Светит солнышко в окошко?

 Я иду по длинному коридору и стараюсь криком потревожить крепкий мальчишеский сон.
- Утро доброе! Утро бодрое! Ух, сейчас каши манной наварю!
- Вставайте, вставайте, постели заправляйте!
 Голос мой и мертвого разбудит, но дети сладко спят, не реагируют вовсе. Привыкли: одно и то же каждый день. Начинаю индивидуально.
 " Светит солнышко в окошко прямо в нашу комнатку!",- стараюсь  над самым ухом Аркашки Штоля, он улыбается, раскрывает глазенки – моя ложь ему нравится.
 
    Солнышко вовсе не светит в нашу комнатку: одноэтажный червяк пристроя прополз между двумя высотными корпусами, они и затмили собой  солнечный свет. Только с запада, где море, он мог бы к вечеру ворваться в эти детские то ли комнаты, то ли палаты, но вдоль забора плотным солдатским строем сомкнулись кипарисы, заслонив своими пирамидами последнюю надежду на живительный луч.
 Однако, песенка  сработала. Теперь пою: "Вставай, вставай!Штанишки одевай!".
 Хорошо, все-таки, что у меня было  пионерское детство,  из его сокровищницы я то и дело достаю перлы: "Бери ложку, бери хлеб…".
 Рядом с Аркашкой Андрюшка, ему тоже просыпаться неохота, но деваться некуда - я над самой душой стою и спуску не даю:
- Да здравствует мыло душистое! И полотенце пушистое!
- Хватит! С самого утра не начинай! – прерывает он  жизнерадостный пролог, но уже через минуту бежит в умывалку. Только этого мне и надо.
 Всего детей в группе восемь: шестеро местных, и эти двое – из недавно репатриированных. Читать и писать они не умеют ни на каком языке, говорят на упрощенном русском и облегчённом уличном иврите. Речь их  убога - ни одного языка  по-настоящему не знают, но понимают  без слов что-то такое, чего мы, взрослые, не знаем.
 Это понимание, грустное и всеобъемлющее, стоит в их глазах. Даже не в глазах,- глаза у них разные -, а во взглядах. Именно взгляды  объединяют несовместимое и подводят под черту общего знаменателя все то, что, казалось бы, нельзя обобщать.
 Моше Бланш смотрит на меня, как ничейная собака: с  готовностью получить и кусок, и пинок.  Он уже догадался, что пинков не будет, лишь бы куски не закончились!  Миндалевидные глазищи просто светятся преданностью и послушанием, но это  свет – материя неосязаемая – а дальше заслон, который не пускает внутрь. Моше, к счастью, встает без пререканий.
   С трудом просыпается Дрор. Он отворачивается, ругается, брыкается, но после того, как встанет на ноги – и сна как не бывало, и энергии хоть отбавляй!
  Глаза у него зеленющие с прищуром, - наглые хулиганские глаза, подмечающие абсолютно все, и бегающий взгляд.  Дрор нюхает клей.  Его глаза меняются: расширенные зрачки поглощают всю радужную оболочку,  взгляд становится неподвижным, безжизненным. Это другой Дрор, похожий на египетского Анубиса,- сплошная угроза.
 Дрор встает - я подбираюсь к Ицику Харази. Он улыбается  тому, что видит во сне, и улыбка идёт к его лицу, в жизни угрюмому и маловыразительному. Умиляться улыбками мне некогда: утро в интернате расписано поминутно.  Врубаю радио, и оттуда просто сыпется ритм тарбуки - торопливого восточного барабана судьбы. Ицик накрывает голову подушкой – я бросаю ее на соседнюю кровать. Он втягивает голову под одеяло, как в  черепаший панцирь, -  сбрасываю и его: "Умывайся, одевайся, за стол!".
 Ронен Ошри с тфилином на плечах благодарит бога за то, что тот сотворил его мужчиной. И это хорошо, - для меня, - будить не надо!
  Итай Маман не слышит меня вовсе, а слабенький голосок молящегося Ошри действует на него, как колыбельная.
 Я знаю, что его сон носит сторожевой характер, и этим пользуюсь: вхожу бесшумно, со страшным скрипом медленно открываю шкаф, а потом дверцу резко отпускаю. Дверца хлопает - Итай вскакивает с кровати в состоянии полной боевой готовности. Вместо воров  видит меня, и я командую:
- Умываться! Одеваться!  За стол!
 В последней комнате - Иона Азулай. Комната  пуста,  кровать аккуратно застелена.
- Какой молодец! - отмечаю я. Но в душевых Ионы не обнаруживаю, в столовой тоже. Он исчез, то есть сбежал. Никто не видел, когда. Никто не знал, куда.

 Директора или социальных работниц в эти ранние часы  нет, и я проводила мальчишек в школу, вернулась с автобусом в интернат и даже перемыла всю посуду.  Механическая работа  всегда помогает справиться со страхом, загнать его  подальше и начать соображать, что и как  делать. Сегодня это не сработало. Я не знала, что  делать, но четко понимала:  надо действовать, к тому же, - срочно.
 Целый час  прошел впустую. Страх съедал меня. Ждала директора, - он должен указать, что делать.

   Беспомощной потерянной  застал меня директор, и, доставая из кармана ключи, как маленькую спросил:
- Ну, что у тебя случилось?
- Иона пропал.
- Как так пропал? – еще ничего не поняв, и поэтому с иронией продолжил директор, и осекся.
-Когда ты это обнаружила? Куда сообщила? Были ли у этого Ионы намерения?
  Вопросы посыпались один за другим, и их было  больше, чем ответов.  Позвонили в полицию. Чувствовалось,  там недовольны скудностью информации.
 - Возраст?
 - 13, но выглядит младше.
 - Во что одет?
 - Не знаем точно: брюки, футболка, куртка…
 - Цвет глаз?
 - Карие.
 - Волос?
 - Темные.
 - Деньги у него есть?
 - Возможно...
 Мы не знали ничего, но верили, что в нашей крошечной стране найти беспризорника – вопрос минутный.
 
- Ты хоть понимаешь, что это подсудное дело! – ближе к вечеру срывался на крик мой директор. -  Клянусь, если что-нибудь с ним случится, - уволю с волчьим билетом! Отдам под суд! Чем занималась? Куда смотрела? Факт - не доглядела!
 
