Борис Бельский. Никуда не торопясь. Второй вариант

Никуда не торопясь
Борис Бельский

Лето стояло в той поре, когда все, что не солнце и звезды, становится ленивой пылью. К полудню болезненно тихо, дремлет неторопливо. Дремлет и заглядывает за изогнутый гребень дальних холмов в тяжком ожидании пощады вечеров. Обжигающий ветер наметает серую пыль к покосившимся оградам. Солнце и пыль. Пыль и солнце.
И ты - пыль, просто пыль.
Для солнца ты - просто пыль.
Такой же, как все. Как всё вокруг.
И нет избавления нигде.
Солнце безжалостно бросается лучами, лучами равнодушно рожает, и без раздумий оставляет жить на выжженной земле. Солнцу все равно.
Становится жарко от неожиданно пришедшей разгадки тайны Солнца. Жарко и страх заполняет все под небом. Исчезнувшая в точном знании неизвестность оказывается страшнее самой большой тайны.
Хочется прекратить эту пытку, крикнуть в голос: «ЭЙ, Солнце….», - звук, изодрав горло, захрипит и умрет, не сумев вырваться из плена. Растворившееся в душной пелене Солнце не услышит тебя со своей высоты. Солнцу ты – пыль. Не дождавшись осенних дождей пыль рассыплется в пепел, и нет избавления нигде.


***
Жилища полны жирных перламутровых мух. Выжитые из своих домов жарой и запахом прошлогодней гнили жители укрываются в глубине садов за уставшими акациями чахлых палисадников.

Дмитрий Дмитриевич, учитель астрономии, привычно, и уже почти равнодушно читал Пушкина. Читал он его сидя у окна тесноватой казенной квартирки с тех самых пор, как вышел из вагона скорого поезда на станции Местечко с дипломом университета, предписанием явиться в местную школу и перехваченной шпагатом связкой книг, купленных по случаю накануне отъезда из столицы. Был, правда, еще саквояж, да ничем примечательным этот саквояж не отличался, а потому никто и не запомнил, что саквояж был, но на самом дне его, завернутый в зеленый бархат, лежал подаренный университетским профессором старинный телескоп.

Площадь, на которую вышел Дмитрий Дмитриевич, была похожа на привокзальные площади всех провинциальных городков средней полосы.

Торговцы и бездельники, калеки и бездомные собаки, да и просто зеваки в любую погоду и в любые часы осаждают вокзалы всех железных дорог на свете и всех на свете населенных пунктов, где железные дороги есть. Кто с целью уехать, кто стащить чего-нибудь, все равно что, или, как и большинство неторопливых обывателей, лузгая семечки, порассуждать «за жизнь».
Среди вороха мятой бумаги, шелухи семечек, пожелтевших окурков, на обветшалом фундаменте в центре площади, вместо недавно снесенного монумента одному из вождей, напоминанием о прошедшей ночи возвышалась пустая бутылка зеленого стекла.

Оседают мельчайшей пылью памятники, казавшиеся в гранитно-бронзовой неприступности вечными, и только скверы, зыбкие в непрестанном движении, - кажется чуть, и полетят по своим неведомым делам, - остаются на своих местах.

- Странное настало время, - думал Дмитрий Дмитриевич, оглядывая площадь – памятники могут позавидовать даже садовым скамейкам в самых дальних аллеях..

Странным было, что площадь названия не имела и жители меж собой про нее говорили - «привокзальная», хотя городок был так стар, что стволы редких в этих краях берез почернели до самых верхушек, а скверы, где они состарились, давно получили собственные имена. Если бы кому пришло цеплять улетающим птицам кольца, - каждая птица, как и всякий здешний сквер, имела бы рядом с оставленным гнездом латунную табличку с выгравированным на ней прозвищем.

Такой площадь и запомнилась недавнему выпускнику столичного университета. Такой она, не меняясь, пребывала все прошедшие годы. Такой она сохранилась и по сей день, разве что коричневые чемоданы сменились вначале рюкзаками, а в последнее время полосатыми сумками с торчащими из днищ скрипучими колесами.


***
Дмитрий Дмитриевич читал Пушкина.

Место для чтения, в первый же день после вселения в однокомнатную квартирку с кухней и верандой, Дмитрий Дмитриевич выбирал обстоятельно, словно наблюдая себя со стороны. Неторопливо примерялся к каждой вещи, к окружающим его мелочам, да и шутка ли сказать, впоследствии всем им суждено было стать свидетелям и участниками больших свершений.

