Игра 16

МАЙ. ГОСПОЖА ГЛУПЕРЬИНА. ВОДКА.

Издавна переселившиеся в Бивень из Казимала, Пегматины, Чукочаки, Нюсиса-Угау и других стран селились на севере страны, в Бузуевском уезде и на полуострове Бузуев Нос. Постепенно там образовалась целая колония осоцинов. Основным занятием иммигрантов стала торговля, а также различные криминальные промыслы. Особое значение среди них имеет нелегальное изготовление и распространение крепких спиртных напитков…
 «Справочник по организованной и неорганизованной преступности Империи»

Как всегда нежданно на Бивень свалился май, а с ним и всенародно любимый праздник – Сабантуйная седмица Великого Баечника. Начиналась она днем Гадспида – браконьера, не позволившего Великому Баечнику и Ояврику пристать в его владениях. Это были последние сутки сорокадневного поста в память о столькожесуточном недоедании во время их скитаний по океану, когда они питались лишь кожей сапог да случайно пойманными морскими тараканами, каковые блюда, постясь, и ели правоверные байкане. Впрочем, таких нынче было немного. В этот день начинались народные гуляния. Веселящиеся байкане обмазывали смолой чучело ненавистного браконьера, вываливали его в перьях, насаживали на кол, таскали по городу, а затем с плясками, песнями и улюлюканьем сжигали в ритуальных сабантуйных кострах.

На следующий день – Великого Сошествия, когда ноги путешественников коснулись брега байканской земли у Забегаловки – наступало разговенье. Сабантуй набирал обороты. Истово верующие жители Империи стремились встретить праздник в Свиньянии, у святых мест – Велико-Баечникова, Клоопского, Порожнего и, конечно же, знаменитого восьмидесятиметрового фаллоса стелы у места встречи Великого Баечника и Глеба. Каждый из них нес собой в качестве символа чистоты помыслов небольшой половник, увитый лентами цветов имперского флага, отчего этих людей и называли паломниками. Возле стелы верующих бывало особенно много, что приводило в озверение местных дворников, вынужденных после сабантуя выгребать горы оставленного паломниками мусора.

Далее сабантуй продолжался днем Глеба Байканида, в который Отец Байкан повстречался с первым своим подданным, чисто и непорочно уверовавшим в святость нового учения. Следующим наступал день Глеба Ояврида, первого пророка Бивня – юродивого, которого вид Ояврика вдохновил настоль, что он в совершеннейшем смятении чувств прыгнул в баркас и с пророчеством: «Свят, свят, свят!» уплыл в океан, где и сгинул. Затем шел день Лавра Тренькбренькида, князя Утютюсюсюевича, принявшего в своих хоромах святую троицу и первым среди байканской знати уверовавшего во всесильность слова Энциклопии. Он и представил их наутро тогдашнему властителю островов Фозэ I, чьим именем назван шестой день сабантуя. Наконец, наступала кульминация праздничной седмицы – День Энциклопии, когда Великий Баечник в присутствии Ояврика, Глеба Байканида и Лавра Утютюсюсюевича прочел les morceaux choisis из Энциклопии Баек императору Фозэ I, вследствие чего означенный властитель, обратившись, обрел мощь невиданную и пошел войной на непокорных вассалов, вскоре объединив оба острова силой святого слова под своею властью. К этому дню все население Бивня – от Старшого Баечника до последнего трагика – окончательно упивалось, и следующая за святой неделя становилась золотой жилой для торговцев пивом и газировкой. Так было каждый сабантуй – всегда.

Всегда, да только не этой весной. И если проницательный читатель уже давно ухмыляется: «Ну и причем же здесь г-н Свистоплюшкин?», советуем ему поумерить ехидство. Свистоплюшкин здесь очень при чем, ибо он как раз в день Великого Сошествия усиленно занимался поисками говенного продукта (не в смысле плохого, а в смысле для разговения) на городском рынке Кукуева совместно с господином Жирополным и (en voil; d”une autre ) боярином Бичеватеньким.

