Маленькая приватная философия

 Зачем?

 Наше время беспощадно к дилетантам. Знания накоплено уже столько, что нет возможности ознакомиться со всем, что сказано – не то что осмыслить. Груз давит даже на специалистов. В одной из моих статей по специальности редакция аккуратно заменила слово “новые” на “насколько нам известно, новые”, хотя речь там шла скорее об “иных”. Полагаю, это стало обычной практикой – ни автор, ни редактор, ни рецензенты уже не могут твердо сказать, сделано это прежде, или нет, хотя речь идет о сравнительно узкой области.

 Тем не менее, я пытаюсь по- дилетантстки, непрофессионально ответить на миллион раз заданные вопросы, которыми занимаются полный рабочий день -пять дней в неделю - десятки тысяч людей. Зачем?

 Конечно, если я хочу строить дом, мне нет никакого резона сочинять трактат по архитектуре. Даже если по каким-то причинам я не найму архитектора, то без труда отыщу подходящую конструкцию в библиотеке. Дом будет выполнять свою функцию – защищать от дождя и холода; и не свалится мне на голову.

 Однако, если я хочу узнать для чего я тут, и почему мне вообще надо что-то строить, а не проще ли, скажем, поселиться на столпе, либо уехать в тропики, или, к примеру, повеситься ( “Миф о Сизифе” Альбера Камю посвящен вопросу о самоубийстве) – я оказываюсь в плохо переносимой ситуации когда все советуют разное и крайне трудно понять кто прав.

 Конечно, есть усредненный взгляд. Ехать в тропики или уходить в монастырь – непростительная экстравагантность, нормальные люди не живут в тропиках среди обезьян. Само собой. Но резоны нормального человека долгое время казались мне тайной за семью печатями.

 Я припысывал другим отсутствующую у меня мудрость. Где-то обитали небожители, раскрывшие все загадки – профессора, академики, герои Союза и космонавты; им было ведомо нечто, ускользающее от меня. Я полагал, что мое несогласие с тем, что говорили школьные наставники, соседи и ведущие телевизионных новостей происходит от недопонимания, и предпочитал плыть по течению, не задавая неприличных вопросов и не высовываясь с нездоровыми суждениями.

 Крах Союза явственно показал, что профессора, академики и Герои разбиралсь в происходящем ненамного лучше, и доверять им можно лишь пока дело не идет о вещах действительно важных. Самым надежным способом мне стало казаться выслушать всех и составить свое мнение. Позже я познакомился с еще одной возможностью – сделать, и посмотреть что получится.
 
 Я потратил изрядное количество времени на чтение философских сочинений. Само собой, мне не хватало системы и школы, а онегинско- пушкинская метода “читал охотно Апулея, а Цицерона не читал” вряд ли может быть признана оптимальным способом изучения наук. Тем не менее, я вполне удостоверился, что отношения кантианства и марксизма, позитивизма и постмодернизма напоминают банку с пауками. (Возможно именно это и объясняет интерес Спинозы к тому, как эти дети природы пожирают друг друга.)

 В 17 веке Декарт пришел к выводу, что положение дел в философии его не устраивает. Через 250 лет Гуссерль вернулся к позиции Декарта - философия – не наука, нужен пересмотр оснований, методическое сомнение во всем... строить на действительно научной базе...
 Удалась ли попытка Гуссерлю? Говорят, воз и ныне там...

 Профессионализация философии едва ли пошла ей на пользу. В самом сочетании “профессиональная любовь к мудрости” есть нечто неисправимо похабное. Шопенгауэр и Ницше, Киркегор и Спиноза, Тейар де Шарден, Камю, Рассел и многие другие не принадлежали к когорте учителей, зарабатывающих на хлеб ковкой кадров для Системы. С этими мыслителями можно соглашаться или нет, но их авантюра, порой обреченная на высказывание в прижизненную пустоту, заслуживает уважения. Гораздо подозрительнее основатели и руководители – пригретые и обласканные властью - те, кто сделал из философии кормушку.
 
 Существование непрофессионалов, сказавших нечто полезное другим , я не рассматриваю как повод к забегу за лаврами – скорее, как основание верить в собственные силы. В конце концов, если других устраивали их непрофессиональные теории, почему меня не могут устроить мои? Если слабость моего суждения и недостаток моей эрудиции компенсируются моей же неспособностью к критике – я получаю нечто приемлимое для меня лично, хотя и безнадежно вторичное или очевидно порочное с более просвещенной точки зрения.

 Жизнь потаскала меня – как и многих в наше беспокойное время – по разным широтам. Я погостил и в Советской Армии, и в городах Европы и Америки. Не скажу, что теперь я наконец обустроился, закостенел, обрел цель и проникся. В чем то я все тот же наблюдатель и пловец по течению. Однако, середина жизни – подходящий момент для того, чтобы попытаться высказать именно то, что кажется мне интересным, не особо оглядываясь на важность моих слов для других.

 Мне не хочется быть серьезным. В своем существовани я не вижу ничего трагического – это скорее мелодрама или фарс. Через некоторое время оно все равно так или иначе кончится - с вещами, которые от нас не зависят, остается только смириться. Покамест я неплохо провел время – и мне не хочется тратить его на занудство. Так что я буду категорически несерьезен.

 Я также не буду слишком последователен. Философия представляется мне родом мифологии или интеллектульной поэзии – она в конце концов опирается на веру. По - видимому, ни одна философия не выдерживает математических критериев строгости – даже если она придерживается логики, то оперирует плохо определенными понятиями. Шопенгауэр в “Мире как воля и представление” прекрасно продемонстрировал, что случается, когда понятия плохо определены – он представил десяток “доказательств” того, что путешествовать – хорошо, и примерно столько же , что плохо. (“Хорошо” и “плохо” типичные философские слова, про которые никто толком не знает, что именно они значат.)
 
 Раз философия - разновидность скорее религии, и поэзии, чем науки, повторения в ней только полезны- как припев в песне про кузнечика.


 Круги.

 Любое сколько-нибудь ответственное изложение философии проваливается, как барон Мюнхаузен, в болото кругов, откуда автору приходится втаскивать самого себя за косичку. Речь в философии идет о базовых понятиях. Базовые понятия надо либо признавать очевидными (это нехорошо), либо пытаться определять их через “еще более базовые понятия” (что создает ту же самую проблему для “еще более базовых”) , либо определять базовые понятия друг через друга – и это логический круг.
 
 Гегелевское решение вопроса состоит в том, что на самом деле истина - процесс, а не нечто фиксированное, и знание есть система подобных кругов, где все перетекает в свою противоположность.

 
 В физике же проблема оснований решается тем, что базовые вещи (“электрон”, “сила” и т.п. )- это на самом деле модели, строгое определение которых не столь важно. Важны “правила игры”, позволяющие составить предсказание. Мы не знаем, “что такое” электрон, но знаем, что случится, если подключить батарейку к диоду. Электрон – способ описывать будущее – и только. У физиков есть критерий правильности теории – верность предсказания. Поэтому, проблема оснований в физике не очень существенна. Если мы предсказываем правильно, то какая разница, из каких оснований мы это делаем. Если бы в лесу жил маленький человечек, который всегда давал бы правильный ответ на вопрос “а что будет если”, то все физические (химические, биологические, социальные) вопросы были бы решены. Вопрос, который остался бы - “а откуда все знает маленький человечек ?” - вопрос философский. И вряд ли он тогда кого-нибудь интересовал бы.

 Наука, с точки зрения физика - умение предсказывать.

 Многие философы, однако, настаивают на том, что наука - нечто другое.

 
 Гегель против Ньютона.

