Баптистка

Влипли мы. И выкручивайся кто как знает.
Жить в этой стране - да и не только в ней - да и вообще: жить...! Стыдно, конечно.
Но, так уж исторически сложилось, ты живешь.
{НАШ оборот).
Челябинск выплавляет в год семь миллионов тонн стали (счастливое число). Зачем, когда другие, равновеликие страны, насыщают все потребности двумя миллионами тонн нержавейки - это вопрос другой. А вот на культуру в этом городе расходуется 0,23 процента бюджета - супротив семи-восьми, обычных в мире. Во всей России только Колыма и остров Сахалин чуть приотстали от Челябинска по культуре.
Это лишь полприсказки.
Есть, тем не менее, и опера, и ТЮЗ (без помещения), и драма, и кукольный театр, и есть отделения творческих союзов: художников, писателей и даже композиторов. Что поделаешь, продолжает всех этих невтонов российская земля рождать. А родятся - выставки им подавай, зрителя-слушателя, участие в событиях, просто, наконец, работу. А оно всё для удобства сосредоточено в Москве. Исторически сложилось такое разделение: все семь миллионов тонн стали - в Челябинске, а все семьсот семьдесят семь точек приложения культуры - в Москве.
(Не злиться, не злиться, не злиться!)
Ну вот присказку и одолели.
Итак, жил-был художник...
Стоп, еще забыли: Москва получает в год на жителя 160 кг мяса, районы Крайнего Севера - 70, промышленные центры Сибири и Урала - 50-65, Черноземье-48, прочая Расея - 37. Видите.
А у художника дети. Двое. Большой и маленький. Большой уже вырос, а маленький еще не вырос. Он плохо растет, его бы подкормить. Апельсины и лимоны только на рынке, по десять, яблоки по четыре, сыру не бывает в принципе ни-ког-да. Ни-где. Художник летит из Москвы -везет...
Он уже дал в Банном переулке объявление, что его четырехкомнатная квартира в центре, вся из себя полнометражная (местные власти, кстати, художника ценят, но всё, что сложилось исторически, они изменить не в силах), меняется на квартиру в Москве. Дал объявление и ждет. И вскоре убеждается, что до тех пор, пока Москва столица нашей Родины, оттуда не выманишь ни одного жителя.
Нет, бывает, конечно, иногда случается... Например, какой-нибудь дедушка в однокомнатной квартире в Бирюлеве перед тем, как помереть, решается осчастливить челябинских родственников и выменивает для них на своё Бирюлево трехкомнатную квартиру.
И вот однажды вечером в доме художника раздаётся телефонный звонок. (Наконец-то с присказкой покончено). Уютный голос старушки спрашивает: объявление давали? Давали - художник задрожал, потому что даже если последует самое несусветное предложение, всё же процесс хоть как-то сдвинулся. И старушка малограмотно сообщает ему: «У нас в Москве четырехкомнатна».
Понимаете? Понимаете ли, как вам объяснить. Вообще-то ведь он ненавидит эту Москву не меньше вашего. За её перенаселённость, озлобленность и громадность. Так жизнь ненавидят за боль и неудобства, какие она причиняет. Тоже мне, радость - жить!.. Но альтернатива-то какая?
Он художник, понимаете, не тот великий, который уже превыше места и времени, который нуждается только в покое, холстах и красках, он обыкновенный, средний, очень работоспособный, книги он любит оформлять, ему работодатели нужны, ему эта Москва нужна для жизни.
 И вот, дремотным вечером гнилого марта, когда в убежище домашнего тепла он читал сыну сказку, зазвонил телефон, и на другом конце провода зародилась неслыханная надежда - зыбкая, как жизнь старушки, ненадёжная, как телефонная связь. Любую сумму - в долги залезет--отдаст этой бабуле за её «четырехкомнатну», зато въедет и сразу станет жить и работать нормально, не тратя годы и силы на дальнейшее кочевье.
Вот сейчас оборвется связь, в трубке загудит ду-ду-ду, и старушка исчезнет, как шамаханская царица, «будто вовсе не бывало». Или захихикает, как старуха Шапокляк, своей удачной шутке.
И нейтральным тоном, с осторожностью охотника, чтоб не спугнуть дичь, художник произносит:
 - Что ж, приходите, посмотрите квартиру. Вам когда удобнее: сейчас или завтра? - потому что, как уже сказано, дело было затемно, отважится ли бабушка?
 Но бабушка покладисто и добродушно отвечает: как удобно ему.
 Ну, тогда сейчас. (А то ещё окочурится до завтра, под сосульку с крыши попадет, нет уж, знаем мы подлые повадки жизни. Храни тебя Бог, бабуля, и откуда такая в Москве взялась, «у нас четырехкомнатна...»}.
 Художник продолжил чтение сказки, жене ничего не сказал--сам волновался, один. Тоже из предосторожности. Есть правила метафизической гигиены, всякий наблюдательный человек их быстро усваивает из уроков жизни: не болтай прежде дела, не гордись удачей, нашел-молчи, и потерял - молчи,
 Дикую птицу судьбы не спугни.
 И когда она явилась - низенькая круглая старушка, вся так и светится улыбкой (приложив всю проницательную силу первого взгляда почему-то не к квартире, а к хозяину), - жена не обратила на её приход никакого внимания. Мало ли шляется к художнику людей - натурщики, чёрт его знает кто вообще...
 Он показывал бабушке комнату за комнатой, у младшего сына был устроен настоящий спортзал, на зависть всем мальчишкам во дворе. Одаривая заранее будущих жильцов, художник спросил:
 - У вас дети есть?
 - У меня пятнадцать детей! - неправильно поняла его старушка.- Чем-чем, а детьми богата. Деньгами - нет, а уж детьми... Внуков и правнуков тоже полно.
 Художник поддакнул: действительно, уж это так: богат или детьми или деньгами, вместе не выходит. Он давал понять, что ради её бедности не поскупится.
 Он вел её по дому, она рассеянно кивала, как бы не совсем понимая, зачем ей все это смотреть, но раз надо... Потом усадил её в кресло и устремил ожидающий взор:
 - Ну, рассказывайте ваши обстоятельства.
 Бывает: военного направят на службу, Бывает: семья бежит от суда и следствия. Бывает: беспутного сына увозят подальше от дурной компании. Но всё это бывает редко.
