Диплом

Конец июня, ей двадцать два года, и завтра у неё защита. Подняться на кафедру и перед аудиторией делать доклад по своему проекту – да, но она может забыть слова, может начать заикаться, внезапно замолкнуть и даже заплакать. Особенно теперь, после истощения и надрыва последних месяцев: грудной ребёнок, дипломное проектирование, нервы…
Она боится позора и срыва. Именно поэтому назвала на свою защиту всех, кого могла. Чтоб от отчаянного страха похрабреть.
Сегодня она встретила на улице Сашу, она его год не видела. Когда-то давно, года три назад она бросила его ради своего теперешнего мужа, и зря; он перенёс это тяжело: гордо, да и перенёс ли; последний раз они виделись в институтском буфете, там были тогда вкусные бутерброды с докторской колбасой, до введения новых ГОСТов: колбаса ещё была нежная, ароматная и пропитывала хлеб своим аппетитным духом; и Саша тогда сдержанно издали кивнул ей и отвернулся, живота ещё не было заметно, но он должен был увидеть обручальное кольцо, оно поблёскивало, когда она поднимала стакан с кофе и отпивала глоток. Она хотела тогда, чтобы он подошёл, она ведь к тому вреени уже поняла, какую совершила ошибку, её не поправить, но Саша должен узнать, что она жалеет о нём, да, это бы утешило его. Но он не подошёл, очень гордый.
И вот они столкнулись лицом к лицу в скверике, ему не увильнуть, она вознесла к нему такой умоляющий стоп-взгляд, что ему ничего не осталось, как покориться. Он ни о чём не спросил её, а она ждала вопросов. У неё в сетке болтались баночки с детским питанием, она была худая, истощённая, и волосы, когда-то кудрявой шапкой торчавшие вверх, теперь от кормления ребёнка распрямились и сникли, ломкие, как солома. Он должен был догадаться о ребёнке и что-нибудь сказать. Но не сказал. Это было обидно, но справедливо ли считать сви обиды, нанеся ему такую – не обиду – беду. Она пытала его тоскливо-голодными расспросами, он отвечал скупо и односложно. Она заглядывала ему в лицо, ей так хотелось поплакаться ему, пожаловаться на свою трудную и, кажется, пропащую судьбу. Начать с того, что отца её посадили, и этого она не могла ему простить, и много лет ещё уйдёт на то, чтобы она поняла: пройдохи – все на воле, ибо сила – их; а в тюрьме – совсем другие люди, беззащитные и сломленные, слабые, они как раз годятся на заклание: непродуктивны, и общество сдаёт их. Так из скота часть идёт на племя, часть на молоко, на мясо, а часть – жертвенные животные… И на Руси недаром говорят: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся!» – но эта мудрость ходит в гуще тёмного народа, а в просвещённом комсомоле, где она тогда пребывала, поддерживались истины другие.
Итак, отец в тюрьме; мать с появлением внука ушла с работы, чтобы дочери не прерывать учёбу на последнем курсе. Ребёнок растёт здоровый, с аппетитом, она кормит его грудью, и из неё последнее уходит, вот и кудри распрямились, сама кормится кой-как, потому что живут они вчетвером на сорок рэ её стипендии да на сто десять рэ мужа, молодого специалиста, которого заботит лишь одно: ему надо бы лучше питаться, а то он снижает свои спортивные результаты. Этой заботой он время от времени делится с нею, но ей уже не больно, ведь она поняла, что они с ним не товарищи и брак её на третьем году надо признать конченным. Ясное понимание снимает боль. Не столько жаль себя, сколько Сашу: она тогда бросила его, не выдержав душевного напряжения, какого требовали отношения с ним, ведь он всё время был в усилии, в поиске каких-то там ответов на какие-то вопросы, тогда как для её мужа, в пользу которого она выбрала, вопросов не существовало никаких, всё было просто, и сам он был прост – до желудочных рефлексов, и вот этой-то желанной простоты она теперь вкусила досыта.