Обычно посещением сего злачного места купец себя не утруждал, доверяя это дворецкому, либо жене в сопровождении дворецкого, когда той приходила мысль почудить. В самом деле, рынок располагался почти на окраине города, откуда начинался тракт на север острова, в Бузуево. Этот район носил название Кидай-города и слыл средоточием отпетых мошенников, карманников, шулеров и прочего мелкоуголовного элемента. Грязь, шум, пьяные бузуи и нищие осоцины создавали на рынке атмосферу, совершенно невыносимую для купеческого организма. Но так уж случилось – с утра его зашел поздравить сосед, затем они вместе пошли поздравить господина Хреноплясова, но по пути их поздравил господин Бичеватенький, а отделаться от него было крайне сложно.

Такого вот мамона нашего героя и занесло в базарную толпу. Впрочем, сколь чуждым было это место ему, столь родным оно было боярину. Бичеватенький по-свойски здоровался с торговцами луком, приветствовал на хачинском продавцов картофеля и моркови, махал рукой мясникам и в своеобычной манере с хохотом что-то громогласно объяснял непонятным угрюмым типам незаконного вида.

Господин же Жирополный, несмотря на праздничный день, был очень угрюм. Он только что развелся с супругой, тяжело переживал этот разрыв, в результате чего находился в состоянии запоя еще с поста, и ему уже было абсолютно все равно, с кем пить, где пить и что пить, благо что о свинарнике заботился ихтотам.

О причинах разрыва в городе ходили разные слухи. Наибольшее число кукуевцев говорили, будто жена, узнав о том, что Борька вывезен из Своясии и, следовательно, осоцин, поставила вопрос ребром: «Или я, или осоцинская свинья». Разумеется, расстаться с обожаемым Бориланом для Жирополного было смерти подобно. Более злые языки утверждали, что тот изменял жене, еще более злые добавляли: «С ихтотамом», а наизлобнейшие присовокупляли: «И с Борькой». Свистоплюшкин, как добронравный горожанин и многолетний сосед, эти предположения с негодованием отвергал (последнее – категорически).

Купец поскользнулся на куче собачьего дерьма, наваленной прямо посреди прохода и вполголоса выругался. Бывай он на рынке столь же часто, как и боярин, он наверняка бы отметил те перемены, что произошли здесь за последние месяцы. Несмотря на праздничный, да еще первый после поста день, продавцов было на редкость мало. Некогда обильные торговые ряды заметно оскудели. Многие прилавки были пусты, а цены, напротив, изрядно возросли. Лабазы и лавки обветшали. Тут да там валялись огрызки, обрывки, объедки, ошметки. Мусор гнил в многочисленных кучах, убирать которые никто и не думал. Кругом царили разор и запустение.

Всё это было логичным следствием политики сабантуйного правительства. «Кончилась эра угнетения, настала светлая эпоха равенства,» – как заявил Самогонич в одной из многочисленных проповедей. В самом деле, сейчас ни одного бузуя, не говоря уж о прочих сословиях, нельзя было заставить работать. Еще бы, теперь они – хозяева жизни! Зато поорать о равенстве теперь стали все мастаки. Что ни день, то новое сборище, и редко какое обходилось без погрома. Торговцы из Гордевропии, Казимала, Шутий, Своясии, своими спинами испытав прочность сапог сабантуйщиков, теперь отнюдь не спешили везти товары в Бивень, и торговля чахла на глазах. Да и дела Свистоплюшкина из-за объявленной правительством кампании по бойкоту всего осоцинского шли далеко не блестяще. Сам же Самогонич объяснял народу упадок исключительно просто – международным осоцинским заговором против свободолюбивой империи. Прием беспроигрышный: все проблемы списывай на внешнего врага, и будешь на коне. На такие мысли мог бы натолкнуть купца инцидент с собачьей кучей, но не натолкнул.

Итак, трио господ под водительством Бичеватенького тралило рынок, как проницательный читатель уже догадался, в поисках спиртного. Но крепких напитков не было. Были, конечно, какие-то вина, ликерчики, но то, что могло порадовать господина Хрючатникова или мадам Огурцовочкину, было совершенно неприемлемо нашим знакомцам. Им хотелось водки, каковая отсутствовала.

От такого безобразия боярин начал свирепеть и кидаться на торговцев, пока один из них, по-видимому не местный, и оттого не знавший ни кто такой боярин, ни каково его хобби, доходчиво не объяснил:

– А чего ты, братан, кипешуешь? Это же все твои Самогоничи с Мухобойкиным указ издали, чтобы водку продавать только со справками, что она изготовлена не осоцинами, не из осоцинского сырья, не по осоцинской технологии, не на осоцинских заводах и не в осоцинской упаковке. Так что, брателло, ищи теперь свищи эту водку сам. Коли сыщешь – меня позови, а коли не найдешь, браток – Стакашке жалуйся.

