Лучший из Иванов на Руси всегда дурак

Я приехала сюда уже под вечер, исполнила порученное, и тотчас надо было мне назад.
Начался понемногу дождь, потом он врезал, я вбежала под навес автобусной остановки. Никого там больше не было, день кончился, и все давно сидели по домам.
Грянул гром, да сильно, а дело было в сентябре, едва успела я перекреститься, как под навес вбежал с велосипедом, спасаясь от дождя, какой-то дяденька, фуфайка на нём уже немного вымокла.
Это я потом сообразила: он появился вместе с громом...
Теперь мы молча ждали тут вдвоём. Шоссе покрылось лужами, дождь толок в них грязь, покорно мокла лошадь у ворот на крайней улице. Вскоре стало ясно: конца этому не будет.
Пробежали две машины в нужную мне сторону – к Еткулю, но я напрасно поднимала руку.
-Как в городе: не останавливаются, - огорчённо подал голос человек с велосипедом. В голосе было столько тревоги за меня, сколько я и сама не отводила себе. «Вмиг по речи те спознали, что царевну принимали...»
Я посмотрела на него внимательней и поняла его характер.
-В городе-то как раз останавливаются: заработать, - сказала я как можно беспечней, чтобы он поубавил тревоги.
Из сумки на руле его велосипеда торчала коробка стирального порошка. Я хотела для разговора спросить, где он достал, но вовремя опомнилась: такой немедленно отдаст и скажет, что ему вообще не нужно.
Лицо его, заросшее как придётся чёрной бородой, было из тех – особенных, томимых вечной думой.
Гром гремел всё пуще, от страха я по полшажочка ближе придвигалась к моему соседу: от него исходило спасение – волна заботы, какую в детстве чувствуешь от матери, а потом уже ни от кого и никогда.
-В Челябинске живёте? – кашлянул. – Я одно время тоже там жил, - и махнул рукой: дескать, как и везде, завидовать нечему.
Смотреть на него было нельзя: он смущался и отворачивался. Мёрзнуть тоже было нельзя: такой сразу начнёт мучиться: предложить свою фуфайку, да вот достойна ли фуфайка?.. – и уж я крепилась не дрожать. Я смотрела, как в лужах густо рвались торпеды упавших капель, вздымались вверх оплавленные столбики воды.
-Автобусов больше не будет?
Он ответил не сразу: жалел меня, но, как честный человек, отступил перед правдой:
-Нет. – И сразу принялся заметать следы этого безнадёжного слова, рассказывая, что в его деревне в двух верстах отсюда был раньше ключ, его хотели почистить, но что-то в нём нарушили, и умер ключ, теперь живут на привозной воде.
Говорить он, видно было, не охотник, но надо ж как-то отвлекать меня от бедственного транспортного положения. Почему-то ему казалось, что это его долг. Поглядывать на шоссе и тайной молитвой призывать машину – это он тоже брал на себя. И целомудренно берёг меня от своего прямого взгляда. Прямой взгляд – это ведь всегда вторжение в чужое сердце, смятенье духа, он это знал и если смотрел, то лишь украдкой.
Машины вовсе перестали появляться: кто тронется из дому в такую пору, в такую грязь и дождь? Ехал почтовый фургон, мой товарищ в беспокойстве даже выступил из-под навеса вместе со своим велосипедом, не подумав о стиральном порошке, но не было в кабине места.
Сам бы он давно уехал, несмотря на дождь и на стиральный порошок, но как он бросит тут меня одну.
Запас оптимизма, позволявший хулить жизнь, был на исходе, настала пора прихорашивать мир, чтоб терпимей стало на него глядеть, и он принялся мне рассказывать, какие уродились огурцы, их убирать не успевали, а под капусту нынче не запахивали столько удобрений и, значит, наконец её не отравили.
Проехала ещё одна машина. Он страдал. Я тоже, потому что выносить такой напор заботы мне отродясь не приходилось, и я уже должна была утешать его, чтоб он не мучился так за безотрадность мира, который он не в силах сделать для меня пригляднее.
-Они не останавливаются, потому что дождь: я грязи нанесу, - заступалась я за этих людей, а он, чтобы я не подумала про мир, что в нём все теперь такие, говорил:
-Я сам был шофёром, я за всю жизнь копейки ни с кого не взял, вот в фуфайке хожу.
Ну, про фуфайку он зря – как будто извиняясь за неё. Как будто боясь, что за фуфайкой я его не разгляжу. А я даже вижу: он бы меня на велосипеде в Челябинск отвёз, но (опять же): достоин ли велосипед?..
