Г. Ч. м. же

       Автобиографический рассказ
       В 1960 году, когда мне было десять лет, родители привезли меня на родину отца, в Пензенскую область, в мордовскую деревню. Местные говорили друг с другом на мордовском, а со мной – по-русски, правда, с акцентом. Там я познакомился с тёткой и её дочерью Машей, моей двоюродной сестрой. Маша была намного старше меня и работала в местной школе учителем биологии.
       Я с тёткой стал по утрам ходить в церковь. Мне, как октябрёнку, возбранялось увлекаться подобными делами. Но запретный плод всегда сладок, тем более, в церкви было всё так красиво, торжественно и таинственно... Мой интерес к Богу не очень-то нравился сестре Маше, она была убеждённой атеисткой. Дабы поубавить мой религиозный пыл, она решила подарить мне книгу Емельяна Ярославского “Как рождаются, живут и умирают боги и богини”, где автор пытался опорочить все мировые религии, взяв за основу марксистско-ленинское учение.
       Но я читал этот опус запоем, отметая “научные” разоблачения Емельяна и всё больше узнавая о древних богах - особенно нравились мне древнеримские и древнегреческие боги. Книжку эту я зачитал “до дыр”, не обращая внимания на дурацкую коммунистическую пропаганду и свято верил, что боги должны быть всегда. Только со временем, приходят новые, более могущественные и правильные. Так что эффект от книжки получился обратный. Однажды Маша, застав меня на задах в шалаше за чтением книжки, неожиданно сказала:
       - А знаешь, Петя, у мордвы давным-давно были свои боги, а не Иисус, как сейчас...
       - Правда? Расскажи, пожалуйста.
       - Мордва верила в главного бога, которому подчинён видимый и невидимый мир. Зовут его Шкай. Он... ну как Зевс у древних греков. Бог этот не имеет ни начала, не будет иметь и конца. Шкай невидимый. Никто не может узреть его, не только простые люди, но даже боги, которых он создал, и которые ежеминутно служат ему. Он живёт над небом, а как живёт – никто не ведает, но управляет он всеми – планетами, людьми, животными, насекомыми и растениями...
       Он создал Шайтана, повелителя тёмных сил. Шкай разрешил Шайтану сотворить духов зла, которые живут в лесных болотинах и глубоких омутах. Как только человек совершит плохой поступок, Шкай дозволяет тёмным духам покарать его за это, но если грешник начнёт молиться верховному богу и просить об избавлении от наказания, Шкай запрещает злым силам преследовать его, и слуги Шайтана возвращаются в свои обиталища. Но нужно не только молиться, но и жертвы главному богу приносить...
       - Какие жертвы?
       - Ну, яйца, мёд, пуре – бражку такую...
       - А где?
       - В лесу, на полянах, где берёзы. Или на кладбище.
       - На кладбище?!
       - Там духи умерших родственников тоже помогают перед Шкаем грехи замаливать, они намного ближе к нему, чем люди, если, конечно, сами много не грешили...
       - Маша, а как люди просят его помочь им?
       - Молиться нужно так: “Шкай, оцю Шкай, верду Шкай, ваны-мыст!” Это значит – Шкай, высший изначальный бог, помилуй нас!
       - А если человек умрёт?
       - Шкай создал не только Шайтана. Он создал ещё и верховную богиню, добрую Анге-патяй. По силе она равна с Шайтаном, и они всё время ведут борьбу друг с другом – борьбу добра со злом. Анге-патяй родила четырёх богов и четырёх богинь. Старший сын её – Нишке-паз, бог неба, солнца, огня и света. Он и покровитель пчёл, у него в небе много домов, они - как пчельник, а в них живут души только добрых людей. Как пчёлы роятся вокруг матки, так и души праведников летают вокруг Нишке-паза. Нишке – на мордовском языке – это пчельник. А третий сын Верховной Богини - Назаром-паз - бог луны, зимы и ночи. Он забирает в своё царство – “назаром нишке” (тёмный пчельник) души всех усопших – и хороших и плохих. Хороших отправляет к старшему брату Нишке-пазу, а грешников изгоняет во владения Шайтана, под дно морское, в огненную преисподнюю.
       - А куда же эти боги подевались?
       - Давным-давно, сюда пришли русские и триста лет мордву крестили, теперь мордва православная, нет больше Шкая, Анге-патяй, Нишке-паза и Назаром-паза...
       - А Шайтан есть?
       - Шайтан есть и преисподняя, тоже.
       - Страшно, Маша...