Бичеватенький на мгновение оторопел, а когда шок от такого неслыханного хамства прошел и он созрел дать наглецу в рыло, того уже и след простыл. Пришлось дать в рыло пробегавшему мимо офеню с лотком яиц, забросив того вместе с яйцами за зеленные ряды прямиком к колбасникам.

– Ах, отродье мамоново! Мамон ему в нос и в зад сразу, урод хренов! Ну, я тебя, мамонов сын, запомнил, теперь тебе здесь не торговать больше. Ребятки мои тебя отыщут, будешь знать, кто такой потомственный пожизненный почетный боярин Бичеватенький! – еще долго кипятился оскорбленный, пока, наконец, из-за рыбного прилавка его не окликнул по-хачински пожилой седовласый мужчина.

– Буцзёфидэ, боярин! Чего цзюкоуешься?

– Буцзёфидэ! – также на родном языке откликнулся земляку Бичеватенький. – Да юэцзата какой-то мне нагоонаил. Не кимоуешь, где тут фуатчжи чжюбуить можно?

Хачинский диалект отличался от литературной байканицы обилием архаичных корней, восходивших к древнебайканской речи, поэтому в диалоге Жирополному и Свистоплюшкину были понятны только отдельные слова. Что же касается темы, то она была животрепещуща и потому ясна без перевода.

– Фуатчжи? – понизил голос торговец и рукой подозвал боярина к себе. – как же, кимоую. У хаалбасуи Глуперьиной фуатчжа иньлдэрь. Наабуцзюфуо пойтаёшь, потом нариифуо и буцзэнао. Там её тафицзрь уфуётаешь. Риопоки рядом с фуацзадэами.

– А фуатчжа у неё дэашмао иньлдэрь? – недоверчиво переспросил боярин.

– Иньлдэрь, иньлдэрь, чжаминьчно иньлдэрь, – закивал сединой рыбник. – У Глуперьиной фулихтоу фуатчжа иньлдэрь. Ей с лиифицза фуакият.

– Что-то я не буамэял, где этот риопоки? – задумался Бичеватенький.

– Я же объэньлмэил: направо, налево, прямо и рядом с воротами, – седовласый перешел на байканский. – Там госпожу Глуперьину спросишь, всякий покажет.

Тут в разговор вмешался Жирополный, нежданно вышедший из ступора:

– Господа, господа, пойдемте со мной. Как к госпоже Глуперьиной пройти, я знаю, мне слуга показывал. Там уж наверняка нальют. Пойдемте же!

Компания двинулась за свиноводом. Маршрут вскоре уперся в неказистый лабаз. Войдя туда, м и м о ш е с т в е н н и к и (любимое купеческое словцо) ощутили прелый запах семечек и прошлогодней нуги. У прилавка суетилась сухонькая женщина неопределенного возраста. Жирополный заговорщицким жестом махнул ожидавшим его, приглашая с собой. Свистоплюшкин было заколебался, но бескомпромиссный боярин, приговаривая: «Э, да ты чо, купец, меня не уважаешь?», смял того в охапку и уволок с собой в глубинку торгового заведения.

Там было сквозняковато. Сипел помятый кипятильник, на ларях лежала всякого рода бакалея и гастрономия. Глуперьина, крысиными глазками стрельнув в посетителей, достала из кармана ватника, висевшего среди прочей мягкой рухляди на соседней стенке, замацанную бутылку и разлила в стаканы, бросив:

– Вы, милочки, тут сентенциев не разводите. Выпили, закусили и вперед. И чтобы все чисто было.

При этих словах хозяйка испарилась, будто ее и не было. Из разбитой форточки тянуло майской сыростью, которая заставляла колыхаться развешанную рухлядь. Тени, отбрасываемые ею, причудливо метались по стенам лавки. Свистоплюшкин невольно загляделся на это коловращение, но боярин, стукнув его под рёбра, тихо проорал:

– Ты чо, купчина, не слыхал, чо сказали? Бери пей давай, а то народ задерживаем!