И вот мчится по дороге от Еткуля честной казак Серёжа. Притормозив, он машет рукой и радостно кричит сквозь дождь моему товарищу – дескать, здорово, Ваня! А мой товарищ не признал сперва честного казака, оглядывается на меня – думает, это мне из машины машут. А я оглядываюсь на него, потому что мне пока что Серёжа совершенно незнаком.
Пока мы так переглядывались, сбитые с толку, честной казак Серёжа развернулся и подрулил к нам, высовывается из «жигулей»:
-Ваня, привет, ты что тут делаешь?
Тут мой сосед его узнал, заулыбался и тотчас стал тревожно хлопотать:
-Вот, отвези, надо отвезти! – указывая на меня почтительным взглядом.
Сомнений никаких не было в лице честного казака Серёжи, что со мною теперь всё будет в порядке – ему важней, что будет с Ваней! Но до себя ли Ване – он бережно подталкивал меня в машину, а я с сожалением оглядывалась, говоря ему «до свидания» так, чтобы можно было различить за этим все мои «спасибо», скажи которые вслух, я бы смертельно смутила его, и все мои «жаль расставаться», и все мои «какой вы человек!,,»
Я захлопнула наконец дверцу, и честной казак Серёжа нахал на газ, улыбкой прощаясь с Ваней, а Ваня застенчиво радовался за меня, опустив глаза.
Я пристегнула ремень.
-Замёрзли? – заботливо спросил честной казак.
-Нет, - сказала я, и он включил в машине отопление.
-Его знаете? – кивнул он головой назад.
-Нет, - сожалея. – А вы?
-Полностью! – счастливо погордился казак. – Ваня Небогатов. Понравился?
Я кивнула, сознаваясь. Не стыдно было в этом сознаться.
Казак доволен был, что Ваня мне понравился. Ему он нравился тоже. Ему он был знакомый, а мне нет, и честной казак Серёжа рад был поделиться со мной хорошим человеком. Он любил дарить.
-В Еткуль? – спросил он между тем.
-В Челябинск было бы лучше, - я не смела настаивать, но денег у меня был полный карман.
-Не пойдёт, - загоревал казак от дальности расстояния.
Я объяснила про деньги.
-Дело не в этом, - даже обиделся честной казак.
Что казак – это он сам сказал. Что честной – тоже. Только он сказал: честный. Но это было и так видно, даже если бы он и не сказал. Вообще ведь всё видно! Я иногда удивляюсь на политиков по телевизору: кого они хотят обмануть словами?
Ну, в Еткуль тоже хорошо. Домой я так или иначе попаду, важно не это. Важно, что всё было как-то странно – до такой степени странно, что всё главное становилось второстепенным. Странно это безлюдное шоссе, и этот невероятный Ваня Небогатов, и явление неведомо откуда взявшегося казака, и гром – в сентябре-то месце!
-А куда, собственно, вы ехали? – спросила я с подозрением.
-Никуда, так, - он улыбался. – Просто погулять, серых уток пострелять. Руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь. Или вытравить из леса пятигорского черкеса.
Когда он поворачивал ко мне в сумерках своё молодецкое лицо, меня по макушку затапливало тёплым мёдом. Это взгляд у него был такой. Прозрачная густота свежеоткачанного мёда стояла в его тёмных ясновидящих глазах.
Мы медленно плыли на машине сквозь дождь. Всё было странно, как в заколдованном месте в заколдованный час. Странные истории рассказывал мне про Ваню Небогатова честной казак Серёжа.
Нет, опроверг он, Ваня никогда не пил. И никакой он не беглый интеллигент – хотя, конечно, пожалуй он интеллигент в каком-то смысле... О нём тут много ходит побасёнок. Житель он сугубо местный, правда уезжал ненадолго в Челябинск, и это тоже теперь фольклор: как он заявился в своём ватнике и валенках с калошами в отдел кадров тракторного завода и попросился в токари. Его, конечно, встретили по одёжке и заткнули им дыру поплоше: где работа чёрная, а заработка нет. И Ваня принялся за дело. До светла всё у него пляшет, лошадь запряжёт, полосу вспашет, печь затопит, всё заготовит, закупит, яичко испечёт да сам и облупит. Всё ведь уже написано! Живёт Балда в поповом доме, спит себе на соломе, есть за четверых, работает за семерых. Всё так и было. В праздники, в выходные – выговоров на двадцать наработал своему начальству за нарушение КзоТа. Казак Серёжа выражением лица показал, что работник Ваня Небогатов был – ни в сказке сказать, ни пером описать.
