О фильме Н. Михалкова 12

Эпиграф:
«… позади - голодный пёс…»

Вот сейчас втюхал этот эпиграф и подумал: не обидится ли кто, не примет ли на чей-то не тот счёт?
На самом деле, имеется в виду вполне конкретный и очень голодный пёс, который появляется в фильме несколько раз, и создатели не могли не вкладывать в его мрачныЙ образ эту аллюзию.

Те же, кто фильма не видел, могут, конечно, считать, что «голодный пёс» - это я. Потому что пишу рецензию на фильм Никиты Сергеича Михалкова «12», представляющий собой римейк фильма Сидни Люмета «Двенадцать разгневанных мужчин», представляющего собой экранизацию пьесы Реджинальда Роуза. Соответственно, замыкаю процессию. «Позади -холодный хвост». Холодный – и аналитический.

Что ж, прежде чем рассуждать о картине, аналитически холодно, я решил сформулировать своё отношение к трём явлениям. Во-первых, к суду присяжных как к таковому. Во-вторых, к фильму «Двенадцать разгневанных мужчин». В-третьих, к Никите Сергеевичу Михалкову. Это важно.

1. Суд присяжных. На первый взгляд, сама его концепция кажется шизофренической. Собрать двенадцать людей «с улицы», не обладающих никакими специальными познаниями в юриспруденции, криминалистике, психологии и т.п.; двенадцать простых обывателей, чья моральность подтверждаются лишь отсутствием судимостей, а интеллектуальные способности, жизненный опыт и устойчивость к внушению – не подтверждаются ничем вовсе; и предложить этой чёрте-знает-какой дюжине левых фраеров решить судьбу совершенно незнакомого им человека, руководствуясь своей логикой(?) и знанием(?) реальности.

Совершенно очевидно, что куда больше они будут руководствоваться своими предрассудками, иллюзиями и заблуждениями, но главное – личной инстинктивной симпатией или антипатией к подсудимому, к адвокату либо к прокурору. И это называется правосудием?

Но суровая правда просвещённого гуманизма состоит в том, что соображения заботы об эффективности криминальной юстиции – малозначительны на фоне той задачи, которую решает суд присяжных. Ну, осудят невиновного. Так если и жюри присяжных выносит обвинительный вердикт, то, скорее всего, перед профессиональным судом у этого невиновного вовсе не было бы шансов. Ну, выпустят преступника. Так не факт, что по выходе на свободу он продолжит резать людей. А коль и продолжит – так много ль он почикает, будучи даже самым опасным маньяком? Десяток, от силы сотню. И что такое жертвы «недоосуждённого» криминала перед масштабами государственного репрессивного террора или кровавым цунами вооружённого мятежа?

Между тем, именно такие «прелести» суд присяжных и предотвращает. То есть, это один из ключевых институтов, служащих сохранению гражданского мира и взаимопонимания между государственным аппаратом и людьми, желающими на него как-то влиять. Тут всё довольно просто. Основных функций у суда присяжных две, и они очень удачно смыкаются. Первая – удовлетворять желание граждан быть гражданами, в частности – участвовать в таком деле, как отправление правосудия. И вторая – возможность для власти, озабоченной своим имиджем, спихнуть на этих граждан ответственность за иные репрессивные меры. «Это не мы вас судим и караем, это вы сами себя судите и караете, а потому – какие к нам претензии?»

И можно сколько угодно прохаживаться на тему того, как двенадцать «лохов» устраивают из правосудия фарс и принимают чёрт знает какие решения, но это лучше, чем если б те же двенадцать «лохов», и миллионы прочих, взяли вилы и поинтересовались у власти, почему, собственно, с ними никто не считается и почему государство карает их лишь по собственному произволу. Что бывало в истории. А государство не сможет дать хоть сколько-нибудь внятный ответ. И такое тоже бывало.

Соответственно, суд присяжных следует признать в целом полезным явлением, сколь бы сомнительными и даже скандальными ни бывали порой его вердикты (да можно подумать, у профессиональных судей всё тип-топ!) Главное же – он позволяет направить в относительно безобидное русло энергию, амбиции и цинизм АДВОКАТОВ, самых страшных зверей социума, когда не кормлены.

2. Строго говоря, называть михалковский фильм «12» «римейком» творения Сидни Люмета «12 разгневанных мужчин» - некоторая натяжка. Скорее – это римейк исходной пьесы Роуза, которую Михалков ставил прежде на сцене, а теперь вот создал такую «русифицированную» киноверсию. Но понятно, что сравнивать удобнее два фильма, нежели фильм и пьесу, тем более, что последнюю я не видел ни в михалковской постановке, ни в какой-либо иной.

Поэтому – о фильме Люмета. Что ж, лично я не считаю его прямо уж шедевром, берущим за душу и выворачивающим её навстречу высшему свету добра и правды. Пожалуй, он чересчур назидателен, порою – даже наивен. Но он добротно сделан, там отличные актёры, и смотрится фильм хорошо.

В принципе, то же можно сказать и о михалковском детище. Снят он тоже добротно, талантливо, диалоги естественные, в целом неглупые, актёрская игра – выше всяких похвал, и несмотря на изрядную продолжительность, посмотрел я его с интересом, без зевоты. Что, в общем-то, рекомендую сделать тем моим уважаемым читателям, кто до сих пор не видел. Если ж и Люмет проскочил мимо вашего внимания – и это не поздно исправить. Оба фильма стоят того, чтобы с ними ознакомиться.

3. Перед просмотром на миг задумался: не повредит ли восприятию картины мой «пиетет» к Михалкову как к общественно-политическому деятелю? Не буду ли я слишком предвзят? Но – махнул рукой: пустое это. Артюр Рембо – тот вообще вон неграми торговал, а стихи писал замечательные…

Теперь же – углубимся в фильм (фильмы; познаваться они будут в сравнении). И я сразу должен предупредить: фильм (оба фильма) вызвали у меня желание поговорить о них всерьёз, исследовать пристально. Это я к тому, что получившееся эссе – довольно-таки объёмистое. Не будучи скован каким-либо рецензионным форматом – я могу себе это позволить. Хотя, конечно, никого не понуждаю читать мои разглагольствования. Кратких аннотаций – в Сети полно, и они дают представление о картине, но самое верное – даст просмотр.