 В диссертации Гегеля 1801 года критикуются механика Ньютона и открытый англичанином закон всемирного тяготения. По мнению Гегеля, Кеплер гораздо глубже проник в суть дела; из гегелевского текста недоумевающий читатель узнает, что вектор разлагать на сумму двух других не годится, и что ускорение свободного падения должно зависеть от массы, если движение принадлежит к области динамики, а не кинематики. Приводится философское обоснование второй степени в законе всемирного тяготения. Прилагается выдержанное в духе пифагорийской школы вычисление расстояний планет от Солнца через целые числа (имеющее, разумеется, лишь эстетическое значение). Читатель, одолевший школьный курс физики, не знает что и думать. Гегелевскую диссертацию еще можно было бы понять во времена Ньютона; но после Лагранжа?
 
 
 Я, конечно, не знаю, как рассуждал Ньютон, но мог примерно так.
 
 “Отчего сила тяжести пропорциональна массе? Очень просто – ускорение свободного падения не зависит от массы – это наблюдаемый факт. Возьмите маятник и посмотрите. Период колебаний у двух маятников разного веса одинаков. Такое возможно лишь если сила тяжести пропорциональна массе. Далее. Если два тела входят в закон равноправно, сила должна быть пропорциональна и массе второго тела. Направление – из соображений симметрии должно быть по линии, соединяющей тела. Вполне вероятным кажется и то, что сила действует мгновенно (это положение позднее оказалось не совсем верным).

 Как сила зависит от расстояния? Это вопрос непростой. На Земле сила тяжести везде почти одинакова, а обнаружить гравитационное притяжение чего-то более мелкого – очень тонкий опыт. Что известно? Есть результат наблюдения - закон Кеплера о периоде обращения планет вокруг Солнца. Правда, он описывает движение по эллипсу, но круг – частный случай эллипса. Из закона Кеплера после несложного расчета и получается эстетически очень милое единица на эр квадрат. Почему милое? Во-первых, нет характерной длины, как, например, период синуса. Во-вторых, сила спадает с растоянием, что логично ожидать. Остается проверить, что закон не противоречит движению по эллипсу и дает скорость, известную из наблюдений.”

 После того, как эллипс получен, круг замыкается – и физик печатает результат. Как доказано движение по эллипсу – вопрос для него совершенно четырнадцатый. Геометрией, математическим анализом, расчетом на компьютере... Доказательство есть – и это главное. Что длинное и неясное – ну, как смогли.
 
 Что видит в учении Ньютона Гегель? Вероятно, ему тяжело пробиться сквозь сложные геометрические выкладки (Шопенгауэр, безуспешно искавший прозрачный вывод теоремы Пифагора, показателен). Неочевидность часто вызывает подозрение в неверности. И главное, заявление, что из известного движения планет следует единица на эр квадрат – и точка - Гегеля не устраивает. Для него звездное небо над головой – нечто возвышенное, и обязательно должно о чем-то возвышенном вещать. Отсюда, полагаю, притянутые им за хвост рассуждения о размерности пространства как основе квадрата – с таким же основанием можно выводить двойку в законе всемирного тяготения из существования у Луны двух половин. В плохо завуалированном отказе Ньютона дебатировать по поводу разнообразных “почему” Гегель видит дефект мышления, пресловутый “британский эмпиризм”. Между тем, Ньютона не интересует именно “почему” - он не измышляет гипотез. Ему надо знать лишь “как”. В этом не слабость, но сила подхода.

 “Давайте не будем рассуждать о том, как МОЖЕТ или ДОЛЖНО быть организовано движение планет в пространстве и времени – но посмотрим КАК оно происходит в действительности, и опираясь на это попробуем подвести движение под закон” - вот постановка вопроса естествознанием. Такой подход кажется многим философам до крайности ограниченным, и ничего не проясняющим по существу. Но несколько неожиданная эффективность столь дубового метода вполне убеждает естествоиспытателей. Стоит ли резать курицу, несущую золотые яйца лишь потому, что мы не понимаем как она это делает?
 
 В двадцатом веке физики привыкли к тому, что основания теорий могут быть крайне неочевидны, противны интуиции, иногда даже не полностью обоснованы с математической точки зрения (к примеру, более или менее строгое обоснование дифференциального исчесления появилось через 150 лет после Ньютона, который вовсю его использовал – сходная ситуация возникла (на меньший срок) вокруг так называемой дельты Дирака ). Критерий один – и он крайне прост. Пока теория соответствует опыту, она полезна. Когда же опыт перестает отвечать теории, придумывают новую, которая включает в себя старую как частный случай. Попытка разобраться в том “что такое” волновая функция или четырехмерное пространство-время с метрикой Минковского, полагаю, довела до дома скорби не один десяток человек. А пышная фраза “Никто в мире не понимает квантовую механику” - сказана человеком, широко известным за вклад в не понятую им науку.

 
 Строго говоря, нет гарантии, что при накоплении новых данных подходящая теория обязательно найдется. Есть достаточное число людей, твердо верящих, что естественнонаучные теории никогда – в принципе - не смогут объяснить поведение людей с той детальностью и точностью, с которой объясняются сейчас электрические или оптические эффекты. Я встречал два типа возражений, про которые и хотел бы поговорить детальнее.

 Случай и душа.

 Первый тип обоснования принципиальной недостаточности физики для биологии или психологии опирается на случайность и вероятность. Часть физических теорий носит вероятностный характер. Волновая функция Шредингера в общем случае дает лишь вероятность того или иного исхода измерения. Кроме того, если в системе слишком много частей (например, десять в двадцать третьей степени атомов в стакане воды) – ее описание с точки зрения поведения всех атомов теряет особый смысл – никакому человеческому уму такое не под силу. О системах с очень большим числом частиц можно многое сказать на основе статистических соображений (никакого политика не интересует за кого будет голосовать каждая конкретная Марья Ивановна, важен процент населения). Если уравнения “нормальной” механики обратимы (мячик летит вниз, отскакивает и летит вверх ), то для статистической физики характерны необратимые процессы (энтропия в замкнутой системе возрастает).

 Статфизика предрекает тепловую смерть – полное равновесие, когда все температуры уравняются, и все смешается в однородную размазню. Динамика утверждает вечное возвращение – система обязана возвратиться сколь угодно близко к исходной конфигурации после некоторого (обычно, очень продолжительного) времени. (Динамика согласна с Ницше.)
 
 На самом деле, возможен (он не совсем доказан, но кажется вполне вероятным) компромисс между двумя подходами. Бесконечность – штука тонкая. В термодинамике система считается бесконечно большой – время возврата тоже становится очень велико. Кто будет ждать миллиард лет той микоросекунды, когда весь воздух соберется в левой половине банки? Беря предел, можно получить необратимость из обратимых уравнений. Из существования подобного предела вовсе не следует, однако, что необходимость, диктуемая динамикой, исчезает. Говоря математически, два предела не всегда можно переставлять местами.

 Важна, однако, не столько практическая возможность расчета, сколь принципиальная. Вопрос стоит так. “ Можно ли, улучшая наши вычислительные машины, смоделировать биологическую систему с достаточной точностью, либо это невозможно в принципе ? ” Думаю, многие здравомыслящие физики не станут напрочь отрицать подобную возможность. Одно из косвенных тому доказательств – ненарушеие закона сохраниения энергии для живых организмов. Словом “энегрия” часто злоупотребляют, не понимая что закон сохраниения энергии – всего лишь выражение неважности начального момента для отсчета времени в изолированной системе. Если одинаковые причины всегда приводят к одинаковым следствиям, можно придумать некую функцию состояния системы – энергию - которая будет сохраняться со временем – вот что утверждает теорема Нетер. Сохранение энергии – признак того, что свободы нет. В этом смысле два утверждения – “душа свободна” и “у души есть энергия” напрочь противоречат друг другу. То, что “обычная физическая” знергия не исчезает и не прибавляется в банке с размножающимися бактериями косвенно свидетельствует о том, что бактерия физически моделируема.