 Его кабинет  выглядел, будто после обыска: канцелярские папки с когда-то аккуратно подшитыми листами были варварски вскрыты, и листы, стопками и поодиночке, устилали собой все горизонтальные поверхности.
 -Что-то искал, -  злорадно отметила  про себя и догадалась, что не нашел. - Хочет быть чистым за мой счет!  Не выйдет! Я все делала по совести!   Не получится  свалить всю вину на  меня!
  Я бросилась в атаку и потребовала:
- Покажите  инструкцию! Как положено  действовать? Я хочу  прочитать!

   Инструкции в интернате существовали на все случаи жизни и мгновенно разрабатывались недостающие, как только возникала новая проблема. От нас не требовалось думать, как поступать. Нужно было  взять инструкцию и ознакомиться с ней. Действовать полагалось по инструкции.
 Директор стушевался и обвел глазами  замусоренный кабинет:
- Нет инструкции,  с утра её ищу!
 Отсутствие инструкции - ЧП! Мне повезло: он попался на слабости!    У меня появился козырь, и я пошла с неожиданной  карты:
-  Пропал ребенок, а у Вас нет инструкции!? Напишите её срочно, если точно знаете, что и как надо делать! Или… давайте думать, как искать Иону. Вместе!
 
   Это был и вызов, и компромисс.  Мир с руководством мне был необходим , как воздух. И директор почувствовал, что перегнул.  На него давили сверху, желая избежать ответственности. Он  испугался. Все искали стрелочника! Мы объединились. Это был способ выстоять.
 
   Новость о побеге прогремела на весь интернат – мальчишки оживились. В джунглях  детского индивидуализма зашевелился жучок-светлячок совместного интереса, червячок общего любопытства: поймают – не поймают? Сходились на том, что поймают.  Тогда опять возникал общий вопрос:  что ему за это будет?
  Этот щуплый, бесцветный и бессловесный Азулай совершил нечто дерзкое, ломающее  представление о нём, если оно  было. Он вышел за флажки,  оторвался от стаи,  сломал запрет."Нельзя" превратилось в " можно".
 
  " Можно" имело вкус и запах райского яблочка, с которого началось грехопадение  рода человеческого.
  Искушение и соблазн просочились в девственно-чистые мозги мальчишек.  Засыпая, каждый думал о своем, и дерзко мечтал, и мечтательно дерзил.


   Первый день поиска не увенчался  успехом: лишь один гражданин – держатель уличной пиццерии в Натании – опознал по описанию мальчика и сообщил, что вчера вечером  бесплатно, в качестве благодеяния, дал ему треугольник пиццы и стакан кока-колы.  Информация просочилась к детям.
- В Натании летом,- рассуждал Ронен Ошри,- прожить можно! На автостанции  подают!  Говоришь,  потерял деньги и хочешь домой, - жалеют! А в центре остатки еды раздают перед закрытием – вот и Иону накормили.
- Там на пляже летом можно мыться и стирать,- добавил Ицик Харази,- а чистых полиция не трогает.
-  Конфеты в супермаркете россыпью, шоколадные, - вспомнил Дрор.  Глаза его блеснули озорным зеленым светом. Сегодня он обошелся без клея – хватило впечатлений.
- А в субботу,- продолжил Ошри,- в синагоге кормят сладким пирогом и сок виноградный дают, сколько хочешь.
- Да… лето - не зима, а зима – не лето: ерунда все это,- подытожил Моше Бланш философски.
 Я почувствовала, что это лишь верхушка айсберга – его видимая часть, -  в глубине детских познаний существует еще с десяток способов выжить и  заработать в большом курортном городе.
   Во время каникул Моше  умудрялся оказать  матери материальную помощь, на которую покупались майки, трусы и носки для еще восьмерых братьев-сестер Бланша и новая белая кипа для самого Моше – старшего сына. Кроме этих белых кип, ничего нового он в жизни не носил. Все его ценные вещи: перочинный нож, пустой кожаный кошелек и игра "Тетрис" без батарейки,- хранились для надежности в моей хозяйственной сумке.
 После Мошиного авторитетного резюме мальчишки замолчали, добавить было нечего.Календарь показывал 19 января,  даже в нашей почти тропической стране по ночам было холодно и сыро. Спать разошлись, поёживаясь, включили обогреватели.


  Второй и третий дни не принесли новостей. Из полиции попросили фотографию мальчика, и мы долго искали подходящую. В личном деле хранилась добротная цветная карточка Ионы Азулая, сделанная к моменту его зачисления в интернат. На ней ему шесть лет, а выглядит на все четыре.
 У Орли была их совместная фотография, но за неделю до Иониного побега она решила порвать со своим прошлым и начать новую жизнь. Голова бедного Ионы была отстрижена маникюрными ножницами и сожжена в пепельнице.
 Стали искать по стендам. Вот Иона на футбольном поле. Его щелкнули, когда в броске он берет мяч: красивое слово " DIADORA" на кожаном мяче заслонило лицо вратаря. Раньше этого никто не замечал. Все  точно знали,  это - Иона. На другой карточке  снялись в бассейне, мне кто-то поставил рожки. Это был Иона, и то ли я его заслонила, то ли он укрылся за мной. На Хануку он зажигал свечу и нагнулся к ней, в Пурим надел маску Кинг-Конга,- словом, Иона везде присутствовал, во всем участвовал, но у нас не было его лица. Это обстоятельство  совсем не понравилось полицейским.
- Своих-то когда последний раз фотографировал? – спросил приехавший в интернат молодой полицейский, и директор смутился, - над его рабочим столом висел целый иконостас домашних фотографий.
 
  На четвертый день в полиции составляли фоторобот.   Старались, подбирая детали лица, выбирая глаза, брови, губы. Все было  правильно, все было Ионино, но не было самого Ионы. Его лицо  ускользало.  Не покривлю душой, если скажу, что и родная мать его бы по этому фотороботу не узнала.

  Кстати, о родной матери. Мы начали ей звонить с первого дня, а она не отвечала. Домашний телефон был временно отключен за неуплату, а мобильный просто молчал.  Это отсутствие связи, а может быть, нежелание с нами говорить, вселяли в меня оптимизм: Иона дома, у матери, с матерью. Им вместе хорошо,  они не хотят нас слышать,  мы всегда их  разлучаем.