Итак, американский фильм начинается очень скромно и бесхитростно: здание суда – вверх по лестнице ко входу – внутренние помещения – зал заседаний. И – процесс пошёл, как говорится. А вот начало михалковского шедевра – гораздо многозначительней.

Предваряет фильм - цитата какого-то неведомого мыслителя Б. Тосья, цветистая и велеречивая: «Не следует искать здесь правду быта, постарайтесь ощутить здесь истину бытия». Тут же возникает большой философский вопрос: и кто такое Тосья? И почему я должен верить, что оно знает про истину бытия чего-то такое, что я должен ощутить, да ещё и постараться это сделать? (Ну да к вопросу о личности этого Тосья - мы ещё вернёмся).

Потом – чёрно-белые кадры: чеченский мальчик едет на велосипеде по горной дороге. Долго едет. Упорно педали крутит. Катит мимо Горбачёва, вещающего с трибуны про необходимость сохранения Союза. Мимо Ельцина, вещающего о восстановлении конституционного порядка на отдельно взятой гористой местности. Вроде как – совмещение пространства и времени на одном серпантине, приём такой художественный…
«Свежо! – подумал я. – Остро! Только что ж трибуны-то Ельциным кончаются? Али время встало? Аль и не было ещё одного деятеля, обещавшего донести конституционный порядок до каждого сортира? Ах, ну да: мальчик – жертва Первой Чеченской. Кровавой, несправедливой и безумной. Вторая-то – знамо дело, освободительная и благородная была, там-то Чечню лепестками роз забрасывали, и ничем более…»

Но на самом деле, тут не политическая «корректность» резанула, а сам этот приём. Ну, какая-то несолидная претенциозность в нём, аляповатая и школярская, что ли? «Неужто весь фильм такой вот… вычурный будет, строго под фестивальные пряники заточенный?» Но нет: дальше, к чести создателей сказать, обошлись они без этого натужного символизма и сюрреализма. Оказалось – то было лишь видение чеченского юноши, задремавшего на суде.

Судят же его, меж тем, за убийство. Приёмного отца, бывшего офицера российского спецназа, приютившего кавказского сироту по старой дружбе с его погибшими родителями. Здесь имеется некое отличие от ситуации в фильме Люмета: там судили латинского тинейджера за убийство родного папаши, который сам насквозь уголовный подонок.

Но обстоятельства дела – практически один к одному. Орудие преступление – уникальный нож, принадлежавший подсудимому. Есть и свидетели. Дедушка снизу слышал шум борьбы и приметил, как парень сбегал по лестнице, а дама, живущая напротив, – наблюдала само убийство в окно. У Люмета, правда, имелось ещё сомнительное алиби. Парень утверждал, будто в момент преступления находился в кино, однако ж не мог вспомнить ни картины, ни актёров. В «12» следствие, вероятно, постеснялось спросить у обвиняемого, где он был в «час Х» хотя бы по собственной версии, посчитав такой вопрос слишком интимным.

В общем же и целом, в обоих случаях улики представляются неопровержимыми, а вина – абсолютно очевидной. Но процесс есть процесс, порядок есть порядок – и вот жюри удаляется на совещание.

В американском варианте – всё рутинно. И удаляются они, двенадцать суровых мужчин, не слишком далеко: в специальную комнату при зале суда. Но у России, понятно, особенная стать: в суде ремонт, а потому присяжные располагаются в спортзале школы по соседству. И подобный антураж не может не подействовать на этих неофитов алтаря Фемиды.

Я бы сказал, антураж внушил им несколько преувеличенную легкомысленность, вверг в изрядную инфантильность. Кто – мячик принимается пинать; кто – наяривает на пианино; кто – лифчик «раблезианский» в туалете нарыл и дивится; кто – шприц пустой надыбал, и ходит с ним, песенки распевает школьные, над состоянием нравов ученических издевается.

По правде, хоть я и не брюзга, хотелось им заметить примерно то же, что сказал американским коллегам судья в напутственном слове: «Мужчины! Один человек погиб, другой – под «вышкой» сидит. Посерьёзнее немножко – можно?»

Но судебный пристав, сам по себе персонаж в высшей степени колоритный (Александр Адабашьян), говорит им несколько иное. Он говорит: «Ну что ж, дело ваше плёвое – минут за двадцать управитесь».
Замечу, дело об убийстве русского офицера усыновлённым им чеченцем, жертвой войны, – ни «плёвым», ни «малозначительным», скорее всего, не было бы. Как пить дать – его бы «распиарили» с обеих сторон: и с «патриотической», и с «общечеловеческой». Но даже если б оно прошло незамеченным, пристав, позволяющий себе такие речи, рискует в лучшем случае вылететь с работы за давление на присяжных. Это если по закону.

Хотя, конечно, - где закон, и где Россия? Наверное, и это тоже имел в виду Михалков, будто бы нарочито игнорируя в фильме все и всякие российские процессуальные правила. И коль по этой части список «ляпов» вести – никаких серверных пространств для рецензии не хватит. Тут уж кое-кто из прокурорских обидеться успел, стал перечислять недочёты – ну да то их дело, надзорно-правовое. Как же по мне: художественный фильм вовсе не обязан быть «достоверным» в деталях, и раз уж я «Сволочей» от подобной критики защищал, то было бы несправедливо бросать «Двенадцати» упрёки в недостаточном «реализме». Да и сказано ж было: «Неча тут правду быта шукать!»

Однако ж, психология, мотивация, логика и поведение героев – дело совсем другое. Об этом – и в чисто фантастических опусах говорить можно и должно. Во всяком случае, про это мне поговорить интересно.