 Появился из ванны весь сияющий, распаренный сынок, уже переодетый ко сну. Любопытно ему: гостья. Одной жене не любопытно, она на кухне проводит ежевечерний досмотр: не оставил ли кто на ночь грязную посуду тараканам, не забыл ли кто убрать кастрюлю с супом в холодильник. Мороз-воевода дозором...
 - Эта квартира в Москве вообще-то была раньше моего сына, он военный, начальник секретного отдела и уехал в Владивосток, а в квартире прописал нас с дедом, и хозяйка теперь я... - Она сделала паузу перед тем, как решиться на своё сообщение. Метнула испытующий взгляд: как художник отнесётся к этому. - Дело в том, что мой другой сын закончил семинарию, и его направляют в ваш город...
 Ах вон оно что...
 Ну что ж, очень реальный случай. Поскольку так уж исторически сложилось, что священнослужитель у нас заведомо обречён на гражданскую отверженность и презрительное недоумение невежд; а уж невежд у нас!.. - и всякий норовит объяснить ему с высоты своего высшего образования, что бога нет, это давно установлено, и что его жестоко надули. И он должен это сносить. То есть, мученичество - как у первохристиан. И уж тут, верно, не до земных сует.
 Поэтому художник просиял:
 - Да?! Так у меня есть в нашем храме знакомые!
 А старушка тотчас: нет.
 - Он - не в церковь. Бактисты мы, - так она произнесла. - У нас молельный дом.
 - Но разве семинария таких готовит? - неуверенно удивился художник.
 - Да, там есть... - так же неуверенно уклонилась старушка. Впрочем, откуда ей знать: старый человек. - Мы ведь уж было сговорились тут с одной, Галиной Семёновной, уж начали обмен, она и приезжала к нам, четыре дня жила, я, говорит, всё сделаю, гараж у нас купить пообещала, гараж у нас с подвалом, от дома пятьсот метров, и задаток за дом, вы, говорит, не беспокойтесь, ну, задаток она внесла, шестьсот рублей, дом тут в Полетаеве для сына: там уж служить, там и жить ему, а квартира-то для нас, да странников чтоб было где принять и разместить, да ещё внучок у нас один больной, четырнадцать лет, не разговариват, не ходит, и вот я к Галине-то Семёновной приехала и напалась в аккурат на день рождения: она сама пьяная, гости пьяные, а по нашей вере это нельзя: ни пить, ни курить, мы даже газировку не пьем, потому: бутылочное; и давай она меня страмить перед гостями: дескать, глядите, бактистка, у ней пятнадцать детей, она их украла. Зачем так, у нас того нельзя, чтоб веру оскорблять, у меня муж как услышит «бога нет», так он сразу убегат и сколько-то дней его нет, молится, вот мы какие люди, а она давай меня страмить, говорит, я этих детей украла. А откуда у меня тогда медаль за материнство? Нет, мы этого не любим, я сразу так и сказала: мы от обмена отказывамся, а сын-то у меня как знал: он мне ваш адрес дал, говорит: «Мама, я чувствую, что с Галиной-то Семёновной у нас ничего не получится, а вот с этими людьми, я чувствую, должно получиться». Ага. Он у меня всегда, как важно дело, так молится, и в молитве ему Бог открыват, и он всегда заранее знат, что получится, что нет. Он у меня, знаете, молится - плачет....
 И старушка, расчувствовавшись, с материнской гордостью прикивнула головой: вот, дескать, сына какого Бог дал...
 Художник пополз по всем швам. Если копнуть, ну какой интеллигентный человек признает себя чуждым высшей причастности? Слепым и глухим к незримым крепям, которыми только и держится утлый этот мир. Сомнения, конечно, на всякого находят, сомнения духа, и отчаяние, и уныние, но нет-нет да и откроется человеку недвусмысленное свидетельство - такое, что никаким причинно-следственным связям не по зубам.
 Художник вспомнил, как вчера ему позвонили из Свердловска и спросили, стоит ли доверить заказ Байрашову, надёжен ли. И он победил искушение сказать, что Байрашов человек способный, но непредсказуемый, иной раз и сорвёт сроки... Победил искушение и поставил точку на «способный», хотя сам-то Байрашов, подлец, ни разу случая не упустил мазнуть его дегтем.
 А он устоял. И вот, пожалуйста, вознаграждение.
 А два месяца назад, если вспомнить? Вспоминать тяжело, жуть что было. Жизнь летела с обрыва. «Ты - бездарность!» - с каким наслаждением она это произнесла, о, эти слова приберегались, конечно, на самый последок, все долгие годы копился яд для единственного, непоправимого ужала, с которым пчела теряет жизнь, и всякий человек лелеет с детства и до смерти это упоение: когда-нибудь непоправимо истребить!.. И ради полноты необратимости она не ночевала дома - всё, сожжены все, ну до последнего, мосты! И кто бы мог подумать, что всё ещё можно поправить... «Ты только ни о чем меня не спрашивай», - попросила, и он великодушно (нет, не сыщется такого слова, которое бы выразило степень его душевного подвига) принял это условие, подавил в себе все животные эгоистические импульсы - ради детей - и никаких упрёков, никаких вопросов, мало того - никаких даже мыслей в себе! - ну святой, нимб над головой свищет - и вот Господь тебе в награду посылает случай!
 Не замедлил.
 Раз в тысячу лет. И случай такой, что уже во всю жизнь не дерзнёшь усомниться. Чудо явленное! Видение отрока Варфоломея.
 А не искушение ли святого Антония?.. - тотчас и дерзнуло сомнение. Изыди, дьявол!!! - с негодованием отвергла подозрение душа.