В лабазе действительно шло движение народа. Через его проходной коридорчик туда-сюда сновали торговцы, покупатели, бузуи, осоцины, трагики, бомжи, алкоголики и просто желающие остограммиться. В основном три последние категории посетителей кукуевского рынка и составляли клиентуру госпожи Глуперьиной. А если учесть, что выпивка тут всегда была раза в полтора дешевле казенной, то неудивительно, что мадам за последние годы успела отстроить себе три дома в различных частях столицы, внешне оставаясь все такой же скромной торговкой в замызганном фартучке, и даже те сабантуйные мероприятия, что в последнее время чувствительно подкосили алкогольный бизнес ее конкурентов, не слишком сказались на процветании собственно госпожи, ибо кто же заподозрит в противозаконной торговле скромную неброскую продавщицу неопределенного возраста из захудалой лавчонки?

Пока Жирополный все это рассказывал, Бичеватенький уже успел заглотить стакан и теперь недовольно смотрел сквозь пустоту в нем на наличие остатков у собутыльников. Похоже, он там увидел нечто интересное, ибо внезапно двинулся к висевшим ватникам и исчез в них.

Собутыльники переглянулись, ибо бичеватенькими дозами пить, увы, не могли. Господин Жирополный, глянув в плескавшийся на дне алкоголь, грустно промолвил: «Ну, давайте, соседушка, за праздник», а купец дополнил: «И за все хорошее», после чего оба выпили. За спинами их ощутилось некое движение – то ли ветер из поломанной форточки, то ли нетерпеливые посетители.

Но это было ни то, ни другое. Сквозняк создавал махавший ручищами боярин, который высунулся из-за ватников и мощными гребными движениями подзывал товарищей к себе: «Чо вы там застряли, мамон вам! Сюда идите, тут наливают!» И, не успев даже как следует удивиться, те оказались в подсобном помещении, вход в которое надежно укрывала драная одёжа.

Здесь стояло несколько столиков, за которыми сидели посетители. Бичеватенький уже расположился за одним из них, куда вездесущая мадам Глуперьина принесла еще водки, а к ней и закуску – нарезанной редиски, хлеба и чашку с кетчупом. Боярин поднял бокал:

– Ну чо, купцы, с праздничком! За Сабантуй, за то, что у нас у нас всегда есть с кем выпить, и, главное, есть что выпить. И пусть мамон стократно подерет всю эту парашливую сабантуйную мразь вместе со Стакашкой!

Нет, что ни говори, напиток обладал несомненными достоинствами. Он сгладил раздражение Бичеватенького после встречи с хамом-торговцем и изменил хмурое выражение лица Жирополного на куда более спокойное. Что же касается нашего купца, так тот вообще расслабился и уже не комплексовал по поводу нежданной встречи с боярином и последовавшими за ней событиями.

Из-за столика в углу послышались голоса. Несколько торговцев, по виду мелкие оптовики из Свиньянии, затянули скабрезную народную песню «Кондуктор, наливай!», исполняемую в стиле «гооцзона». Особенность его заключалась в том, что строчки песни попеременно исполняют то один запевала, то весь хор. Вот и сейчас пожилой лысый купец неожиданно красивым баритоном затянул:

Купец надел чепец.

Остальные трое или четверо (Свистоплюшкину было плохо видно) хором повторили эту строчку, и солист продолжил:

Пошел, пошел скорей он в фанзу-лавку.

Кровать решил продать.

Хор эхом откликнулся:

Кровать решил продать.

Лысый завершил куплет:

Чтоб закупить себе и другу травку.

Припев исполнили все:

Семейную кровать
Решил купец продать,
Поскольку он с женой своей развелся,
А новою пока не обзавелся,
И не с кем было спать.
Кондуктор, наливай!

Последняя строчка была пропета с особым воодушевлением, на что указал сопровождавший ее звон стаканов. Сколько раз господин Свистоплюшкин слышал эту песню, столько он удивлялся: какое отношение к любовным похождениям героя песни и подхваченной тем нехорошей болезни имеет упомянутый работник железнодорожного транспорта и почему купцам должен наливать именно он? Но так и не смог понять, ограничившись боярски-гордевропским: c’est la vie mamonique .

Помещение, где сидела компания, находилось в полуподвале. Стул Свистоплюшкина располагался как раз против низкого оконца, большая часть которого смотрела в землю, а мостовая находилась где-то на уровне верхней трети. В окне то и дело мелькали ноги. Иногда это были онучи или лапти, изредка постукивали изящные туфельки на шпильках и модные ботинки, но чаще всего мимо окна грохотали кованые каблуки сабантуйщиков.