Как завязывается интрига у Люмета? Присяжные рассаживаются по местам, соглашаются с тем, что случай ясный, мусолить тут нечего, а потому – давайте уже проголосуем, отправим злодея на электрический стул и разойдёмся по домам.

Но тут обнаруживается один скептик-праведник (Генри Фонда). Который заявляет: «Я не знаю, виновен подсудимый или нет, и именно поэтому – давайте потолкуем».
Прочие – в недоумении. Восклицают дружно: «Да что ж толковать-то, когда прокурор уж всё истолковал?» Но видно, что скептик, при всей своей доброжелательности и мягкости манер, джентльмен упрямый, принципиальный, и так просто его не подвинешь с гражданской позиции.

В «12» проявление скептика происходит по-иному, будто бы даже пародийно. Усомнившийся – персонаж Маковецкого – поначалу предстаёт этаким рассеянным чудаком, который словно и не понял, за что они голосовали: вверх или вниз большой палец обращали. И лишь когда публика отсмеялась-отшумелась по поводу «конфуза» - выясняется, что его мнение тоже принципиальное. Держится он очень неловко, говорит застенчиво, точно извиняясь. Будь то Евгений Миронов, а не Сергей Маковецкий, - легко можно было б за князя Мышкина принять. Но всё же – он настаивает на своём. Что негоже решать чью-то судьбу вот так вот скоропалительно. А в подтверждение своей мысли – приводит аллегорию с покупкой арбуза на рынке. Мол, пока не взрежешь – не понять, зрелый он или зелёный. А тут – всё ж таки человек, и раз уж нельзя его взрезать да в душу заглянуть – так хоть обсудить обстоятельства дела.

В обоих фильмах тотчас возникает фигура главного антагониста-«упёртыша» - сильного и твердолобого мужчины, имеющего некую более глубокую заинтересованность в обвинительном приговоре, нежели «отслужим эту панихиду и разбежимся».

У Люмета это персонаж Ли Кобба, напористый, исполненный праведного гнева бизнесмен. Достойный член общества, примерный семьянин, заботливый отец. Он гордится тем, что вложил в своего сына всю душу и воспитал его «настоящим мужчиной». Таким, что уже в шестнадцать лет был способен вломить папаше в челюсть. Правда, отец несколько обескуражен тем, что не виделся с отпрыском последние пару лет. И потому – считает себя как бы полномочным представителем всех расстроенных родителей в деле борьбы с этой поганой, неблагодарной молодёжью.

У Михалкова же роль «упёртыша» исполняет Сергей Гармаш. Простой таксист на «волжанке», но при этом мужик рефлексирующий и по-своему даже интеллигентный. Его «особый мотив» - в целом сводится к ксенофобии. Он, мягко говоря, не слишком рад обилию/засилью кавказцев в Москве. Что ж, его можно понять. Тут, наверное, и конкуренция со стороны «шахид-такси» сказывается. Хотя, конечно, для приобретения некоторой недоброжелательности по отношению к кавказцам – вовсе не обязательно быть водилой-бомбилой. Девять из десяти москвичей скажут вам, что для этого – достаточно жить в Столице и не быть кавказцем. Проще – приобретается только антисемитизм. Для этого даже «гойство» - не обязательное условие. Признаюсь честно, из моих знакомых самые злостные юдофобы - как раз таки евреи. Ну, просто они чаще гоев видятся со своей роднёй :-)

Поэтому даже немного странно, что из двенадцати москвичей «антихачизм» персонажа Гармаша разделяет лишь один, тоже пролетарий, метростроевец (Алексей Петренко), недавно ограбленный юными абреками в поезде. Еврейские же гопники его, очевидно не грабили, поэтому к антисемитским выпадам того же Гармаша – он относится настороженно. Объект же этих выпадов, прелестно «местечковый», истинно бердичевской закваски старый и мудрый «сионист» (Валентин Гафт), парирует таксёрские шпильки насчёт «еврейских штучек» с таким изяществом и достоинством, что приводит в полный восторг присутствующего здесь же темпераментного хирурга-кавказца (Сергей Газаров). В общем, всё мило.

Следует заметить, в американском фильме тоже выискался ксенофоб – один злобный и ограниченный старикашка. Нет, он, конечно, не называл «испано-американцев» какими-либо обидными кличками, и даже «латиносами» напрямую не называл, но посмел заявить, что у «них» несколько иные представления о цене человеческой жизни, равно как и о законопослушании, и хотя бывают среди «них» приличные люди, но это лишь исключения из общей тёмной массы. Что-то вроде.

Понятное дело, прочая благородная публика (в американском фильме) сочла эти речи омерзительными, а расиста подвергла остракизму. Один за другим все присяжные демонстративно обособлялись от него, покуда последний не сказал: «Старик! Лучше б ты заткнулся!»

И это было в далёком 57-м году, когда на Юге ещё не все негры обрели право голоса, задолго до нынешнего разгула политкорректности. Что ж, сколь бы ни маразматичны и уродливы бывали порою проявления этой пресловутой политкорректности, но в целом, пожалуй, приходится согласиться с реакцией тех присяжных. Про себя можно думать, что угодно, однако ж «озвучивать» свои предрассудки перед малознакомыми людьми – дурной тон и даже ребячество. Кто-то негров недолюбливает, кто-то – евреев, а я вот, например, кефир ненавижу. Но я ж не кричу на каждом углу, что кефир – вульгарное пойло из протухшей лактозы, а его потребители – жалкие, ничтожные личности?

Впрочем, я бы не сказал, что Гармаш (его персонаж) – «хуже» того американского узколобого старикашки, а михалковские присяжные – «хуже», несознательнее и безответственнее американских, что не одёрнули распоясавшегося ксенофоба. Нет, скорее, и Гармаш, и его коллеги – просто искреннее. Он – говорит, что думает, они – не делают вид, будто им не пофиг то, что он говорит. Хотя – именно тот случай, когда искренность – враг приличия. Как ни крути, вываливать свои «антихачовые» и антисемитские фобии в присутствии кавказца и еврея – это очень детская откровенность.