 Вирус – это молекула (точнее, неколько молекул, но действует лишь кусок ДНК – РНК, и в простейшем случае вирус – всего лишь обрезок нуклеиновой кислоты). Вирус можно синтезировать в пробирке, и он будет вызывать болезнь. Мало кто из физиков сомневается в возможности описать квантовой механикой молекулу ДНК, хотя описания на сегодняшний день вполне приблизительны из-за сложностей расчета. Живет вирус или нет? Конечно, он – примитивный паразит, который использует другой организм, но в каком-то роде он рождается, умирает, производит потомство и приспосабливается к окружающей среде. После открытия вирусов, их долгое время считали живыми – и дискуссия не закрыта до сих пор.

 Где в таком случае проходит черта между живым и неживым? По вирусу? Бактерии? Многоклеточному организму? На каком уровне уравнение Шредингера в принципе откажется выдавать нам результаты?
 
 Второй тип аргументов мне лично малопонятен, хотя он крайне распространен даже среди физиков. (Например, Шредингер, правильно предсказавший в 43 году, что ДНК должно быть “апериодическим кристаллом” считал, что сознание физике не подчинено.) Примерно такого же взгляда придерживался и биохимик Моно, напрочь отделявший сознание от организма.

 Очень многим то, что мышление не подчиняется физическим законам, представляется почти что аксиомой.

 Психолгически, конечно, такой взгляд вполне оправдан, и в чем-то естественен. Ощущение своего “Я” настолько не совпадает с ощущениями от окружающего мира, что появляется сильное желание обособить “Я”, или свести к “Я” окружающий мир – или хотя бы рассматривать “себя” отдельно от “остального”. Возможность рассматривать себя со “свободной волей”, “страстями”, “ощущениями” и прочим – как некое шевеление молекул и электрических импульсов многими полагается бесполезной игрушкой ума, пустым извращением.
 

 По сути, обособленность ума часто постулируется с самого начала. “Мыслю, следовательно существую” Декарта, синтетические суждения априори Канта, бытие-в-мире Хайдеггера – во всех этих базовых понятиях уже исходят из автономности сознания.
 После того, как за сознанием явно или неявно признается сила самостоятельно творить законы, “опровержение” материалистического взгляда по сути предрешено – более или менее длинные рассуждения по этому поводу лишь проясняют ( или затемняют) содержимое основной посылки.

 Из заметных исключений, признаваших безусловную несвободу сознания, мне хотелось бы упомянуть Спинозу, Шопенгауэра и Лютера. Эти трое – с разных позиций - утверждали, что все предопределено. “Связь и порядок идей такой же, как связь и порядок вещей” Спинозы, учение Шопенгауэра о Мировой Воле, и рабство воли Лютера – все три учения ставят ум в безусловную зависимость от чего-то внешнего.

 Марксизм в этом отношении не столь строг. Конечно, “бытие определяет сознание” - но так как есть еще и диалектика, отрицающая формальную логику ( закон отрицания не работает, А и не-А у Гегеля и Маркса могут быть одновремненно истинными), для свободы в марксизме остается слишком много места.

 
 

 Зачем нужна формальная логика.

 Мне снова хочется вильнуть в сторону и поговорить о том, что значит “знать”.(Представляю, как у гуманитария встают дыбом волосы от предыдущей фразы. “Человечество уже тридцать веков пытается понять, что значит знать. А вы, значит – так запросто все решили?” ... Конечно, не решил... )
 Естественно, по этому вопросу также нет никакого согласия. Например, знанием часто признают некое “соотвествие между вещами и мыслями” (формулировка Аристотеля) – либо даже просто все содержание сознания –“прояснение”(Гуссерль).

 Прежде чем разбираться с этими определениями, стоит остановиться на вопросе, что такое “вещь”. Стол, скажем. Где существует стол? Его волновая функция простирается экспоненциально спадающими хвостами в бесконечность. Когда он существует? В какой именно момент он превратился из кусков дерева в стол и когда он перестанет существовать как таковой на свалке? Насколько он должен истлеть, чтобы перестать быть столом? Если задуматься над этими вопросами, окажется, что “стола” нет. Он - некая модель для описания действительности. Даже “единица” из “один стол и один стол- два стола” - всего лишь абстракция, описывающая положение дел с крайне хорошей степенью точности, но не более. Два фотона могут быть одним или тремя, если мы имеем с ними дело на уровне квантовой механики. ((Для этого злектромагнитное поле должно находиться в суперпозиции собственных состояний энергии) Для двух столов верояность того, что их три практически (но не совсем!) нулевая в силу их большой массы. )

 Таким образом, “соответствие между вещами и мыслями” - фантом, поскольку, называя, или записывая уравнения, мы обязательно навязываем вещам их вещность, насильно вырываем их из всего остального. Вещи нет в природе. Существует лишь все вместе – стол, комната, альфа Центавра, фотоны которые попадают мне в глаза, и токи в моем мозгу. Есть лишь целое. Раз “вещь” не существует в твердо фиксированном виде, но всегда несет примесь всех остальных вещей и наблюдателя, то стопроцентное “соответствие между вещами и мыслями” в принципе невозможно. Этим для меня перечеркивается понимание знания как соответствия вещей и мыслей. Вещи нет.

Отсутствие вещи и существование лишь целого – основа восточной философии - там подобное утверждение имеет смысл постулата, который скорее переживается, чем понимается.
 
 Примерно на такой же позиции (но , в некотором роде “с обратным знаком” ) стоит феноменология. Она также утверждает, что сознание нельзя отрывать от объектов, что противопоставление объект-субъект неправомерно. Однако, при этом идет от ощущений “я”. В связке я-окружающий мир, внимание концентрируется на “мне”. В результате, например, “ужас” (Angst) оказывается для Хайдеггера чем-то базовым. Это вполне понятно – он нечно реально ощутимое – мы все в какой-то степени его испытывали и имеем некое представление об “ужасе”, и он - нечто, представляющееся достаточно простым.

 В последовательно физической теории, если бы она существовала, “ужас” был бы скорее всего определенной комбинацией нервных возбуждений. Возникновение ужаса было бы связано с особенностями нервной системы конкретного человека, с внешним воздействием, и с историей, которая отражается в памяти. Адекватная физическая теория ужаса была бы крайне сложной.

 Феноменология попросту отмахивается от физической теории ужаса, заранее объявляя ее в принципе невозможной. “Когда вы нам покажете, что такая теория есть, то и будем говорить. А пока наши аргументы говорят о противном. ”

 Хайдеггер привязывает “ужас” к другим далеким от физики вещам вроде “присутствия” , “заботы” и “бытия- к-смерти”. С точки зрения физика, интересна, однако не взаимосвязь “ужаса” и “бытия-к-смерти”, но единственно ответ на предсказательный вопрос типа “будет ли данный конкретный Вася Пчелкин, проживающий по улице Строителей д. N, кв. NN испытывать ужас 22-го числа такого-то месяца сего года ?”. Спрошенный об этом, феноменолог, вероятно, согласится, что для решения подобного вопроса знать о том, имеет ли Вася бытие-к-смерти недостаточно, но нужны многие конкретные васины обстоятельства, включая, возможно, и знание о том, какие колеса он глотал на прошлой неделе. Привязать же действие колес, вполне объяснимое молекулярной биологией, к “присутствию” столь же непросто, как привязать к молекулярной биологии “ужас”.
 Разрешение конкретного вопроса, таким образом, оказывается с точки зрения феноменологии в точности столь же сложным, как и с точки зрения физики.
 