Казался он себе в глубоком кресле рядом с камином, при чтении, или при ином значительном занятии. Впрочем, камина в комнате не было, и поначалу это беспокоило, да потом свыклось, а за временем забылось окончательно. Темное, не сегодняшнего покроя, кресло досталось ему от прежнего жильца. Стояло оно в углу, было в меру умято, и это составляло еще одно достоинство. Согревшись, выбираться из него было неловко, да и дел особых, к коим нужно было бы непременно выбираться, не было. Правда, спустя неделю, забеспокоившись, Дмитрий Дмитриевич перетащил кресло к окну и долго его устраивал, выгадывая обзор поудобнее.

Переулок был узок, нужного вида все не находилось, хотя позднее Дмитрий Дмитриевич обнаружил, что створки, раскрытые под разными углами, отражениями в стеклах дополняют к общему виду и, примостив, наконец, кресло нужным образом, успокоился.

Улочка, куда окно выглядывало из-за редких ветвей, одним концом упиралась в покрытую булыжником площадь, на которую сошел со столичного поезда Дмитрий Дмитриевич, а другим спускалась вниз, где за густыми деревьями, такие деревья бывают только на старых церковных кладбищах, угадывалась река.

На фоне деревьев, в конце тупика, в стекле одной из створок и в самом деле отражалась заброшенная деревянная церковка, а в двух половинках треснувшего от верху донизу стекла другой мчались параллельными курсами отражения приближающегося к станции поезда. Между рамами в паутине покачивалась и шуршала пятнистыми крыльями красивая бабочка.

- Вот и будем теперь с тобой тут жить, у окна, - обращаясь к бабочке, проговорил Дмитрий Дмитриевич.

Напротив, в такт бабочке, на жестких ветвях акаций покачивался одноэтажный домик с таким же нелюдимым окошком. У крыльца стояли ходули, а рядом, разбрасывая вытертыми боками по сторонам солнечные блики, валялся резиновый мячик.

Временами за окном появлялась фигурка ребенка в инвалидной коляске.


***
- Тебя как зовут? – спросила девочка без всякого выражения в голосе.

Взгляд Дмитрия Дмитриевича скользнул поверх страниц к окну.

Со стороны вокзала нарастал шум приближающегося поезда.

В первые годы он еще ходил на вокзал к восьмичасовому получить почтовым вагоном «Астрономический вестник», подписанный на третьем курсе и, важно переминая в руках толстый журнал, любил порассуждать с местным ветеринаром о планах прокладки водопровода на дальние улицы, со скрытой завистью заглядывая с низкого перрона в открытые окна остановившегося скорого.

По какому-то странному совпадению, на пару минут замиравшие в Местечке поезда таблички на вагонах с указанием станции отправления и назначения имели всегда с обратной от вокзала стороны: и неизвестно было - откуда и куда они шли. Были и другие. Те гордо шествовали мимо, и когда слегка замедляли свой державный ход, можно было разглядеть названия далеких, быстро ставших призрачными, городов.

Дмитрий Дмитриевич надписей на табличках не разбирал, - время, когда слово написанное становилось истиной, давно закончилось, а вернется ли, он не знал.

Ветеринар почтовым вагоном ничего не получал, однако на станцию приходил исправно и по выходным завершали к обеду пивом.

Когда прибытия поездов не ожидалось, а поезда проходили здесь нечасто, все, давя друг друга и матерясь, не обращая внимания на окружающих, брали приступом единственный буфет. За деревянной стойкой, на вид безучастно, статуэткой темного дерева, возвышалась Ната. Несмотря на то, что росту и сложения Ната была невелика и даже сухощава слегка, точная рука на пивном кране позволяла ей именно возвышаться, а заодно с розливом по кружкам прозрачного пива цепко выхватить из очереди бедолагу, кому сам бог велел недолить, и обсчитать в один момент, покуда тот переминал в кулаке мятые десятки.

К следующему лету за ними уже значился постоянный столик за огромной пальмой в углу, куда не добирались волны случайных посетителей. Вид был широкий и давал возможность чувствовать себя здесь завсегдатаями и почти по-хозяйски. Во всяком случае буфетчица, тетка Ната, к их столику пиво наливала без очереди, и в буфете проводили порой до вечера, демонстративно свысока поглядывая на мельтешащих у стойки неудачливых пассажиров.

Дмитрий Дмитриевич не помнил, чем убедил себя в последствии отказаться от подписки на «Вестник», но по заведенной привычке еще какое-то время на станцию захаживал, хотя все реже и реже, а потом и вовсе перестал бывать там.

Правда, иногда, от солнечного сплетения к горлу, поднималось смутное желание, и Дмитрий Дмитриевич вспоминал, как хотел провести отпуск в столице, повидать старых приятелей, зайти на кафедру к профессору, подарившему телескоп, он даже купил недешевый билет в купейный вагон, даже явился к назначенному времени на вокзал, намереваясь ехать непременно, но поезд некстати опаздывал на несколько часов.