 А старушка тем временем произносит монолог. Мол, ни о какой доплате и речи не должно идти, у них это означает продавать Бога. Квартира ей подходит, очень, дом на удобном месте, всякий приезжий без труда найдёт, у них, баптистов, это святое дело: дать кров страннику, независимо от веры, кто ни попросится - ночуй, вот тебе постель, вот тебе еда, никакой платы - грех великий! Вообще вся их община держится только на доверии и взаимовыручке, все друг другу братья и сёстры, так и зовут, им иначе было бы не выжить, у них ведь грех аборты делать, убийство, поэтому детей у всех помногу, вот и у её сына, пресвитера, уже пятеро. И братья, какие побогаче, например, шахтеры Кузбасса, всегда давали деньги на поддежку других общин. А то б не выжить, нет. Когда её дети подрастали, сварит она, бывало, два ведра картошки, поставит на стол, и пока они с мужем, закрыв глаза, творят молитву перед ужином, от той картошки только чистое место останется. Вот так они жили! А сколько ссылок она перенесла! Она родом из чувашской деревни, космонавт Николаев из их деревни, он с её сыном дружит - ох, он так одинок, с Терешковой-то разошлись, она все по заграницам, а ему и душу некуда приклонить, толку-то от всех его богатств да от прислуги, когда нет рядом преданной женщины! Приедет, бывало, к её сыну, только и отведёт душу. Две тысячи дал ей в долг, потому что ей, как матери-героине, дали машину, «пяту модель», она вообще-то восемь тысяч стоит, но ей, как заслуженной, вдвое меньше, это льгота такая есть, она заплатила за эту машину четыре тысячи, две у неё было, а две дал Николаев, так теперь, может, рассчитается она с ним, хоть и не требоват, ну да её душа тяжести долга не выдярживат, и лучше продать машину, тем более раз переезжать, она нова, неезжена, и сосед, профессор, говорит ей: «Ивановна, если вы гараж никому не продадите, так я у вас его куплю», и вот та обменщица, Галина та Степановна (путает старушка, отметил художник: то Семёновна, то Степановна. Старенькая, что с неё взять), с которой обмен распался из-за её пьянства и богохульства, обещала купить у неё этот гараж и машину, а теперь что же.. .
 - А сколько стоит гараж? - приспросился художник. Машины у него не было. Пока...
 - Да сколько-сколько, - пожимала плечами бабуля. Вся такая чистенькая, обстиранная. Носочки беленькие шерстяные самовязанные. - Не знаю, но надо так, чтобы люди потом худым словом не поминали. Много не возьмём.
 Погреб у них в гараже, они там капусту держат, картошку, да и в самом доме имеется хозяйственный подвал.
 - У нас, к сожалению, подвала нет, - огорчился художник, по бабушку это ничуть не беспокоило, на нет и суда нет, она всё одно не пропадёт, ни Бог, ни люди не дадут пропасть, ведь сын-то у неё будет в Полетаеве жить, где молельный дом, и у сына есть машина, уж он свою мать обеспечит всем, да и община всячески поможет, такие у них порядки, вот только за дом она должна снова внести задаток, потому что те деньги, что внесла за неё Галина Степановна, бабуля сегодня у хозяина забрала и вернула этой нехорошей женщине, чтоб уж окончательно с ней расстаться, и завтра с утра поэтому ей снова надо ехать в Полетаево, просить у братьев и сестёр денег и улаживать дела с домом. Пока что она оставила там в залог все свои документы. Она ещё сегодня хотела там перехватить денег, да брат, на которого рассчитывала, оказался в отъезде, но завтра, возможно, он уже будет дома и выручит её, вот ведь, как понадеялась она крепко на свою обменщицу, даже денег из Москвы с собой не прихватила, вот видите как получается...
 Конечно, художнику не очень нравилось положение, в котором он должен - видимо - предложить ей деньги. Она, конечно, не просит. Но попробуй тут не предложи. Тебе дают так много... Такая набожная старушка... Тем более что и не просит. Она только доверчиво объясняет свои обстоятельства. А там уж твоё дело. Если ты достоин этого подарка судьбы, если ты достоин святого господнего имени, если ты способен встать вровень с этими людьми по степени доверия и бескорыстия - то получить и московскую квартиру. Иначе её получит достойнейший. Если тебя чему-нибудь научил печальный пример бедной Галины Степановны-Семёновны. Вот тут и проверят тебя на вшивость, дорогой интеллигент. Ибо все - от Бога, ничего от людей.
 Разумеется, это не было сказано. Это было оставлено в умолчании. Да вряд ли бабуля всё это имела в виду - такая простодушная! Но художник мигом облетел своей резвой мыслью все эти щекотливые закоулки. Неприятно, да. Но придётся бабуле простить. Как прощаешь девушке кривые ноги ради смертельно ранивших тебя её красивых глаз. Или прощаешь ей невзрачные глаза ради смертельно ранивших тебя её стройных ног. Короче, мир несовершенен, приходится то и дело что-нибудь ему прощать. Иначе твоё существование в нём стало бы окончательно невозможным. Этой бабуле можно всё простить за её голодное прошлое и (особенно) за её московскую четырёхкомнатную квартиру.
 - Так вы, значит, в городе нигде не остановились? - Художник пока обходил неприятную тему задатка. - Может, вы тогда у нас переночуете?
 - Я остановилась у одной сестры, - замялась старушка.- Да что-то у неё муж сегодня пьяный, не знаю прямо... Что-то у них как-то подозрительно... Да и муж ли он?
 Похоже, бабуле тоже многое приходится прощать миру. И есть надежда выиграть в её глазах на общем фоне. Чтоб она выбрала тебя, хоть ей и не понравилось обилие картин по стенам. Она сразу сказала, что им, баптистам, всякие изображения враждебны. Не полагается у них изображать, и никаких икон, и в театр они не ходят, и в концерты им нельзя (художник порадовался, как удачно сломался у них телевизор и теперь в ремонте).
 А вот книги у них есть. Книг у них много, сказала бабуля, глядя на полки. Тоже, видимо, радовалась всякому совпадению, как знаку одобрения свыше.
И она даже пошла в коридор, где оставила на полу донельзя трогательный узелок из головного платка. Достала книжку, принесла показать: самиздатовский сборник молитв. Полистал: какие-то придурочные стихи, религиозный экстаз, насильно вогнанный в рифму. Наподобие: Боже праведный, всевышний, никого тебя нет выше, одари меня, аминь, милосердием своим. Художнику пришло в голову «никого так не люблю, только партию одну», и он рассердился на себя за то подлое хихиканье и насмешливую возню, какую черти учинили в его мыслях. Вот Бог-то сейчас увидит, что у него внутри, и ужо покажет ему! И он быстренько навёл в себе благоговейный порядок.
 - Так вы всё-таки оставайтесь у нас! - настойчиво приглашал.