 Физик говорит “вероятно, есть что-то приблизительно называемое “ужасом” и “бытием-к смерти”. Описание этих явлений с физической точки зрения пока что невозможно. ”

 Феноменолог говорит “Мы проводим анализ ужаса и бытия-к-смерти и фиксируем в них моменты. Привязать их к конкретной ситуаци мы, при теперешнем уровне развития науки, не в состоянии.”

 Таким образом, оба подхода неудовлетворительны. Есть, однако, и различия. Физика оставляет надежду на то, что когда-нибудь до васиных мозгов доберутся “снизу” - согласно законам причинности. Феноменология же на такие попытки смотрит с глубоким скептицизмом.

 Итак, определение знания как соответствия вещей и идей кажется мне неправильным. Признавать же знанием все содержание сознания мне представляется преувеличением, ведущим к крайностям. Я не могу признать закон Ома одинаково значимым с астрологией. Или сказать, что знание повадок хоббитов столь же необходимо, как знание правил уличного движения.
 
 Что же делит знание на овец и козлищ? Видимо - способность предсказывать. Предсказательная сила закона Ома – крайне велика в его области действия. Предсказательная же сила астрологии по сути дела ограничивается знанием того, что может сказать или сделать верящий в нее человек.

Война двенадцатого года.

 Если я знаю, что война 12 года была в 1812 году – что именно мне известно? Количество оборотов Земли вокруг солнца с некого момента, принятого за начало отсчета, до момента войны. Каково влияние этого знания на меня? Во-первых, эмоциальное. Я могу как-то относиться к Наполеону и Пьеру Безухову. Это может повлиять на мои поступки. Во-вторых, то, что произошло в 1812 году проливает свет на последующее – скажем, на орден Кутузова. Поэтому информация о 12 годе может быть полезна при оценке вероятности неких событий, которые еще не произошли, но могут в принципе произойти. Война 12 года больше не повторится – в этом смысле знание о ней совершенно никчемно. Я живу сейчас, а не при Александре Первом. Но некие – очень приближенные - модели учитывающие опыт 12 года могут быть созданы, и худо-бедно предсказывать.

 Если знание должно предсказывать, модель должна быть однозначной. Мы не можем получить одновременно что случится “А” и “не-А”. Такое предсказание бесполезно. Формальная логика – это правила построения моделей, гарантирующие однозначность выводов. Требование однозначности, и, в частности, логического закона отрицания, отвергает диалектику как способ приготовления моделей. Если борьба противоположностей порождает развитие с принципиально новым исходом, то у нас нет модели. Если же исход заранее известен, то нет диалектики ( смешивая холодную и горячую воду мы получаем теплую, но не керосин).

 Гегелевская теория объясняет все, но ничего толком не может предсказать. Отказ от логического закона отрицания (“А” и “не-А” у Гегеля могут быть верными одновременно ) приводит к головокружительным перспективам – появляется возможность оправдать что угодно. (Поппер не поленился показать математически, что из двух одновременно верных утверждений вида А истино и не-А истинно можно доказать любое утверждение. ) Учение, которое считает Прусскую монархию образцовым общественным строем, одновременно служит марксизму, утверждающему, что монархия - верх отсталости и прежиток феодализма. Подобные парадоксы возможны лишь когда теория не увязывается с практикой, но существует в неком идеологическом Эдеме – сама по себе, вдали от шума улицы.

“Почему” и “Что будет если”


 Правильно поставленый вопрос “почему?” на самом деле содержит в неявной форме вопрос “что будет если?”.

 “Почему трава зеленая ?” Этим неявно утверждается, что трава на самом деле зеленая. То есть “если я погляжу, то она представится мне зеленого цвета”. В вопросе уже содержится предсказание, и как таковое предсказание может быть верным или неверным. В данном случае, оно верно при том, что трава освещена солнечным светом (или светом со сходным спектральным составом) и при выполнении ряда других условий, в которых обычно наблюдается трава. “Трава зеленая ” - предсказание, основанное на том, что она многократно наблюдалась и всегда наблюдалась зеленой.Этот факт – знание, ибо позволяет делать уверенное предсказание.

 Вторя часть вопроса “почему” – это “какие модели связывают траву и ее зеленый свет?”. На этот вопрос возможны самые разнообразные ответы. Скажем, “она зеленая, потому что вещество, необходимое для фотосинтеза имеет соответствующие характеристики отражения света ” . Второй вариант ответа “потому что называем цвет травы зеленым” . Третий - “потому что эволюция показала преимущества зеленой окраски перед другими”. То есть вопрос “почему” относится не только к предсказанию как таковому, но и к устройству модели.

В некоторых разновидностях “почему” мы никуда не выходим за рамки модели (почему два плюс три равно пяти?) - и ответ на такой вопрос подразумевает демонстрацию того, что заключение выводится из правил модели (арифметики в данном случае).
 Однако, спрашивая почему два камня и три камня равно пяти камням, мы уже выходим за рамки чистого моделирования, и привносим первую половину - реальное, основанное на опыте знание – именно, что камни, которые наблюдались, обычно ведут себя по правилам арифметики.

 “Почему” - крайне коварный вопрос именно в том, что он плохо разделяет модель и практику, но склонен подменять одно другим. “Почему мы должны строить социализм?” - пример такого плохо поставленного вопроса. Вопрос подменяет опытные данные (при социализме происходит то-то и то-то) внутренней логичностью некой абстрактной теории, верность которой плохо подтверждается опытом. Сам вопрос неявно подразумевает, что реальное общество хорошо описывается моделью социализма (как сваливание камней в кучку хорошо описывается арифметикой) и мы словно бы имеем основания ждать, что из правльных модельных операций в теории социализма мы получим хорошее предсказание.

 


Психофилософия.

 Видимо, было бы крайне интересно составить психологический портрет философа.

 Тип этот, вероятно - невротический. Невротик – по разумному определению слова, это тот, кто заметно отличается от среднего ( не имея, однако признаков душевной болезни), и испытывает дискомфорт в тех ситуациях, в которых нормальные люди (большинство) его не испытывают. (Не все психоаналитики соглашаются с таким определением – Фромм, к примеру, считает, что нормальный человек может испытывать дискомфорт оттого, что живет в невротическом обществе. )

 Фрейд утверждал, что если человек спрашивает о смысле жизни, он – невротик. Это звучит вполне логично, потому что сам вопрос свидетельствует о дискомфорте, и большинство людей обходятся без тягостных раздумий по подобным поводам. Философия же по большей части именно и занимается смыслом жизни.
 
 Число самоубийц, холостяков,эксцентриков и хронически одиноких среди философов непропорционально велико – подобные вещи часто соседствуют с неврозами.
 
 Видимо, было бы неверно объяснять философию исходя напрямую из психики ее создателя – в частности, любой философ начинает не на пустом месте, но развивает и преобразует то, что говорили до него. Возможно, однако, что сама предрасполженность к философии – необычное желание рационализации окружающего - удел определенного – и не совсем здорового - психического типа. Большинство довольствуется готовыми формулами – их потребности в оправданиях вполне удовлетворяются разговорами наставников и общепринятыми предрассудками. Когда общество меняется, и старые предрассудки перестают удовлетворять, выбираются новые из обширного запасника невротических теорий. Выход того или иного мыслителя на поверхность в конце концов завязан на то, что именно в этот момент хочется обществу. Беда официальных философий состоит в том, что они востребованы обществом в момент изготовления, поэтому их производство неизбежно приобретает черты продукта на продажу, с сопутсвующими издержками типа конъюнктуры, рекламы, массовости и групповщины.