В тот день пиво было холодным, Ната из под прилавка «своим» отпускала лещей, и в ожидании поезда, встретившись с ветеринаром, провели за привычным столиком.

Дмитрию Дмитриевичу вдруг представилось, что на какое-то время ему предстоит стать частью этой суетливой толпы, подвластной всему: билетным кассирам за неприступными полукруглыми окошками, проводникам с желтыми флажками в руках на подножках тамбуров, буфетчикам, и всем тем, от кого будет зависеть его жизнь в поездке. Почему-то в голове отчетливо возникло пиво, - в чужом городке пиво в кружке с навечно прилипшей рыбьей чешуей было теплым.

Наблюдая от уютного столика за происходящим, Дмитрий Дмитриевич к третьей кружке неожиданно почувствовал нескончаемую жалость к самому себе, правда, с каждой следующей кружкой жалость потихоньку улетучивалась, пока не пришло ощущение собственного превосходства над всеми пассажирами на свете, где бы они не путешествовали.

Ветеринар, насвистывая припевчик из «Мурки», после шестой бодренькими шажками с вокзала удалился, на последок кивнув Нате: - «До завтра».

Вот это простенькое: - «До завтра», привело Дмитрия Дмитриевича в настроение смущенное и даже ностальгическое.
Теперь к нему пришла еще и зависть к ветеринару, который никуда ехать не собирался, и когда опоздавший поезд прибыл на станцию, Дмитрий Дмитриевич уже как четверть часа оставил мысль о поездке окончательно.

Перекатывая во рту соленую сушку, вернулся домой с ощущением ничего в жизни не упущенного и уже на следующий день занял привычное место у окна.

Из инвалидной коляски на него смотрела маленькая Шурочка, куст акации заглядывал прямо в окно, даже на станционные часы не приходилось смотреть задирая голову, и ничто в этом привычном мирке не смотрело свысока, кроме солнца, а с его существованием Дмитрий Дмитриевич давно свыкся, и оно его не беспокоило.


***
Мысль о поездке больше не приходила, но иной раз свое студенчество Дмитрий Дмитриевич вспоминал не без удовольствия, хотя всякий раз слегка досадовал, вспоминая свои многочисленные намерения, осуществление которых все откладывалось и откладывалось.

Еще дорогой в Местечко, лежа на верхней полке, мысленно подгонял дорогу и мечтал по прибытии к месту службы открыть новую звезду и назвать ее как-нибудь значительно. Дмитрий Дмитриевич даже предвидел, что неизвестная звезда находится в дальнем рукаве Млечного Пути. Такой сон ему был в подробностях под утро накануне защиты диплома. Поглядывая время от времени на саквояж, пристроенный на багажной полке, представлял себе, как осторожно достанет телескоп, освободит его из плена тяжелой ткани, до блеска начистит бронзовые кольца мягкой фланелью, вымоченной в специально для этой цели купленной водке, протрет линзы, и устроит его на треноге у окна. Где взять треногу Дмитрий Дмитриевич еще не знал, но тренога представлялась для будущего открытия исключительно необходимой и вполне осязаемо. Должна она была быть на ощупь непременно шероховатой от старости металла, покрытой благородной патиной, и от того обещавшая открытие исключительной важности для астрономии и человечества.

До обустройства обсерватории дело так и не дошло. Войдя в комнату, куда по оформлении надлежащих документов позвякивая связкой ключей сопроводил его школьный сторож, Дмитрий Дмитриевич неожиданно книги выронил. Тесемка на связке Академического издания Пушкина развязалась, книги рассыпались по полу. Одна из них, упав в сторонке от остальных ближе к окну, раскрылась на «Лицейских стихотворениях». Дмитрий Дмитриевич поднял ее с полу и на пожелтевшей странице прочел: - «…уж время к полночи приблизит стрелу медлительных часов…», удивился самому себе, вдруг обнаружив нелепицу в стихотворении, да так чтением и увлекся. Со временем чтение Пушкина окончательно вытеснило из первоначальных затей намерение достать телескоп, еще надолго оставшийся лежать в саквояже.

Поначалу Дмитрий Дмитриевич собирался устроить себе обсерваторию в чердаке, установить там телескоп и по ночам наблюдать известный ему край неба, он даже обмерил портновской лентой, позаимствованной у соседки, коридор с целью устроить лестницу наверх. Но читать было куда легче и приятнее, и затея с обсерваторией была временно отложена.