       * * *

       Господи, почему Ты оставил меня? Я всегда думал, что Ты любишь меня.
Очень редко просил Тебя о чём-то, лишь только благодарил Тебя за то, что даёшь мне…
       Совсем недавно всё было так просто и надёжно – семья, любимая жена Марина, а теперь я один в этой ненавистной квартире. Через час наступит новый 2003 год, сижу за столом, тупо смотрю телевизор и всё надеюсь – вдруг она позвонит, хотя наверняка знаю, что нет.
       Вот я попал! Прожили вместе двадцать лет, всякое было - и плохое и хорошее, больше хорошего, конечно... Казалось, только могила и разлучит нас.
       Я безразлично созерцаю, как огромный, сверкающий шар катится на Times Square в Нью-Йорке, как он докатится, так и Новый Год наступит…
       Вижу по телеку, как толпа ликует, радуясь жизни. От этого мне становится ещё хуже, пытаюсь сдержать слёзы, но они так и льются, не унять.…Всё труднее дышать, пью на кухне валокордин и иду спать. Заснуть не могу, думаю о Марине, и мне никак не верится, что я навсегда её потерял. Что она не вернётся ко мне, как не вернётся детство, как не придёт в гости давно умерший друг, как не воскреснут мать и отец…
       Господи, научи меня жить без неё! Уничтожь память о ней! Или помоги хотя бы не вспоминать её каждую минуту! Я только о Марине подумаю - что-то жжёт внутри, обдаёт огнём, пожирает душу и тяжкий стон вырывается наружу.
       Надо как-то заснуть, завтра рано на работу вставать. Господи, Господи, помоги мне, пожалуйста!

 

МАРИНКА

“Снился мне путь на Север” – пел Борис Гребенщиков, и я украдкой плакал под замечательную песню, с потаённым восторгом думая о любимой жене – как же повезло мне быть таким счастливым и влюблённым уже двадцать лет!
       Так рассуждал я летом 2001 года, толстый, добрый и доверчивый…

       А познакомились мы с Мариной в декабре восемьдесят первого. Её подруга Алёна пригласила нас на шашлыки. Меня как раз бросила молодая лаборантка Института пушного звероводства и кролиководства, поскольку я был старше её на двенадцать лет, нищий, женатый вторым браком и имел сына Яшу.
       Хотя разница в возрасте, может, и не имела большого значения. Сердце своё после меня она отдала главному зоотехнику крупного зверосовхоза по фамилии Червяков, а он был, в свою очередь, старше меня на двенадцать лет, тоже женатый и с детьми. Просто он не боялся воровать и ездил на собственной тачке с полными карманами денег. А может, всё объясняется проще – есть мужики, которые бабам не нравятся. Есть, которые нравятся, и есть, от кого они, эти бабы, просто “тащатся”. Наверно, он и был таким.

       Так вот, на шашлыках меня должны были познакомить с девкой из подмосковного Раменского, а Марину с другом моего детства Юрием Николаевичем. Его все так и звали, по имени – отчеству. Он был врачом скорой помощи, лечил больных, и даже алкашам помогал выправлять “бытовухи”, которые прогульщики могли предъявить на работе и избежать тридцать третьей статьи, после которой и в грузчики не везде брали.
       Но Юрий Николаевич не пришел, а раменская тёлка видимо по пути где-то ****анула. Вот и встретились мы с Маринкой в тот день на заснеженном берегу извилистой речки Македонка. Тогда я не принимал алкоголь. Пьянство сильно мешало мне в жизни и незадолго до этого, я отлежал месяц в дурдоме, чтобы временно побороть этот недуг.
       Все участники мероприятия набрали сухих веток, у поваленного дерева я развёл костёр и пожарил шашлыки. Под них Марина много выпила и, не теряя времени, обняла меня за плечо, давая понять другому мужику из нашей компании, что выбор её сделан. Я был этому очень рад, хотя и немного напуган размерами моей новой знакомой – широкие плечи, крупнокостная, с пальцами без маникюра – он был ей запрещён, поскольку она работала поваром в Туркомплексе “Измайлово”. Но лицом была красива и всё время заразительно хохотала. Я проводил её до дома. Моя новая знакомая жила на улице Северная, в пятиэтажке на четвёртом этаже. Призывно улыбаясь, она сообщила, что ей надо забрать у бабки двухлетнего сына Павлика, а я могу зайти сегодня попозже.
       Я побежал к жене Танюше предупредить, что уезжаю на ночь в Москву, к двоюродному брату Андрею, и под её ругань надел лучшие ботинки на высокой платформе, которые лет пять, как вышли из моды. Идти обратно до квартиры Марины, в которой она жила с сыном от первого брака, было минут семь. Весь этот путь на Северную мне думалось, что сегодня наверняка поебусь, если, конечно, электричкой по дороге не собьёт.
       И правда, поднимаюсь на четвёртый этаж, звоню, а Марина… в одной ночной рубашке... открывает дверь и тащит меня в пустую комнату, с большой кроватью для взрослых, и маленькой для Павлика.