 Большинство вполне положительно относится к массовому проиводству – наш век, это время, когда принято иметь то же самое, что и другие, читать то же самое, смотреть тот же самый телевизор... Вероятно, так было более или менее всегда – лишь в немногих обществах индивидуальность признавалась благом – или хотя бы к ней относились терпимо. Древняя Греция – одно из таких исключений. Сегодня в просвещенной западной демократии, когда фэбэровцы досматривают провозимые в самолетах книги (не похож ли их владелец на террориста?), никто бы не позволил Диогену жить в бочке без кредитной карточки и номера соцстраха. И скорее всего его закормили бы “прозаком” за бегание с фонарем по улицам среди бела дня (“человека ищу!”) .

 Именно философский настрой в значительной степени противоположен тенденции быть “как все”. Философ прежде всего – личность, идущая собственным путем, а собственный путь, не проходящий поперек движению окружаещего мира – скорее исключение, чем правило.

 Именно поэтому массовые, общепризнанные учения в философии представляются мне априори подозрительными. Этим философия отличается от физики, которая делается многими и для многих. В физике продукт сравнительно легко проверяем. Если двадцать человек сделало тот же самый опыт, и все получили более или менее одинаковые вещи, такой опыт скорее всего правилен. Если двадцать человек устраивает одна и и та же философская теория, то велика вероятность, что по крайней мере девятнадцать из них о ней толком не думали.

 Видимо, на “общий вид” философии личность ее создателя влияет гораздо сильнее, чем это происходит в физических теориях. Закон Кулона был впервые получен Кавендишем, Гук утверждал, что придумал уравнение всемирного тяготения раньше Ньютона. Один шотландец бросал шары с башни до Галилея... Многие законы названы по двум независимым первооткрываетелям. Математик Владимир Арнольд даже говорил , что закон никогда не называют по имени того, кто его открыл. Он называл это “законом Арнольда” и утверждал, что его закон “самоприменяем”.
 
 Некоторые же философы доходят до заявлений, что философская теория подписывается как картина – и никто другой, кроме автора, не может ее сделать такой, какая она есть.

 

 Отрывок непонятно откуда

 

 Философы охотно признают, что физики умеют предсказывать очень точно, но утверждают, что по пути физика-химия-биология-психология-обществоведение точность непоправимо и принципиально деградирует. Очень явственным образом это положение высказано в школьном марксизме “высшие формы движения материи качественно отличны от низших и несводимы к ним”. Далее учебник, видимо, чтобы не обижать классиков, говорит что химия несводима к физике, а биология – к химии. Во времена Гегеля возможность слияния этих трех наук действительно принадлежала к области фантастики, но 20 век практически объединил химию с физикой, и изрядно продвинулся в присоединении к этой паре биологии.
 
 “Который час ? ”. Колебания воздуха преобразуются в нервные импульсы. Сигнал идет по нервам к мозгу – это физико-химический процесс. Потом другие нервные импульсы идут к мышцам, управляющим голосовыми связками:”Полвторого”. Это другая серия физико-химических процессов. В промежутке происходит работа сознания. Как сознание, если оно нематериально, состыковано с нервно-мышечной физико-химией? Радикальный ответ – “физико-химии нет, есть только сознание” - выкидывает в мусорную корзину все тонкие и точные физиологические детали нервной деятельности, оставляя нас с предположением, будто наши зрение и слух так же историчны и вторичны, как наши концепции – будто бы греки видели море не того цвета, которым видим его мы, раз в греческом цвет травы и цвет моря обозначались одним и тем же словом.
 
 
 Вопрос о законе достаточного основания.

 Шопенгауэр различал четыре формы закона достаточного основания. Для более радикального взгляда есть лишь физическая – “одинаковые причины порождают одинаковые следствия”. Эта физическая форма представлена прозводной по времени в левой части уравнения (пример, уравнения Гамильтона или Шредингера)– зная начальное состояние, мы можем узнать, что изменится в следующий момент, и далее идем по цепочке моментов ко все более далеким следствиям.

 В принципе, совершенно одинаковые начальные условия могли бы давать принципиально разные последствия. Если бы такое надежно наблюдалось, то физика в ее современной форме оказалась бы перед крайне неприятным кризисом. В частности, нехорошие вещи стали бы происходить со временем. Отсчет времени делается из колебаний - благодаря периодическому возвращению в исходное состояние. (Для этого система должна быть как можно более автономной - чем меньше в системе трения, тем лучшие из нее получаются часы.) Астрономические часы основаны на обращении планет вокруг Солнца, кварцевые- на колебаниях кристаллической пластинки, атомные – на вращении злектронов вокруг ядер. Согласованность всех этих часов, основанных на совершенно различных принципах и означает, вероятно, что единственное, что нам надо для отсчета времени – придумать процес для любой системы, хорошо изолированной от внешних воздействий, при котором система периодически возвращалась бы к началу. Тогда цикл будет каждый раз занимать одно и то же время, и считая циклы мы получим отсчет времени.

 Знание о времени для физика – простое по сути утверждение о том, что существуют циклические процессы, и что за разумное количество колебаний различные циклические процессы не испытывают сильного рассогласования (число колебаний маятника за оборот Земли вокруг Солнца примерно постоянно). (Для предсказания это утверждение надо перевести в форму будущего времени.)

 Если бы после каждого колебания часы начинали бы новое абсолютно непредсказуемым образом, то было бы крайне странно ожидать согласования различных механизмов. Таким образом, согласование часов – косвенное свидетельство того, что одинаковые причины в природе пораждают одинаковые следствия.

(Если часы движутся относительно друг друга , скорость их хода меняется, но возможность согласования не исчезает – это говорит теория относительности.)

 Теоретически не исключен, однако и вариант, при котором одни системы(часы ) ведут себя практически предсказуемо, но имеют “чуть-чуть” свободы. Более же сложные системы (люди) имеют гораздо больше свободы, чем часы. (Примерно такого взгляда придерживался Тейяр де Шарден). Кроме того, если исходная точка является положением неустойчивого равновесия (например, маятник в точке – НАД шарниром), то время возвращения к равновесию становится крайне чувствительным к малым возмущениям. Иногда малые причины могут приводить к большим отклонениям. В определенных случаях поведение детерминистической системы с сильной зависисмостью от начальных данных называется “хаосом”. Образность этого выражения, похоже, сыграла с физиками злую шутку. Многие далекие от естествознания люди поняли дело так, будто физическая наука отменила причинность, и теперь маятник волен вести себя как ему заблагорассудится. Понятие хаоса между тем означает не более и не менее, чем ту ситуацию, которую Лапалас рассматривал в трактате о теори вероятностей. Выпадение игральной кости кажется нам случайным лишь из-за того, что мы не в силах правильно оценить силу броска. “Абсолютный ум” мог бы это рассчитать. Таким образом, игральная кость не отменяет лапласовский детерминизм. Точно так же не отменяет его и математический хаос. В обоих случаях недостаточная точность предсказания вызывается не независимостью причин от следствий, но недостаточно точным знанием причины (начального состояния). Кроме того, игральная кость может выдать лишь номера от единицы до шестерки – она не в состоянии выдать Господа Бога. Случайность реализуется в некоторых твердо определенных пределах.
 