-Квартиру ему дали, да? – попробовала я отгадать.
-Какой там квартиру! Таким людям никогда ничего не дают, от них только берут! – горько посетовал казак, расставшись на минуту со своей слепящей улыбкой.
-А одно время он работал у нас шофёром, и пришёл как-то на станцию состав с удобрениями, в пятницу, и сказали: пока не разгрузите, за каждый час простоя будет набегать штраф. Ну, штраф так и штраф, кого это колышет. В понедельник только, после выходных, снарядили колонну машин, отправили на разгрузку состава. Приезжают – состава нет. Как так нет? А так, его разгрузили и перевезли. Кто разгрузил? А мужик ваш один, день и ночь работал. А-а, Ваня Небогатов!..
Тут стало мне всё как есть понятно. И гром тоже.
-Святой, - догадалась я.
-Ага, - подтвердил честной казак Серёжа. – Со всеми чудотворными явлениями. И по морю аки по суху, и меч тебе кладенец, и скатерть-самобранка. Только Баба-Яга в бухгалтерии отказалась ему эту разгрузку оплатить, потому что сумма выходила большая, а ему ведь никто эту работу не поручал, никакой Кощей Бессмертный, так? И ет документально ни приказа, ни путевого листа!
И смотрит на меня казак, любуется, каково мне слушать эти волшебные сказки русской действительности.
Уже мы в Еткуль вплыли на волных дождя. Пригляделся казак к автобусной станции – не видать автобусов, ухо к земле приложил – не слыхать, чтоб где-то что-то ехало.
-Ладно, - сказал, повернул машину, и мы поплыли дальше по шоссе. – Так и быть, отвезу вас до Октябрьского, а дальше вы на 115 автобусе.
До Октябрьского так до Октябрьского, я вообще как в гипнозе, сам-то этот казак Серёжа – он откуда взялся, с какого «молодецкого разбоя» проезжал? Или это глубоко нормально, что человек вечером в дождь просто так раскатывает по дорогам, денег за провоз не берёт, только сказки сказывает?
-А то однажды мужики ему говорят, - продолжал свою тысячу и одну ночь казак Серёжа, - смотайся-ка ты, Ваня, в Шеломенцево, там водку привезли. Ну, собрали деньги, отправили Ваню. Ждут час, ждут два – нету. Смотрят – его машина на месте, а самого нет. Пока гадали, и Ваня подоспел. Ваня, где ты был? – Так за водкой же вы меня посылали. – А почему ты не на машине? – Машина ведь государственная, я пешком сходил.
Светились в густых сумерках лиловые очи казака, проплыл мимо посёлок Октябрьский, он забыл туда свернуть, погрузившись в размышления, почему лучший из Иванов на Руси всегда в дурачках ходит, и никому невдомёк, кроме, разве, нас – честного казака да меня, Василисы Премудрой, что повстречался нам как есть Иван-царевич в эту осеннюю грозу.
Едем мы дальше, вот уже и Челябинск показался. Дождь кончился, гром больше не гремел, и стало вдруг слыно, как скребут понапрасну дворники по стёклам Серёжиной машины. Давно вхолостую скребут. Очнулся Серёжа, выключил дворники, разул глаза-то на свету городских магистралей, видит, никакая не Василиса, баба как баба. И я тоже гляжу – никакой не казак, а инженер из Сельхозтехники. Батюшки, что за наваждение было! Давай мы разговор вести про трактор К-700, тут и приехали. Вышла я из машины, иду соображаю, что же то было: заколдованное место или заколдованное время, когда гремит осенний гром, происходит явление святого Вани Небогатова народу, и возникает невесть откуда по его молитве честной казак Серёжа мне во спасение.
А инженер из Сельхозтехники ехал тем временем назад, недоумевая, какой чёрт понёс его в такую погоду в город отвозить незнакомую бабу. Его недоумение ещё умножилось, когда его остановил гаишник и оштрафовал за плохой глушитель, а вслед затем он проколол колесо, поменял его под возобновившимся дождём в темноте и через двенадцать минут проколол и эту запаску. И он проклял всё на свете, и святого Ваню Небогатого, и все его чудеса, и ведь я ничего не преувеличила в этой истории, всё так и было, начиная с грома и кончая двумя колёсами. Но уже из того, что я знаю про колёса, легко догадаться, что это не конец истории.

1987г.