       “Тише, тише…раздевайся”,– слышу голос в темноте, - “Павлика не разбуди”…
       
       Первая ночь в сексуальном плане была не самая лучшая, таких крупных женщин мне иметь не приходилось, но всё же, пару раз я удостаивался звания “Солнце моё”…
       Всю ночь не спали, я травил анекдоты, которых знал уйму. Марина смеялась так громко и весело, что сынишка не раз просыпался, а я про себя думал – не без чувства юмора баба!
       Вот эти анекдоты, которые даже сейчас порой передают на ТВ, а также моя экзотическая профессия – провизор, способствовали её дальнейшему выбору. Марина стала оказывать мне больше внимания, чем своему соседу, татарину Толику – высокому, симпатичному, но дебильному помощнику машиниста Московского метрополитена, который нет-нет, да и навещал её “по-соседски”. Но всякий раз, когда я приходил к ней и заставал там будущего машиниста, ударник труда был вынужден ретироваться и, в конце концов, перестал ходить вовсе, женился на учительнице младших классов и заделал ей двоих детишек.
       Кстати, Толику лет через пять я мог отомстить. Марина с сыном Павликом уехали отдыхать в Крым, метрополитеновец работал в ночную, а учительница зашла ко мне и, видимо, тоже “по-соседски”, хотела трахнуться. Но во время нашей беседы от неё сильно потянуло пОтом, и мстить мне расхотелось.
       На новый 1982 год я “сорвался” и мы с Мариной начали пить вместе. Не то, чтобы вместе, а скорее одновременно, но в разных местах. Были дикие ссоры из-за моей жены Танюши и Марининых загулов в ресторанах, без моего там присутствия, денег на кабаки у меня не было.
       Бились мы с ней часто, она рвала на мне рубашки на теле и волосы на голове, до шрамов кусала руки. Я же ставил синяки на её красивом лице. Тут нас выручал Юрий Николаевич, выписывая “бытовухи” Марине, так как с фингалами ходить на работу в “самый большой отель Европы” было нереально.
       Наш роман чуть было не оборвался в самом начале, когда я неожиданно подцепил от Маринки трихомонозу, нечестно разделив её ещё и с Танюшей. Но все мы удачно пролечились фасижином, и наша любовь с Мариной возгорелась вновь, хотя я очень серьёзно запил и потерял работу инспектора-фармацевта в аптечном управлении Мособлисполкома.
       От всех этих передряг и нервного стресса спать я не мог, даже похмелившись. Я решил принимать на ночь “колёса” для сна – нембутал, который, проверяя областные аптеки, нахапал в больших количествах безо всяких там рецептов.
       В итоге, быстро привыкнув к нембуталу, я уже днём начал пить его вместе с водкой для быстрого кайфа, что стало заметным облегчением для нашего бюджета, поскольку алкоголя мне требовалось теперь меньше, а таблеток хранилось немерено - полная коробка из-под обуви. Но опьянение было тяжёлым, и, как потом выяснилось, небезопасным – я приобрёл эпилепсию из-за употребления этого коктейля - неожиданно терял сознание, валился на землю и бился в судорогах с пеной у рта. Минут через пять поднимался и шёл куда-то, не помня себя, а затем, через “сумеречное состояние” возвращался в реальную жизнь с дикой головной болью.
       Видать, пришло время, идти служить в охрану завода №402 Гражданской авиации.



ЗАВОД и ДУРДОМ

       На Быковский завод №402 ГА, где подлежали ремонту самолёты ИЛ-76 и вертолёты МИ-8, меня привела Марина в феврале восемьдесят третьего. К тому моменту я уже полгода нигде не работал, боялся даже выйти на улицу, поскольку настали андроповские времена, когда людей хватали прямо в автобусах, электричках и банях, проверяя, что они делали в рабочее время в этих местах.
       Итак, после собеседования в отделе кадров, я попал на “интервью” к начальнику ВОХР завода Борису Васильевичу Дроздову, красивому, высокому, с генеральской внешностью, человеку. Если жив он сейчас – дай Бог ему здоровья!
       Я претендовал на должность стрелка-пожарного заводской охраны. Узнав о моём высшем медицинском образовании, он с радостью предложил работу, пошутив, что у него служили хирурги, фельдшеры и терапевты, а вот провизора ещё не было. Работа оказалась несложной – ходить в тулупе с карабином образца 1944г. по территории завода, разделённой на четыре сектора-поста, проверяя целостность пломб и печатей на принятых под охрану воздушно-транспортных средствах.
       В случае же их возгорания было необходимо бежать на помощь коллегам, принимая участие в локализации и устранении пожара. Четыре часа на улице, четыре – в караульном помещении, где было тепло, сытно и даже стоял цветной телевизор “Рубин”. Что мне не нравилось там – большое количество тараканов, тупые разговоры некоторых вохряков и вонь их портянок, когда они разувались, готовясь отойти ко сну. Сутки служишь – трое дома.

       В первый день службы, вернувшись с поста в час ночи, унюхав запах ног и пота, под храп сослуживцев я лёг на “шконку”, с омерзением положил голову на кусок вонючего поролона, вместо подушки, накрывшись всё тем же тулупом.
       Долго не мог заснуть, думая, ну вот и ****ец тебе, Петя, до чего же ты дошёл! И был не прав. Это оказалось началом восхождения наверх, хотя, конечно, всё произошло не сразу. В ВОХРе я нашёл новых друзей, с которыми приучился пить ИАФ – подобие денатурированного спирта, для промывки каких-то деталей к самолётам. Но основным назначением этой жидкости было перманентное потребление оной заводчанами в рабочее, да и в нерабочее время. Вскоре я вглухую запил, не появлялся на работе две недели и решил снова “прилечь’’ в дурдом – психиатрическую клинику им. Корсакова 1-го Московского Мединститута.
       