 Для физики проблема свободы предстает как нечто необъясненное. Физики склонны объяснять свободу не как разрыв цепи причин и следствий, но как недостаточность наших способов предсказания. Естественно, пока удовлетворительный способ предсказания не предъявлен, остается сомнение в том, можно ли вообще его предъявить. Однако, “несвободных” вещей с развитием естественных наук становится все меньше. (К примеру, образование костей зародыша в животе беременной казалось составителям Библии чем-то, абсолютно неподвластным слабому человеческому уму.) Поэтому физики с оптимизмом смотрят в будущее. (“Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и от тебя, серый волк, уйду...“)

 Гуманитарии же склонны постулировать существование свободы. После того, как это сделано, свобода проблемы не представляет, но появляется обратная задача – объяснить, почему вообще выполняются предсказания. Например, некоторые утверждают, что любой природный закон может быть чудесным образом нарушен существом высшего порядка (скажем, пророком или божеством). Эмпирику, который всю жизнь видел, что камни падают вниз, крайне трудно поверить в чудесное падение камня вверх – даже если подобное поддерживается авторитетом либо абстрактным рассуждением. (Дешевый стеб Вольтера над непорочным зачатием – один из примеров.Пример же абстрактного рассуждения состоит в том, что Бог – верховное существо, сотворившее мир, всемогущ, следовательно может нарушать законы, которые сам и установил. )

 Вариантов согласования необходимости и свободы можно придумать много, но если не иметь в виду крайний детерминизм когда все определено, либо крайний волюнтаризм, когда законы устанавливаются субъектом по своему внутреннему прозволу, проблема согласования двух областей встает во всей своей неприглядности. Как, например, согласуются мысли с деятельностью нейронов? Физик верит, что мышление и есть деятельность нейронов, а мозг устроен наподобие сложной вычислительной машины. Доказать этого, он, естественно,(хотелось бы вставить “еще” ) не может, но упорно работает в этом направлении – (смотрит магнитным резонансом, втыкает электроды и тп.) Перед гуманитарием , утверждающим что мысли – несомненнно (из высших соображений) - отдельно, а нейроны - тоже отдельно, встает малопориятный вопрос как мысли влияют на нейроны – и как они вообще связаны друг с другом. Утверждение же, что нейроны – тоже мысли не уничтожает вопроса, предсказуемы нейроны или нет.

 Неудивительно, что расширение применимости естественных - предсказательных - наук, наук о причинах и следствиях вызывает у гуманитариев вполне двойственные чувства. В двадцатом веке трудности согласования свободы и причинности привели к тому, что ругать прогресс в естественных науках стало у гуманитариев хорошим тоном.

 Я также встречал утверждения, что физическая причинность – результат нашей фиксации на тех явлениях, которым мы сами причинность в некотором роде “создаем”. Фиксируемся на том, подо что можем подвести причинность. Нельзя поймать птицу на удочку, и пока мы ограничиваемся удочкой, ничего кроме рыбы мы не поймаем – как бы мы не надеялись в конце концов поймать птицу.

 На самом деле при таком подходе основной вопрос никуда не уходит. Можем ли мы “создать причинность” для действий другого? Из своей постулированной внутренней свободы я в принципе еще не могу выводить свободу другого. В конце концов, меня не волнует как он чувствует себя “для себя” - меня интересует, каковы будут мои ощущения от него (“любит, не любит, плюнет, поцелует... ?” )



 Антикартезианское.

 Декарт устанавливает краеугольный камень своей философии знаменитым cogito ergo sum, у него именно “Я” становится отправной точкой исследования, чем-то несокрушимо прочным, пригодным в качестве аксиомы. “Я ”-мыслю, у меня есть некие твердые отправные положения по поводу которых я могу не сомневаться. Истина – это то, что я несомненно ощущаю таковым (Спиноза позднее скажет, что истина обладает собственным светом). Феноменология Гуссерля, из которой произростают влиятельные современные школы, развивает картезианскую предпосылку “Я могу сомневаться в существовании внешнего мира, но не в своем собственном”.

 Между тем простейшие факты поведненой жизни свидетельствуют о том, насколько человек склонен неправильно судить о себе самом, и насколько он не понимает мотивов собственных поступков. Я даже подписался бы под взглядом, что понять себя можно лишь глядя на других, и самокопание должно быть отброшено как в корне порочный метод. Неважно, что человек думает и говорит – важно, что он делает. Если человек поступает как подлец, то он и представляет из себя подлеца – что бы он по этому поводу не думал (я, кстати, еще не встречал сукиного сына, искренне считающего себя таковым).

 С точки зрения знания как предсказания, знание о человеке есть умение предсказать как он себя поведет. Здесь, однако, возникает принципиальная трудность. Мы не способны до конца предсказать самих себя, если мы – и изучающее, и изучаемое. Полную модель вычислительной машины с десятью ячейками можно получить лишь смоделировав все десять. Мы не можем смоделировать их на той же самой машине – модель будет этой машине эквивалентна. В ней не останется места для моделирующего.

 Если даже корректное предсказание будет сделано, но станет известно человеку, тот может его избежать.

 Таким образом, свобода – как незнание будущего на сто процентов – неуничтожима, даже если все на самом деле детерминировано. Свободы нет лишь для незаинтересованного наблюдателя, который ни во что не вмешивается и лишь наблюдает за происходящим – мы – даже как мыслящие машины – принципиально не можем знать своей судьбы.

 Ситуция похожа на положения некоторых религий – Бог всезнающ и всемогущ, он направляет все, но мы неспособны точно знать Его волю.

 Значит, если знание самого себя состоит в умении предсказать собственные поступки, то оно в принципе недостжимо. “Максимум ”, на что может надеятся человек – знание других, то есть умение предсказать, как себя поведут другие.

 Нет, однако, никакй особой причины полагать, что “Я” устроен в принципе иначе, чем остальные. То есть совершенное знание других в каком-то роде полагает и знание самого себя. Принципиальная разница, такого “взгляда снаружи” и более привычного философам “взгляда изнутри”, состоит в том, что “внутренняя жизнь ” другого, если она абсолютно недоступна стороннему наблюдателю, не должна играть никакой роли в предсказании. Следовательно, и моя собственная внутренняя жизнь – некая рябь на поверхности моей сущности как действующего (и предсказуемого снаружи ) объекта – не более.
 

 Можно ли читать мысли и эмоции ? Существует ли взаимно однозначное соответствие между ощущениями человека и состоянием нейронов его мозга, которое можно замерить (выразив электрическими потенциалами, физико-химическими свойствами нейронов итп)? Если подобное в принципе невозможно, и на каком-то уровне нейроны перестают подчиняться причинности, то единственное, что нам остается в самопознании – это интроспекция, традиционный философский путь самокопания. Если же такое соответсвие действительно существует, то человек подпадает под закон причинности и может быть предсказан. Он теряет свободу (в смысле предыдущих рассуждений о невозможности полного самопознания даже при при полной определенности).
 
 Физики и лирики.

 Вообще, расщелина между представителями естественнонаучных и гуманитарных дисциплин становится все глубже. Можно заполнить тома пренебрежительными высказываниями одних относительно других. Сокал и Брикмон написали небольшую книжку, в которой собрали неквалифицированные высказывания столпов постмодерна по поводу естественных наук – постмодернисты часто используют математико - физические термины в качестве завитушек на фасадах своих постороений. Современный философ, не поверхностно знакомый с современной физикой – скорее исключение, чем правило.

 Возможно, специфика философского психологического типа состоит именно в том, чтобы любой ценой обосновать свои выводы – для философа неопределнность переносима труднее всего. Даже в высказывании Сократа “ я знаю то, что ничего не знаю” звучит торжество догматического утверждения.

 (Здесь явное логическое противоречие (если я не знаю ничего, то не знаю и то, что ничего не знаю, если же я знаю, что ничего не знаю, то знаю что-то ). Тем не менее, сократовская фраза не просто пример дурной логики, но и глубоко философична – она передает характерно философскую озабоченность и характерно философский метод – попытку разобраться в вещах “изнутри”.)

 Реакция Сокала и Брикмона на постмодерн типична для физиков, и столь же типична плохо скрываемая брезгливость, выраженная в предисловии переводчика их книги на русский (философа, сделавшего с болью в душе перевод ради хлеба насущного ), который отзывается о самой попытке подобной работы над ошибками как о деле, в корне порочном, и сравнивает труд Сокала и Брикмона с милицейским мордобоем. Забавным образом, мнение переводчика смыкается с мнением Вайнберга (электрослабое взаимодействие, нобелевский лауреат), который считает, что критерии физики к гуманитарным наукам совершенно неприменимы.
 