Ну побудь ещё немножко, не уходи, просит она, а Саша: обеденный перерыв у меня кончается. Она ему в пятый раз: ну как ты хоть живёшь? Да так, говорит, работаю… Плечами пожимает. Стихи-то пишешь? Нет, перестал. А бальные танцы, а фотография? Это, говорит, всё ушло. И молчит. А я, говорит она, не дождавшись ни одного вопроса, завтра диплом защищаю. Хочешь, приходи на защиту? Придёшь? Не знаю, отвечает, может быть.
Надежду оставил, не стал обижать. «Может быть», сказал. Великодушный.
Но он, конечно, не пришёл. Он умный был. Не обвинял, но обиду помнил.
И вот она в последний раз собирается в институт – на защиту диплома. Она сцедила молоко для своего сыночка. Мамино волнение зашкаливает. На этом дне сосредоточилась надежда всей её, маминой, жизни. Этот день один может ей всё возместить: начиная с раскулаченного сиротства, продолжая бедствиями войны и бедностью и кончая теперешней тюрьмой мужа – постылого, впрочем… Пусть бы дочь за неё добрала: получила диплом, вышла в люди…
У дочери, к счастью, есть для защиты одно подходящее платье, универсальное: чёрное с белыми кружевами на рукавах и на груди; по пути она зашла в парикмахерскую, где ей завили её прямые и худые волосёнки. И – в сторону трамвайной остановки; тубус с чертежами, папка с описанием дипломного проекта, лето, ветер, и, идя навстречу ветру, она загадала: вот встретить бы того парня, который иногда ей попадается на этом отрезке пути и всегда пристально глядит на неё пронзительным, сквозящим светлым взглядом. Между ними что-то есть, но момент знакомства упущен -–драматургия ослабевает так же быстро, как и нарастала; это каким чутким режиссёром надо быть, чтоб уловить кульминацию. С каждой новой встречей всё глупее становилось взять и заговорить, ибо связь их всё очевиднее, её уже не спрячешь за невинным «девушка, где тут улица академика Вишневского?», тут уж надо сразу в омут головой: «Вы мне нравитесь, чёрт возьми!» – а где набраться смелости на такое, ведь никогда мы так не боимся риска провала, как в юности, когда он наименьший…
И вот он идёт навстречу, светит, как фарами в ночи – зажмуришься, ослеплённый, - бледно-голубыми глазищами – сбылось загаданное! Теперь она уже почти не сомневается в удаче. Окатила его взглядом, пробежала дальше, как цунами, но всё же оглянулась -–и он как раз оглядывался, она засмеялась вслух, сверкнула глазами, как маяк, и исчезла вдали – умчалась за своею удачей.
Впоследствии, придя на работу на тот же завод, где работал и он, узнала, что он женат, но не познакомились они совсем не поэтому – просто всё перегорело, ах, движение жизни так хрупко, таинственно, жаль.
Итак, она защищает свой дипломный проект. В аудитории комиссия, на доске развешаны её чертежи, она переходит от одного к другому на возвышении кафедры, в руке указка, порхают кружева над тонкой кистью, она возбуждена до дрожи, как беговая лошадь, её знобит от воодушевления, она говорит собранно и ярко, её проект полон остроумных находок и интересных выводов. Она видит это по лицам, её возносит поддержкой их восхищённых взглядов – до невесомости почти. Глаза её горят. Какой восторг. Она победила.
К вечеру, когда прошла защита всего дипломного десятка, назначенного на этот день, и комиссия посовещалась, всех пригласили в аудиторию. Болельщики и любопытные тоже ввалились, дипломники выстроились в шеренгу, и председатель комиссии под рукоплескания каждому вручал диплом и ромбик. Когда вышла к нему из шеренги она, председатель глубоко заглянул ей в глаза, пожал руку – особенно, не как всем – и негромко сокровенно произнёс: «Вы будете хорошим инженером!»
Её охватило божественным пламенем. Она будет хорошим инженером… В дипломе стояла оценка отлично, но дело не в оценке: не у неё одной – но больше никого председатель не наградил заветным этим обещанием: «Вы будете хорошим инженером». Он ей пообещал большое будущее, да что там пообещал – он дал его, он ей обеспечил его, потому что она поверила пророчеству так страстно, так безудержно, так сильно, что теперь никто не смог бы разубедить её в этом. Никто на свете не мог теперь сомневаться в ней, ибо слова этого пророчества отпечатались в её взгляде, они зажглись у неё во лбу огненными письменами, они стояли начертанными на её развёрнутых плечах, на бесстрашной с той поры её походке: «хороший инженер!», и так оно и было, мир стоит на законах силы, и где он теперь, председатель комиссии, ведавший раздачей силы, благослови его Господь!
