Портреты для писателя

Я стояла на покачивающейся пристани и пила ветер. После метро, где воняло людьми – всем, что присуще людям: потом, менструальной кровью, духами, чем-то тухлым, – чистый воздух был сладким и хмельным, как красное полусухое.
Нет, я не ждала алых парусов, не ждала корабля, не ждала легкомысленного распутного француза, я просто наслаждалась покачивающейся под ногами пристанью и сверкающей голубизной воды. День был странный – из тех, что никогда не нравились мне пронзительной, всеобъемлющей солнечностью и блестящей игрой света на воде; а этот – нравился, хотя я, находясь под впечатлением от романа Фаулза «Любовница французского лейтенанта», хотела не слепящего солнца, а холодного пронизывающего ветра, каких-то скал, обрывов, утесов... Я хотела создать нечто монументальное, нечто сочное и яркое, полное жизненных и вместе с тем мистических образов.
Где-то сверху, по набережной, прошел иностранный моряк – в идеальной черной форме, с острым очертанием кортика на боку. Его образ преследует меня давно. Может, и прошедший сверху моряк – только плод моего воображения?

Сердцевина города. Шум, к которому так привыкаешь, что не замечаешь его. Девственницы, пресные, как огурцы без майонеза; похотливые, все в клубнике со сливками, дамочки, перетянутые змеиной кожей; поэтессы в кашемировых шарфах; студентки консерватории со скрипками и флейтами наперевес; свежие, полчаса назад расставшиеся с невинностью девушки (расплывшаяся тушь, аквамариновые глаза, легкая походка, внезапная, прилетевшая из ниоткуда нимфомания только что утраченной девственности); прячущиеся от автографов актрисы.

Сидя в кафе, я мгновенно вижу и схватываю все. Меня в этом заведении давно узнают и радостно приветствуют. Здесь очень удобно писать – точнее, набрасывать.
Официантка принесла меню, которое я знаю наизусть. Она была смугла, как цыганка, а крупные серьги кольцами довершали ассоциацию. Я что-то заказала и достала свой вечный блокнот, попутно жадно изучая собравшееся за столиками общество. Это же не кафе, а кладезь образов!
Вот девушка, прожигающая жизнь над бокалом «золотого, как небо» муската. Не одна, с любовником. Он шепчет ей на ухо всякую дребедень, повисающую на золотых нитях света. Она существует на редкость отдельно от него, будто в вакууме. Он ей нужен исключительно как предмет, как мебель, как паж.
Трое иностранцев, уплетающих морковный салат и запивающих его сельдереевым соком. Они переговариваются, жизнерадостно выговаривая названия наших станций метро, и употребляют много слов с нечетким, ускользающим звуком «r». Как и положено иностранцам, они одеты в шорты и очки, интеллигентны.
Левее сидят две увядающие подруги, не выпускающие из рук сигареты и пьющие пиво цвета античного золота. Их губы накрашены неровно, может быть, смазались после ужина, глаза как-то запали, посерели. Обсуждают мужей, конечно. Никуда не годных мужей, конечно. Отвратительных мужей, конечно.
В углу примостился застенчивый поэт с трубкой во рту. Впрочем, застенчив он только на первый взгляд.
Наконец, гвоздь сегодняшней программы: папа с дочкой или дядя с племянницей, между которыми явно намечается инцест. Отец импозантен и элегантен, дочь темна, увешана золотом; вы скажете, что это моя больная фантазия, что они могут быть самыми нормальными родственниками или, наоборот, обыкновенными любовниками, но во взгляде мужчины смешиваются отцовское одобрение и похоть, нацеленная на высокую грудь и смуглые шелковые ноги девушки. В глазах, во всем лице отца – вызов: да, я такой, да, у нас так, и мне с высокой вышки плевать на ваше идиотское мнение. Девушка же чувствует себя неловко. Ей кажется, что все на нее смотрят. Она подносит к губам бокал; ее рука, бросающаяся в глаза благодаря кровавому маникюру и золотым веточкам колец, чуть дрожит, а начерненные ресницы стараются прикрыть синие, как море, глаза.
Я ем остывшую, горьковатую от масла картошку фри, запивая ее дешевым, но вкусным и крепким вином. Достаю тетрадь; пытаясь подражать Хемингуэю, быстро набрасываю кое-что. Снова пью. Предметы вокруг чуть расплываются. Светильники бросают блики на стены, на занавески, в глаза. Лица превращаются в театральные маски, вполне обыкновенная еда – в пищу Лукулла, бижутерия – в бриллианты и золото.
А ночью мне открываются миры, более просторные, чем звездные, миры, населенные писателями, моряками, художниками, античными героями. И я не сплю до тех пор, пока не придет рассвет. Пока не будет поставлена точка.