***
Однажды вечером, засидевшись над очередным стихотворением Пушкина, Дмитрий Дмитриевич случайно взглянув в окно, увидел рой звезд, кружащийся вокруг старой водонапорной башни. Многоярусная башня давно не работала и подзорной трубой высматривала в пустом небе что-то неразличимое глазу.
Как раз в то лето в Местечке проложили первые нитки водопровода и башню закрыли. Видна она была отовсюду, и взгляд притягивала неотвратимо. Не утерпев однажды, Дмитрий Дмитриевич оказался неподалеку. Взбирался на нее долго, с частыми остановками. Ступеньки были ржавыми, настороженно поскрипывали под ногами, качались, готовые в любую секунду обрушиться вниз. Над головой распласталось высокое небо, оборванное выщербленной верхней кромкой, открывшейся под разобранной крышей, а краем глаза за полем у реки расплывчато угадывались строения старой заброшенной усадьбы, про которую он слышал много раз от школьного историка. Говорили, что в имении по дороге на Кавказ гостил Пушкин.
Добравшись до верху и перегнувшись через край, Дмитрий Дмитриевич заглянул внутрь. На самом дне стояла темная вода, в которой плавало отражение тусклой голубой звездочки, повисшей прямо над башней. Дмитрий Дмитриевич крикнул туда, в глубокую пропасть черного цилиндра. Звук долго катился по какой-то странной запутанной траектории, отражался от стенок, пока не достиг дна. Поверхность воды задрожала и звездочка растворилась в шероховатой ряби мелких волн. Через минуту эхо вернулось, вода внизу успокоилась. Учитель напряженно всматривался в глубь башни, но звездочки на дне больше не было. Взглянув назад он испугался и высоты, и пришедшей мысли о том, что звезды умирают так легко и беспечно, не оставляя следа.

Дмитрий Дмитриевич неуверенно, спускался по металлическим скобам, во время долгих передышек прислонялся к холодному металлу. В голове кружилось, ноги обмякли. Оторвавшись от нижней ступеньки, сполз вдоль горячей стены и уткнулся головой в траву.

Очнувшись, он увидел над головой осыпавшийся зонтик какого-то растения. Зонтик раскачивался, а из него смотрел круглый, как линза, глаз огромного жука. В выгнутой сфере Дмитрий Дмитриевич разглядел отражение большого поля, и искаженную башню посреди него, и усадьбу, и огромное небо над ними. В центре глаза, вместо зрачка плыла одинокая черная птица.

- Я теряю вкус к жизни, - поймал себя на этой мысли Дмитрий Дмитриевич, поднимаясь с земли. Вспомнилось, как соседка рассказывала, что прежний жилец его квартирки умер не от болезней, не от старости, а просто так… - Может быть, и я так же… вот хоть сегодня ночью. Мысль была ленива, издалека, но давнее намерение открыть звезду застучало в затылке и мурашками стекло вдоль позвоночника. У земли страх высоты поутих, а потеря звезды уже не казалась несчастьем неисправимым.

По дороге домой назойливо лезла в голову усадьба, и учителю вдруг пришло составлять местный путеводитель. Два дня к ряду он «курил идейку», и в воскресенье купил на рынке старый трофейный велосипед для поездок по окрестностям.

Еще один случай произошел с ним однажды на вокзале. На одном из поездов красовалась табличка с названием города, где в университете учился Дмитрий Дмитриевич, и вернувшись со станции в первый раз со дня приезда достал из саквояжа телескоп, но вдруг обнаружил, что по самой большой линзе тянется трещина. Дмитрий Дмитриевич подвернувшейся под руку книжкой в досаде замахнулся, но, удержавшись, с чувством приложил книгу к столу и сел писать письмо в столичный магазин «Оптика», что на Никольской, с просьбой прислать ему нужную линзу неукоснительного цейссовского стекла с указанием диаметра, фокуса, марки телескопа, и сам на следующий день носил письмо на станцию к почтовому вагону.

Ответ пришел месяца через три. На типографском бланке равнодушными строчками из-под печатной машинки сообщалось, что линз таких уж давно не производится, и отремонтировать телескоп не представляется возможным.

Устройство обсерватории было вновь отложено, но уже без особых усилий, - на тот момент Дмитрия Дмитриевича увлек совсем иной интерес.


***
За тонкой перегородкой хлопнула дверь. Соседка заглядывала раз в неделю присмотреть за небольшим хозяйством и собрать в саду падалицу.

- Всё сидишь? – Тамара Семеновна, выплеснула из ведра под съежившийся от жары куст сирени мыльную воду.

Окно и со стороны улицы и из комнаты было одинаково низким, и, поднимая голову на звук шагов, Дмитрий Дмитриевич редких прохожих встречал глаза в глаза.

- Не спи, Ди-Ди, так всё проспишь. – всякий раз встречая учительский взгляд Тамаре нестерпимо хотелось съехидничать.