На сём – закроем тему «ксенофобии». В конце концов, в американском фильме она затронута лишь едва-едва, в михалковском – чуть больше, но в любом случае она не является центральной.

Итак, исследование обстоятельств дела. Как это происходит в американском фильме? Фонда засомневался, предъявил альтернативную чашу весов – и туда, в течение пяти минут, накидали все имеющиеся увесистые доказательства. Вот вам, господин упрямец, свидетельство старика снизу, вот вам показания тётушки напротив, вот вам уникальный ножик, вот вам беспамятство подсудимого в отношении якобы только что просмотренного фильма – странный склероз в его-то годы. Видно, что ребята сидели на процессе не зря, к делу отнеслись добросовестно, каким бы очевидным оно ни представлялось, свидетельства мотали на ус и даже отмечали существенные моменты в блокнотах. Понадобилось – всё и вывалили. Дальше – идёт разбор улик по пунктам.

Как это происходит в нашем фильме? Кто-то вспомнил про ножик. Начинают разбираться с ножиком. Кто-то вспомнил про старика снизу. Проводят следственный эксперимент: успел бы подсудимый сбежать по лестнице, покуда дедуля-ревматик кандёхает к двери, или нет. Здесь – всё в точности, как у Люмета. Хотя там – чуть более внятно сформулировано, почему это важно. НО!

Где-то на ШЕСТОМ часу совещания кто-то из присяжных ВДРУГ хлопает себя по лбу и вспоминает: «Ах да! Там же ещё какая-то тётка в окошко видела, как, собственно, парень отца зарезал!»

На этом месте челюсть моя отпала, и потому ротовое отверстие сподобилось произвести лишь не очень артикулированный возглас: «Ээээ…»
Нет, серьёзно, этот момент – навевает мрачные сомнения в состоятельности памяти и рассудка всех присяжных. И это – не единственный момент, который навевает подобные сомнения.

Вот взять хоть разбор одного из доказательств, самого вещественного: ножик, орудие преступления.
Как это выглядит у Люмета? Ножик – выкидуха, притом очень редкая. Дружки подсудимого – видели её у него и опознали. И точно такой же ножик торчал из груди убитого. Это существенный довод обвинения.

Но Фонда говорит: это может быть простым совпадением. Ему возражают: «Какое совпадение, когда нож – уникальный?» А он лезет в карман и достаёт точно такой же инструмент. Говорит: «Нда? А вот это – я купил в лавке за пару кварталов от места преступления». И ясно, что стройность обвинения подмыта, а само оно – умыто. Совпадение – возможно.

Как это выглядит в нашем фильме? В принципе, всё то же. Нож, правда, не выкидуха, а боевой армейский, буржуйского производства, и знающий человек из присяжных подтверждает, что конкретно эта модель – необычайно редка в наших широтах. А Маковецкий – предъявляет точно такой же ножик, купленный на толкучке.

НО! Важный нюанс! Нож, который фигурирует в деле как орудие убийства и опознанный приятелями как принадлежавший юному чеченцу, - он ИМЕННОЙ. Там инициалы на рукоятке. В этом, собственно, главная его особенность. И нет никаких «разумных» сомнений в том, что именно этим ножом был убит его приёмный отец подсудимого (к слову, и родной тоже, ещё в Чечне; тем же ножом, ранее принадлежавшим одному полевому командиру. Это показано во «флешбеке», чтобы зритель знал: мальчика осиротили дудаевские боевики, а не кто-либо иной).

Если что и порождает сомнения – так это уверение подсудимого в том, будто некие люди купили у него этот нож незадолго до убийства. И вот здесь – ключевой момент, нуждающийся в проверке. Либо – парень врёт, либо – это грамотная, намеренная подстава. Но что нож – не просто похожий, а тот самый, и совпадение здесь исключено, - это вовсе не подлежит обсуждению. Так спрашивается, за каким чёртом Маковецкий показывает, что в этом огромном мире под луной в принципе можно найти нож той же модели? Да ведь не о модели речь – о монограмме.
Ещё же, что действительно странно, в обоих фильмах, - отпечатки намеренно стёрты, а нож остался в трупе. Это впрямь навевает мысли о подставе.

Далее – имеется довольно занятное расхождение в аргументации касательно боевого применения ножика. В американском фильме один из усомнившихся присяжных выдвигает предположение: парень был на голову ниже отца, а удар нанесён в грудь сверху, и бить так – ему было бы неудобно. Усомнившийся – банковский клерк, сугубо «цивильный» очкарик и даже робкий парнишка. Потому – простительно ему не разбираться в предмете. Ибо на самом деле поражение цели, находящейся примерно на уровне подбородка атакующего, т.е., область сердца противника, который на голову выше, - вполне вписывается в траекторию удара сверху с обратным хватом ножа.

Но главным аргументом стало авторитетное мнение одного из присяжных, который сам вырос в трущобах и неоднократно наблюдал поножовщину. И он сказал: «Это выкидуха, а раскрывается она только с прямого хвата, потому как – кнопка под большой палец заточена».

Как этот момент обосновывается в нашем фильме? Там – для непонятливого Гармаша кавказский хирург Газаров устраивает целое шоу, в высшей степени эстетичный и показательный такой «фристайл» с ножичком. Кроме шуток, одна из самых классных сцен в фильме. И свои живописные экзерсисы «джигит-лепила» сопровождает разъяснением: «Мальчик – вырос там, где знают толк в ножах. И он в курсе, что самые опасные удары – это снизу. И он бы никогда не стал бить сверху. Так делают только лохи». Вроде того.