       Это была моя четвёртая и последняя попытка избавиться от пагубной привычки. В психушке многие меня знали – и постоянные обитатели, и медперсонал. Известность свою я приобрёл там во время третьего захода, когда чуть не умер из-за ошибки медсестры – она ввела в вену, не прописанную мне аскорбиновую кислоту с другими витаминами, а масляный раствор какого-то лекарственного средства. Минут через пять после вливания я проблевался, потом открылась жестокая диарея, я посерел лицом и потерял сознание. Как мне сказали, вскоре прибежали врачи и сёстры, в обе руки поставили капельницы, а в различные места моего обессиленного тела воткнули шприцы.
       Я лежал и чувствовал, как сердце пытается гонять кровь по обоим кругам
кровообращения, но самый главный насос моей жизни был недостаточно силён для большого круга, я ощущал лишь слабое сжатие сердца и как кровь медленно движется к голове – и вдруг бьёт кувалдой изнутри по мозгам. Было очень больно и страшно.
       Как потом объясняла моё состояние подружка Марины Галка, большой знаток лекарств от гонореи и трихомониаза, это, говорит, душа твоя хотела вырваться из тела.
       Об этом тогда не догадывался, только года через два припомнил момент, когда спрашивал у баб в белых халатах, обступивших мою койку, - “Что вы плачете, я же не умер?!” А я-то лежал внизу, а глаза их, полные слёз, были на ОДНОМ с моими, УРОВНЕ. Они не отвечали, только печально глядели куда-то сквозь меня. Лишь со временем я въехал, что это душа моя приподнялась над измученным телом и попросила испуганных женщин не волноваться, дескать, время ещё не пришло, всё будет хорошо…

       И точно, после срочной эвакуации в реанимацию больницы №24, проведя там три дня, я пошёл на поправку, отлежав ещё полтора месяца на третьем этаже, потребляя лишь пресную пищу без соли, чтоб, не дай Бог, не спровоцировать новый анафилактический шок, подобный тому, что случился в психушке из-за роковой инъекции. Кстати, Главный терапевт Москвы, пожилая такая женщина, осмотрев меня, через неделю после анафилаксиса, откровенно призналась, что ей не понятно, почему я не умер - моё кровяное давление упало до 30 / 0 и теперь я на каждом заборе должен писать – “ Жив!”

       Но хотелось бы поведать вам больше о четвёртой попытке. До неё меня лечили и антабусом, и трихополом, и “спираль” в жопу вшивали. Год не пью, а затем всё снова. На этот раз мне даже лекарства не давали, боялись возможной аллергической реакции и хотели как можно скорее от меня избавиться. Мой лечащий врач, по кличке “Лысый Череп” нагнал пургу, что я научаю “шуриков”, как доставать больничные листы из дурдома.
       Да, нужно сказать, что в “Корсакове” лежали вместе “алики” (алкаши) и “шурики” (ёбнутые) в пропорции, где-то 1:5. Алики в прошлом там обслуживались знаменитые - говорили, что моя кровать стояла как раз в том месте, где спал Сергей Есенин. Но, может, и врали.
       Знаю точно, что бывали в этом “доме скорби” актёры Борис Новиков, Спиридонов – “Федька” из “Вечного зова” и “Сидор Лютый” из “Неуловимых мстителей “. Из шуриков самый крутой лечился Геннадий Хазанов, хотя в то время он был совсем не крутой, а просто косил от армии, - и правильно делал, а то, попади он в солдаты, из него бы Винокур получился.

       Так вот, “Лысый Череп” на меня наехал и говорит, раз ты шуриков тому обучаешь (я так и не понял, чему), мы тебя будем выписывать и больше сюда не положим. Но, поскольку ты от нас в прошлом, как бы пострадавший, то, так и быть, завтра введём тебе в вену “торпеду” на полгода. От которой, как он заверил, Высоцкий умер. И видеть тебя здесь больше не хочу!

       Назавтра, после обеда, вызывает меня в процедурную, ширяет в вену редкий препарат и… ампулу пустую, откуда-то достаёт и показывает – вот видишь, говорит, французское средство на тебя изводим, больших денег стоит! Иди, говорит, полежи в палате часок, и домой отправляйся.

       Когда “Лысый Череп” долбил по вене “кремлёвским лекарством”, я почувствовал горячий прилив к голове, а мне говорили, что “торпеда” при введении должна вызывать подобный эффект.
       Повеселевший, прилёг на кровать и оставался в палате один, поскольку по правилам дурдома после обеда все больные должны прогуливаться по “психодрому” – наружному огороженному двору. Только законченным шурикам дозволялось находиться внутри, и то на лавочках в коридоре, дабы не мешать уборщицам мыть полы в помещении.
       Ну вот, лежу я себе на койке, довольный такой, а старая сука со шваброй подходит ко мне и орёт:
- Ты чё тут разлёгся, распорядка не знаешь?!
       Отвечаю:
- “Торпеду” сделали, лежать мне велели…
- “Торпеду”? А рожа чего не красная?
- А что, красная должна быть?
- А то как же!
       Я встал, пошёл в туалет и посмотрел в зеркало на своё лицо. Оно было белым, уже без признаков алкоголизма, лицо тридцатилетнего человека без будущего. Ошеломлённый обманом, побрёл назад, лёг на своё место, послав на три буквы старую ведьму, которая, как я сообразил потом, была моим ангелом.
       Переваривая грустную новость, думал, ну хорошо, туфту забабахали, ну, выпишут через час, а через два снова напьюсь?! А сюда уже не примут, да и я больше не хочу! Господи! Дай мне сил хоть три года не попить, а дальше видно будет!
       Может мордовскому Главному Богу помолиться? Шкай, не имеющий ни начала, ни конца, Поднебесный Управитель людей, зверей и растений! Запрети духам зла мне водку в стакан наливать, пропадаю я... Шкай, оцю Шкай, верду Шкай, ваны-мыст!..