- Имейте же снисхождение к моим принципам, дражайшая Тамара Семеновна, - не все ведь… - дальше Дмитрий Дмитриевич сразу найтись не мог и надолго замолкал в смущеньи, подыскивая правильные слова, желая произвести впечатление длительное и яркое. Тамара Семеновна, добрейшая душа, снисхождение имела, и перед уходом приносила в подоле сарафана яблоки с белыми сливами.

По приезду нового учителя она имела на него виды, но на третий год, не дождавшись даже намека со стороны учителя, сошлась со школьным плотником. В Местечке его все называли Шустриком и, кажется, имени никто не знал никогда.
Шустрик, сухонький, лет тридцати с небольшим, не то залежалый парень, не то молодящийся дядька, был хроменьким от рождения, и для жалости чуть заметно, но всегда некстати, заикался.

- Родился он в мятых простынях, что ли, - заключил про него Ди-Ди в первую же встречу.

Храня репутацию человека культурного, как никак студентом лесотехнического техникума три семестра, Шустрик инструмент носил в пузатом министерском портфеле, и покашливал в рукав. Квартировал он по соседству не первый год, и Тамара Семеновна, сердобольная ко всему сирому и обездоленному, съехала к нему вместе с пятью кошками, пегой дворнягой по кличке Гжелка и серой вороной. Та выглядывала из клетки в небо без сожаления, наклонив голову к перебитому крылу. Птицу подобрал у церкви Дмитрий Дмитриевич, но на следующий день, переняв от нее вшей, украдкой посадил под акацией у соседской калитки.
Тамара Семеновна, увидев ее, мелко запричитала и унесла в дом.

Дмитрий Дмитриевич считал Тамару женщиной для себя недостаточно образованной. Сомнение приводило его в замешательство и всякий раз останавливало. К вечеру он всегда жалел своей разборчивости и нерешительности, вспоминая тонкую талию, в меру полные бедра и всегда доброжелательную улыбку на пухленьких губах.

Спустя короткое время Дмитрия Дмитриевича стали называть Дим-Дим, или даже Ди-Ди, за странную манеру согласно кивать всем, не особо выслушивая, и при этом закручивать пуговицу, наклонясь к ней головой, на одежде собеседника,: - «да-да».

Ди-Ди человек был мягкий, «да» стекало с языка таким же неясным, - не то «ди», не то «де», - так и прижилось - Ди-Ди. Дмитрий Дмитриевич не возражал. Иной раз, забывшись, даже откликался, и только дома, вспомнив о важности своего предназначения в Местечке, оборачивался к зеркалу, приосанивался и в слух обращался к своему отражению по Имени и Отчеству.

К нему привыкли и здоровались издали, узнавая по чуть скособоченной походке и наклону головы, чем-то напоминавшему птичий. Он чуть располнел и на выход обзавелся твидовым пиджаком.

- Смотри, Ди-Ди, просидишь всё на свете, – поблекшие волосы, собранные под роговым гребешком на затылке начинали поблескивать как прежде, и как прежде будоражили. В желтоватых блестящих кольцах огромных серёг посверкивала линзами подделка горного хрусталя. Стекляшки раздражали мерцающими звездочками еще больше.

- Порошком зубным она их драит, что ли? – всякий раз досадовал Ди-Ди, глядя на Тамару, - серьги напоминали ему телескоп. Теплые волосы тоже острой занозой застряли, но, перебирая прошлые разговоры, воспоминания Ди-Ди гнал от себя настойчиво.

- Финтифлюшка, - всякий раз ворчал под нос Ди-Ди, с сожалением провожая удаляющуюся переулком фигуру, - вообразишь себе невесть что, и тут же посмеешься над собой, а еще хуже, если другие заметят ради смеха.

- Дрянь! – донеслось из окошка напротив, – Дрянь! Дрянь! Дрянь! – стряхнув с руки зеленую гусеницу в запале стучала костылем по подоконнику Шурка.

Тамара Семеновна оглянулась и с улыбкой погрозила кулачком.

Лет десять тому после крымского санатория Саша стала из коляски выбираться на костыли, а последние пять лет могла переходить через дорогу. Ди-Ди рассказывал ей про звезды, показывал в толстенном атласе Млечный Путь и вместе читали из Пушкина. В прошедшую осень дошли до «Маленьких трагедий», а два месяца назад начали "Бориса Годунова".

- Бог видит все и ищет не за что наказать, а за что миловать, - думал Дмитрий Дмитриевич, наблюдая за бойким, но внимательным взглядом Шурки.


***
Дмитрий Дмитриевич не то чтобы любил читать, не то чтобы любил Пушкина, однако заняться иным в Местечке было решительно нечем, а Шурочка смотрела на него снизу вверх, в восхищении раскрыв рот, да и сам ритуал чтения придавал особую осмысленность постоянному просиживанию у окна.