Что ж, с таким авторитетным мнением – невозможно не согласиться. И приходится признать следующее. Подсудимый, пацан, проживший в краю высокой культуры обращения с холодным оружием лет где-то до семи – он, конечно, высококлассный профи по этому делу. Он-то уж знает, как правильно бить, и потому не стал бы бить неправильно. А настоящий убийца его приёмного отца – то был какой-то лох и ламер, который вообще впервые в жизни взял в руку боевой нож. И вот именно по этой причине – он подошёл вплотную к бодрствующему экс-майору спецназа и засадил ему лезвие в грудь по самую рукоятку. Сверху, по-дилетантски. Прямо в сердце. И что главное – был уверен в летальном исходе, добивать даже не пытался. А что ещё интереснее – угадал…

Ради справедливости, этот момент с «правильным-неправильным» применением ножика – он и в американском фильме очень спорный. Рассуждая о том, как мог и как не мог ударить искушённый в ножевом бое парень, присяжные малость забывают, что в действительности удар был нанесён именно так, как он был нанесён. И вышло это - более чем эффективно. Но всё же – есть хоть претензия на логику в заявлении о том, что выкидуха «активируется» только в положении прямого хвата, и парень, в запале, в пылу ссоры с отцом, бил бы так. Другое дело, если убийца вошёл в дом с уже изготовленным к бою ножом. Аргументация довольно слабая – но хоть какая-то.

 В нашем же фильме – нож не выкидной, а боевой армейский. Вполне нормальное дело – носить его так, чтобы выдёргивать из ножен обратным хватом. Оно и коварнее: до поры лезвие прячется за предплечьем, и жертва может вообще не понять до последнего, что противник вооружён. Не говоря уж о том, что мало-мальски сноровистый головорез меняет хват за долю секунды, а удары наносит всякие и разные (кстати, может и метнуть; в момент поражения жертва чуть подалась корпусом вперёд, малость пригнулась – вот нож и входит в грудь под углом сверху).

Впрочем, не будем клиниться ни на «колюще-режущей» теме и воздержимся от слишком придирчивого анализа прочих доказательств. В конце концов, вопрос о виновности подсудимых в обоих фильмах – это, слава богу, не наша головная боль, а присяжных. Мы сравниваем сам их подход к решению этого вопроса у Люмета и у Михалкова.

И что мы видим в американском фильме? Мы видим, как двенадцать более или менее серьёзных взрослых людей, получив некую задачу, обсуждают её с тем, чтобы прийти к консенсусу. Они препираются, нервничают, распаляются, повышают голос, порой – схлёстываются чуть ли не до драки. То и дело кто-то восклицает: «Да о чём мы вообще спорим? Всё же ясно. Хватит наводить тень на плетень!» Но в основном – они говорят по существу. Обсуждают конкретное дело. Лирических отступлений – минимум.

Что мы видим в российском фильме? Обсуждение обстоятельств дела по существу? Да, это тоже имеет место. Но – как бы между прочим. А львиную долю дискуссии составляют страстные, необычайно проникновенные, исключительно глубокие, эпохально-глобальные монологи на весьма отвлечённые темы. Всё больше – про «истину бытия», и к чёрту – эту скучную, занудную «правду быта».

Маковецкий, не удовлетворившись аллегорией с арбузом, рассказывает публике душераздирающую историю своего падения и спасения. Как он, технический гений, изобрёл невероятно прогрессивный туннельный диод, и некая буржуинская фирма предлагала за патент огромные деньги, но патриот-«кулибин» упорно проталкивал своё изобретение здесь и только здесь, однако всюду встречал отказ, отчего горько запил, докатился до самого скотского состояния, и погряз бы в сей пучине безнадежно, кабы его не пожалела незнакомая женщина в электричке. Тогда – он духовно возродился, счёл свой долг перед Родиной исполненным (ведь бухал же, ведь страдал же!) и таки продал свой диод буржуинской фирме, чьим представителем нынче работает.

Мудрый старый еврей Гафт рассказывает про то, как его папа, во время войны и оккупации, влюбился в красавицу литовку, жену коменданта концлагеря, и влюбил её в себя, а после освобождения они загремели уже в сталинские лагеря, где сидели до самого 53, пронесли свою любовь через годы и невзгоды, и по выходе - связали судьбы в трогательном союзе, хотя ради этого папе пришлось по-свински бросить маму (гхм… когда, бишь, она его последний раз видела, воочию и на свободе?)

Простоватый метростроевец Петренко рассказывает про то, как его родич спустил все деньги на игровых автоматах, решил заделаться террористом и взял заложников в бухгалтерии родного предприятия, и погибнуть бы ему при штурме, но сочувственный и мужественный начальник милиции обезоружил отчаявшегося бедолагу посредствам личного авторитета и бутылки водки, обеспечив полнейший хэппи-энд.

Актёр-балагур Ефремов исповедуется в том, как достало его это зажравшееся толстокожее быдло, которое ходит на юмористические концерты лишь для того, чтобы тупо поржать, и тупо ржёт над всем и вся, чего ни скажи. А также – он посвящает коллег в печальные обстоятельства кончины своей любимой бабушки.

Горбунов, директор кладбища и великий философ, очень пылко и убедительно рассуждает на тему того, что русский человек никогда не будет жить по закону, поскольку ему это скучно. Он же – изрекает фразу, которую хрен оспоришь: «А здесь всё очень по-русски!»

Да, с этим приходится согласиться. Знаменитая русская душевность – «это есть что-то особенного». И оно, конечно, очень мило и трогательно – но, признаться, порой так достаёт... Приходишь, бывает, к человеку решать какой-то конкретный вопрос – а он принимается сходу изливать душу. Сидишь, весь промоченный штормом его «внутреннего моря», чувствуешь себя наичерствейшим подонком и думаешь: «Мужик! Да нафиг мне твоя душа? Тоже мне, Фауст! А будь и Фауст – я тебе, что, Мефистофель?» И вот так каждая деловая беседа рискует обернуться изысканным психологическим ток-шоу «поплачем вместе». Впрочем, это неудивительно для страны, где и по сию пору миллиардные контракты заключаются в бане. Нда, специфика.