  Вечером пятого дня мы с директором решили  поехать к матери Ионы, хотя в полиции нам сказали однозначно: самодеятельностью не занимайтесь!
 Было уже темно, когда на  новенькой " Субару" мы въехали в южный пригород Тель – Авива с красивым названием - район Надежды.
  Здесь, среди безнадежной нищеты, если и обитала какая-то надежда, то только та, которая умирает последней. Все остальное уже отсутствовало. Из подворотен доносилась незатейливая, как бег мустанга, музыка Среднего Запада, на нее накладывалась внахлест надрывная, как плач по покойнику, Ближнего Востока, и весь этот шум смешивался с криками уличных торговцев и детским плачем.
   Всего было много, и все было задешево, как на базаре. Машина моего босса казалась  явным излишеством, и он из осторожности, а может быть и из деликатности, попросил меня подняться к матери Ионы и пригласить ее в ближайшее кафе для беседы – свет в окне горел.
 Уткнув нос в собственный воротник, чтобы не страдать от запаха люмпен-пролетарского подъезда, я поднялась по темной узкой лестнице и костяшками пальцев постучала в дверь – никто мне не ответил. За дверью было шумно, и я постучала сильнее. Опять никакой реакции не последовало, хотя было ясно, что там  люди.
  Я собралась с духом и ударила торцом кулака – дверь сама раскрылась, поскольку была незапертая, и я увидела  Браху.
Тело ее дрожало самой мелкой дрожью от кончиков пальцев до черных кудрей, распластанных по  плечам. Дрожали цветастые серьги, дрожали бусинки на набедренной косынке, и только лицо  застыло в кокетливой неподвижности, как перед фотоаппаратом.
   Ее тело было вызывающе прекрасным.  Не верилось, что этот гладкий живот благословил в мир девятерых младенцев, одного из которых мы здесь ищем. Нет, ни одного из них здесь не было, но зрители – два франкоязычных мужика - восхищались ею, как малые дети, и ценили, высоко ценили, как зрелые мужчины.

   Всей силы моего голоса не хватило бы, чтобы перекрыть мощность динамиков, из которых теплыми волнами восточного ритма лился гимн страсти. Я просто ждала, когда меня заметят.
 Первым заметил меня гость, сидевший в самом углу, и, видимо, принял за Брахину подругу, потому что поманил пальцем и одновременно извлек из нагрудного кармана куртки сигарету – для меня. Тут я ощутила тошнотворно-сладкий запах анаши, который просто распирал эту комнату.
 Танец живота приостановился – Браха посмотрела в мою сторону, но меня не узнала.

   Пришлось объяснять , кто я такая,  почему здесь. К чести мужиков, они оставили трибуну Брахе и сидели молча.
  Об исчезновении  сына из интерната она слышала впервые.  Это означало, что занятые поиском Йоны полицейские здесь вообще не появлялись. Эмоции у Брахи либо отсутствовали вовсе, либо она здорово умела их сдерживать. Предположений, куда мог деваться Иона, не было, и вообще, по ее мнению, идти ему  совершенно некуда. Отца нет, его адрес она сама не знает. Дедушек и бабушек тоже нет. Фотографии сына у нее не оказалось.

 То, что я сообщила, произвело на Браху какое-то впечатление, хотя  не слишком глубокое. Поэтому, когда рациональный разговор исчерпал себя, она пустила слезу и произнесла традиционный монолог о святых материнских чувствах, обвинив нас всех в безответственности и халатности.
- Самое дорогое, что у меня есть, -  мои дети!  Я доверила их вам! Не найдете –  подам в суд. Найдёте – позвоните!"-  и дала неизвестный нам номер телефона, вероятно, одного из притихших в углу мужиков.
   Я записала номер и вышла, прикрыв за собой дверь. В квартире  снова заиграла музыка.

   Директор - человек  чадолюбивый,  отец  пятерых детей,- от моего рассказа впал в подавленное состояние.    Мне показалось, что досадует он не только  из-за того, что не нашли Иону. Он сожалеет, что отправил в квартиру меня и  не увидел своими глазами ни Брахин танец живота, ни саму Браху.

    Шестой день тоже прошел впустую.  Страх, как призрак, замаячил в нашем коридоре и пошел гулять по комнатам. Дрор во сне плакал, метался в  кровати, а утром рассказал, что во сне видел Иону и черепах-ниндзя, которых победил человек-паук.
 Итай Маман с вечера не мог уснуть и все просил воспитателя Мишу сделать ему массаж. А еще он просил, если Иона не найдется, отдать ему, Итаю, его очередь за компьютером.
 Моше Бланш, знавший о темной стороне Луны побольше нашего, с вечера молчал, но утром проснулся мокрым и стыдливо отмывался в душе еще до моего прихода.
 А Аркашка попросился спать с Андрюшкой. Такие вещи, во избежание всякого рода осложнений, не поощрялись.
- Вместе не так страшно!- хором упрашивали дети, и я разрешила.
 Они не понимали разговоров других мальчишек, но ощущали, что все чего-то боятся.   Прекратились лихие истории о выпитой водке, выкуренных косяках, стыренных кошельках и картёжных кушах. Неделя неизвестности и беспомощности взрослых нанесла сокрушительный удар по хвастовству и бахвальству,- по той бесхитростной вере в удачу, которая еще неделю назад существовала.
Именно Андрюша с Аркашиной подачи – я уловила этот побуждающий кивок головы – первый вслух спросил:
- А если… Иона… уже не живой?! Мы бы знали?
 Он спросил по-русски, но по интонации, по тревожности в голосе остальные без перевода поняли суть вопроса и отвели глаза. Никто ни с кем не хотел встречаться взглядами, обмениваться словами. Я поняла: все думают об этом. Думают и молчат.