От станции нарастала далекая ругань.
Вокзал жил по законам большого моря, со штилями и штормами, с приливами и отливами, с гвалтом птичьих базаров и оглохшей тишиной, которая наступает всякий раз после тяжелых бурь. В ритмичных движениях привокзальной площади Дмитрий Дмитриевич всегда угадывал близкое прибытие и отправление поездов. Сейчас толпа, приняв в своем движении, еще недавно хаотичном, единое направление, ринулась к платформе.
Нещадно толкая друг друга локтями, наступая на ноги, спотыкаясь о баулы самых разнообразных размеров, горланя во всю мочь на всевозможных диалектах центральной России и Украины, ошалевшие от долгого ожидания пассажиры метались от билетных касс и, не соблюдая двухстороннего движения, обратно к поездам, просительно заглядывая в глаза проводников, обелисками возвышающихся на подножках в открытых дверях вагонных тамбуров с желтыми флажками во всемогущих руках.
Пестрые куры во главе с белым петухом, которых жители ближних к вокзалу улиц намеренно не кормили, умело уворачиваясь от проворных ног, среди всеобщего водоворота разгребали груды мусора мозолистыми крючковатыми ногами.
Не успев успокоиться двери вокзала выталкивали, так поспешно бежавшую недавно толпу назад, и та растеклась во всех направлениях, распугивая зазевавшихся птиц, чтобы вновь атаковать платформу при следующем объявлении, не менее толпы охрипшего репродуктора.

Дмитрий Дмитриевич изредка поднимал голову, неторопливо переворачивал страницу и со снисходительной усмешкой так же неторопливо возвращался к чтению.

Пассажиры в спортивных штанах, не дожидаясь остановки, прыгали с подножек вагонов и мчались к маленькому привокзальному рынку, сжимая в кулаках изрядно обнищавшие дорогой кошельки, и через мгновение бросались догонять набирающие ход поезда, чтобы вновь отдаться засаленным колодам карт и прокуренным тамбурам до следующей станции, а там снова рискуя сломать голову, прыгали из вагонов под восторженными взглядами своих спутниц . Дамы выглядывали из-за спин проводников и жеманными голосами тургеневских барышень, что так не вязалось ни с их мятыми халатиками в ядовитых пальмах, ни вспотевшими и раскрасневшимися от вагонной духоты лицами, увещевали своих бравых кавалеров не опоздать к отправлению. Те горделиво поглядывали через плечо и, тщательно подтягивая распущенные животы, демонстративно не торопясь, выбирали из корзин торговцев початки вареной кукурузы и моченые яблоки прошлогоднего урожая.

Лишь чудом уцелевший станционный колокол, дежурный милиционер, равнодушно дремлющий неподалеку на скамье, никому ненужный остов старой водонапорной башни, заглядывающий поверх крыш, да фигура учителя астрономии за окошком были единственными, сохранявшими спокойствие в этом бедламе.

Маленький базарчик, находящийся неподалеку и живущий по тем же самым законам приливов и отливов, стал в свое время причиной хоть и мелкой, но достаточной для выяснения несхожести взглядов на жизнь между учителем и Тамарой Семеновной. Томочка, спустя неделю после знакомства, просила Дмитрия Дмитриевича подвезти на велосипеде до рынка ведра с черешней. Дим-Дим ведра, перевязанные ремнем, перекинул через раму и к рынку Тамару сопроводил, но увидав, как та с черешней бегает от одного вагона к другому, по возвращении домой с велосипеда цепь снял. Тщательно отерев пучком сухой травы от смазки и приладив к изгороди, стал запирать на нее калитку, накидывая петлей на крайние штакетины.
Прогулок по окрестностям было жаль, но еще более жаль было думать о трех летних месяцах, проведенных с ведрами у платформы.

Издалека послышался нарастающий лязг колес прибывающего поезда. Станционные часы, которыми неизвестно от чего так гордятся местные жители, и железнодорожные власти заиграли что-то незатейливое, должно быть означающее «двенадцать», поскольку на часах столько и было.

- Да, течет время, - Дмитрию Дмитриевичу вспомнилось, как месяц назад этим же поездом Шурочку провожали в столицу к вступительным экзаменам в университете, - течет не для всех, - пробурчал он сам себе, разглядев выходящего из здания вокзала агронома. Того привычно водило из стороны в сторону в такт залихватски насвистываемой Мурки.

В полдень стрелка за стрелку цеплялись и мелко дрожали, не двигаясь с места, потом, видно, пружина накручивалась до предела, срывалась и стрелки за неполную минуту проделав путь в один пропущенный час, вставали на положенные им места, продолжая отмерять время от поезда до поезда.