И именно таранной этой, новой, всепокоряющей походкой она и шла теперь домой – не шла, летела, и мама на скамейке под сиренью с толстым ребёнком на коленях сразу издали увидела: «хороший инженер», да, безусловно, это было видно всякому, и счастье коротким замыканием прошило маму, она поднялась навстречу дочери, с ребёнком на руках, но ноги не держали, облегчение от долгого волнения обессилило её, она снова опустилась на скамейку и заплакала; она плакала от счастья, что дочь её хороший инженер и что отныне наступит перемена и её судьбы; она плакала от горя, что так долго не наступала эта перемена, что жизнь так трудна и бедна, что муж в тюрьме; и дочь плакала вместе с нею от всего того же самого; и только младенец не плакал, а недоумённо поводил на них глазами и нетерпеливо беспокоился, чтоб скорее дали ему грудь; они прошли в дом, грудь за день переполнилась до боли молоком, за этот долгий трудный день; она быстро сбросила своё торжественное платье и сунула нетерпеливому дитяти переполненный источник, и они продолжали с мамой счастливо и бедственно плакать, а дитя, безмятежно ворочая глазами, мощными засосами вытягивало из неё своё пропитание, так что журчание отдавалось в костях её худого тела, как в гулком помещении.
Ей полагался отпуск после защиты, стипендию давали и за июль, но она тотчас устроилась на работу, чтобы скорее получать зарплату, чтобы кочилась проклятая эта невыносимая бедность. И вскоре на работе она влюбилась с первого взгляда в новичка, и на сей раз события развивались очень быстро, в полном драматургическом соответствии, на сей раз она была отважна и жадна, уж так она наголодалась по удаче и любви; во время тайных свиданий молоко сочилось из её сосков, а однажды, когда они с возлюбленным, смеясь, выбегали из дверей его дома на улицу, она натолкнулась на взгляд мужа. Счастливая улыбка так и размазалась по её лицу, она застыла, но муж отвёл глаза, как незнакомый, и прошёл дальше по улице, толкая перед собой коляску с их ребёнком.
Вот, значит, и такая минутка беспощадного стыда была в её жизни.
Много чего было. Молодость – как самолёт на взлёте: перегрузки, тошнота, провалы. С тех пор прошло довольно времени, самолёт набрал скорость и должную высоту. Больше не случалось у неё таких тяжёлых месяцев, как те, перед дипломом. Такой измученной и несчастной, как тогда, она себя уже не чувствовала больше. Быть может, в юности несчастье потому так больно, что его не ждёшь. Потом привыкаешь: несчастье глубоко нормально! – и закаляешься, перестаёшь замечать. Напротив, подарки судьбы теперь неожиданны и потрясают: что, это мне? Тебе, тебе, кому же, и счастье – магниевой вспышкой, ах, кажется, моргнула! Вот парадокс, юность – пора несчастий, а зрелость, получается, наоборот.
Проходит время. По полу комнаты ползает черепаха Агриппина, которая живёт здесь уже пять лет; в доме три человека, но Агриппина из всех выделяет хозяйку: когда хочет есть, подползает к ноге и карабкается на туфлю. Хозяйка понимает сигнал, берёт черепаху в руки, гладит её бесчувственный (бесчувственный?) панцирь и приговаривает нежные слова; черепаха доверчиво раслабляется, провисают её лапы и голова, как у разнеженной кошки, хозяйка несёт её на кухню и кормит на полу: капустой, огурцом, а то и хлебом. Наевшись, черепаха возвращается в комнату хозяйки и надолго успокаивается. По старинному китайскому поверью, кто приручит черепаху, у того не иссякают человеческие чувства. Поверье справедливо, видимо, взаимно; это знают обе – черепаха и хозяйка, это их общая тайна, и они друг другом дорожат. Панцирь Агриппины лоснится и поблёскивает, волосы хозяйки вьются надёжными тугими завитками.