и размышлял, что механик-бытовик не останется и сам на такой ничтожной, без навара, работе, как шахтный лебёдчик - что только для «литёрок» вроде Криста - шахтная лебёдка - рай...» («Лида»). Для людей, на свободе привыкших к нелёгкому повседневному труду, лагерные общие работы были изнурительными, тяжёлыми - но у «мужиков» всё-таки была возможность справиться, выжить. Для бывших «начальничков», «образованных» испытание оказывалось губительным. Многие из них, не знавшие физических нагрузок и голода, быстро деградировали, становились «доходягами», «огнями» (оборванцами), шарили по помойкам в поисках объедков, вылизывали чужие миски... В ГУЛАГе в это время появляется «арестантская этимология» известного слова «БИЧ» (заимствованного из английского морского сленга, где оно означает «матрос, списанный на берег»). В советских лагерях «бичами» стали называть опустившихся арестантов - грязных, оборванных, с потухшим взглядом, ради подачки готовых на любые унижения. А расшифровывалось это слово просто - «бывший интеллигентный человек»...

Конечно, далеко не все заключённые-интеллигенты становились «бичами». Истинный интеллигент никогда не опускался даже в самой тяжёлой лагерной обстановке. Однако следует принять во внимание образ «гнилого интеллигента», который навязывался массовому сознанию официальной пропагандой. Этот стереотип накладывался общей массой арестантов на всех «образованных», «городских», «культурных».

ОДНАКО ПРЕВРАЩЕНИЮ «литерных» в «литёрок» способствовала не только их деградация до уровня «бичей», но и другие признаки морального падения. Да, многие не выдерживали испытания неволей. Но не выдержать можно по-разному. Можно гордо умереть. Можно умереть тихо - от непосильных нагрузок и голода. А можно стать униженным и презираемым холуём. К сожалению, литёрки» выбирали последний вариант. И многие - выживали. Некоторым из них выпадало «счастье» оказаться в «шестёрках» у «блатарей» или у «бугров» - зэков-бригадиров, живших посытнее и поспокойнее. Они развлекали «почтенную публику», «тискали ро/маны» (пересказывали сюжеты известных авантюрных романов или сочиняли собственные истории), а нередко просто выступали в роли клоунов. Такого «интеллигента» выводит Шаламов в рассказе «Артист лопаты». Заместитель бригадира Оська развлекает своего пьяного начальника:

«Оська... послушно пошёл в пляс, приговаривая:

Я купила два корыта,
И жена моя Розита...

- Наша, одесская, бригадир. Называется «От моста до бойни».- И преподаватель истории в каком-то столичном институте, отец четверых детей, Оська снова пошёл в пляс».

Другим «литёркам» везло больше. Им удавалось пристроиться на ЛФТ - лёгкий физический труд: в лагерные больницы фельдшерами, санитарами, писарями или на другие должности, требовавшие грамотных исполнителей. Правда, приказами и инструкциями было категорически запрещено использовать на этих должностях «политиков». Но запреты эти нарушались.

Среди «блатарей» грамотных было маловато, а желающих работать где бы то ни было - ещё меньше. Поэтому поневоле начальство привлекало «контриков». Легкий труд был, конечно, несказанным счастьем для «литерников». Но счастье было зыбким. В любую минуту лагерное начальство могло запросто вышвырнуть их назад, на лесоповал или в шахту: «интеллигентов» много, заменить умника легко. Чтобы удержаться, надо было постоянно угождать, подстраиваться, угадывать и исполнять малейшие желания руководства. Что многие «литерники» и делали. Разумеется, это не могло укрыться от зоркого арестантского взора. Так вскоре «литерники» превратились в «литёрок» - отпетых холуёв.
Кстати: когда приезжали с проверками высокие «бонзы», «литёрок» быстренько за несколько дней до визита отправляли от греха подальше - «на общие», на ТФТ. И они из шкуры вон лезли, чтобы вернуться назад! Местные «начальнички», конечно, могли вернуть «литёрку» на тёплое место. Если к тому располагали прошлые «заслуги»...

