Эллочка

II глава

Эллочка, бабушкина довоенная подруга была “старой девушкой”. Да-да, “девушкой”, а не “девой”, как принято говорить о незамужних. Так ее называла бабушка и бабушкин второй муж, мамин отчим дед Сергей. Так мы, дети, его называли.

У этой Эллочки было кукольные личико с уже совершенно увядшей кожей и неожиданно пунцовыми щечками, присыпанными пудрой “рошель”, чуть ли ни единственной рассыпчатой пудрой, которая продавалась в те времена. Пудра была в круглых картонных коробочках песочного цвета с восточным орнаментом сверху на крышке. И пахла эта пудра … пудрой! И еще смесью каких-то цветочных ароматов. Она продавалась в парфюмерных магазинах по всей стране, которые назывались просто ‘ТЖ’ (только для женщин?). В какой бы город страны вы ни поехали, везде эти магазины так и назывались ‘ТЖ’.

Помню шутливые частушки эстрадных куплетистов Шурова и Рыкунина: «На глазах ТЖ, на губах ТЖ, на щеках ТЖ! Целовать где же?» Ну, естественно, ударение делалось на последнем ‘же’, что недвусмысленно предполагало целование в совершенно противоположное от лица место.

Ногти у Эллочки, неухоженные, с заусеницами, всегда были неряшливо покрыты ярким алым лаком, который сегодня в моде: Эллочка была близорука, но очки не носила. От ее одежды всегда пахло мужским одеколоном “Шипр”.

Каждый раз, когда она бывала в бабушкиной спальне, Эллочка застенчиво просила свою подругу, мою бабушку:

– Лина, можно я подушусь?

Конечно, бабушка никогда ей не отказывала. На трюмо в спальне стояло такое множество флаконов с дамскими туалетными водами, одеколонами и малюсенькие флакончики с духами, что у меня от их форм и количества захватывало дух. Я с вожделением смотрела на них, мечтая, когда же наконец они будут пустыми, и мне разрешать взять их для моих детских игр.

Я себе представляю состояние бедной Эллочки, у которой всегда был один только мужской “Шипр”, и то, очевидно, маленький флакончик, содержимым которого она так дорожила, что наносила его сперва на свой носовой платочек, а потом этим платочком проводила по платью или блузе.

Но Эллочка никогда не была завистливой. Это было видно сразу. Даже не представляю, что она могла бы эту зависть от кого-то скрывать. Она была открытой и ранимой. И настолько одинокой и несчастной, настолько незаметной, что иногда, когда она находилась в комнате, казалось, что ее просто нет. Нет, и все тут. Пустое место. Вот в плетеном кресле-качалке сидит кто-то, но там его нет, кресло не шелохнется!

Бабушка и дед ее жалели и ни в чем ей не отказывали. Но она, практически, ни о чем и не просила. Пишу об этом, а внутри у меня какой-то бунт, просто восстание. Хочется кричать: «Почему?!»

Трудно сказать, сколько ей было лет: сорок пять или шестьдесят пять. А, может быть, семьдесят пять? Волосы у нее были черные, крашенные басмой. Когда они отрастали, было видно, что она совершенно седая. Она всегда носила облегающие черные платья или костюмы, которые подчеркивали ее стройную, но потерявшую всякую упругость фигуру, черные шляпки с вуалетками, тонкие, как тогда говорили, ажурные черные перчатки. Глубокой осенью или зимой она носила "самовязанные" крючком шерстяные варежки, черные туфельки со стертыми каблучками-катушечками или ботики с фетровыми отворотами поверх все тех же туфелек – осенью, зимой или ранней весной.

– У Эллочки кто-то умер? – спрашивала я бабушку.

– Да... Не задавай глупых вопросов.

Я не понимала, почему глупых. Но позже я поняла, что в те годы у всех кто-то умер или погиб, или был зарыт в землю живьем, или расстрелян. Своими или немцами, не все ли равно, кем? Их не стало, а по земле бродили рано увядшие “старые девушки”, и не было у них ни-ко-го, кроме подруг или соседей, которые жили своими заботами со своими семьями, которым было мало дела до этих вечно скитающихся одиноких душ.

Эллочка приходила к бабушке один-два раза в неделю, но никогда в выходные дни, когда собиралась вся наша огромная шумная семья. Они о чем-то разговаривали с бабушкой, совершенно незначащем, даже никому не “перемывали кости ”, не сплетничали. Просто обменивались какими-то звуками типа “ах!” или “ох!”, рассматривая что-то в журналах, или сшитые бабушкой вещи, или нитки для вязания, или ткани для шитья: обе вязали и неплохо шили. Иногда бабушка о чем-то рассказывала в деталях, например, как она пошла на базар или в парикмахерскую, или в магазин, что купила, кого встретила. А Эллочка, робко улыбаясь, кивала в ответ. Я знала, бабушка никогда не разговаривала с Эллочкой о чем-то серьезном. Очевидно она страшилась какой-нибудь неожиданной реакции, на которую не будет знать, как реагировать.

Нет, Эллочка не была душевнобольной, но душа у нее явно болела. А у бабушки ей было тепло и спокойно, и она была не одна. Иногда она садилась за пианино и что-то подбирала, а потом играла, подпевая себе слабым, высоким голоском. И улыбка у нее становилась какой-то солнечной, не стеснительной. И я вдруг видела ее такой, какой она, наверное, была в молодости: озорной и очень симпатичной.

Под вечер, когда с работы должен был прийти Сережа, как они обе называли деда (он был на одиннадцать лет моложе бабушки (!), сын бабушкиной подруги, который грозился броситься с цепного моста в Днепр, если бабушка не выйдет за него замуж; мост этот был позже, во время войны, взорван), Эллочка со вздохом вставала, торопливо одевалась и уходила. Летом – еще засветло, осенью или зимой – в гулкую тьму, в туман, в сырость, в никуда….

Однажды она вот так ушла, чтобы больше никогда не прийти. Бабушка даже и не заметила ее отсутствия в первую неделю. На вторую, заволновавшись, пошла к Эллочке домой. Соседи сказали, что Эллочка в больнице, ей сделали операцию "по поводу рака чего-то там", чего, они точно не знали.

Бабушка нашла больницу "где-то на краю земли, на Соломинке", как она сама сказала. Ей, прожившей в центре Киева всю свою жизнь (за исключением нескольких лет, когда она в юности жила в родном Луганске, а потом несколько лет в столичном Харькове, когда дед работал в украинском правительстве, находящемся в то время не в Киеве, и во время эвакуации, в Джамбуле и Свердловске) так вот, ей Соломинка казалась "краем земли"!

После операции Эллочка очень ослабла. Бабушка навещала ее несколько раз в неделю, возила какую-то еду, питье. Состояние Эллочки, по мнению хирурга, было неутешительным. Однажды бабушка пришла домой заплаканная.

– Что, умерла? – спросила я.
– Пока нет. Но, очевидно, скоро, – ответила бабушка.

Вечером позвонили из больницы и сообщили, что Эллочка скончалась, не приходя в сознание.

– Ей было всего 46 лет! – с горечью сказала бабушка и заплакала.

Сорок шесть лет, подумала я, какая старая! В тот год мне исполнилось пять….