- Не для всех течет, - вспомнил он агронома, нечаянно поймав в зеркале взгляд уставший, с трудом выбираюшийся из-под изрядно поредевших бровей неясного цвета и формы еще более неясной, словно в них моль зимовала много лет.

Полдень был самым нелюбимым временем для Дмитрия Дмитриевича: на станцию с интервалом в полчаса прибывали два встречных. Раздосадованный лязгом и мельтешеньем на площади, Дим-Дим сердился на расписание, однако сознавая, что изменить его не в его силах, мечтательно думал, - как бы так стало, чтобы один из них все время опаздывал, или встречный раньше назначенного срока, и приходили бы они, и уходили совсем одновременно, и таким нехитрым способом сократили бы время его, Дмитрия Дмитриевича, раздражения.
К шуму поездов, правда, он привык довольно скоро, и отвлекать они его перестали совсем с тех пор, как чтение сделалось для него занятием сначала необременительным, а затем и увлекательным.


***
Дмитрий Дмитриевич неторопливо и со вкусом читал Пушкина. Ритуал был уже привычным и придавал особую значимость самому состоянию. Все давно стало каждодневным

Читал он, изредка отчеркивая ногтем мизинца на полях строчки, про которые собирался думать потом. Думать все было как-то лень, или за мелкими делами некогда. Строчки копились с шестой страницы первого тома, а черед думать про них все никак не наступал, да и мысли эти забывались сразу же за перевернутым листом.

Между сорок восьмой и сорок девятой страницами была вклеена серая фотография с пушкинским автографом стихотворения «Казак».

Стихотворение Ди-Ди давно знал наизусть, правда, со временем стал находить его написанным длинно, и, прошептав про себя: «…Гриву долгую волнуя,…» - все хотел написать в Академию Наук, чтобы на том его и оборвать при печатании в книгах. В этом он предвидел свой неоценимый вклад в отечественную словесность.

Но более всего Дмитрию Дмитриевичу нравился на сером репринте верхний завиток буквы «Ъ». На лежащем рядом листе рука машинально выводила его довольно точно, и даже, порой, казалось, что поизящнее пушкинского. Любуясь очередным шедевром каллиграфии Дим-Дим представлял себе взгляд восхищенного потомка, созерцающего совершенство, произведенное на бумагу им, Дмитрием Дмитриевичем, однако печалило то обстоятельство, что букву эту из алфавита упразднили и вместе с ней упразднили и завиток, который вместе с сокращенным вариантом стиха возводил его если и не в один ряд с Пушкиным, то делал его причастным гению великого поэта.

- Ты по-немецки знаешь? - спросила его Шурочка, долго разглядывая латинские буквы ACADEMIA на корешке книги.

Дим-Дим по-немецки не знал, английский и тот был забыт за ненадобностью, но сознаться под Шуркиным взглядом оказалось неловко, и он вышел в кухню заварить чаю.
Шурочка допытываться вслед не стала, и пока Дим-Дим возился с чайником, на открытой странице вывела : «ШУРА». К последней букве с нажимом приделала громоздкий крендель, сама того испугалась и перевернула чашку с остатками прежнего чая.
Вернувшись, Ди-Ди открыл было рот, собираясь наругаться на Шурку, но усмехнулся про себя, вдруг заметив, что крендель чем-то напоминает завиток пушкинского пера.

Ди-Ди нравилось, сняв с полки новый том, ладонью ощупывать на обложке цвета высохшего чая рельефное изображение поэта. Пушкин равнодушно смотрел в сторону, мимо Дмитрия Дмитриевича и от того портрет казался еще более монументальным.

Как раз накануне вечером девятый том из академического собрания сочинений 1937 года был дочитан, и обложка, когда-то твердая, стала вялой от ежедневных сухих пальцев. Слева на комоде лежала стопка таких же зачитанных томов, а на полке аккуратно стояла пока нетронутая переписка с десятого по пятнадцатый.

Дмитрий Дмитриевич поднялся из кресла достать десятый том.

Голова неожиданно закружилась, - ох, не к добру такая долгая жара, - в горле пересохло, - таким летом и угореть недолго, - новая обложка Дим-Диму померещилась яркого пурпурного цвета, - вот уж, погодка! - в центре бронзового ободка ее украшал собственный барельеф Дмитрия Дмитриевича.

Через мгновение головокружение ушло, но Дим-Дим обнаружил вдруг, что читать больше не может. Буквы растекались, превращаясь в мутные дорожки, серый репринтный лист покрылся малиновыми разводами, а сама книга задрожала и поплыла по столу.

- Все только выглядит и ничего не существует, - подумал Ди-Ди, а наутро собрался к врачу.