Вот и в фильме – двоякое возникает ощущение, когда слушаешь все эти исповеди, откровенные и надрывные, этакий «декамерон по-достоевски». С одной стороны – актёры уж больно хорошо играют, причём все. А с другой – думаешь: «Ребята! Вы уголовное дело рассматриваете – или коллективный сеанс реморализации проводите?» Но – куда ж без этого, без «настройки на волну», без, пардон, усиленной мастурбации нравственного чувства?

Что ж, заседателям удаётся в полной мере взбудоражить свою нравственность. Опять же, с чисто русской хаотичностью и любовью к крайностям, они бросаются из полнейшего пофигизма – в такую страстную увлечённость делом, что временами доходят до умопомрачения. Так близко к сердцу принимают. Нет, конечно, по накалу драматизма этому гражданскому форуму – далеко до собрания пайщиков в рязановском «Гараже» (иные критики поминали и его). Там-то – всё же речь идёт о домике для машинки. Для своей машинки. А не о жизни и смерти постороннего человека. Но всё равно: присяжные распаляются, порой – до невменяемости.

Вообще надо сказать, что у доброй половины собравшихся психическая стабильность – явно не самая сильная сторона личности.

Хирург-кавказец, в целом артистичный и обаятельный, при виде шприца впадает в неистовство, хватает его и мечет в доску для дартса – хорошо ещё, окружающие успевают увернуться. Понять его можно: брат у него сторчался на этом деле. Но, наверное, лучше даже не думать о судьбе какого-нибудь покоцанного наркодилера, попади он на стол к этому эскулапу.

 Директор телеканала Стоянов, фигура определённо карикатурная и несимпатичная – воздержусь от предположений, кого здесь спародировали создатели – под впечатлением криминальной «страшилки» едва не заходится рёвом, как трёхлетний мальчик при виде картинки с Бабой Ягой, и бежит блевать в сортир, на ходу меняя свой вердикт.

Гармаш же, исполнитель той «страшилки», судя по его финальному полубредовому монологу – явно нуждается во внимании не только психиатра, но и прокурора. Серьёзно, бытовая ксенофобия – шут бы с ней, но что прикажете думать об отце, который регулярно молотит своего малолетнего отпрыска по лицу, в кровь, и едва не доводит до самоубийства? Я лично думаю, что ему не помешало бы малость подлечиться электричеством. Таких папаш в России сотни тысяч? Так ведь и турбины РАО ЕЭС не сачкуют, мегаватты выдают исправно... Да, определённо: нехило было бы сначала с такими «чадолюбцами» разобраться, прежде чем призывать новых детей клепать…

В общем, присяжные эти - публика любопытная, но диковатая. Кто инфантилен чересчур, кто впечатлителен не в меру, кто вовсе неадекватен, и почти у всех – явные проблемы со способностью к элементарному «гомосапскому» логическому мышлению.

Помешали ли им означенные обстоятельства вынести единогласный вердикт? Нет, конечно! Не только решение вынесли – но куда как дальше продвинулись…

В американском фильме ведь как было? В ходе долгой изнурительной дискуссии скептик-праведник Фонда, при помощи других «озадачившихся», последовательно продемонстрировал, что в каждом из предъявленных доказательств имеется изъян, место для разумного сомнения. Орудие убийства? Возможно совпадение. Показания соседа снизу? МОЖНО ДОПУСТИТЬ, что он не успел увидеть убегающего убийцу, но убедил себя в том, будто видел, одержимый жаждой славы на фоне старческого маразма. Показания тётки из дома напротив? У неё на переносице – метки от очков. А значит, НЕЛЬЗЯ ИСКЛЮЧАТЬ, что она близорука, в момент убийства была «зрительно безоружна»(лежала в кровати) и потому видела происходящее нечётко. Хотя, возможно, метки – от плюсовых очков или от солнцезащитных. Но – есть ПОВОД усомниться.

Ну и так далее. То есть, Фонда вовсе не доказывает невиновность подсудимого. А доказывает лишь, что нельзя со стопроцентной гарантией признать его виновным. На самом деле – типичный случай для отправления дела на доследование с целью уточнения существенных деталей.

Не то – в нашем фильме. Конечно, наши люди – не могли удовлетвориться установлением неясности как факта. Нет, им подавай определённость. И вот уж эти романтики от юстиции, совсем недавно – абсолютно равнодушные к делу и едва помнящие его обстоятельства, роют землю всеми конечностями; убедительно доказывают полнейшую невиновность чеченёнка, а заодно – с лёгкостью, на зависть Ниро Вульфу, изобличают истинных убийц, не выходя из спортзала; на коленке рисуют схемы криминальной зачистки дома под снос и элитную застройку, а тётку-свидетельницу – уличают в личном мотиве на основании представленных ею же фотографий: она, оказывается, ревновала пацана к его папаше, в которого была безнадёжно и пылко влюблена, а потому возомнила себе невесть что.

Один товарищ, Гафт, правда, усомнился. Нет, не в том, что тётка – вредная и ревнючая вплоть до оговора, а в том, что строительные воротилы могут нарушать закон вплоть до физической ликвидации упрямых жильцов. И спросил строителя-аналитика (Виктор Вержбицкий): «Неужто у нас действительно убивают живых людей за какие-то смешные миллионы баксов? Откуда вы всё это знаете?»

Гхм. Что можно было бы ответить на такой вопрос? Можно – примерно следующее: «Видите ли, живу я преимущественно в Гондурасе, но как-то мне в руки попала российская газета…»

Нет, вот во что я решительно не верю – так это в существование взрослых российских граждан, даже – старых благонамеренных евреев с бердичевскими интонациями, способных задавать подобные вопросы.