 Скорее обратать бабулю.
 - Не знаю, - колебалась скромная старушка.- Как ваша жена скажет, надо вам у неё спросить.
 - О чём вы говорите, конечно она согласится! - воскликнул художник, со страхом думая про сложный её характер: уж если шлея под хвост попадёт, она и себе навредит, и семье, только бы настроению своему угодить. И как раз сегодня она не в духе... - Сейчас я вас с ней познакомлю!
 Он пошел к жене, она стелила себе постель.
 - Прекрати это пошлое занятие, - грозно прошептал он, - идём, я тебя с бабушкой познакомлю.
 - Чего ради я буду знакомиться! - возмутилась жена.
 - Бедная, оставь этот тон, - сдерживая брыкающееся счастье, предвкушая эффект. - Во-первых, бабушка остается у нас ночевать, а во-вторых, она баптистка.
 Жена просто сатанеет:
 - Ну и что, что она баптистка, и почему это она вдруг должна у нас ночевать! - и назло раздевается и ложится, и укрывается одеялом, дура, ну где же её чутьё, хвалёная бабья интуиция, неужели не видит по его лицу: происходит что-то из ряда вон!
 Ну сейчас он ей покажет! Ну сейчас она взлетит со своей постели как поджаренная!
 - У этой бабушки четырёхкомнатная квартира в Москве, и она хочет с нами меняться, потому что её сына, священника, переводят сюда!
 - Ну?!! Да ты что! - сразу поверила. Подскочила с подушки. - Так не бывает!
 - А вот бывает!
 Проворно одеваясь, говорила с усмешечкой:
 - Это что же, Бог, что ли, услышал твои молитвы?
 Магический дикарский ритуал: чтоб не спугнуть удачу, делай вид, что ты её всерьёз не принимаешь.
 Там-там-там барабаны, мечутся костровые тени по стенам пещеры.
 - Видимо, не так уж сильно ты нагрешила, вот тебе Бог и простил,- художник и сам в это тотчас поверил: а действительно, может, не так уж и сильно?..
 Он вернулся к бабушке, издалека обласкивая её улыбкой, окутывая любовью - пусть ей будет тут хорошо, и пусть она поверит этому знаку.
 Тут и жена вошла, приглядываясь пристально, и бабуля ощетинилась, глаза насторожённо напряглись, погас медоточивый свет. Художник застонал про себя: ой, ну счас всё испортит, чуткий бабушкин индикатор отрицательно сработал на внесённое поле подозрительности, а ведь тут важно угодить душевно! А не квартирно.
 Он срочно стал вводить жену в контакт с бабулей:
 - Вот моя жена, а это Александра Ивановна, Александра Ивановна баптистской веры, и у неё пятнадцать детей, - внушая жене нужный тон.
 - Пятнадцать детей? - изумилась жена, художник бдил, чтоб бабуле не послышалось в её восклицании насмешки. Но жена справилась, молодец. Бог помог.
 - Да! -У бабушки отлегло от сердца, у художника соответственно. - И все сыновья, ни одной дочери. И внучки только две, а правнучки опять же ни одной!
 Ах, ах, ах, как это удивительно! И какое совпадение, у нас вот тоже сыновья!--Вот и жена прицельно бьёт в ту же точку: неотвратимость судьбы.
 Бабушка пустилась рассказывать про своего пятилетнего внука, какой хитрец: послали его за хлебом, а он по дороге якобы спросил у Бога: ничего, если он купит вместо хлеба мороженое? И Бог ему дал на то позволение. Ну, дома его, конечно, поставили коленками на горох, есть у них такое наказание, вот бить детей у них нельзя, не полагается. А однажды в молельном доме после собрания, когда пресвитер по обыкновению спросил, у кого какие есть обращения к братьям и сёстрам, этот пятилетний внук выступил и обратился: «Простите меня, братья и сёстры! Очень тортика хочется!» И как ему после этого целый торт испекла одна женщина из общины. А вообще-то хороший мальчик, разумный, сам на ночь умоется, наденет длинную рубашечку и идёт в кровать.
 Бабушка потом и сама вышла из ванны, чистенькая и порозовевшая, как ангел безвинный, и всех благословила на ночь. Умиление одно.
 Но это потом, ещё не скоро.
 А пока жена объявила, что поставит чаи.
 Бабушка продолжала: а вот с другим внуком их Бог наказал за великие их грехи: мальчику одиннадцать лет - не разговаривает, не ходит, хоть всё понимает. Уже все средства перепробовали, и пост по всей общине объявили, чтоб все братья и сестры молились о его здоровье - так у них заведено: если попал человек в беду, ему в помощь мобилизуют духовную силу всех братьев и сестер. А календарного поста, как у православных, у них нет. Да, и врачам показывали, среди её сыновей есть и врачи, есть и военные, и партийные.
 «Так четырнадцать всё-таки или одиннадцать лет бедняжке?» – опять поймал старушку на склерозе художник, но ничего не сказал.
 - Как партийные?- обернулась жена, уходившая на кухню. - Как это может совмещаться, ведь партийность предполагает атеизм.
 - А как же, приходится нам и с мирской жизнью соприкасаться, нам и партийные нужны, - миролюбиво кивала бабушка, - а как же, мы в стране живем, мы не отстранямся, и в армию сыновья идут, сын у меня военный, начальник секретного отдела.
 - А я слышала, у баптистов великий грех взять в руки оружие.
 Впрочем, она утомилась стоять вполоборота и, не дожидаясь ответа, ушла ставить чай.
 - Нет, мы отдаём в армию, отдаём!- бормотала старушка, потом впала в задумчивость, и вскоре Господь осенил её догадкой: - Да ведь мы почему переезжам: он у нас один, верующий-то сын! Один в вере всего! Вот мы и должны его держаться.
 Очень обрадовалась, что вовремя вспомнила. Художник тоже обрадовался: выпуталась, слава Богу, бабуля. Он за неё болел. Он желал ей успеха.
 Жена вернулась с кухни, уселась на прежнее место.