 Столь же редким исключением, как знакомый с современным естествознанием философ, кажется естественник, который интерсуется состоянием современной философии. Частично в этом виновата наработка понятий, которая требует ознакомления – все усложнилось и расползлось. Математический трактат, например, зачастую требует для своего понимания большой работы не только от физика, но даже от математика, работающего в смежной области. Философская терминология также усложнилась, проблема состоит еще и в том, что разные философские школы придают разный смысл одним и тем же словам. Далеко не все имеют время и способности выучить немецкий, чтобы почитать Рильке, как советовал своей молодой жене герой Сэлинджера.
 
 В результате, представители гуманитарных и естественных дисциплин хронически перестают понимать друг друга и взаимно обвиняют друг друга во всех смертных грехах.

 Возможно, надо просто более четко разделить епархии. Путаницу создает претензия части философов на “научность ” и “законы”, которая тянется со времен плохого различения между законами природы и Уголовным Кодексом. Когда-то связь мудрого законодателя, который пишет нерушимые правила для подчиненных и Господа Бога, который пишет нерушимые правила для электронов, казалась очень убедительной. Сейчас сила подобных аргументов резко снизилась. И похоже, современная философия все более открыто признает за собой скорее функцию ориентирующую, религиозную.

 Например, Мамардашвили заявляет, что философии невозможно “научиться”, и что философия принципиально ничего не предсказывает, поскольку описывает лишь вещи наподобие “совести”, не подчиняющиеся с его точки зрения закону причинности – и описывает их так, что согласие и понимание дается наподобие благодати – лишь избирательно и не определяется чисто умственными усилиями. При такой позиции философия вряд ли может претендовать на верность результатов – даже на результат просто. Она – некоторое полумистическое уяснение, техника развития убежденности относительно того, что мы не можем предсказывать –интеллектуальная подпорка для веры. “Правильность” философии как “правильность ” веры кончается внутренней убежденностью индивидуума (либо многих индивидуумов). И тогда “неприменение” философии – “невыведение” из нее предсказаний оказывается для одним из принципов философствования вообще. Суть игры состоит не в том, чтобы довести философию до однозначных “да” и “нет” по поводу того, что конкретно случится , но в том, чтобы удержав ее от подобных конкретных высказываний, получить некую внутреннюю убежденнность.

 Однако, даже из миллиона убежденностей не следует правильность результата. (Большинство населения, согласно опросам, неправильно описывает происхождение времен года.) И закон всемирного тяготения гораздо труднее нарушить, чем статью УК или заповедь Моисея. Вайнберг говорил, что любой выпускник ВУЗа способен составить внутренне непротиворечивую теорию, которая будет неверна. Он же говорил о том, что очень многие физики испытывали неподтверждение экспериментом их теории – и собственный опыт по этому поводу считает “очищающим”.

 Возможно, задача философии состоит именно в обороне от безжалостной причинности, символической корриде, на которой быка причинности приносят в жертву перед восхищенной толпой почитателей жанра.

Большая книга судеб.
 
 
 Дидро в прочно ныне забытом “Жаке- фаталисте” писал про “Большую книгу судеб”, в которой записано все, чему суждено случиться. Ясно, что такая книга не предназначена для глаз смертных – иначе бы они стали бессовестно выигрывать в “спортлото”.

 Физика в ее теперешнем варианте – именно такая Книга судеб – но в ней запиисаны далеко не все вещи. Вопрос состоит в том, до каких пределов книга будет увеличиваться.

 Вайнберг писал, что чем глубже физики понимают Вселенную, тем более бесцельной она им представляется. Ничто пока что не свидетельствует о том, что человек является исключением из цепи причин и следствий. Скорее наоборот. Недавние достижения молекулярной генетики и биохимии пробивают все более заметные бреши в последнем бастионе – жизни и сознании. Вместо теплого, сотворенного для нас божеством мира, мы оказываемся перед безразличной мешаниной сил, управляемой безличными законами. Мы - слепая игра сцепления злементарных частиц – вот к какому взгляду толкает все расширяющаяся область действия научного знания.

 
 Перед лицом этой тенденции “научной дегуманизации” есть две возможности. Одна из них – каким- нибудь “априори” “запретить” науке возможность объяснения сознания. По своей природе наука не станет возражать не принадлежащими к ней философскими методами, но все равно будет пытаться подвести сознание под физический закон – либо показать опытным путем, что сознание не предсказуемо из современных представлений о том, как устроены вещи. Если окажется верно второе, предстоит крупнейший и принципиальный кризис современного научного знания, потому что наука уже “созрела” для конкретного исследования работы мозга на том уровне, на котором ее (работу) можно ожидать – молекулярном. Нарушение, скажем, закона сохранения энергии в мозгу – если таковое обнаружится будет означать крах совремнных представлений, согласно которым биология “работает” на химии – и, следовательно, на квантовой механике.
 
 Если же будет твердо показано первое – подчиненность сознания физическим законам, это, вероятно, вызовет серьзный кризис в гуманитарных сферах.

 Третий – гипотетический вариант – состоит в том, что противостояние будет длиться вечно, потому что физика “упрется” в какую- нибудь преграду малопонятного ныне свойства, и никогда не сможет показать ни зависимости сознания от физических законов, ни его незвисимости.

 Отбросив третье предположение как слишком экзотическое, мы остаемся перед дилемой, которая сейчас может решаться по сути лишь на уровне веры и правдоподобия.

 Возможности (и проблемы), которые следуют из принципиального отрицания причинности при описании сознания неоднократно обсуждались.

 Другую возможность – полную определенность и опосредованность сознания - современная философия в среднем считает ниже своего достоинства, посему я и хочу немного поговорить по поводу

 Что же из этого следует ?

 Распространение закона достаточного основания на все существующее – если оно возможно – ведет к выводам пессимизма и фатализма, с поправкой на принципиальное незнание нами собственной судьбы.

 Пессимизм – практически необходимое следствие фатализма. Предопределенность не может вести к добру как к чему-то наилучшему – она ведет лишь к следствиям, уже содержащихся в посылках как дуб содержится в желуде. Если человеку суждено утонуть, то так оно и будет – следовательно, это не хорошо и не плохо, но закономерно.

 Плохи ли фатализм и пессимизм сами по себе ? Житейский опыт показывает, что пессимисты и фаталисты в среднем неплохо устраиваются. Это относится как к отдельным личностям, так и к сообществам. Вебер выводит дух капитализма из этики протестантов, согласно которой спасение или проклятие отдельного человека в загробной жизни предопределно Богом заранее. Поведение индивидуума – его жизненный путь - служат у протестантов не основаниями к спасению или проклятию, но лишь индикаторами, согласно которым Божью волю можно узнать. Добродетельный богач – человек, избранный Богом к спасению, Бог дает ему богатство как показатель его избранности. Точно так же Бог отмечает к спасению добродетельных плотника и сапожника – каждому отведено свое место в системе работ на общее благо. Это – глубоко фаталистическая и пессимистическая система, тем не менее она, если верить Веберу, способствовала прогрессу капитализма.

 Буддизм – крупнейшая мировая религия - столь высоко ценимый Шопенгауэром, также глубоко пессимистичен в основе.
 
 Как жить в безнадежном мире ?
 