Верю ли я при этом в правозащитников, восклицающих «Но ведь это ужасно!» всякий раз, когда слышат, что в России случаются порой убийства из корыстных мотивов? Конкретно в подобные восклицания – нет. Вообще же, образ, сыгранный Сергеем Арцибашевым, «придурковатый демшизоид», иные критики обвиняют в нарочитом неправдоподобии и преувеличенной гротескности. Но, положа руку на сердце, готов признать: бывает такое. Всякое бывает. Встречаются и среди «патерналистов» неглупые люди, и среди «либералов» - редкостные идиоты, этакие «дуроломы от демократии». Но никого конкретного из публичных персон – я не имею в виду. Как, наверное, и Михалков.

Замечу, этот «либерал-фанатик» - явно выставлен антиподом председателя собрания, что подчёркивается и расположением их за столом, и даже – видом шевелюры (вокруг «тонзуры»). То есть, в фильме имеют место две антагонистические пары. Во-первых, скептик-упёртыш (Маковецкий-Гармаш), и во-вторых – председатель-«правозащитник» (кто играет председателя – угадайте сами).

У Люмета – тоже были две выраженные пары. Первая уже упоминалась, вторая – старшина присяжных и субъект в шляпе, сидящий на другом конце стола, строго напротив. Старшина – ответственный, добросовестный парень, помощник футбольного тренера в школе, стремящийся наилучшим образом исполнить свой долг. Его антипод – взбалмошный несознательный пижон-коммивояжёр, спешащий поскорее отстреляться, голосуя абы как, поскольку у него «горят» билеты на бейсбольный матч. Можно сказать, паршивая овца в собрании этих не лишённых предрассудков, но всё же принципиальных и серьёзных мужчин.

При этом американский старшина – нисколько не гений, ни в области дедукции, ни в области риторики. Роль главного «умника» – отведена Фонде. А председатель – просто честный, славный парень, не более того. Но ведь его ж не Михалков играл, правильно? :-)

Нет, когда председателя играет Михалков – тот не может быть просто честным и славным парнем. И просто утереть нос балаболу-«правозащитнику» своей спокойной деловитостью – этого, конечно, мало. Нет, наш старшина, терпеливо и безропотно высиживает много часов кряду, стоически сносит всю истерическую дурь этих больших детей – лишь для того, чтобы под самый занавес ослепить собрание подлинным, дотоле тщательно сокрытым величием своего интеллекта и сразить наповал истинным пониманием гражданского долга. По сути – он показывает им, кто на самом деле является НАСТОЯЩИМ МУЖЧИНОЙ среди этого бестолкового сборища.

Вот, как это происходит. Когда все уж готовы признать невиновность подсудимого – председатель говорит такое:
«Минуточку! Видите ли, я-то сразу понял, что мальчик не убивал. Потому как следователи, прокуроры, судьи – это всё слепые кутята. Навроде, скажем, вас. Но я-то - работал раньше в органах. Офицер я. И глаз у меня – рентген, спасу нет. К тому ж, бывал я на Кавказе и тамошнюю публику знаю. О, это такие жёсткие парни! Они ведь никогда не грозятся убийством. Они просто мочат, без лишних слов. Причём так всё обстряпывают, бестии, что и не подкопаешься. Соответственно, мальчик бы – ни в жисть не подставился бы. Ведь он тоже джигит и хитроумная бестия. А потому, значит, его кто-то другой подставил, чтоб на него подумали. Но реально, на него, на хитроумного абрека, можно было бы подумать, только если бы подумать на него было нельзя. Доступно излагаю? Короче, кому-то очень надо засадить его в тюрьму. Убрать, то бишь. Так давайте прикинем: стоит ли на волю его отпускать?»

Тут присяжные недоумевают, возмущаются: «А как же иначе, когда он невиновен? И что с ним на воле-то случиться может?»

А председатель – разъясняет, терпеливо, смиренно: «Так ведь убьют его. Зарежут, как отца зарезали».

Присяжные, раскрыв рты: «Эвона как!»

Председатель: «Дык! И я вот как меркую: на тюрьме-то пацан дольше проживёт, чем на воле. А мы, тем временем, организуем общество помощи ему, скинемся, кто чем богат, связи свои напряжём, попутно – строительную мафию эту заборем, злодеев-убивцев к ногтю прижмём. Иначе – кто ж это сделает, кроме нас? Не на ментов же уповать? Да там ведь, почитай, и не осталось никого толкового, как я вот на пенсию ушёл».

Но – остальные одиннадцать на поверку оказались всё же малодушными, эгоистичными и несознательными уродами, не пожелавшими посвятить свои никчёмные жизни делу борьбы со строительной мафией за торжество правосудия. Тотчас бросились отмазки искать, мол, дела у них, работа… дети не кормлены, жена не доена, корова не… в общем, жалкий лепет – смотреть тошно. Но председатель – смотрел без тошноты, а лишь – с отеческой укоризной…

В итоге – парня решено было таки выпустить. А доблестному председателю – пришлось, вздохнув и посетовав на несовершенство человеческой природы, в одиночку заняться судьбой юного кавказца. Но, конечно, сомнений нет: уж этот-то матёрый человечище дело сладит. Горы свернёт – а дракона элитно-строительного из пещеры выковыряет. Ибо – мужчина правильный, основательный. И по-нахски говорить умеет, и во все детали вникает въедливо. Вот, например, сидит он уже после суда рядом с освобождённым чеченёнком и уточняет: а как отца твоего звали? А приёмного?

Кто-то, наверно, подумает, будто он весь процесс проспал, а потому ни отчества подсудимого, ни имени убитого ни разу не слышал. Нет! Он просто желает убедиться: а не подсунули ли ему какого-то другого чеченского отрока? Привычка такая профессиональная: ничего на веру не принимать…

Ой, ладно… Что ж, обращаясь к персонажу Михалкова – к персонажу, конечно, - можно было бы сказать примерно следующее:

«Мужчина! Эта ваша лекция на тему правды жизни и гражданского долга – она, конечно, чертовски мощная, проникновенная… лирический пафос – пять баллов… но… вы серьёзно думаете, что чего-то очень умное изрекли?