 Конечно, им не терпелось побольше узнать про квартиру в Москве. Но бабуля про квартиру забывала, говорила про веру - что с неё взять, чокнутая на служении старушка. Приходилось выискивать промежутки в её религиозной пропаганде, чтобы втиснуть вопрос. Квартира в Измайлове. «Пята Паркова у нас»,- с полным равнодушием отвечала бабуля (и даже с недоумением: разве это важно?), и супруги, стыдясь, всё же не смогли сдержаться, расстелили на полу карту Москвы и искали на ней «Пяту Паркову». Унимая дрожь и слюноотделение, прикидывали, к какой станции метро ближе: к Измайловской или Измайловскому парку? И ждали: бабушка подскажет, но она, наверное, не слышала. Она безучастно пережидала, когда снова сможет вернуться к рассуждениям, которые одни, на её взгляд, имели значение в жизни.
 - Там и школа рядом, и магазины, и парк,- рассеянно проговорила, глубоко задумавшись о чём-то своем.
 Супругам было стыдно за своё дрожащее ничтожество.
 Чайник на кухне запел.
 Старший сын, десятиклассник, вышел к столу, но не проронил ни слова. Отец злился: ну погоди, мерзавец! Эгоист! Все, все обязаны постараться понравиться старушке! Чтоб она их выбрала! А он?..
 - Уж такой у них возраст, - извинился за него перед старушкой, а сын сердито фыркнул, встал и ушёл, не прощая отцу, что предаёт его старухе за квартиру!..
 Потом бабулю уложили спать, отдали ей комнату {жена по такому случаю ночевала у мужа), и остались наконец одни.
 Слов произносили мало, осторожно - чтоб не заболтать такое чудо. Чтоб уцелело.
 - Она говорит, - полушёпотом сказал художник, - что машину может продать не дороже, чем купила сама, то есть за полцены! У них устав запрещает продавать с наживой...
 Сказал и замер.
 Глаза у обоих горели адским огнем, тщетно старались унять его, сами себя стыдились.
 - А какая площадь? - спросила жена.
 - Какая тебе разница, четыре отдельные комнаты, да пусть они будут хоть по десять метров! - художник укоряюще выкатывал глаза.
 И снова они сладко морщились и стонали от одних предвкушений. Единым махом - Москва, машина, гараж, скачок в иное существование, в собственных глазах вырастаешь (раз получил, значит, достоин!), не лопнуть бы, а в глазах других и пововсе, онемеют от зависти, даже и сами москвичи! Столичный независимый художник, приезжающий к работодателям на своем авто, живущий в четырёхкомнатной квартире вблизи Измайловского парка - ой, я не могу, не могу!..
 - Я помню Измайлово,- с суеверным испугом шептала жена.- Старый район, не бездарные эти новостройки!..
 - Да что ты! - болезненно охал художник, приседая под грузом везенья.
 Боже, боже, боже, господи, царю небесный, за какие заслуги? Но каждый в глубине души чувствовал, что достоин, давно заслужил, и так оно, в конце концов, и должно было случиться. Как по писаному: «Придут и сами дадут!» Или вот ещё: молочные реки, кисельные берега, прямо пойдешь - счастье найдешь. И вот, во исполнение пророков... Существует же на свете справедливость, ёлки-палки, или нет, в конце концов!
 - Я так и знал, так и знал, - бормотал художник.- Это могло быть или именно так или уж никак!
 А тем людям, которые предлагали ему комнату в Москве - они уже не раз звонили: не надумал ли, они снова позвонят, а он им с коварным сожалением ответит, что уже, ах, уже. На четырёхкомнатную. Нет, без доплаты. Да. В Измайлове...
 Впрочем, он стыдился этого мстительного предвкушения, он отгонял его от себя подальше. На душе должно быть чисто, чисто! Чтобы не погубить святое чудо отравой душевных отходов, как заводы губят народ.
 Попытался от избытка чувств поприставать к жене, но она с ходу пресекла:
 - Нельзя! Пост...
 И он сразу принял этот довод. Вблизи везенья надо держаться осторожно, как вблизи шаровой молнии. От преждевременного ликования - сами знаете, что будет. Замри и жди. И постись. Приноси благоговейные жертвы. Это они оба понимали. В напряжённые моменты жизни они умели действовать согласно и заодно, забыв междоусобные распри. В трудную, по-настоящему трудную минуту они могли друг на друга рассчитывать, и кто им не позавидует в этом?
 Жена уже засыпала, он растолкал её:
 - А может, это нам дьявол её подослал?
 - Такую-то божью старушку? - пристыдила жена.
 - Действительно, - тотчас признал художник, но спать ещё долго не мог. Ему блазнились картины московской жизни, доступность работы, и чёртов тот автомобиль, и респектабельность, ах, и как он уведомит знакомых об изменении адреса, и враги поперхнутся от зависти - о, он гнал эти подлые картинки, а они лезли, одолевали его, как орды нечистой силы, и он то и дело повторял молитву, единственную, какую знал: «Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного!» - и трижды крестился, но наваждения наползали в новую атаку.
 Под конец ночи этот святой Антоний наконец заснул больным сном, и его будили кошмары: комнаты, комнаты, двери, его присутствие там всегда оказывалось абсурдным. Просыпаясь, вспоминал, что произошло, боялся верить и тоскливо молил: скорее бы осуществилось, если только это правда, о господи! «Что делаешь, делай скорее!»
 Завидовал жене: спит! Уже знал: завтра целый день болеть: бессонницы обходились ему всё дороже.
 Утром все рассосались: на работу, в школу, в садик. И только тогда появилась из своей комнаты бабуля, тактично переждав утреннюю суматоху.
 Теперь они были вдвоём. Чай. Вот лимон (остатки последней поездки в Москву), вот сливки (ну, это здешние), а вот булочки, попробуйте, ванильные, в самой Москве таких нет.
 Бабуля, безгрешная душа, намазывала масло тонко-тонко - за бедную жизнь привыкнешь так, что по-другому уже и не нравится. Мать у художника тоже: так долго доставались ей от кур только крылышки, а от рыбы только головы, что потом и в достатке, и в старости ела только это.