     В свете этого молчания " можно" опять превратилось
 в "нельзя" очень высокой пробы. Никто ничего не нарушал, режим дня соблюдался с точностью железнодорожного расписания, и футбольный мяч пылился в углу – никому не хотелось без Йоны играть в его любимую игру.
   Аркаша с Андрюшей целыми днями стали пропадать в живом уголке: они поили и кормили многочисленных зверюшек, металлическими щетками чистили и чесали крошечного шелудивого пони, заплетали в косы его гриву, по очереди катались на нем верхом,- словом, ушли в мир животных, который казался им понятнее и добрее, чем мир людей.
    Дрор дважды за неделю пытался купить клей "Момент", оба раза был пойман и ходил злой.
 Бланш тоже зачастил в живой уголок и  сидел там неподвижно, намотав на шею толстого зелёного питона.
- Он медитацией занимается!- острил Миша, но от занятия не отвлекал.
   Ошри молился больше обычного, а в промежутках между молитвами занимался хозяйством: носил в прачечную корзины с бельем, мыл полы, охотно чистил картошку и делал все, что угодно, лишь бы быть при деле и рядом со взрослыми.
 Я тоже с особым остервенением хозяйничала: все перемыла и перетёрла, даже в Иониной комнате навела такой порядок, будто Минздрав придёт проверять. В тумбочке у него все бумажки пересмотрела, прежде, чем выкинуть, нет ли где какой подсказки. Но ничего существенного не нашла. Рисунки все небрежные, как курица лапой водила, одни каракули. Я с трудом догадалась, что это  море, солнце, пальма, рыбы. Все крупное, цвета перепутаны, пропорций совсем нет: мальчик ростом с пальму, а рыба еще того больше, но не кит. Не поймешь, где море, а где небо, солнце на месте, но фиолетовое. Весь мусор я выбросила и чистых листов в тумбочку положила: пусть рисует, когда вернется, мне не жалко.

   И тут  Миша сказал, что этого не надо было делать. Надо было все оставить, как есть. Мне это даже обидным показалось.
 Я уколола его своим взглядом, а он молча уселся за пианино, бережно открыл крышку и заиграл. Пальцы его уверенно ложились на клавиши, извлекая из инструмента поистине чарующие душу звуки. Одна мелодия незаметно перетекала в другую, но все они были из совершенно иной, очень далекой жизни.  Дамы в длинных платьях танцуют с кавалерами,  грустные принцы охотятся по берегам заболоченных озер на диких лебедей,  в полночь происходят чудеса, и оживают елочные игрушки. 
  Мир Мишиной музыки был сказочно прекрасен и совсем не походил на тот, в котором жили мы. Инструмент был старинный, с медной доской, и музыка, извлекаемая из него, несмотря на свою чужестранность, тоже была настоящая, достоверная и недосягаемо прекрасная.
 
   Моше, Ронен, Ицик росли под  другую музыку:  инструменты  задают ритм, а о переживаниях рассказывается словами и надрывным голосом певца. Озвучивается конкретная история о разлуке, смерти, измене. Исполнитель чаще всего кричит и рыдает, реже грустит и плачет. Все безысходно, окончательно, все уже произошло. Восторжествовала несправедливость.
    Мишина музыка была не о прошлом, она была о другом. Она звала в не похожий на наш, хрупкий мир,  дети  шли за ней, шли за Мишей, как будто этот иной мир был в обозримом пространстве их жизни. Они слушали  музыку, сидя почти неподвижно, уперев глаза в пол и ни на кого не глядя.
 
  По истечении недели, вечером восьмого дня, полиция обратилась за помощью к населению. В конце телевизионного выпуска новостей показали фоторобот Ионы Азулая и перечислили приметы. Про одежду мы уже  уточнили: кроссовки черные, штаны-бермуды – коричневые и куртка бежевая, а на голове желтая бейсболка с надписью по-русски: " Голосуй!". От прошлых выборов. Женщина в форме просила вспомнить, может, кто-то видел, кто-то подвозил… ровно неделю назад.
 Закончить вечер на этой надрывной ноте было просто немыслимо, и мы с Мишей для подъема духа отодвинули отбой на полтора часа и поставили  их любимый фильм – жизнерадостный и смешной. Фильм не досмотрели, разбрелись по комнатам, попросили на ночь оставить в коридоре свет.

   День девятый был шабатом, или субботой, то есть выходным.
Неизвестно откуда собралось в небе множество дождевых облаков, они сбились в огромную тучу,  зависли прямо над нами. Ветер безжалостно трепал нежные листья веерных пальм, птицы забились в гнёзда.
  Погода, обыкновенная предгрозовая погода, внушала трепет перед высшей силой и нагнетала страх.
  Первая же молния повредила электропроводку,  в интернате погас свет. Погасли экраны телевизоров и компьютеров, отключились обогреватели. Даже чайник вскипятить без электричества невозможно.

  Решили собрать всех детей в Красном уголке, зажечь свечи и рассказывать истории. У меня на такой случай имелся заготовленный номер: тысяча и одна ночь. Одна история плавно перетекает в другую, и все это в композиционной рамке - жестокий тиран Шахрияр и начитанная Шахразада, доказавшая на деле, что знание – сила. О Шахрияре я люблю рассказывать со смаком, как детскую страшилку, но в этот раз  полностью вынесла его за скобки повествования.
 
   Ближе к вечеру началось нашествие родителей.  Непогода их не могла остановить: они вчера смотрели " Новости". Им было необходимо увидеть, потрогать, обнять своих детей, убедиться, что с ними всё нормально.
 Интернат наполнился бутылками кока-колы, жвачками и семечками. Это было хорошо для тех, к кому приехали. А те, к кому никто не приехал, - они еще острее чувствовали свою ничейность и толпились вокруг телефона-автомата в надежде на звонок. Телефон в этот день был единственной современной вещью, которая работала, и только он связывал хорошо огороженный островок интерната с миром.
  Приехали в этот день многие. Их машины, будто амфибии, проходили через сплошную стену дождя, чтобы увязнуть в глине нашей гостевой стоянки. Даже сторож, как правило, окаменевший в размышлениях над кроссвордом, в этот раз трудился, то и дело выскакивая из своей нетопленной будки к воротам, чтобы впустить или выпустить очередных гостей.
 Ворота запирались всегда. Большой навесной замок  самим  размером указывал на нерушимую крепость запора, на незыблемость порядка, на защищенность от невзгод внешнего мира тех, кто по эту, внутреннюю сторону забора. Только по утрам одна створка этих тяжелых и добротно сваренных ворот распахивалась и выпускала воспитанников в подогнанный вплотную автобус – в школу.
       Перед обедом то же самое, но в обратном направлении. И снова ворота запирались. Они всегда были заперты. Но что вообще замки и запоры, преграды и ограды означают для мальчишек? Если это препятствие –  его надо научиться преодолевать. Ушёл же Иона! Захотел и ушел. Хотя и замок висел, и сторож ворота охранял.