       Итак, прогуляв больше месяца, я, с волчьей справкой из дурдома, прибыл в кабинет начальника ВОХР Дроздова. Взволнованный и виноватый, полушёпотом-полухрипом молвил:
       - Борис Васильевич, не увольняйте меня по “тридцать третьей”. Я запил, лечился в больнице. У меня жизнь, может, будет новая, хорошая... Разрешите по “собственному” уйти... Пожалуйста!
       А он мне:
       - Так ты, Шнякин, сейчас не пьёшь?
       - Не пью, Борис Васильевич.
       - А раз ты не пьёшь, зачем же я увольнять тебя буду? Бери карабин и иди на пост.
       Никогда не забуду слов этих! Благодарен я ему, по сей день, поверил он в меня, хотя уже не верил никто, думаю, даже моя Маринка.
       Я начал хорошо работать, не опаздывал, принял участие, рискуя здоровьем, в тушении моторно-испытательной станции, был назначен инструктором по пожарной безопасности и, однажды, даже давал инструктаж бывшему Марининому ёбарю, по фамилии Бурмистров.
       Отучился два года в Высшей инженерной пожарно-технической школе МВД СССР, что на улице Галушкина, и даже иногда замещал начальника караула. Носил синюю лётную форму - погоны на плечах, а пистолет “ТТ” - на поясе. Сам раздавал карабины и патроны моим подчинённым-охранникам и как не без подъёбки заметил Витька Артёмов, бывший электрик из Малаховки, служивший у нас в карауле, я сумел сделать “головокружительную” карьеру.
       Бабы стали на меня поглядывать, я, даже, с одной согрешил. Звали её Валя, тридцати пяти лет, работала она в 5-м цехе мастером, а жила недалеко от завода, небольшого роста блондинка, фигуристая, очень сисястая, что, собственно, и вызвало к ней интерес.
       Однажды вечером, в рабочее время, я отпросился на три часа у начальника караула. Пришёл к блондинке домой, она мне чай с тортом подаёт и водка на столе стоит. Говорю ей, что не пью - а ты бы выпила, Валюша, чтоб у нас с тобой всё половчее получилось. Наверное, уже к тому времени Маринка во мне условный рефлекс выработала - лезла трахаться только выпивши. Пока баба не выпьет, она как бы и не баба для меня – лёгкий, да и тяжёлый перегар, действовал на мой организм возбуждающе.
       А хозяйка разозлилась – раз ты не пьёшь, то и я не буду... Ну и начали мы всё это дело “на сухую”. С лифчиками я всегда имел проблемы - никогда их расстегнуть не мог, не то чтобы красиво, а вообще. То ли руки от желания дрожали, то ли они, действительно, по определению Марины, были “под *** заточены”. А тут изловчился-таки, снял бюстгальтер, и… пышные груди её раскатились почти до пупка, став плоскими и жидкими.
       Но такие удары судьбы я умел держать – уж если женщина давала, то промашки не случалось. Обследуя другие участки тела, обнаружил, что кожа была гладкая, влагалище, на ощупь, тёплое и влажное, а поскольку минет не входил в набор Валькиных сексуальных навыков, то пришлось приступить заводским способом, задрав повыше её белые ровные ноги.
       Особого блаженства я не испытывал, да и она, что-то не сильно “тащилась”. Потом шепчет мне: “Ты на спине лежи, а я сверху сяду. Только так кончить могу”. С моей стороны возражений не последовало...
       В этой позиции заводчанка преобразилась, стала активно двигаться, тихо поохивать и, вскоре, закатив голубые глаза, кончила. Во время оргазма из неё хлынуло столько горячей жидкости, что потом ей, наверняка, пришлось менять не только простынь, но и матрас. Довольной партнёрше уже не надо было ничего, мне же, всему мокрому, оставалось лишь развернуть её задом и завершить этот странный акт.
       Потом Коля Берковский, с которым я познакомился в дурдоме (то ли алик, то ли шурик – *** его знает), утверждал, что бывают такие бабы, у которых во время оргазма происходит самопроизвольное мочеиспускание. И что он сам трахал такую. На кафельном полу одного из цехов Очаковского пивзавода.
       А Валька, заметно повеселела, выпила рюмку водки, и даже не узнав, хочется ли мне ещё, спросила, когда мы увидимся снова. Я ответил неопределённо, может, через три дня, в мою следующую рабочую смену, но, как мог, избегал встречи. А вскоре, с облегчением увидел её вместе с высоким бригадиром из 8-го цеха.

.