 Бабуля продолжала между тем свои вдохновенные проповеди. Понятно, её долг при всякой возможности вербовать в свою веру, но художник уже так утомился делать благоговейную морду, ему бы к делу перейти скорее, а она тут ещё в хвастовство ударилась, расковавшись от родственного доверия: ей, мол, доводится иногда самой проводить религиозные собрания в молельном доме, так приходят даже неверующие и после говорят: «Я давно мечтал послушать эту женщину». Как бы ни хотел художник переехать в Москву, как бы искренне ни старался полюбить эту бабку - ну не мог он себе представить того неверующего, на которого произвели бы впечатление её убогие восклицания, хоть убей, не мог, ему было смешно, а старушка тут возьми да и прочитай духовный стих, который она когда-то в юности, в ссылке, услышала от своего наставника, и он ей велел запомнить с одного раза. Слушать этот беспомощный стих было противно, но приходилось терпеть. Художник кашлянул:
 - Такая память! С одного раза запомнили!
 Очень мучился.
 - Да, с одного раза! У нас не полагается ничего два раза повторять, ни духовные стихи, никакие просьбы тоже, если человек один раз попросил и ему не дали, то второй раз просить не надо: значит, ему не хотят дать, у нас так.
 Конечно, намёк про задаток за дом у художника тлел в мозгу, тлел...
 Завтрак уже закончился, но бабушка не торопилась в свое Полетаево.
 Ежедневная привычка по утрам, когда все разойдутся, сразу приниматься за работу усугублялась срочностью заказа, и подспудное раздражение художника капля по капле нарастало.
 Проклятая старуха без умолку рассказывала про свою жизнь, про работу в молодости на ферме, и как они все друг друга выручают и всю картошку, выращенную на даче - ну, дача у них, дом, всего в десяти километрах от Москвы, есть даже горячая вода и газовое отопление, а так домик небольшой, два этажа, внизу комнатка и кухонька и наверху две комнатки, участок шесть соток, придётся теперь искать покупателя, продаст она, конечно, задёшево, но всё равно заботы, хлопоты, ну так вот, всю картошку они ещё с осени раздают братьям и сёестрам. А сын её, который пресвитер-то, он вообще-то инженер, ведь в общине у него работа бесплатная, духовный долг, ради этого духовного долга мы идем на всё, на всё! (Временами речь её становилась исступлённой, резкие выкрики сопровождались сухим и почти хищным огнём глаз). Он таксистам проповеди читает, чтобы не были алчными и всю сдачу отдавали, так эти таксисты, бывало, подъедут к дому и зовут: «Алексей Петрович, где ты там, поучи-ка нас!»
 Художник успел вставить насчёт дачи, что они купят у неё всё, что она сочтёт нужным продать! Раздражение копилось, становилось угрожающим. Она в какой-то момент почувствовала это и смолкла, съёжилась.
 - Итак, займёмся нашими делами, - решительно воспользовался тишиной художник. Улыбок у него уже не было, кончились его улыбки, вчера за вечер месячную норму перебрал, мозоли натёр на челюстях. - Вы сейчас поедете, как я понял, в Полетаево, а я схожу в бюро обмена и начну оформлять разрешение. Мне для этого нужны ваши данные. - Он принёс ручку и бумагу.
 Бабуля слегка растерялась:
 - Так ведь я документы все оставила под залог, дом-то мне нельзя упустить, дома редко продаются, хозяин только до сегодняшнего вечера отсрочку дал.
 - Я и не прошу документы, просто скажите мне адрес и другие данные.
 Конечно, художник понимал, что как ни отодвигай вопрос задатка, рано или поздно придётся в него упереться. Конечно же, вопрос его страшил. Ужасная его неотвратимость состояла в том, что он сам должен будет завести об этом речь. Он знал, что она не попросит. Он предложит сам. И она это знала. Но, наверное, не до конца.
 - Пята Паркова у нас... Дом сто, - неохотно, с сопротивлением диктовала.- Квартира двенадцать. Третий этаж.
 - Площадь! - нетерпеливо подгонял художник. Он устал. Он хотел работать. Он уже знал, что не потащится в бюро обмена раньше, чем старуха вернётся из Полетаева с документами, чтоб не выставлять себя на посмешище.
 - Площадь? - озадачилась старушка.
 Площадь!
 Уж эта цифра должна от зубов у бабуси отскакивать, ведь с той дамой, Галиной Семёновной-Степановной, обмен уже оформлялся, и должна была бабуся в ордер-то свой заглянуть!
 Надо было доигрывать представление до конца, не отступая от роли. По ходу действия было уже столько сказано о доверии и бескорыстной помощи, что на этом фоне усомниться в старушке и квартире - выглядело бы нарушением всей драматургии. Натура художника была болезненно отзывчива на дисгармонию.
 - Так, - старушка сделала жест, призывающий не паниковать. - Я вам сейчас по комнатам скажу. - И начала вспоминать: - Одна восемнадцать, втора девятнадцать с половиной, ещё одна семнадцать и... и ещё девятнадцать.
 Художник насчитал больше семидесяти трёх метров полезной площади. Его полнометражная квартира была шестьдесят три... Он поднял на старушку злые глаза, злые не от недоверия, а от раздражения артиста против партнёра, который путает роль и делает игру недостоверной.
 - Как же так, - сказал он холодно. - Вы говорили, дом новой планировки. 55 метров - вот нормальная площадь современной квартиры.
 - Нет! - испуганно вскрикнула старушка. - Сколько я сказала.
 Ну правильно. Уж если врать, так до конца. И как можно наглей.
 И нет никакой радости изобличать её. Это почему-то стыдней, чем притвориться поверившим.
 Ещё лучше не притвориться поверившим, а - поверить.
 - Но наша квартира всего шестьдесят три, - сказал он уже обессиленным голосом.
 Бабуля принялась отчаянно выкрикивать:
 - Ну и что! Да нам с мужем по семьдесят лет, куда уж нам выбирать да присматриваться к квартирам, нам много ли осталось! Мы должны следовать за сыном, куда его долг ведёт, и на нас внук-калека, его не бросишь, он должен вблизи отца-матери быть, на наших руках, на чьих же ещё!
 Действительно. Художнику даже совестно стало за сомнения. Семьдесят лет! Подозревать такую старушку в мошенничестве!.. Да если вынужден человек на смерть глядя таким способом добывать свой хлеб - врагу не пожелаешь, - каким подлецом немилосердным надо быть, чтоб отказать ей в этом куске! Просящему у тебя дай! - сказано. Вон у неё узелочек какой...
 Но поскольку он медлил и заторможенно молчал...