Врач долго и нудно рассказывал о кровеносных сосудах, внутриглазном давлении, о пользе пеших прогулок и на бланке размахнул череду непонятных каракулей, выписав очки.


***
- Димыч, телеграмма, - Шустрик недавно вышел на пенсию по инвалидности и теперь пристроился разносить почту, - а это Томка просила передать, - протянул он сетку с белым наливом.

Ди-ди развернул бланк, буквы расплывались и никак не могли успокоиться, - Прочти..., вернул он телеграмму бывшему плотнику.

- От Шурки, - поднеся телеграмму поближе к глазам, стал читать Шустрик, - поступила, говорит.

Ди-Ди опять почувствовал, как к голове по позвоночнику побежали мурашки.

- На филологический, - закончил изучение телеграммы Шустрик, протягивая ее Ди-Ди.

Ди-Ди зажал телеграмму в кулак и пошатываясь пошел к дому.

Щустрик подергал ослабший штакетник, - может подлатать забор-то по старой памяти? - крикнул он в ссутулившуюся спину Дмитрию Дмитриевичу, - я недорого возьму.

Ди-Ди не обернувшись скрылся в дверях.

Из дверей выкатились белые яблоки и застучали по ступенькам невысокого крыльца.


***
За окном смеркалось. В освещенном проеме дверей вокзала милиционер сплевывая через губу шелуху семечек оглядывал по-хозяйски опустевшую площадь. Вокзал уснул в ожидании утренних поездов, а жизнь, кипевшая здесь недавно, рассыпалась по узким улочкам городка.

Перед Ди-Ди на столе лежал непрочитанный том Пушкина и телеграмма от Шурочки. Как ни старался он прочитать телеграмму, разобрать не получалось ни одного слова. Буквы расплывались, а очки обещали изготовить только через неделю.

- Как хорошо быть белым листом, - Ди-Ди посмотрел на пушкинскую страницу, - на чистом листе можно прочесть все, что захочется.

Выглянув в окно, Дмитрий Дмитриевич долго разглядывал башню. Над башней повисла одинокая яркая звездочка, и он неожиданно вспомнил про телескоп, который так и не пригодился. Дим-Дим поднялся, вынул из шкафа саквояж, осторожно открыл, словно опасаясь чего-то, и достал сверток. Усевшись снова за стол, положил между Пушкиным и телеграммой и, ни о чем не думая, долго смотрел в пустоту, и мимо Пушкина, и мимо свертка, и даже мимо башни. В тот край неба, где в дальнем хвосте Млечного Пути должна была быть его звезда.

«… А представляешь, там, внизу, река, и далекий негромкий говор. Это шумят волны. Волны и ветер. А по этой реке ходят белые корабли с цветными флагами на мачтах. И на высоком берегу – твой большой и светлый город». - вспомнил Ди-Ди свое письмо Шурочке, когда она на несколько месяцев уезжала в санаторий.

Ближе к вечеру Ди-Ди развернул бархат. Достав телескоп, аккуратно раскрутил его и вынул сохранившуюся линзу.
Сквозь выпуклое стекло Дмитрий Дмитриевич не торопясь разглядывал телеграмму. Буквы были круглыми, как бочонки от лото, руки подрагивали, читать было трудно, но Дим-Дим разобрал: «Поступила филологический еду обнимаю Ваша Шурка».
Дим-Дим улыбнулся.
Голова опять закружилась, как тогда, на верхней ступеньке башни, линза выскользнула из рук и закатилась под кресло. Дим-Дим потянулся к чашке с остывшим чаем, промочить пересохшее горло, но рука неожиданно вздрогнула, судорожно затряслась и со стуком упала белой закладкой в разворот раскрытой книги. Лампа мигнула и погасла, и только сумерки, оставшись в одиночестве, еще долго бродили по комнате.


***
Неоткрытая звезда из дальнего рукава Млечного Пути заглянула сквозь окно на уткнувшуюся в книгу неподвижную голову учителя астрономии, задрожала и скатилась по небосклону. Сверкнув напоследок голубым светом, расчертила длинным хвостом темнеющее небо и рассыпалась светлячками за оградой старого кладбища, запалив у горизонта медную полоску заката.

Солнце споткнулось и перед самым заходом замерло на мгновение вместе с птицами в черных ветвях деревьев.
В небе сверкнуло.
Заворчало глуховато.
Зашевелился осторожный ветер, стряхнув с оконного стекла высохшую бабочку.
Неторопясь заворочались серые облака, издали присматриваясь к уснувшему городу, а на утро пошел дождь…



Октябрь 2007 года.



© Copyright: Борис Бельский, 2007
Свидетельство о публикации №2710150389