Мать-и-мачеха

- Так значит, она мне и правда не родная? - Ирка закрыла ладошками глаза, худенькие загорелые плечи начали вздрагивать, а между пальцев потекли слезы.

Бабка Павлина погладила девочку по голове и вздохнула. Что тут скажешь? Вот же народ, слова доброго от них не дождешься, а как ребенку чего наболтать - тут как тут. Интересно, это какая же поганка Олькину тайну выдала?
Ирка вдруг затихла, тряхнула головой и, размазывая слезы, зло сказала:

- Подлые вы все! Подлые! Столько лет молчите, смотрите, как она надо мной измывается, а где-то живет моя настоящая мама и ничегошеньки об этом не знает! - и, спрыгнув с пенька, дернулась бежать. Бабка Павлина успела схватить девочку за руку, притянула к себе, обняла:

- Не гневи Бога, Ириша! Когда это мама над тобой измывалась? Одно дитятко у нее - как свет в окошке, одна ты, всегда ведь все тебе. Зачем же ты так?

- Не мама она мне! Мачеха! Я хочу к родной маме, хочу к маме... - и Ирка опять разрыдалась.

Они сидели на солнечном косогоре над ручьем, куда бабка Павлина подалась с правнучкой собирать на зиму мать-и-мачеху. Первейшее средство от простудного кашля, между прочим. И вот надо ж было так, в аккурат с утра какая-то сволотень ребенку выложила, что мать у нее не родная... Эх, да что теперь тайны-то разводить? Надо уж девочке рассказывать все как есть.

Через две зимы

Олька была влюблена в Семена с самого детства. А он относился к ее чувствам, снисходительно, но - уважал. Потому что "малявка" не приставала с объяснениями, помогала его матери по дому, даже, бывало, записки подружкам передавала. Правда, глазищи ее черные смотрели на него с печалью и укоризной. Семен чувствовал себя неловко: грех обижать сироту, но ведь блажь все это, дурь. Какая любовь может быть у малолетки к взрослому парню?

Когда он уходил в армию, пятнадцатилетняя "невеста" при всех обещалась, что будет верно его ждать. Писала письма чуть не каждый день, собирала посылочки. Непременно забегала к "свекрови" утром и вечером - не надо ли чего помочь или просто поговорить о Семочке, перечитать письма от него. А письмами он их не особенно баловал. Так, раз в неделю-две полстранички черкнет. Но худо ли, бедно ли, а два года пролетели. Последние недели перед возвращением Семена Олька, повзрослевшая, вошедшая в самую девичью красу, даже спать толком не могла. Все представляла себе, как остановится поезд на полустанке, как выйдет из вагона красивый, стройный солдат, увидит ее и воскликнет: "Какая же ты, Олюшка, красавица! Давай с тобой поженимся!" Смешно вам девичьи-то мысли читать? Да смешно, чего уж там! А куда деться, если так оно все и было?

И вдруг на самую Троицу приходит Семеновой матери письмо от сына: мол, не ждите, остаюсь здесь еще на год. Олька с горя двое суток проплакала, а потом решила, что уж коли два года выждала, то и третий переждет.

Черное и белое

- Олька! Олюшка! Радость-то какая! Семен завтра утром приезжает, телеграмму прислал! - у тетки Анны и смех, и слезы, по проулку бежит - за ограду хватается.

А Олька как раз картоху полола. Бросила тяпку, метнулась к калитке, тетку Анну в дом проводила, а у самой сердце так и зашлось: дождалась!

- Бросай все, невестушка, пойдем, подсобишь. Пироги надо поставить, окрошки наготовить, наливку достать...

День прошел в веселых хлопотах. Соседи несли в дом вкусненькое - на встречины, не каждый ведь день человек из армии возвращается. А Олька порхала по деревне, ног под собой не чуяла. Платье новое достала, нагладила, баню истопила, вымылась и ночь, естественно, не спала. Любимый возвращается!

Утром вместе с бабушкой Павлиной и теткой Анной отправились на станцию. Олька в своем лучшем платье, коса через плечо пушистая, глаза чернющие так и сияют.
Поезд скрипнул тормозами. Открылась дверь зеленого вагона, на землю спрыгнул загорелый, улыбающийся Семен. Повернулся к вагону и... принял на руки светленькую хрупкую девушку. Поставил ее осторожно рядом с собой, подвел к матери.

- Вот, мама. Это Рита, моя жена. А это, Риточка, моя мама. И соседки мои - Оля и ее бабушка Павлина.

И день померк в Олькиных глазах...

Сколько она тогда отплакала - вспомнить страшно. Всю-то ноченьку рыдает, по постели мечется, а утром - на телятник, и до самой темноты в работу. Подружки ее жалели, бабушка Павлина успокаивала, да где уж там!

Молодая жена

А Семен словно бы и не замечал ничего в своем счастье. Пара, правду сказать, была хоть куда: оба русые, синеглазые, только Семен крупный, крепкий, а Рита - маленькая да тоненькая. Анна невестку городскую уважала и берегла: тяжелое по дому делала сама, Семен помогал, на работу в хозяйстве ее не отправляли. В общем, жила молодая в свое удовольствие, ездила в райцентр за покупками, в парикмахерской могла просидеть полдня или с журналом на кровати полежать. Деревенские шушукались: привез, мол, себе захребетницу.