ХЛАМОВ

       А тут взяли служить в ВОХРу Мишку Хламова, пацана из Раменского, шпанистого пьяницу, который, по решению суда, должен был где-то работать, чтобы выплачивать алименты жене из г. Горького за сына, тоже Мишку. По своей воле он этого делать не хотел, и пришлось к 25% обычных алиментов за одного ребёнка, выплачивать ещё 20% государству, чтоб впредь неповадно было. Хламов висел на волоске, если бы его выгнали из охраны, то поехал бы он, по его выражению, “шестиметровую рожь косить”, то есть на зону, к “хозяину”.
       Как-то в курилке он спросил, не хочу ли я на рыбалку? Я ответил, что можно, а куда, спрашиваю, поедем, в Шатуру или на Истринское? Он меня ошарашил:
       - Поедем на Говнюшку.
       - Какую ещё Говнюшку?
       - Да в Томилино, на Пехорку, там говно в речку спускают, вода тёплая круглый год – плюс двадцать пять. Рыба – плотва, карась, карп и щука как на дрожжах растут, мы их ночью ловим, днём нельзя – рыбнадзор поймает.
       - А за что?
       - За жопу, за что... Мы рыбу “люльками” ловим. Это подъёмник такой, 4 Х 4 метра с длинным шестом. Снасть запрещённая, но рыбы много поймать можно, иногда килограмм тридцать за ночь.
       - А что с ней делать?
       - Как что? Сами едим и продаём тоже. В Жуковском на платформе торгуем и в магазины сдаём, два рубля кило. Ну, поедешь?
       - А я чем ловить буду?
       - Мы тебе пока маленькую люльку настроем, 3 Х 3.

       Еще засветло приехали в Томилино, сели в автобус и остановились у электролампового завода. Там, через лаз в заборе, прошли мимо гаражей и, по раздолбанной грузовиками дороге, дотопали до Пехорки. От неё шёл пар и запах канализации, в воде плавали какие-то ошмётки, а на поверхность то всплывали, то снова заныривали использованные презервативы.
       С нами приехал ловить Мишкин друг Васька – угрюмый сорокалетний мужик с двумя ходками за хулиганство. Васька работал шофёром, возил муку на КамАЗе и слегка прихрамывал. В ту ночь Мишка рассказал историю, как их компанию, где-то под Бронницами, в период нереста линя, попытался задержать местный егерь.
       Но они вырвали у него двустволку и решили над ним подшутить – двое ребят схватили “должностное лицо” за руки и стали привязывать к дереву, чтобы “расстрелять”. Егерь им поверил, обосрался от страха и, внезапно, вырвавшись от мучителей, кинулся в лес. А Васька держал ружьё стволами вниз и от неожиданного рывка “пленника” нажал на взведённый курок, отстрелив себе половину большого пальца на правой ноге.
       Вторым выстрелом он попытался достать косвенного виновника полученной раны, но, то ли от боли, то ли от неумения стрелять, промахнулся. Как Мишка говорил, “подранка” они не нашли, сели в КамАЗ и уехали от греха подальше, а ружьё отдали за три литра водки какому-то браконьеру из Гжели.
       Поведал мне об этом он за чаем, который мы часто пили во время ночной ловли, -“чтобы спать не хотелось, и сил было побольше”. Чай пился так. Где-нибудь на помойке, находили литровую консервную банку – “чифирбак”, обжигали его на костре, а затем брали воду прямо из Говнюшки, кипятили и добавляли туда три горсти “слонов” – индийского чая, чуть-чуть “припаривали” на пламени и оставляли минут на пять у костра “доходить”. Это не был “чифир”, но тоже крепкий, с дымком, напиток, который они называли “купец”. То был “первяк”.
       Когда он подходил к концу, готовили “вторяк” – разбухшие “нифеля”, то есть чаинки, что оставались после первого чаепития, заливались водой из той же Пехорки, и уже долго кипятились. Напиток получался помягче, скорее жажду утолить, чем взбодриться. Перед “первяком”, чтобы от него не “мутило”, ели кусок-другой селёдки, её всегда брали с собой Мишка или Васька, или ещё кто-нибудь из нашей бригады, вопреки примете о том, что рыбное на рыбалку приносить нельзя – удачи не будет.
       У нас эта примета не работала, караси со щуками ловились, и ловились в больших количествах! Я, поначалу, уснувших карасей раздавал соседям, а живых, пойманных под утро, пускал в ванну, чтобы потом их зажарила Маринка. Но мыться стало негде и, вскоре, мне приходилось, вместо утреннего сна, располагаться с Мишкой где-нибудь у платформы “Фабричная” и продавать ночной улов полуголодным жителям Подмосковья. Два рубля кило, а рыбы было минимум 10кг – уже двадцатка, десять рыбалок в месяц – двести, а зарплата моя не превышала 130р. за тот же период.
       Я стал хорошо ловить, получил кличку “Петросей” и мне наладили большую люльку. Я облавливал почти всех, но только не Мишку Хламова. Он постоянно был пьян, не брезговал ничем, мог проглотить три таблетки седуксена, запив их стаканом водки Шацкого разлива. Порой, падал замертво у костра, прожигая штаны и телогрейки, но к рассвету, когда я, с хорошим уловом за целую ночь, мысленно торжествовал победу над “Хламом”, он просыпался и, с оловянными глазами, исчезал куда-то. А часа через два, ещё пьяный и полумёртвый от усталости, выходил из утреннего тумана и пёр рыбы в два раза больше моей:
       - Петросей, тебе рыбки дать?
       - Давай, Миша, всё тебе тащить будет легче...