– Что, милочки, еще брать будете? – осведомилась Глуперьина, прервав наблюдения купца. Старуха обладала поистине сверхъестественным даром материализовываться из ниоткуда и так же бесследно исчезать.

– А колбаски, хозяюшка, да на закуску еще чего, – приветливо улыбаясь, заказал господин Пропилмонеткин голосом господина Жирополного.

– И пива! – требовательно добавил боярин Бичеватенький.

По залу прошлась небольшая волна теплого воздуха. Купец, все еще погруженный в раздумья, отдаленным уголком сознания смутно почувствовал, что что-то в окружающей девствительности неправильно. «Пропилмонеткин? – постепенно мысли купца уловили, что именно. – Откуда он за нашим столом? Мы же вроде с Жирополным пришли?»

– А где же господин Жирополный? – оторвав взгляд от очередных онучей за окном, спросил он боярина.

– Да мамон его знает, – махнул рукой тот. – Давай, купчина, выпьем.

Из ничего соткалась старуха с бутылкой водки, зеленью на выщербленной тарелке, хлебом, неряшливыми обрезками моченых яблок и впопыхах нарезанной «собачью радостью». Специально для боярина была принесена мутноватая кружка с пивом.

За соседним столиком все голосили «Кондуктор, наливай!». Боярин понемногу косился в ту сторону, но пока еще был недостаточно кондиционен для обсуждения их комплексов. Бичеватенький с сомнением глянул в кружку, брезгливо нюхнул, но желание пива взяло свое. Налив водки, он провозгласил: «Продезинфицируем, мамон его!» и предварил потребление пива глотком сорокаградусной. Свистоплюшкину деваться было некуда.

Глотнув зелья, он чуть не задохнулся. Водка была премерзкая. К тому же после каждой рюмки в помещении происходили какие-то странности. Если вначале, оно было совсем тесным, то теперь дальняя стенка казалась уходящей в бесконечность, а количество столов увеличилось многократно. Сами они тоже трансформировались, покрывшись элегантными белыми скатертями, отороченными бахромой. В воздухе то и дело мерцали сиреневатые искорки, вился подозрительный дымок. Да и запахи здесь никак не напоминали о кухне. Пахло карболкой, ацетоном, но сильнее всего серой. Странным было это заведение, весьма странным!

За оконцем переминались с ноги на ногу нерешительные копыта в черных брюках. Одно из копыт было немного надломлено. Купец помотал головой и успокоился: то, что он принял за брюки, было покрывавшей копыта короткой черной шерстью.

 «Однако хитрая здесь водка, понимаете ли. Подмешивают в нее чего-то, что ли?» – подумал Свистоплюшкин. Он повертел в руках бутылку. Этикетка обычная, кукуевская, с памятником Великого Баечника. Лишь приглядевшись особо, можно было заметить мельчайшие буковки: «Северо-осоцинский розлив».

Теперь все стало на свои места. Осоцины, жившие на севере острова Баечника, только по официальным данным, поставляли 90% фальшивой водки Бивня. Неофициальные же доводили эту цифру до 99%. Собственно, и не водка эта была никакая, а разведенный спирт – в лучшем случае. В иных же – коя-сацею, хреновая настойка или вообще денатурат. Впрочем, последнего у Глуперьиной быть не могло, так как она дорожила своим бизнесом и не желала терять клиентов.

Так вот, северо-осоцинская технология приготовления водки имела небольшой нюанс. Чтобы хоть немного очистить пойло, изготовители использовали одну хитрую травку. Она повсюду росла на Бузуевом Носу, была похожа на елочку и называлась нюсисаугаусским словом «кююса». Кроме неплохих адсорбирующих свойств, обладало растение и побочным эффектом. Во время очистки какие-то химические соединения переходили из него в спирт. На подавляющее большинство людей они не действовали ровным счетом никак, но изредка встречалась непереносимость кююса, и у человека вдруг возникали различные видения и галлюцинации. Похоже, что именно такой аллергией страдал и Свистоплюшкин. Но он об этом не подозревал и продолжал сотоварищи дегустировать осоциново зелье.