А тут и ребеночек в молодой семье наметился. Рита по беременности капризничать начала, домой, к родителям, проситься. Насилу уговорил ее Семен дождаться родов. Рожала тяжело, трое суток мучалась, к тому же еще и родильного отделения в деревенской больнице не было, пришлось везти женщину в райцентр, да в дороге растрясли - ну, сами знаете, как оно бывает-то. А когда привез Семен жену с дочерью домой, пошел в семье разлад. Как муж со свекровью ни старались, как ни услуживали, Рита все была недовольна. И пеленки-то стирать в корытце приходится, и воду из колодца таскать да греть, и с купанием проблемы. А тут еще у девочки сыпь какая-то началась, кричала она день и ночь, пупок себе наревела с луковицу...

Короче говоря, встали как-то утром, а Риты и след простыл. Дождалась, как все успокоятся, черкнула записку: мол, уезжаю я, живите сами, как хотите, - да и убежала на станцию. Семен кинулся догонять, да куда там! Ночью села на поезд и уехала к родным. И вестей о себе больше не подавала.

Сирота

И осталась Анна при младенце не то бабкой, не то мамкой. А в ее-то годы каково ночей не спать, пеленки стирать, по больницам с грудничком мотаться? Семен - тот с горя вообще на все рукой махнул, ладно, хоть в запой не ударился. А до дитя ему и дела не было.

И стала тут Олька опять к Анне в дом захаживать. За Иринкой трехмесячной присматривать, кормить из бутылочки, пеленать. То постирушку затеет, то по хозяйству что сделает. Все успевала - и на телятнике, и по дому, и с малышкой управлялась. И девочка, почуяв любовь да ласку, начала поправляться, успокаиваться. Уж не так по ночам кричала, покруглела, порозовела, перестала походить на заморыша.

Сидела как-то вечерком Олька с девочкой на завалинке. Песенки напевала, сама с собой да с малышкой тихонько разговаривала. А тут - на тебе, Семен не вовремя воротился. Увидел эту картинку, нахмурился, кликнула мать, велел девочку в дом унести и сказал Ольке:

- Нечего тут хвостом вертеть, ишь, налетела на чужую беду. Думаешь, с горя к тебе потянусь? Ребенком хочешь разжалобить? - ну, с горя тронулся человек, других слов и нету. Любая бы на Олькином месте плюнула, ушла и больше не возвращалась. А эта...

Посмотрела на него, как на больного, и тихо да отчетливо так сказала:

- Дурак ты, больше никто, прости, Господи! Нужен ты мне больно! Меня вон к ребенку больше тянет, чем к тебе. А ты давай, продолжай свою обиду травить. Жизнь пройдет - и не заметишь, Ирку сиротой вырастишь.

И в дом зашла - детские вещички на стирку забрать.

- Бабушка, - перебила Иринка рассказ. - А эта... Рита... Она хоть вспоминала обо мне когда?

- Не знаю, деточка. Да уж, наверное, вспоминала. Оля-то каждый год тебя фотографирует в день рождения да шлет ей письма с карточками, посмотри, мол, на девочку, такая она и вот такая, умная да пригожая. Двенадцать лет уж шлет, а только ответа ни разу не было. Но ты ее, внуча, не суди. Мало ли как жизнь сложилась!

Печаль пройдет, любовь останется

В общем, Семен после Олькиной отповеди маленько поутих. И стал к девушке приглядываться: как с Анной ладит, как с Иришкой управляется. Да и красавица была - загляденье. И вот прошел годок, принаряженный и с цветами явился Семен в дом к бабушке Павлине. Благослови, говорит, бабуля, хочу на Ольге твоей жениться. Старуха аж расплакалась от такого поворота. Иконку сняла, Семена перекрестила, поцеловала. "Иди, - говорит, - сынок, благословляю!"
Ну, и Ольга куражиться не стала, да что там говорить - и не ждала уж такого счастье, но в душе все одно надеялась. Сыграли они свадебку и зажили ладно да складно, как говорят: себе на радость и людям на загляденье. С детишками только вот не задалось: одна у них Ирочка, свет в окошке. Но семья получилась завидная. Только в другой район переехали, чтоб никто и не знал, что Оля Иришке - не родная мать...

- А ты, детка, говоришь: мачеха! Вот смотри, мать-и-мачеха цветок. За что так кличут? Одна сторона листка теплая да мягкая, как руки мамины, а вторая, дескать, холодная да ровная, как мачеха. А разве правда так?

- Бабушка, а вот ты говоришь, Рита эта светлая была и синеглазая. И папа у меня русый. В кого же я тогда такая черненькая уродилась? - Иришка уже и о слезах позабыла, улыбалась во весь рот.

- Как в кого? В маму. В маму Олю.

- И я, когда вырасту, буду такая же красивая и добрая?

- Да конечно, деточка! Конечно, будешь!

Дело уж пошло к вечеру, и старая да малая потихоньку пошли в деревню, не набравши травы.

А на опушке их уже поджидала вернувшаяся с работы Ольга. Иришка раскинула руки и бросилась к ней бегом с криком:

- Мамочка, миленькая, прости меня! Как же я тебя люблю, родненькая!