Мне приходилось беседовать со многими людьми, прошедшими ГУЛАГ. И, как ни прискорбно, большинство из них утверждало: «политиков» нередко отличали жадность, нелюдимость, кастовая замкнутость, подозрительность... Общались они зачастую только с себе подобными, нередко в камерах и на этапе предпочитали не делиться ничем с остальными «сидельцами» (в которых видели только представителей «дна», уголовников и «врагов социализма»). Всё это отталкивало от них остальных заключённых. В таком поведении «литерных» сказывалась их особая психология, мировоззрение. В той, прошлой «вольной» жизни «литёрки» были всё-таки элитой. В смутное время раскулачивания, голода, изматывающей работы и продовольственных карточек они стояли в стороне от этих бурь и потрясений. Довольство и достаток они считали нормой жизни. На этапе, в камере свой «сидор» или «кешарь» (как тогда называли вещевой мешок) они считали только своим. Личным. В крайнем случае делились с ближайшим товарищем-партийцем. Делить на всех для них казалось диким. А вдруг ты подкармливаешь бандита или кулака - злейшего врага родной республики?! Считая себя осуждённым несправедливо, «литёрка» в то же время воспринимал остальных как «настоящих преступников» и вёл себя соответственно.

Читая воспоминания бывших политических лагерниц и лагерников, не устаёшь удивляться чванству, недоброжелательности «политиков» даже к себе подобным. Попадавшие впервые в камеру не желали разговаривать с остальными, не верили ни единому их слову, даже оскорбляли камерных «аборигенов». Одна из «литерных» вспоминала, например, что в пересыльной камере несколько женщин-заключённых отказались с ней общаться только потому, что у них срок подходил к концу, а ей оставалось сидеть ещё семь лет. Значит, она на семь лет виновнее! Их ничему не научили годы, проведённые в лагерях! Конечно, было бы несправедливо давать такую оценку всем «политическим». Но ведь далеко не всех из них и называли «литёрками»... Хотя, к сожалению, позже это прозвище стало распространяться на основную массу «контриков». Ушёл в прошлое ГУЛАГ. А жаргон сохранил и донёс до нас обидное и постыдное словечко «литёрка» - мелкая картишка, которую так легко ударить и отбросить в сторону...

ИТАК, ВСЕСИЛИЕ «БЛАТНЫХ» в сталинских лагерях основывалось не только на поощрении со стороны начальства. Их презрение и ненависть к «политическим», «образованным» находили поддержку и в рядах «мужицкой» арестантской массы. Потому крестьянские парни и тянулись к «блатному братству». Потому и бытовало определённое различие между «мужиками» и «фраерами». «Босяк» и «мужик» легче понимали друг друга, нежели «фраерюгу». Он был не их круга. У него была другая психология. Это сказывалось во всём. Шаламов, например, в рассказе «На представку» поведал жуткую историю, как «блатарь» хотел расплатиться за карточный долг свитером, который увидел на «фраере». Тот не пожелал расстаться с дорогим для него подарком жены - и его зарезали. Жестокость. Зверство. Но, может, разумнее всё же было отдать?
Вот Екатерина Матвеева в «Истории бывшей зечки» описывает, как молодую арестантку обкрадывают в «столыпине» воровки, а она, проснувшись и обнаружив пропажу, шутливо сожалеет, что не может найти своих вещей - мол, так хотелось их раздарить этапницам... И ситуация разрешается под общий хохот. Недаром блатная поговорка гласит - «Жадность фраера губит»!

А сколько лагерников рассказывали подобные же случаи, когда приходилось отыскивать верный тон, правильную линию поведения... И далеко не все вспоминают о «ворах» и «урках» сталинского времени с ненавистью и презрением. Многие, конечно, не с восторгом. Но все отмечают одно: отношение арестантского мира к «сидельцу» (и со стороны «воров», и со стороны «мужиков») зависело от того, как он сам себя поставил. Многие «литёрки», попавшие в сталинский ГУЛАГ, были замкнуты, подозрительны, необщительны, относились к остальным арестантам настороженно, держались обособленно. Да, это была нормальная, естественная реакция городского человека, воспитанного в советском духе, жившего спокойной, размеренной жизнью, строившего светлые планы - и вдруг оклеветанного, сломленного, низвергнутого в ад! Но дальше всё зависело от того, мог ли человек играть по новым правилам. Ведь, в конце концов, «блатной» мир вполне лояльно относился к так называемым «битым фраерам» - тем, кто умел постоять за себя, легко адаптировался в арестантской среде.

Но о «фраерах» - рассказ отдельный…