       Рыбы Мишка никогда не жалел, а вот на деньги был очень жадный, жадный в том смысле, что если взаймы возьмёт, то уже никогда не отдаст. Водкой мог поить кого угодно, куском последним делился, а деньги – нет, главное, на них всё равно водку со жратвой купит и будет угощать... Вот ещё одна загадка русской души!

       А с Васькой был такой интересный случай, а вернее, два. Первый – ночь была тёмная, безлунная и он, черпая воду для чая из Пехорки, не заметил, как зацепил гондон и его “запарили” вместе с “первяком”. Уже потом, когда захотели “вторяка замутить”, презерватив был обнаружен, и “вторяк” пить не стали.

       И не спели мы любимую песню на мотив “Синего Платочка” –

       Первяк! Вторяк! За ними канает третьяк,
       Чаю глоточек, плану кусочек – и настроенье НИШТЯК!!!

       Другой случай приключился холодной зимней ночью, мороз минус 20, а вода в Говнюшке тёплая. В подъёмник набивается всякая грязь и гондоны, и люльку нужно периодически встряхивать, удаляя из неё ненужные дары речки. Так, во время этого процесса очищения, встряхнутый презерватив высоко, как из батута, взмыл вверх и коршуном опустился на зековскую ушанку Василия, застыв на ней от мороза. Первым увидел Мишка и велел об этом Ваське не говорить. Мишку, в общем, все боялись, только один я, как непосредственный начальник по службе, иногда мог его пьяного уговорить, не жечь сараи у реки или не приставать к пассажирам автобуса.
       Но здесь мне самому стало интересно, что будет дальше – упадёт гондон или нет? Презерватив, разорванный то ли неутомимым любовником, то ли голодной щукой, клочьями провисел всю ночь на козырьке ушанки, а к утру стало совсем холодно, так что резиновое изделие намертво вмёрзлось в шапку браконьера.
       Когда мы возвращались домой, он, не ведая о том, проехал с нами в автобусе, сильно удивив и взбодрив заспанных людей, мы же смеялись, как обкуренные. Смех наш насторожил Ваську, но он лишь проверял ширинку на брюках и смотрел, нет ли говна на рифлёной подошве его резиновых сапог.
       Уже в электричке, мы организовали завтрак, ребята выпивали, тепло вагона освободило презерватив от ворсинок шапки, и гондон плавно шмякнулся с головы на недоеденный бутерброд Василия. Он жутко разозлился, стал махать вокруг кулаками, так что полвагона стало пустым. Я понял – не зря его сажали за хулиганство, и тоже перешёл в другую часть вагона, но Хламов его быстро успокоил, налил ещё водки, и мы все опять подружились. Интересно, ведь Васька так и не понял, как гондон упал на его еду, он думал, что кто-то из нас хотел над ним плохо подшутить и бросил эту мерзость на Васькин бутерброд, вот это его и взбесило.

       Уволили Мишку по статье. Он не ходил на работу месяца два, потом пришёл поддатый, глаза его сияли от счастья:
       - Петросей, а сына моего, Мишку, за грабёж посадили!
       - А сколько сыну лет?
       - Пятнадцать!
       - А ты-то, что такой довольный?
       - Так алименты платить теперь не надо, и работать тоже. Буду только рыбу ловить!

       Я с ним проловил ещё с год, потом, когда я уже уехал в Нью-Йорк, его насмерть упоили армянские беженцы, дабы завладеть Мишкиной квартирой в городе Раменское, невдалеке от платформы 47-м километр.


       АМЕРИКА?

       Для того, чтобы сдать анкеты и пройти интервью в посольстве США, мы, летом 1988г., в течение месяца, отмечались в очереди. Три раза в неделю – понедельник, среда и пятница. Списком из ста человек владел Павел Абрамович, пожилой еврей, явно с коммунистическим прошлым. “Сотник”, не приди мы хоть раз на перекличку, мог бы запросто зачеркнуть фамилию “Шнякин” и всё наше будущее.
       В этот список нами был внесён и друган из дурдома – Коля Берковский – биолог по образованию, но на тот момент, шивший куртки из варёной джинсы на дому у своей жены Ульяны. Этот полулегальный бизнес шёл, видимо, неплохо, так что сильного стремления “свалить” я у Коляна не замечал, к тому же, с детства он учил французский, по-английски говорить не умел. А Ульяну, при одном лишь слове “Америка”, начинало колотить, она то визжала, то рыдала, ехать никуда не хотела, я думаю, что у неё большая кубышка с золотом где-то была зарыта.
       Я сожалел, что пропадает место, за которое мы бились целый месяц, а тут на последней “поверке”, подходит молодой парнишка к Павлу Абрамычу и интересуется, а где же моя фамилия – Гинзбург? Старый коммунист резко ответил, что Гинзбург не отмечался на прошлой неделе и был исключён из очереди.
       Мне стало жалко парня, я, потихоньку, отвёл зарвавшегося буквоеда в сторонку и попросил: “ Павел Абрамович, вот вы еврей и Гинзбург тоже, а помочь ему отказываетесь, я хоть сам и мордвин, а его выручить хочу, включите парня вместо Берковского, он сегодня не придёт на перекличку”. Абрамыч хотел, было, окончательно зарубить Гинзбурга, но что-то ёкнуло в его сердце, и он снова записал фамилию молодого просителя в заветный листочек. Парнишка обрадовался, дал номер своего телефона и пригласил в гости, посмотреть видак, но подружиться с ним не получилось, я так ему не позвонил...