Взять хоть ваш пассаж про кавказские нравы, «эти люди не грозят, а разят, и разят наверняка, так, что комар носа не подточит». Неужто не понимаете, что это ровно такая же, простите, ересь, как и сентенция таксиста-ксенофоба: «Мозгов у этих детей гор - канарейка чихнула, и потому они мочат вообще не думая»? Тот же омлет, но вид в профиль. Нет, вам, наверное, просто повезло, что оба чеченца, лично вам знакомые, – были товарищами хладнокровными и рассудительными, понапрасну не бранились и за нож в горячности не хватались. Но вообще-то – они разные бывают. Как это ни удивительно.

Ну да бог с ними, с глубокомысленными выводами о горском менталитете паренька, которого из Чечни изъяли годиков в семь-восемь . Но с чего вы решили, что он проживёт в тюрьме дольше, чем на воле? Откуда такая уверенность? Часом, не помните, как там вышло с Освальдом? Или – с Хабаровым в Екатеринбургском СИЗО №1, если уж о наших, российских реалиях говорить…

А с этим чеченёнком – всё будет ещё проще и прозаичнее. Несчастный случай, из серии «не стой под стрелой». Пищевое отравление. Попытка к бегству. Но понадобится - и «суицид» устроят в лучшем виде. Да мало ли?

Или вы думаете, что его, посадив, оставят в покое? Особенно – когда дело, усилиями вашего «общества помощи», возобновят по вновь открывшимся обстоятельствам? И парень окажется свидетелем, уже напрямую угрожающим некой отмороженной, бескомпромиссной строительной мафии? И вы сможете как-то обеспечить его безопасность за колючкой? Что ж, возможно, вы господь бог, но в действительности пенитенциарное учреждение – САМОЕ проблематичное место, в плане защиты от покушений.

Уж куда проще, если вы действительно желаете помочь парню и прижать бандитов, – схоронить его на воле. На квартире или на даче. У кого-нибудь из друзей. И так, чтобы никто из посторонних не ведал. В особенности – вот эти одиннадцать чудиков, добрые и трогательные, но болтливые – удержу нет. В чём вы имели возможность убедиться на протяжении последних часов. И это-то они в трезвом виде перед чужими людьми изнанку свою выворачивали. Так представляете, чего они по пьяни растреплют, если кто грамотный к ним подкатит? Разве можно иметь с ними дело? А вы – предлагаете «объединить усилия», «скоординировать действия».

Зачем вы им такое предлагаете? Что за нелепая и злая шутка? Во-первых, они и так уж потратили уйму времени на исполнение своего гражданского долга. И восстановление справедливости в рамках легальной процедуры – предел их социальной сознательности. Требовать чего-то большего – нетактично и негуманно. Тем более – вовлекать в некие конспиративные игры против организации, которая валит всех направо и налево без малейших сантиментов. Но главное – толку-то от них будет в подобной игре? Сплошная утечка информации.

Так к чему было совестить их, нотации читать? Чтоб понтануться своей зрелостью и ответственностью на фоне их малодушия и пассивности? Ну да, очень зрело, очень ответственно! Самоутвердиться чёрт знает перед кем – а заодно планы им свои слить.

Мужчина! Удачи вам, конечно, в благом вашем антимафиозном почине, но постарайтесь впредь вести себя солиднее. Учитесь у старших товарищей. У того же Владимира Владимировича. Вот – офицер, всем ребятам пример. Вроде - постоянно перед публикой выступает, да с такой задушевной искренностью, что у всех мурашки по коже. Но истинных его планов – никто до последнего момента не ведает (порою – даже он сам). Вот это – школа, это класс. А у вас – какая-то, всё-таки, воскресная(sic!) школа получается…»

Повторю, это было адресовано персонажу Михалкова, вдарившемуся в странноватое и едва ли уместное морализаторство. Что сам Михалков не мог обойтись без нарочитых и высокопарных «нравственных посланий» - это даже не обсуждается.

Но тем не менее, кино получилось неплохое. Живое. И персонажи – все занятные, по-своему симпатичные. Даже те, которые карикатурные. Но только – у Люмета действительно мужчины были (кроме, пожалуй, раздолбая в шляпе). При своих предрассудках, со своими тараканами в голове – но всё же взрослые, достаточно ответственные мужчины, понимающие, зачем собрались, и в рамках обсуждения уголовного дела – склонные обсуждать именно уголовное дело.

Здесь же – люди всё больше хорошие, можно сказать «душевные», но – какие-то чертовски наивные, премило пубертатного склада ума и психики. Все двенадцать. И сам председатель – не исключение. Поэтому, наверное, Михалков очень правильно поступил, сократив название, убрав из него слово «мужчин»…

Кончается же фильм – как и начинался. Цитатой всё того же мудрейшего Б. Тосья. На сей раз – изрекает он такую глубокую мысль: «Закон превыше всего, но как быть, когда милосердие оказывается превыше закона?»

Честно, не очень понимаю, к чему это было сказано. Вроде, в фильме закон как-то не больно и конфликтует с милосердием. Или же – было бы милосерднее оставить парня в тюрьме? Вряд ли. Удобнее для киллера - и только.

Да, кто такое Б. Тосья? Встречалось мнение, будто это зашифрованное послание от Никиты Сергеевича: «Бог – то есть я». Коли так – можно было бы порадоваться за самоиронию Михалкова. А то уж пол-России угорает над его претензиями на мессианство, он же – всё будто бы на полном серьёзе проповедует.

Но скорее, послание это хоть и зашифрованное, однако ж не настолько стёбное и «святотатственное». Нет, думается, это фонетическая анаграмма слов «От себя». Такое есть мнение.

Как бы то ни было – спасибо Михалкову за интересный фильм.