 Родительское нашествие после телевизионного обращения к народу добавило много страшного в  список догадок о том, что могло случиться с Ионой. Дети не пользовались такими понятиями, как террорист, педофил, гомосексуализм, трансплантация. Они говорили простыми словами, а из них выстраивались очень детальные картинки того, как могли терзать Ионино тело  мучители, убивая медленно и хладнокровно.
    Мир за оградой рисовался преувеличенно злым и жестоким, зато стало меньше выпадов против внутренней дисциплины.  Нельзя сказать, что наступило время всеобщего послушания, но время дерзкого неповиновения закончилось.
  Мальчишки заглядывали мне в глаза с надеждой на какой-то ответ, но ответа  не было, и в глаза им я старалась смотреть поменьше. Даже наоборот,  затеяла проверку на вшивость в ее прямом смысле и у каждого подолгу копалась в волосах. Дети, особенно безнадзорные, любят такое занятие. Им нравится сам процесс.  Я об этом знала.
       Уткнув свои носы в мои колени, мальчишки размягчались, в движениях моих пальцев было много материнского. В сущности, - это была ласка в той форме, в которой они могли её принять. Никто не заявил гордо, что у него искать нечего; наоборот, Ронен Ошри потребовал искать получше:
- Ты мне вообще не искала! Так быстро нельзя узнать!  Вши прячутся!
 Он хотел продлить ласку. Это было на десятый день.

   Наладилась погода, исправили поврежденный молнией кабель, вся жизнь интерната вошла в обычное русло, но без Ионы. Итай получил его очередь за компьютером, Миша встал в ворота на футбольном поле. Он много времени проводил с мальчишками на спортивной площадке, а в конец коридора притащил поломанный теннисный стол, который кто-то выбросил. Миша его починил, принес сетку и ракетки с шариком. Оказалось, что и в пинг-понг он играет здорово. Но, главное,что  мальчишки быстро ухватили игру, она стала занимать большую часть ничем не заполненного досуга.
 Еще два похожих между собой дня прошли без новостей. Директор съездил в полицию –  ему посоветовали набраться терпения и ждать. Сказали,  у них много информации от населения,  они ее проверяют. Обещали найти: живого или мертвого.


    Директор из кабинета почти не выходил, к себе никого не звал,  отсиживал свои часы за компьютером, раскладывая пасьянсы. А когда повариха обнаружила в мусорном баке пустую бутылку из-под коньяка, то никто не усомнился в том, что это из его кабинета.  Все сочувствовали: человек переживает.

 На тринадцатый день Иониного побега в интернат приехала Браха. Добиралась она на трех автобусах с пересадками и от шоссе шла пешком. Мать Ионы совсем не походила на ту восточную царицу ночи, которую я видела в Тель-Авиве.  Ненакрашеная, в джинсах и дутой куртке, она была похожа на сотни обыкновенных женщин, и не было в ней ничего ни возвышенного, ни низменного. Приехала она с версией.
 Несколько лет назад у нее был друг, они прожили вместе  полтора года.  Иона к нему привязался. Летом, в августе, когда закрывали интернат, считалось, что Иона  у неё.  На самом деле - мальчик гостил у  Салеха.  Неделю она ждала, что Салех  даст знать, а теперь решила, надо к нему ехать.
 Тогда ещё ездили в Дженин. Директор  справедливо рассудил, что ехать надо на моей обшарпанной " Шкоде", и щедро выдал талоны на бензин.
   Мы выехали около четырех пополудни. Шоссе было сухим,  солнце осталось позади. Машина шла легко, дорожных пробок не было. Без четверти пять мы уже стояли на светофоре перекрестка Мегидо.
 Пропускная способность светофора небольшая: три- четыре машины, и свет меняется на красный. В ожидании нашего зелёного Браха рассматривала тюрьму, а директор любовался чёткими контурами горы Мегидо, подсвеченной  предзакатным солнцем.  Гора оставалась слева от главной дороги, мы же повернули направо – в Дженин. Я ехала туда в первый раз и очень надеялась, что в последний.
    Много всякого говорили про Дженин, про жителей  города, и я боялась; от страха, наверно, вспомнила про Армагеддон, географически привязанный именно к этому месту.
 