 - Да у меня уже два инфаркта было, каково мне пришлось, у меня внука судили - за воровство, каково мне было, в самые голодные годы я на зернышко чужое не позарилась, а тут такое пережить! Как вы думаете? Шапку украл, отдали и шапку, и деньги, но всё равно был суд. А у меня инфаркт. Это, вы думаете, как?
 Художник измучен был этим поединком, в котором он не имел морального права побеждать. Стыдно, стыдно быть тут победителем. А побеждённым этой убогой проклятой старухой - ещё стыднее.
 Изуверство какое-то.
 И если представить, что хоть на полпроцента проклятая не врет. Если допустить, что она действительно... и подвергает его проверке на вшивость, испытывает его душевные качества, достоин ли он московской квартиры полезной площадью 73 метра (примем, что бывают и такие площади) с машиной за четыре тысячи, гаражом в пятистах метрах от дома и дачей в десяти километрах с горячей водой и газовым отоплением. Уж обладатель всех этих сказочных благ должен их заслужить душевными качествами, или как вы считаете? А? Не мелочным оказаться, не подозрительным, не богохульником, не жмотом.
 А только представить: вот он скажет сейчас бабулечке: ступай себе, бабуля, с богом в Полетаево, там вашей братвы до черта, твой сын туда приезжает пресвитером, и уж они не дадут вам пропасть, снабдят деньгами для задатка. И она встаёт и уходит - и больше не появляется. Да, она пойдет по чужим людям и денег добудет, но дела с ним иметь больше не захочет. Он её потом разыщет в Москве, а она ему смирнёхонько скажет: что ты, мил человек, мы других людей себе подыскали для обмена.
 И простит он себе тогда свою лютую осторожность?
 Раз в тысячу лет, и - плюнуть в лицо судьбе, протянувшей тебе на раскрытой ладони подарок!..
 Какой, должно быть, кайф был старухе наблюдать мучительную битву чувств на измочаленной роже! Она, впрочем, смилостивилась и облегчила условия испытания. Вздохнув, сказала вслух сама себе:
 - Ну ладно, пора ехать... Триста рублей у меня есть, сестра мне вчера дала, у которой я ночевать собиралась. У неё пенсия сорок рублей, так она себе на смерть собрала денег, вот смертные деньги мне и отдала. А остальные уж я найду. Поеду.
 Но забыла подняться. В задумчивость впала.
 Триста рублей - это уже не шестьсот. Правильно рассудила. Триста рублей не сделают ни его беднее, ни её богаче.
 Впрочем, он ведь ещё не всё выяснил про квартиру, - вспомнил художник и снова стал записывать:
 - Так, кто прописан в вашей квартире и сколько человек?
 - Мухамедовы мы, - ответила из задумчивости бабка.
 - Так, Мухамедовы. Александра Ивановна. Дальше?
 - Ну, муж тоже Мухамедов. Александр Петрович, - запнувшись сказала бабушка и вдруг заулыбалась совпадению: - Тоже он Александр, видите?
 Видеть-то художник видел. Действительно, совпадение. Но он предпочёл бы, чтоб совпадало имя отца с отчеством сына, которого, как известно, таксисты величают Алексеем Петровичем. Эх, бабуля-бабуля... Хвалёная твоя память.
 - Так, ещё кто? - устало торопил её.
 - Ну и внуки, - оборонялась бабка. - Дима и этот... Серёжа. Все мы Мухамедовы.
 - Кому принадлежит дом? Исполкому, ведомству?
 - Ведомству, военному ведомству, - поспешно откликнулась старушка, потом заробела, помедлила да и брякнула: - Вы знаете, я вчера вам не сказала, я побоялась говорить, потому что как скажешь: дом кооперативный, так сразу от обмена отказываются, но вы не бойтесь! Квартира вся выплаченная, и она ваша! Вам ничего не придётся платить, только вот за это, за услуги: газ да этот, телефон, за горячую воду, только вы, наверное, за телефон платите два пятьдесят, а у нас пополам.
 - На блокираторе, значит, спаренный! - уточнил художник, уже не реагируя на «выплаченный кооператив».
 - Да, с соседями.
 Только вот номер телефона позабыла старая, ну что с неё возьмешь.
 Между прочим, как ни безумно звучал этот кооператив, за который художнику ничего не придётся платить, но именно это прояснило кой-какие предыдущие нелепости: и наличие такой большой площади, и прописку внуков.
 - Сколько стоит квартира? - равнодушно спросил.
 - Что вы, что вы! - бабуся замахала руками. - Я об этом даже не хочу говорить, за квартиру заплатил сын, он сам как начальник секретного отдела получил себе другую квартиру от государства, и ни копейки мы не станем с вас брать, ведь мы же видим, какие люди, для нас, если вы хотите знать, дорого, какие люди, вы что, думаете, мне негде было переночевать? Э, мне важно было, что вы меня приняли, как дорогую гостью, знаете, как другие, бывает, встречают? Не знаете, а я всякого навидалась на своём веку, мы умеем человеческую душу различить, я давно уже так крепко и спокойно не спала, как в вашем доме сегодня, ваш дом господом богом благословлённый, и никакой другой квартиры нам не надо! И никаких денег, у нас это всё равно что бога продавать.
 Ну ладно, хватит. Вот посюда уже ему эти речи, само слово «бога» звучало у бабки как мат. Он ненавидел её полностью и окончательно. Скорее, скорее чтобы всё это кончилось, и забыть позор тысячи благоговейных кивков, которыми он угодливо поддакивал ей тут полсуток.
 - Хорошо! - он встал. - Сейчас идем в сберкассу, я снимаю деньги, и вы едете улаживать дела с вашим домом.
 Её безотчётная счастливая болтовня, когда она резво одевалась в прихожей, повязывая цветастый платок: как они, чуваши, любят цветное, их «хлебом не корми, дай в цветно вырядиться, а пальто мне невестка своё отдала» - боже мой, он и не думал, что такого старого человека можно так осчастливить, сам-то он давно отрадовался, а ему ещё жить да жить. Морщеное её личико смущённо рдело, полубеззубый рот слагался в девичью улыбку, какая возникает только от взаимных признаний, христова невеста, ёлки-палки...
 Шли по улице - она чуть не вприпрыжку. Когда-то в девушках, наверное, в такие минуты кружилась, подол пузырём, и с хохотом гасила его руками. Художник поневоле улыбался.
