Тетка

Мне она напоминала крейсер, который долго ржавел, прикованный к пристани тяжелыми цепями, но сумевший однажды разорвать ненавистные оковы. И теперь он плыл, наслаждаясь вновь обретенной свободой, сметая на своем пути щепки и прочий сор, в данном случае представленный в виде людей. Когда она выплывала из своего подъезда, гордо выпятив волнорез, (по всей видимости, предмет былой красы и представитель нынешней незыблемости, в просторечье называемый грудью), ей не было равных среди всех вместе взятых районных теток.
Дабы не обидеть представительниц Теткиного пола, хочу пояснить, что уничижительным словом «тетка», именую я не женщину вообще, а лишь то явление прекрасного и удивительного внутреннего мира, которое нашло воплощение в хрупком и нежном женском теле, в нашем случае Теткином.
Итак, Тетка не умела ходить – она плыла, степенно и размеренно покачивая бедрами, будто подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Мне ни разу не удалось увидеть, чтобы она изменила рисунок своего движения или хотя бы сменила темп, нет, всегда одно и то же - шаг - бедро влево, шаг – бедро вправо – этакая глыба самодостатка!
Голова Теткина была удивительно мала для Теткиных пропорций и как-то нелепо приставлена к телу – вроде бы и держалась крепко, не болтаясь, а напротив даже утопая в роскошном волнорезе, однако поворачиваться голова не умела. И если была на это необходимость, то вместе с головой поворачивалась, в выбранном направлении, вся Тетка, целиком.
Тетку боялись. Боялись буквально все. Когда Тетка во всем блеске своем выплывала во двор, вокруг начинали твориться всякие странности: Дети, как испуганные птенцы разлетались цветными всплесками под крылья заботливых мамаш. Сами мамаши, похватав и кое-как рассовав по сумкам разбросанные игрушки, начинали спешно сдавать насиженные, теплые позиции на лавочках. Богобоязненная старушка, жмуря в испуге подслеповатые и слезящиеся, как у недельного котенка глаза, шарила растерянно сухими ручонками в поисках спасительного бадика. В результате этих бестолковых поисков бадик со стуком валился на землю, а старушка окончательно зажмурившись, замирала с растопыренными пальцами, осознавая, что все, конец - не успела.
Но самое удивительное заключалось в тех изменениях, которые происходили в природе. Вдруг становилось тихо – это разбойная дворовая воробьино-воронья братия резко замолкала, будто разом подавившись душистым хлебным мякишем. Цветы никли, делая вид, что это от жары. Жирные, чернильные тени, вальяжно развалившиеся, где им вздумается и явно наслаждавшиеся своим превосходством перед всей этой маскарадной летней разноцветью, вдруг настораживались. А, завидев Тетку, начинали съеживаться, делались все тоньше, прозрачней и, наконец, в ужасе сбивались в жалкие серые кучки у ног своих родителей – деревьев, домов и машин.
А Тетка, не замечая ничего вокруг, плыла. Пускаться в плавание в одиночку ей, видимо, не хотелось, поэтому ее всегда сопровождали две, не симпатичного вида собаки. Первая – дворняга в пятнадцатом поколении была похожа на старую пыльную выцветшую обувную щетку, имевшую, по-видимому, первоначально, цвет близкий к черному. Вторая – не менее породистая, отдаленно напоминала овчарку, но на стадии выведения породы. Беда этих божьих тварей заключалась, однако, не в чистоте крови, а в воспитании. Осмелюсь высказать предположение, что никто иной, как Тетка приложила к этому процессу свою недрогнувшую руку, когда псы находились еще в нежном молочном щенячьем детстве. И результат оправдал все ожидания! Собаки вели себя примерно так же, как буйволы африканского вельда во время засухи. Лая, во всю мочь песьих легких, они носились по клумбам, взрывая землю вместе с цветами и травой. Цветы мне, конечно, всегда было жалко, но ничто не сравниться с той горькой печалью, переполнявшей меня, когда собачкам попадался прохожий. С боевым кличем собак из племени Чероки (не знаю, правда, были ли у индейцев собаки), эти зверюги, (а надо отметить собачки отличались рослостью), проводили сокрушающую атаку по несчастному, выбравшему неудачную дорогу. Лязгая зубами и непрерывно лая, слаженно работая в паре, дворняги по очереди пытались укусить за разные места бедолагу-прохожего. И если несчастный, отмахиваясь тощим портфелишкой пытался воззвать к чести, совести и гражданскому долгу Тетки, вот тут-то и начиналось самое интересное. С раздувающимися от праведного гнева ноздрями, пыхтя, как колесный пароход, но воинственная, как пиратский фрегат, Тетка разворачивалась корпусом к «обидчику» и наносила удар. Удар заключался в следующем: Тетка широко открывала рот, будто хотела стать заправской сиреной старинного маяка и начинала изрыгать слова. Слова эти были едкие, как кислота и твердые, как скорлупа кокоса. Кроме того, слова противно резали слух, от них хотелось зажать руками уши и бежать куда подальше, поскольку говорила Тетка на чистейшем матерном русском. Слова больно били жертву Теткиной атаки, затем рикошетом отскакивали от прохожего, ударяясь в небесный фаянс с такой силой, что казалось, вот-вот он расколется, и бумерангом вновь обрушивались на голову страдальца. Как правило, человеческие возможности не безграничны, и прохожий, мало-мальски оправившись от перенесенных потрясений, потирая укушенную руку или ногу или еще чего и не желая принимать новые увечья ни морального, ни физического происхождения, спешно ретировался.