 По  широкой для арабского города улице мы въехали в центр, где среди бесчисленных магазинов, магазинчиков и лавок – визитной карточки мусульманского Востока – уверенно расположилась православная церквушка, обнесенная чугунным забором. Возле него я и припарковала машину по указке Брахи.
 Две ступеньки с улицы вниз вели в полуподвал галантерейной лавки. В ней среди шелковистых скатертей, цветастых лент и салфеток, штор и подушек в полном одиночестве сидел Салех. Перед ним лежала газета, и стоял стакан из-под кофе с толстым слоем гущи на дне – по-израильски.
   Увидев нас, он широко заулыбался сначала Брахе, а потом и нам – потенциальным покупателям. Его руки за секунду откуда-то извлекли и поставили перед нами пластмассовые стулья с подлокотниками. Из-под прилавка с ловкостью фокусника он достал тарелочку с крошечными пирожными и эмалированный финджан с пряным и горячим арабским кофе.
   Браха заговорила с ним по-арабски, он механически разлил кофе в чашечки-наперстки и остолбенел. Его приторная улыбка растаяла, как кусок льда в микрогале, он даже не моргал. Он сказал Брахе что-то совсем короткое, почти односложное, и я поняла, что Ионы тут нет и не было.
       Уже разлитый по чашечкам кофе мы  решили выпить, закурили. Перешли на иврит, и директор посетовал, что полиция вроде бы ищет, но очень медленно, по фотороботу…
- По фотороботу? - не понял Салех. – Какому такому фотороботу?
- Мы не нашли ни одной фотографии , - пояснила я,- и в полиции составили фоторобот.
- Ну, вы даете,- Салех от презрения не находил слов. - Пошли!  Он кивнул в сторону выхода.  Щелкнул замок, и Салех  опять кивнул нам в сторону его тендера. Кивки этого Салеха заменяли приказы. За ними стоял не высказанный словами, но глубокий смысл, - уверенность человека, который знает, что делает именно то, что надо.
     Смеркалось. Тендер  покружился по узким улочкам, над которыми парил и тут же расстилался  тоскливый голос меудзина, и уткнулся в каменную стену забора.
 Приехали! Выходите! – очень тихим голосом скомандовал Салех, уже открывая дверь в дом. – Прямо и наверх!
Мы прошли, как нам было сказано, и оказались в комнате, похожей на библиотеку. Она была крошечная,  из мебели был в ней только диван. Стены от пола до потолка были закрыты книгами в переплетах всех цветов и с заглавиями на разных языках. Они стояли не на стеллажах, а на самодельных грубых полках. На пустом бакалейном ящике в углу стоял экран компьютера, клавиатура лежала на полу, мышка тоже, а где был сам компьютер, я не разглядела. Салех его уже включил, и после нескольких щелчков на весь экран высветилась белозубая улыбка нашего Ионы. Щелчок – Иона застыл над тарелкой, еще щелчок – Иона в кузове машины,  верхом на лошади,  с собакой, с шампурами шашлыка и даже с Брахой возле ее дома.
- Будут фотографии, сколько хотите! – и неразговорчивый Салех жестом указал  на выход. Казалось, в местном ритуале гостеприимства не существует слов, которые указывают гостю на дверь.
 В фотомагазин мы входили, когда его хозяин  собрался домой. Салех сказал ему что-то и протянул серебристый диск. Опять мы пили пряный кофе из крошечных керамических чашек и курили молча. Зачем посвящать фотографа в перипетии всей этой истории? Тем более, что может возникнуть вопрос,  при чём тут Салех. Фотографии были готовы через полчаса. Прощаясь, Салех попросил держать его в курсе и дал номер своего мобильника, но не Брахе, а директору.
 Возвращались уже в темноте по плохо освещенному шоссе. Я устала и ехала осторожно, точнее медленно.
- Прибавь газу! Не зря ведь съездили,- пыталась искусственно поднять  настроение Браха.  Она боялась опоздать на последний автобус, денег на такси у нее не было.

    Утром следующего дня я зашла к директору за какой-то ерундой.  Он сидел на своем вертлявом стуле и рассматривал фотографии Ионы.
- Вот теперь я знаю, кого мы ищем, -  радовался человек в начальственном кресле,- и, вообще, помню этого мальчишку. Только без связи с именем. Понимаете, Клара, как бывает: знаешь только самых лучших, ну и самых… наоборот. А средние – они никакие: отдельно дети, отдельно фамилии…
- Вы бы отвезли карточки в полицию поскорее,- посоветовала я.
- Отвезём, отвезём... Вместе отвезём!- задумчиво проговорил мой босс,- телефонограмма  поступила вчера, пока мы в Дженин катались, прослушайте сообщение!
   Голос автоответчика приглашал нас на опознание трупа неизвестного подростка в Абу–Кабир – самый большой морг  страны.
 Я даже не заплакала, настолько у меня ни на что не осталось сил! Две недели я пропадала в интернате, своих девчонок перевела на полное самообслуживание, еще и папу им поручила, и двух собак, и трех котов…
 Молча, я уставилась на директора, а он опять перебирал фотографии, и тень улыбки гуляла на его лице.
- Нет, сам черт не поймет этих арабов,- внезапно подвел он итог и продолжил,- по стаканчику кофе, и вперёд!  Деваться некуда!
  Я поняла,  он тоже  извёлся, и молча заварила  кофе.

-Почему мы, а не Браха? –  я искала уловку, пыталась увильнуть.
-Потому что мы - опекуны,- логика была неоспоримой.
 Но в морг мы не поехали.  Не успели выехать!  Позвонили из полиции и сообщили, что детский труп  опознан.
 Звучит кощунственно, но мы обрадовались.  Счастливые улыбки бессовестно растянули наши лица. Кто-то другой опознал  тело. Это не наш мальчик! Не наша беда!  Нам повезло!


В "Новостях" сообщили о происшествии.  На обочине скоростного шоссе нашли тело сбитого машиной подростка. Возможно, мальчик пытался поймать тремп. Водитель скрылся с места преступления,  его разыскивает полиция. Тело погибшего опознано родителями.
 Вечерние новости мы всегда смотрели с ребятами вместе. Вместе со страной мы подводили итоги минувшего дня, строили планы на завтра, а мостиком в это завтра был отбой. Отбой – черта под всеми прегрешениями прошедшего дня и полная амнистия. Завтра – новый день, чистый лист!

 Криминальный репортаж заложил мину замедленного действия под отработанный порядок отбоя. Сначала кем-то было произнесено многозначительное слово – "судьба", и по бикфордову шнуру коллективной мысли побежал огонек. Каждый из них голосовал, стоя на обочине или на перекрестке. Каждый знал, что этого делать нельзя, но делал. Каждый знал, чем опасна тремпиада, и каждый верил, что лично с ним ничего плохого не случится. Они тоже радовались, что это чужая беда.
- Судьба, - говорил Ронен Ошри, не выпуская изо рта зубной щетки,- от нее никуда не денешься. Сбили – значит, такая судьба, не всех же сбивают!
- Нет, это просто случай такой,- подключился Итай,- бывает ещё хуже. Я слышал, одному солдату остановили такие с пейсами, в шляпах, а оказалось переодетые арабы: похитили и убили в пустыне.
- Я тоже такое слышал, только не в пустыне, а на севере, и не с пейсами, а просто парни,- высказался Ицик Харази.
- Мой брат в аварию попал,- подключился Моше Бланш, выбривая пушок над верхней губой. – Тормоза у мужика отказали, они и врезались на светофоре в кого-то. Брат руку сломал, правую, и колени разбил! Зачем пассажира брать, если машина барахлит?
-А водила то сбежал! – дал новое направление разговору Дрор.
-А ты бы не сбежал? – вопросом ответил Моше. - Если нет свидетелей!
-Все равно поймают, еще хуже будет, - продолжил свою мысль Дрор.
-А это опять судьба, сплюнув полоскательную воду, отозвался Ронен. - Может, и не поймают! Иону не поймали!