 Вероятно, принятие пессимизма как позиции связано с моментом “отчаяния” и его преодоления. “Отчаяние” – одно из любимых словечек Камю, и часто встречается в его произведених. Мир, как он понимается в “Мифе о Сизифе” “абсурден”, а преодоление этого абсурда лежит через “отчаяние” и “принятие”. Из-за чего мир воспринимается как абсурдный - неважно, поскольку речь идет об ощущении (Камю включает в свое эссе главки -зарисовки о различных способах абсурдного восприятия). И вопрос состоит не в том, как доказать или опровергнуть абсурдность мира, но как продолжать жить с этим ощущением абсурда, и надо ли это делать. Ответ Камю символичен: он вспоминает древний миф о Сизифе, приговоренном снова и снова – вечно - катить в гору тяжелый камень, который срывается вниз около вершины. По Камю, Сизиф не только принимает свою судьбу, но он - счастлив.

 В финале “Постороннего” Мерсо из камеры смертников говорит : “Словно гнев очистил меня от надежды и зла, и я, в первый раз перед этой ночью, наполненной звздами и символами, открылся нежному безразличию мира... я почувствовал, что был счастлив, и все еще остаюсь счастливым... ”

 “Нежное безразличие мира” кажется мне прекрасным выражением пессимистического настроя.

 
Бог есть наше незнание о нем

 На первый взгляд представляется, что Богу в системе тотальной несвободы совершенно не место. Однако, Спиноза называл именно Богом нечто близкое к тому, что я хотел бы выразить фразой заголовка. Раз доля неумения предсказывать принципиально неучтожима, для нас как индивидуумов непременно существует нечто - остаток от знания, стоящий вне сцепления причин и следствий.

 Называть ли это “нечто” Богом – вопрос терминологии.

 Таким образом, мы имеем отрицательное и по сути дела мистическое определение – Бог есть остаток от нашего умения предсказывать.
 
 Определение через отрицание, Via Negativa ( мы не можем сказать, чем является Бог, а можем только чем он НЕ является ) имеет давнюю историю, восходящую в христианстве к Ап.Павлу с его упомининием о неведомом боге. В буддизме нирвана описывается в отрицтельных терминах, а Паскаль широко использовал выражение Писаний “скрытый Бог” (Deus absconditus).

 Естественно, подобное абстрактное , холодное, “отрицательное” божество отличается от “обычного” христианского Бога, который несет кроме отрицательных, еще и положительные черты, и в частности понятия о добре и зле.

 Знание о Боге с точки зрения знания как предсказуемости может заключаться в конкретных предсказаних; наиболее важное из подобных пресказаний, видимо, утверждение о загробной жизни. Мигель де Унамуно писал, что на самом деле мало кого интересует, действительно ли Бог создал небо и землю, но вопрос о загробном существовании стоит для многих и для него в частности чрезвычайно остро. Унамуно утверждает далее, что данные опыта свидетельствует скорее об отсутствии у человека бессмертной души, и призывает к вере вопреки всему.
 
 Христианское желание жить вечно контрастирует с буддизмом, в котором наивысшим благом признается не вечная жизнь, но окончательное и полное уничтожение, разрыв цепи перевоплощений, приносящих лишь страдания.

 Я плохо себе представляю как научными методами можно доказать отсутствие (или наличие) рая или ада. Если бы про рай было точно известно, что он находится в небесах, подтверждений или опровержений можно было бы искать вопросами, подобными тому, какие задавал Хрущев Гагарину - не заметил ли космонавт Бога? Если же рай и ад ставятся вне постижимости при жизни – то против такого теологического лома приема не видно, и тогда вопрос выносится на голосование веры, внутренней убежденности. Если не принимать откровение как источник истины, то бесконечное множество возможностей при полном отсутствии опыта делает обсуждения вполне тщетными – (как насчет того, есть ли у обитателей Сатурна усы?).

 Большинство людей склонно верить в то, что Бог – принципиально доброе существо и ведет ко благу. Однако есть и различные согласия меньшинств, характерна, например, фраза Стендаля которую с удовольствием повторял Ницше “Единственное извинение для Бога состоит в том, что его не существует”.

 Для большинства традиционно верующих, однако, вера в загробную жизнь все равно недостаточно сильна для того, чтобы заметно повлиять на их поведение в этой. Это отмечал Спиноза, да, вероятно , и многие до него и после.
 
 Хорошо ли знать?

 Один из знаков современности – анафемы научному, предсказывающему знанию, его “бездуховности”. Между тем, подобное знание само по себе безразлично к моральным вопросам, и представляет из себя лишь усиление. Двумя руками по сравнению с одной можно сделать больше зла – и больше добра, в зависимости от фактров, которые не зависят от количества рук (пример Вайнберга). Придурок со спичками может наделать гораздо больше вреда, чем придурок без спичек. Виноваты ли тут спички?

 В культуре наряду со знанием вполне пооощряется и культивируется невежество. Делается это двояко. Во-первых, прямым обманом и сокрытием фактов. Во- вторых, нечетким разграничением между тем, что известно, и тем, что лишь предполагается таким. Причем подобные вещи наблюдаются практически во всех культурах, что дает повод предположить наличие у человека некой “воли ко лжи и самообману”.

 Частично, насаждаемое невежество культивируется как средство ослабить противника. В “войне всех против всех” знание – преимущество. В человеческих отношениях часто одна, а то и обе стороны, заинтересованы в том, чтобы скрывать и обманывать. В частности, любая тайна по сути дела есть введение в заблуждение; а в деятельности государства и в денежных делах тайна играет первостепенную роль. Почти любое культурное общение подразумевает многочисленные умалчивания и мелкие обманы. Фраза “здравствуйте, Петр Иванович”обращенная к начальнику часто прикрывает нечто, прямо противоположное пожеланию здоровья.

 Кроме этого более или менее общепризнанного вранья, имеются многочисленные само- и взаимообманы, которые даже не воспринимаются как таковые. Психоанализ выкапывает подобные вещи из снов, оговорок, свободных ассоциаций и прочей шелухи подсознания.
 
 Знание последствий особенно часто оказывается недоступным или ненадежным в том, что непосредственно касается нас самих. Привычки, идеологии , религии, законы частично выводятся из опыта ( что работает, а что нет), но частично их содержание вполне случайно. Например, запрет иудаизма хранить вместе мясное и молочное вряд ли имеет под собой какие-то основания кроме произвольно истолкованной фразы Писания “Не вари козленка в молоке его матери”, но я практически уверен, что существует уйма глубокомысленных обоснований этого запрета – вплоть до биохимических исследований вредного влияния мясного на молочное.

 Попытки разделить в традиции знаемое от лишь признаваемого таким наталкиваются на ожесточенную инерцию сознания, цепляющегося за установленные формы. Неопределенность морали, человеку, вероятно, столь же тяжело переносить как и определенность смерти.
 
 Особенно поучительны кризисы морали, один из которых выпал на долю нашего поколения. Крах официальной коммунистической нравственности создал вакуум, этот вакуум заполнился старым добрым христианским вероучением. Миллионы людей, твердо веривших в то, что христианского Бога не существует, столь же твердо уверовали в его существование. Мне кажется, и та и другая вера - лишь вопрос нашего незнания, но те, кто рассуждают таким образом оказываются в меньшинстве, в положении абсурда, выход из которого лежит через пессимизм, отчаяние и прочие малоприятные вещи.

 Абсурд вполне преодолим – опыт буддизма – и многих других тому свидетель. Однако большинство предпочитает идти дорогой мнимой уверенности. Скверно то, что такая уверенность часто ставит абстрактные принципы выше конкретных людей, и тогда получаются мясорубки.

 Твердое отличение знания от незнания учит ответственности. Мнимое знание создает иллюзию, что твое собственное решение не существует – все уже решено за тебя, и спорить бесполезно. После того, как ты шагнул с балкона, у тебя нет выбора падать или не падать. Но во многих “безвыходных” ситуациях выход есть – и он подразумевает собственный выбор. Возможно, если бы больше людей поступали не “как все”, жить тут было бы проще. Возможно, правда, что это было бы и скучнее.