Само собой налилось и выпилось еще. Жирополный так и не появился, исчез и Пропилмонеткин, а на стуле пыталась материализоваться чья-то безликая фигура, становясь то совсем прозрачной, то чуть более телесной. Купцу совсем похорошело.

– А что вы мне скажете, уважаемый боярин, – обратился он к еще более увеличившемуся в размерах Бичеватенькому, около которого теперь громоздилась ведерных размеров кружка пива, – насчет ближайшей перспективы развития политической ситуации в Империи?

– А то я тебе скажу, купчина, – ответил тот, вдруг превратившись в госпожу Глуперьину, но сохранив боярский голос, – хреновая перспектива. Сам посуди: кто с ним зимой пришел, и сколько их, мамон им в нос, осталось? Хрючатникова затравили, Мухобойкин в полный маразм впал, Мурлобузуич из заграниц не вылезает, о Байканицыне вообще ничего не слыхать. Кто ж, мамон его остался? Один Самогонич, другой Самогонич да Колпачинский. К Ассамблее нашей боярской подбираются. Вот тебе, купец, и вся перспектива.

В этом была изрядная доля правды. Жизнь в Бивне с каждым днем становилась все хуже, и не только в смысле увеличения куч мусора на улицах и митингов на площадях. Громкое дело по разоблачению Хрючатникова как «пробравшегося в правительство агента мирового осоцинства» привело последнего к краху всех светлых идеалов и жуткой депрессии. Когда же на заборе его дома дегтем намалевали «Плоскорожий осоцин, вон из Бивня!», несчастный выпил отравленного портвейна и повесился на собственноручно сплетённом рогожном снурке. Свистоплюшкин очень жалел об этой утрате, хотя Хрючатников был малый простоватый.

Сабантуйные бригады неумолило проникали во все сферы жизни. Теперь вас в любое время дня и ночи могли остановить парашливые патрули с половниками на рукавах, и, не дай Баечник, у вас не окажется при себе le carte d’indentite – ночь в околотке будет обеспечена. Даже стены собственного дома перестали быть крепостью, в чем купец уже смог убедиться после общения с Трахтараховым. Господину Попрыгуничу повезло еще меньше: взвод сабантуйных бригад ворвался к экс-сопернику Самогонича по политической борьбе в усадьбу и устроил форменный разгром, ища некие “осоцинские подметные письмена”, какие хозяину якобы шлют из Диктатории Умелых Шутов с целью свержения народного сабантуйного правительства. Об этом написал в доносе на него бузуй-параноик, которого Попрыгунич незадолго до того выгнал из кучеров за попытку изнасиловать кобылу. Разумеется, ничего ищейки не нашли, да и найти не могли, но с этого момента господин был занесен в разряд неблагонадежных элементов и постоянно находился под колпаком.

Власть Боярской Ассамблеи, и до того не слишком большая, теперь окончательно была урезана, и господин Самогонич вел борьбу за полное ее упразднение. О, разумеется, “по просьбам трудящихся”, которые засыпали объединённые под чутким руководством г-на Мухобойкина редакции “Правды Баечника” и “Истины энциклопии” мешками писем, требуя “разогнать бояр, бездельников и кровопийц”. Бездельники и кровопийцы во главе с самым активным оппозиционером Бичеватеньким, пока держались, но с каждым днем делать это было все сложнее. Старые фигуры постепенно уходили в прошлое, являясь лишь ширмой для росшей не по дням, а по часам власти триумвирата Самогоничей и Колпачинского.

Свистоплюшкин помутневшим взглядом окинул окошко и покрылся холодным потом. За стеклом топали огромные птичьи лапы. Они очень походили на казуаровы, но, судя по размерам, казуар этот должен был быть раз в десять больше обычного. Купец судорожно повернулся к соседу по столу:

– Там, там!... – испуганно запричитал он, тыча пальцами в окно.

Боярин приобрел свой прежний облик, если не считать трёх пар рук, одновременно пивших пиво, наливавших водку и бравших закуску. Он лениво глянул и равнодушно отвернулся. Собравшись из ничего, Глуперьина, с еще более вытянувшимся носом и заострившимися ушами, неслышно собрала объедки и пустые тарелки, поставила блюдо с синими апельсинами, прошепелявила купцу: “А ты, милочек, больше не пей, а то совсем плохо станет”, и медленно растаяла в воздухе – сперва ноги, потом туловище, а голова еще долго дымком висела над столом.