    Пережитый мысленно риск  спровоцировал очередной выброс адреналина в общую систему кровообращения. Сна не было ни в одном глазу из четырнадцати. Мальчишки лежали, переговаривались через стенки, вставали то и дело то пить, то писать, пока Дрор не попросил таблетку для сна.
    Он крепко выручил меня: отбой затянулся, а мне давно пора  быть дома. Но и уйти нельзя, пока мальчишки не заснули.
 Идея Дрора насчет таблетки упала на благодатную почву.
-Кто ещё сегодня не может уснуть самостоятельно?
Мне ответили из всех комнат. Взяв  мобильник, я  достоверно изобразила разговор с врачом-психиатром.
-Доктор Марина! Добрый вечер, доктор Марина!- говорила я нараспев и нарочито громко. Потом перешла на жуткую смесь иврита и русского так, что понять смысл воображаемого диалога стало совершенно невозможно. Отложив телефон,  погремела ключами, открыла и закрыла дверь кладовки и перешла на проникновенный тон телевизионного психотерапевта.
-У меня нет детских снотворных, но и Вы уже большие мальчики, доктор разрешила дать взрослые таблетки.  Вы заснете легко и быстро, за пять минут, - и  выдала по таблетке витамина С.
Через пять минут все спали.
 
 Путь домой я сокращала, с большого шоссе свернула на поселковую дорогу, знакомую до мелких выбоин, и , чтобы не уснуть за рулем, говорила вслух сама себе: впереди переезд, сейчас мост, за ним поворот.  Я ехала очень медленно, асфальта не было видно. Плотный, молочного цвета туман расстилался над мандариновыми садами, через которые петляла  дорога. Мир растворился в этом тумане, скрылись очертания жилых построек, округлились все углы и искривились все прямые линии.
       Через лобовое стекло машины мир казался неподвижным космосом, в нём всё застыло, кроме тумана, который шевелился, дышал, обволакивал и поглощал любой предмет, к которому прикасался. Это был хаос, и я соединялась с ним…
 Да,  уснула за рулем. На пустой дороге, в густом тумане  отпустила руль, отпустила педаль газа, и машина плавно сползла в кювет. Удар все-таки был,  от него я проснулась. Кювет оказался не глубоким, мне удалось без посторонней помощи из него выбраться. Теперь машина шла, как подбитый танк: из-под правого переднего колеса исходил металлический скрежет, но машина до дома дотянула.

 -Нельзя так ездить! Нельзя так жить! У тебя дети! - выходил из себя поутру мой муж.  Сосед-автомеханик  определил: полетела шаровая опора.
-Ты же могла разбиться!
-Не судьба! – отрезала я цинично и вдруг поняла: правда, не судьба!
 Ощущение радости и полноты жизни вернулось ко мне, наполнило  добрым предчувствием и необыкновенной энергией. Если бы в эту минуту мне предложили угадать шесть номеров лотереи – я назвала бы их правильно! Я улыбнулась самой себе и подумала про Иону.

    Проснулись девочки и в пижамах выскочили во двор. Младшая перехватила мою загадочную улыбку, для которой совсем не было внешнего повода, и очень серьезно спросила:
- Мама, ты тоже видишь мои сладкие сны?
- Нет, - я обняла ее за плечи,- сны у каждого свои и ничьи больше.
- Ими нельзя меняться?
- Думаю, что нет,-  ответила  я уверенно, но внутри уверенности не ощутила.
 Радость этого утра была неистребима ничем: ни ворчанием мужа, ни бытовой запущенностью дома, ни суммой выписанного за ремонт чека.
 Я находила эту радость во всем: солнце зримо повернуло к весне, машина снова была на ходу, и впереди был целый выходной!
 Мы с девочками делали все, что  хотелось, и не делали ничего. Мы  были вместе. Однако предчувствие еще большей радости не покидало меня.  Было  хорошо, но я ждала ещё чего-то!  Интуиция  не подвела: вечером позвонил  Миша – нашёлся Иона.

  Никто его не отыскал - он сам объявился. Позвонил в интернат, прямо в группу, и сообщил, что вернётся завтра.  Это не было чьим-то розыгрышем: по телефону с Ионой говорил  Миша, а уж с его музыкальным слухом ошибки быть не могло.
-Ну, давай, мы уже соскучились,- только и успел он сказать - Иона повесил трубку. Выяснить, откуда исходил звонок, не удалось.
 Это было то, чего я ждала весь день. Это была не  радость – а  освобождение от  непосильного нервного напряжения,  усталости и страха. Это было счастье.

  На следующий день учителя в школе жаловались на рассеянность и невнимательность детей.  Они не догадывались,  все были сосредоточены на одном: интернат ждал возвращения блудного сына, обещанного на сегодня. Уже в воротах после школы спрашивали кто тихо, а кто язвительно: " Пришел?", "Явился?".
Ждали не самого Иону, а его возвращения. Стадное чувство повелевало держаться кучно. Иона от стада сбежал! Сегодня все ждали подтверждения своей правоты, хотели  не упустить тот момент, когда голодный и холодный, виноватый и пристыженный Иона придёт назад, втянув в плечи  голову. Говорили, повинную голову меч не сечёт, но и это нуждалось в проверке.