 - Квартира - ваша, вы не сомневайтесь даже, вот съезжу сейчас, с домом улажу, помолюсь и вернусь, вы днём-то дома? Часам к четырём и вернусь, я управлюсь, и сразу поедем в Москву, оформлять-то всё в Москве будем!
 Приходилось её слегка окорачивать:
 - Прежде я должен оформить разрешение на обмен здесь, на это уйдет не один день.
 Бабушка покладисто соглашалась:
 - Сколько надо будет, столько и подождём, а потом поедем, вы у нас поживёте, у нас в Измайлове любую шестилетку на улице спроси, где тут бактистка живёт - и все покажут...
 - У меня в Москве есть где, - уклонялся художник от приглашения.
 - Нет, нет и нет, и речи быть не может, у нас так положено, чтоб вы у нас пожили, в нашем доме! У нас и чужие-то всякий день ночуют, а то и неделями живут, кому негде, а уж вы-то, свои люди, грех, нет, уж мы вас и на дачу свозим, покажем, мы вас угостим, космонавт Николаев приедет, вызовем его из Звёздного городка, он всегда икру привозит, деликатесы эти...
 С Пушкиным на дружеской ноге, тридцать тыш, одних курьеров.
 Художник усмехнулся, всё это было как отвратительно, так и неотвратимо. Он всё ещё придерживался роли: показывал бабуле, где остановки транспорта, где магазины, рынок, бабуля скакала сорокой сбоку от него, кивала, вертела головой, нетерпеливо поддакивала: - Это хорошо, это хорошо, но мне важнее, что квартира перейдёт в хорошие руки, вот это главное, это нам дороже всего. Вы мне так понравились, и ваша жена, и...
 И самое интересное: он видел, старуха правда привязалась к нему, как к родному. Ну как не полюбить хорошего человека!
 Сберкасса была уже вот она.
 В пустом зале бабка сидела одна на стульчике, художник у стойки старался на неё не смотреть, но не уберёгся, мельком глянул, а взгляд - дело жестокое, всё ему открыто, чего и знать-то сроду не хотел. Старуха сидела нахохлившись, как хищная птица, зоркие глазки насторожённо посверкивали.
 Кассирша выдала ему пачку трёшек - сто штук. Он понёс эту пачку в вытянутой руке, издалека протягивая старухе.
 Она испуганно оглянулась, достала платочек:
 - Никогда голые деньги не давай, даже если пять рублей, надо завернуть, вот я тебя научу, тогда они к тебе всегда вернутся!
 «Вернутся!» - насмешливо подумал художник. Вслух сказал:
 - Это не деньги. - С отвращением, будто давно мечтал избавиться от них. Чтоб она поняла: он не одурачен. Он п о д а ё т.
 Старуха возбуждённо лопотала:
 - Я отдам, я сразу же отдам. Или пойдёт в зачёт за гараж, за дачу... Я обязательно отдам.
 На остановке он оторвал ей несколько талончиков, она одобрительно кивала, ценя его заботу, и без передышки болтала. И это, дескать, тебе зачтётся, доверчивый человек богу угоден, и она теперь во всех общинах расскажет, все будут знать: живёт такой хороший человек на свете, и все за него помолятся, и удача уже больше никогда не отступится от него. А он брезгливо подсаживал её под локоток в троллейбус, было пасмурно, холодно, грязно, и снег пополам с дождем бессильно падал с неба.
 Плёлся по мокроте домой и думал: а мальчик-калека в самом деле есть. И они знают, что это им за подлость их великую, знают, но согласились... Отдали мальчика в жертву. Бог жертвы любит и за мальчика даёт им возможность успешно заниматься их ремеслом: мошенничеством. И, пожалуй, они в самом деле верующие. Верующие мошенники. И перед каждым выходом на дело творят молитву или даже постятся, чтобы бог им послал удачу. И через молитву им действительно открывается: «с той женщиной не получится, а вот с этими должно получиться...» Правильно им Бог открыл. Бог - он всё видит, всё ему известно. Они заплатили богу, мальчика отдали, мальчиком рассчитались за услуги. И бог у них теперь наводчиком. Всевышнюю власть уступил сатане, а сам перебивается наводкой. Во жизнь!
 А Галина Степановна-Семёновна, видимо, бабулю расколола, не позволила размазывать все эти религиозные сопли, а спросила документы. Да и насмеялась над бабушкой, несправедливо обидела. Всякий человек неудачу в своём деле понимает как несправедливую обиду.
 А может, она одна с мальчиком-калекой, и нет у них больше никого, а жить надо.
 А может...
 Впрочем, она, может быть, ещё и вернётся. Как она сказала ему, садясь в троллейбус: «Картошечки мне сегодня сварите! Я вчера постеснялась попросить, а я без картошки не могу, привыкла всю жизнь картошку одну есть...»
 Картошку одну есть... А как она радовалась деньгам! Так только в детстве Деду Морозу радуешься. А потом уже ничему и никогда.
 И тебе жалко этих денег! - стыдил себя.
 Он загадал: зайдёт сейчас в бухгалтерию худфонда: если уже перевели ему деньги из Свердловска в оплату заказа, то всё правда.
 Он зашёл, и деньги поступили буквально сегодня...
 Он безотказно проработал весь день, заперев воображение. Несколько раз звонила жена: ну, - спрашивала, - не приехала ещё? Дело в том, что художник ей сразу сознался в трёхстах рублях. И явившись вечером с работы, она первым делом зырк по вешалке: цветастый платок, кримпленовое пальто, старушечьи сапоги и тот её узелок - ?...
 Вскакивали оба на каждый телефонный звонок...
 И только сын-десятиклассник с усталым превосходством удивлялся:
 - А вы всё ждете? Ну молодцы.. Да ты на руки её посмотрел, художник, знаток жизни? Она же ни-ког-да не работала на ферме!..
 И ушёл к себе в комнату; уж эти ему престарелые романтики!..
 А престарелый романтик поздней ночью - семья уже давно спала - на каждую въезжавшую во двор машину думал: не бабушка ли на такси подъехала - и вставал, выглядывал в окно. Но там не то что бабушки, а и машины никакой не оказывалось. Галлюцинации, что ли? - пугался он, страшась сумасшедшего дома и старости.