На какое-то время купца отпустило. Апельсины снова стали оранжевыми, подсобка, боярин и пивная кружка приобрели более-менее реальные размеры. За окном двигались те же онучи, а соседняя компания все пела про кондуктора, чем привлекала внимание Бичеватенького.

– Ишь ты, мамон, хор имени Ояврика выискался, – наконец пробурчал он. – А этот лысый, – махнул кулаком в сторону запевалы, – уж точно на Котоблезлого метит. Какой, мол, я великий певец, и равных мне в Империи нет...

Господин Котоблезлый был знаменитый байканский тенор, первый голос кукуевского театра еще до того, как он стал СТОСом. Карьера его сложилась весьма трагично. Однажды во время постановки классической трагедии «Казуар» г-на Доскаэскова, певец, выступая в заглавной роли в арии второго действия:

О горе, горе мне, о горе!
Меня везут в аукцион.
Хотят продать меня за море –
Я для несчастия рожден!

так высоко взял верхнее «си-бекар», что публика буквально взорвалась шквалом аплодисментов. В их громе незамеченным прошло обрушение ложи, где в тот момент г-н Ырыызууснич занимался любовью с г-жой Трехдубовой, бывшей тогда женой г-на Трехдубового. Инцидент, хвала Баечнику, обошелся без жертв, ежели не считать таковыми поруганную честь г-жи Трехдубовой, пострадавшую репутацию г-на Трехдубового, порушенную семейную жизнь г-д Трехдубовых, а также потерпевшую физиономию г-на Ырыызууснича и потерянную карьеру г-на Котоблезлого. Спасаясь от преследований злопамятного любовника, тенору пришлось бежать сперва во Своясию, затем в Кантамалию, а вскоре следы его волшебного голоса и вовсе затерялись, о чем немало сожалела большая ценительница оперы мадам Балалайкина.

Боярин таким ценителем не был, а потому уже был готов настучать певцам по репе. И непременно бы настучал, но вдруг лысый обернулся и с улыбкой крикнул хачинцу:

– A ce qu'il parait, c'est господин Бичеватенький?! Здорово, боярин! И ты, что ли, здесь? Вот так встреча!

Хачинец взглянул на лысого и тоже расплылся в улыбке:

– Никак, Болтоедов?! Хо-хо, мамон старый, давненько не виделись! А ты полысел. Ну иди к нам, пивом угощу! А помнишь, как мы тогда с тобой в Бузуево побузили? Эх, славное, мамон его, времечко было!...

Старые друзья уже были готовы броситься друг другу в объятия, как вдруг из-под двери полезли крысы. Много крыс. Свистоплюшкину показалось – миллионы. Цвета они были все исключительно парашливого и на лапках носили повязки с половниками. Самый толстый крыс с рогожными эполетами, очевидно, их предводитель, меж тем стал на задние лапы и проговорил скрипучим голосом:

– Всем оставаться на своих местах. Именем Байковой Империи, Великой Очень все находящиеся здесь арестованы за противозаконное потребление осоцинских спиртных напитков, противоречащее указу Старшого Баечника господина Самогонича.

Тут сознание господина Свистоплюшкина вновь вернулось в реальность. Крысы оказались ротой сабантуйщиков, а предводитель – плюгавым капитанишкой. Помещение приобрело свой натуральный складской вид. Сквозняк распахнул низкие окна подвала, и ворвавшийся весенний ветер привел купца в сознание. “Мамон побери, вот влип так влип!” – только и подумал тот.

– Ой милочки, да что же это такое деется! – запричитала Глуперьина. Боярин цыкнул на нее зубом и та исчезла.

– Эй, урод, мамон тебе в нос, ты как с боярином разговариваешь? – поднявшись во весь свой немалый рост, с презрением проронил хачинец. – Сам у меня сейчас на месте останешься, мразь сабантуйная! Что, Болтоедов, научим их правилам хорошего тона? Дайте-ка нам место для драки!

Рывком опрокинув стол, компания Болтоедова кинулась в бой. Прежде чем присоединиться к ним, хачинец схватил купца поперек тулова, сунул в окно и приказал:

– Лезь быстрее и сматывайся, а я их пока попридержу. Ох, и посабантуйничаем, мамон околелый!

Купцу и в голову не могло прийти, что сегодня он видит боярина, быть может, в последний раз.

Продолжение:http://proza.ru/2007/11/09/465