-Кинул он всех, развел, как лохов!- не отделяя себя от лохов, сердился Дрор.
Директору быть лохом не хотелось, поэтому он  давал понять ни в чем не повинному Мише, что, если бы он, директор, был в интернате и говорил с Ионой по телефону, то все было бы по-другому. Он бы взял инициативу разговора в свои руки и не выпустил бы ее до тех пор, пока, как по верёвочке, по телефонному шнуру не затянул бы Иону в интернат.
 Часам к шести все руководство разъехалось по домам, а без четверти семь, уже в сумерках, появился Иона.
   Не знаю, каким из многочисленных способов выживания в бегах он пользовался, но бросалось в глаза:  неплохо устроился. Это общее впечатление и предрешило его дальнейшую судьбу.
       Он стал другим, преобразился, как андерсеновский гадкий утенок. Нет, лебедем Иона ещё не стал, но нечто значимое и гордое в нём проступило, как нечёткий контур позитива, который надо хорошенько проявить. Фотографии Салеха отдыхали в полиции, Иона их перерос! Он  выпрыгнул из одного образа и вошел в новый, который мне нравился больше.
       Он похудел и вытянулся. Выставленные колючками вверх волосы  прибавляли росту.  В ухе блестела разбойничья серьга, и одет  Иона  был стильно и красиво, будто на показе одежды модной фирмы.
-Ли Купер, оригинал, - пояснил он для невежественных, вроде меня.
 Прежними остались только глаза! По ним я узнала нашего Иону и обняла, и засуетилась с едой, и даже смахнула слезинку.
  Плакать и умолять о прощении, по логике вещей, должен был он. Но прослезилась я, а он молча и сосредоточенно ел и выдерживал паузу перед всеми нами, ждавшими потока его слов, как иссушенная засухой земля ждет первого ливня.
 Но не пролился дождь, упали лишь несколько капель, которые не размочили и скукожившуюся пыль нашего любопытства.
-В Эйлате был, на Красном море. Туда тремпом, обратно тоже.
 Стало ясно, что он не расположен к рассказу о странствиях, и я скомандовала:
- Все устали, всем спать!

   Назавтра заработала чиновничья машина: социальные работники что-то писали, отсылали и получали факсы. Приезжали из полиции. Директор беседовал с Ионой по душам. Подростковый психолог, как всегда, тестировала, искренне полагая, что через ее плохо читаемый из-за многократного копирования тест, с двумя вариантами ответов на все жизненные вопросы, мир узнает что-то новое.
  Главной  бумагой дня стала справка из полиции Эйлата, которая факт пребывания нашего Ионы в их городе не зафиксировала. Не было нашего Ионы среди эйлатских правонарушителей, а может, и в Эйлате не было?
 
   Иона не  молчал, он отвечал на  вопросы, но в  ответах не было информации.
-Где ты жил?
-В Эйлате.
-Где спал?
-Там и спал.
-Где ел?
-Везде, в Эйлате.
-Где ты взял деньги на одежду?
-Нигде, у меня не было денег.
-Как же ты все это купил?
-Я сам не покупал.
-А кто тебе все это купил?
-Люди.
-Какие такие люди?
-Хорошие.
-Кто они тебе?
-Никто.
-Почему они купили тебе одежду?
-Спросите у них.
-И спросим! Кто они такие?
-Студенты.
-Как их зовут?
-По-разному.
-Ну, назови хоть одно имя!
-Хаим.
-Фамилия?
-Не знаю.
И Иона называл какие-то имена, но без фамилий они ничего не означали.
-Сколько их было?
-Не знаю, много.
-Мужчины или женщины?
-И мужчины, и женщины.
-Они молодые или старые?
-Молодые.
-Ты им за это что-то делал?
-Да, говорил "спасибо".
-Где они живут?
-Не знаю, кажется,в Тель-Авиве...
-Как не знаешь? Где ты с ними познакомился?
-В Эйлате.

 Этот многочасовой допрос походил на "… у попа была собака…" Иона побывал в океанариуме, который называл аквариумом, смотрел дельфинье шоу, катался на яхте с прозрачным дном и даже на чем-то летал. Судя по его внешнему виду, он оторвался по полной программе.

-Ты знал этих людей раньше?
-Нет.
-Зачем ты поехал в Эйлат?
-Посмотреть.
-А раньше ты там бывал?
-Нет.
 Было неясно: говорит ли Иона чистую правду или водит всех за нос, косит под дурачка. Перед судилищем большого педсовета он стоял модный и вызывающе счастливый, хотя должен был играть роль раскаявшегося блудного сына.   
  Иона так бестолково отвечал на вопросы, что многим начало казаться, будто  он коварно путает следы, притворяясь дурачком.  Все забыли о его истиной сущности: он на самом деле был всего лишь маленьким дурачком – притворяться не надо!
 
   Если бы он стоял оборванный и несчастный, его бы, конечно, пожалели, приодели, приласкали.
   Если бы он вернулся вшивый и с чесоткой, обязательно бы лечили милосердно.
   Если бы его поймали полицейские с чужим кошельком, то наши социальные работницы составили бы длинные письма, объясняющие его поступок вредными влияниями, дурной наследственностью, - и выклянчили бы его на поруки.
 Но этого не было. Он стоял, красивый и не очень понятный, не плакал, не просил прощения, ни о чем не сожалел и морочил головы байками о хороших людях.
 Где они? Ау?

   Решили  перевести Иону в другой интернат – построже, где замки не только на воротах, но и на дверях. Обсуждения не было. Директор поставил свое предложение на голосование – большинство одобрило. После голосования разошлись и долго обсуждали, но это уже для души.
 Для острастки, чтобы никому  не захотелось путешествовать, директор решил собрать всех воспитанников на линейку и публично зачитать приказ.
 Мы с Мишей  полчаса выискивали наших мальчишек.   Только Орши и Харази были в комнатах, остальных как корова языком слизала. Аркашку с Андрюшкой я нашла в живом уголке, они кормили и гладили кроликов.
     Моше Бланш пропадал у Орли на женской половине, но от меня спрятался.  Орли легко соврала, что его , дескать, здесь вовсе не было, однако вскоре он сам пришел в группу.
   Нигде не было Дрора, и Миша догадался, что тот как-то достал вожделенный клей и скрывается на чердаках. Вместе с завхозом они его оттуда вытащили. Дрор  брыкался, но быстро обессилел и перешёл на ворчание.
   Итай Маман  на пустыре за прачечной сам с собой играл в ножички заточенной линейкой.
Мы своих собрали и привели в  столовую.   Интернат ждал, стоя. Уже кто-то сбегал за директором, сообщил, что народ готов.
    Директор вошел. Раскрыл красивую папку и голосом диктора, который сообщает об объявлении войны, зачитал приказ.
Воцарилась тишина.

 
 Нарушил её Дрор.
 -Так ему и надо! Красивой жизни захотел!,- злорадно поддержал он директорскую линию, и глаза его почернели, а лицо застыло в птичьей неподвижности.

  В конце смены я пришла к директору.
- У меня есть 14 дней отпуска?
-Да, конечно, с какого числа Вы хотите?
-С завтрашнего!
-Куда-то поедете?
-В Эйлат!- рубанула я.- А потом увольняйте. Я предупредила за 14 дней, по закону.