Окутанная, как пороховым дымом, величием безусловной и скорой победы, Тетка, непримиримая и непобежденная никем и никогда во веки веков, аминь, отплывала в тихую гавань свою – в родной подъезд. Адмиралтейство в виде плешивых псов шествовало чуть позади, гордо задрав к небу куцые хвосты – мол, знай наших! Дверь в подъезд захлопывалась и понемногу – сначала шепотом, затем вполголоса, жизнь во дворе оживала и отовсюду, как весенний ветерок проносился вздох облегчения!
Однажды, когда летний день еще нежился в утренней дреме, дверь Теткиного подъезда дрогнула и с извиняющимся робким скрипом приоткрылась, да так и замерла. Из-за двери донесся странный шаркающий звук. Казалось, будто кто-то нехотя метет шершавый и грязный пол, потом замирает в раздумье и, недовольный выполненной работой, начинает все сначала. Наконец, дверь открылась настежь, так что стало видно подъездное нутро, а в нем серой тенью проступило что-то большое. Серая тень сделала несколько неуверенных шагов под шуршащий аккампонимент и оказалась на свету. И стало понятно, что никакая это не тень вовсе, а Тетка собственной персоной. Однако почему-то никто не бросился врассыпную, никто не испугался и не зажмурился. Птицы все также горланили неугомонную летнюю свою песнь, никак не смущаясь Теткиным вторжением. Тени еще даже не черные, а по-утреннему прозрачно-серые и такие юные, тем не менее, не задрожали, а лишь с легким любопытством двинулись в Теткину сторону, да так и застыли в излюбленной своей неподвижности. Как оказалось, причина столь непостижимых изменений была не в людях и природе, а в самой Тетке.
Она стояла около подъезда в дожде из солнечных лучей, которые словно специально струились на Тетку, желая показать всему миру ее непривычную нынешнюю нестрашность. Теткин взгляд был мутным и блуждающим. Распухший от слез нос блестел на солнце, а губы скорбно кривясь, что-то не переставая, шептали. Когда Тетка нерешительно двинулась по двору, все увидели, что воинственный крейсер теперь скорее напоминает потрепанную ураганами ветхую рыбацкую шлюпку.
Когда между Теткой и подъездом легли первые метры, оказалось, что свита ее поредела. Собака в виде обувной щетки, хмуро прячась за могучими колоннами хозяйских ног, тихо плелась позади. Хвост ее обвис, уши поникли, и весь песий вид выражал обреченную и беспросветную тоску. Собаки, прикидывающейся овчаркой, не было вовсе. Зато, метя следы, за Теткой волочился мешок из-под картошки. Мешок-то и был источником загадочного шуршания, при каждом новом Теткином шаге он тоскливо тянул свою шаркающую однообразную ноту. Было видно - мешок тяжел и то, что в нем находится никакая, конечно, не картошка, а что-то крупное и продолговатое.
Тетка нерешительно направилась к кучке вечных приподъездных старожилок, возглавляемых дворничихой. Ее приближение было встречено нарочитым игнорированием. Тетка заговорила, и голос ее был хриплым и жалким.
 - Мария Захаровна… – Теткин голос, словно споткнувшись, замер. Ответа не последовало.
 - Мария… – Голос задрожал и снова наткнулся на невидимую, но такую осязаемую преграду презрения и ненависти. Дворничиха обернулась.
 - Ну че тебе? – Еще вчера такая дерзость была бы немыслима. Мария Захаровна и под пытками не позволила бы себе такого по отношению к великой и ужасной Тетке, но сегодня, сегодня многое изменилось.
- Мне бы лопатку? – Жалобно пискнула Тетка.
- Зачем?
 - Линда, собачка моя… - Тут лицо Теткино перекосилось, наморщилось и стало плавиться, краснея под жгучим потоком слез, - умерла, – всхлипнула Тетка шепотом.
А.… Нету у меня лопаты – сторож забрал. Неумолимая дворничихина спина красноречиво пояснила, что тема исчерпана, разговор окончен, а она дворничиха – видно же - занята.
Тетка задохнулась, часто-часто захлопала линялыми ресницами, хотела что-то сказать, передумала, повернулась и пошла прочь. Старожилки вместе с дворничихой наслаждаясь невиданным триумфом, тонко ехидно улыбались ей в след.
Тетка между тем добралась до середины двора и тут, видимо, силы ее совсем покинули, и она рухнула на песочницу, как когда-то могучее и молодое, а теперь трухлявое и мертвое дерево. Тетка тряслась в рыданиях, плотно прижав к лицу побелевшие пальцы. И так страшно было ее горе, что казалось, еще немного и Тетка истечет слезами, как весенняя сосулька, оставив на песке только старенькие клетчатые тапочки, да никому не нужную одинокую псину.
И вдруг над ее, быть может, впервые в жизни, скорбно склоненной головой, раздался, разрывая безразличие этого летнего дня, раздался мягкий, с хрипотцой голосок.
 - Тетя не плачьте, я принес вам лопату.
И перед ее вспухшими глазами сначала размытым пятном, а потом, обретая резкость, предстал дворовый мальчишка. Ну вы таких знаете: нос шелушиться от нескончаемых солнечных поцелуев, застиранная майка давно утратившая цвет, старые кеды и покрытые царапинами, как татуировками, голые руки и ноги. Но главное в нем были глаза – ясные и прозрачные как родник в жару и синие как васильковый ковер – они глядели на Тетку прямо, не прячась и ничего не скрывая.
Тетка смотрела на мальчишку долгих две минуты так пристально, что он стал наливаться румянцем, словно зреющий помидор, затем Тетка медленно улыбнулась и умерла.… Не физически, нет..умерла некая сущность..А в следующее мгновение родился на свет совсем другой человек. Еще никто не слышал его имени, но я точно знаю, что прозвучит оно негромко и будет в нем сквозить печаль, не тяжелая и скорбная как погребальный марш, а тихая серебристая, с ноткой надежды.