АРБУЗИНА

       С Берковским, напротив, нас связала крепкая дружба на почве бывшего алкоголизма, охоты и рыбалки, а годами позже, и прелюбодеяния с Галкой Арбузиной, подругой Марины, очень доброй, пьющей женщиной, которая давала всем, а нам с Колей сразу всем. Впервые мы, с Коляном огуляли Галку у меня на квартире в Быково.
       До этого ни я, ни он, участия в групповухе с ней не принимали. Просто Берковский раньше трахал Арбузину, а я уже позже, но по отдельности. А тут мы не были уверены на 100%, “подпишется” ли она на такой секс. Мы отоварились водкой и закуской, накрыли стол, оставили наружную дверь приоткрытой. Галка вот-вот должна подойти. Я тогда говорю:
       - Николай, вот я мыслю, чтобы промашки не было, давай софу застелем, разденемся, и так и будем лежать, она придёт, увидит нас в таком виде, куда деваться ей – к нам в постельку и нырнёт!
       Лежим под одеялом, ждём “предмет вожделения”, смотрим, друг на друга, серьёзные такие - и тут Колян как заржёт:
       - Петруха, прикинь, если вместо Галки сейчас Марина заскочит и увидит нас голых в постели вдвоём? Интересно, что было бы хуже, если б Маринка нас ТАК застукала, или уже втроём, с Галкой?

       Секс на троих, он же “а ля труа”, как его называют в народе, имеет свои неоценимые преимущества.
       Во-первых, вдвое увеличиваются шансы оставить партнёршу удовлетворённой, что нам, с Коляном, было не всё равно.
       Во-вторых, можно наблюдать совокупление или, там, оральный секс вживую, а не по видаку. Видак, к тому времени, всем уже наскучил, хотя, надо признаться, когда я в первый раз увидел запись порнухи на квартире у моего хорошего друга Юрия Юрьевича, меня так сильно пробило, что я впал в какой-то сексуальный ступор и чуть не потерял сознание от желания ****ься. Хоть Маринка и присутствовала при просмотре видео, трахаться – негде, квартира-то однокомнатная, - и я медленно побрёл в совмещённый санузел мастурбировать. Зато потом, ночью, я радостно огуливал Марину под свирепый храп хозяина жилища.
       Да, о третьем преимуществе – чувство измены жене тоже, как бы, уменьшается вдвое, нет вот этих многозначительных взглядов, задушевных разговоров, букетов цветов и признаний в вечной любви – бутылка водки для Галки, колбаса с солёными огурцами и хлебом на всех, продолжительный секс с обострённым оргазмом, и глубокое физиологическое удовлетворение. А после и повышенный интерес к своей жене, что так способствует счастливой семейной жизни.


       ИЗМЕНА


       А жили мы счастливо… Я, правда, уличал несколько раз Марину в изменах. Первый случай я воспринял очень болезненно. В лесочке, недалеко от зверофермы посёлка Родники, в середине мая восемьдесят второго, мы, небольшой компанией – человек семь – отмечали годовщину свадьбы Маринкиной подруги – Ланки. Мясо пожарили, водки попили, запьянели и уже по дороге домой, Марина стала меня доставать. Мы поругались. Я на середине пути свернул к моему бывшему сослуживцу по НИИПЗК Владу Бубскому. Мы с Владом выпили ещё, вспоминая работу и знакомых.
       К полуночи пошёл на Северную, но там Марины не было. Просидел на лавочке у дома до рассвета - ключ от квартиры Марина мне ещё не давала, – и пошёл спать к Танюше. По пути заглянул к Ланке. Та, через дверь заспанным голосом сообщила, что не видела подругу со вчерашнего вечера. Около десяти утра в окно террасы, где я спал у жены, постучал Витька Пригорочкин – это Марина сгоняла за ним в Быково, и он вытащил меня на улицу, где “пропащая” и ждала меня. Вид у неё был какой-то задроченный, её сильно колотило:
       - Петь, пойдём домой...
       - Где ты ночью была?
       - Я потом расскажу, пойдём домой...
Она была в одной лёгкой майке и джинсовой юбке.
       - Марин, а где твоя куртка?
       - Да пойдём, Витька пива купил, у него в машине, - поехали!
       Похмелиться мне хотелось, да и выяснить, что же случилось этой ночью. Витя через пять минут привёз нас на Северную, сам пить не стал – за рулём всё-таки. Да и пива он не любил – пил только водку или собственного приготовления самогонку. Home-brew, как он её называл. Но главная причина отказа крылась в том, что он был запойным, а запой свой он всегда начинал с четырёх бутылок водки в первый день и заканчивал сорока миллилитрами самогонки в последний, сороковой день запоя.
       Такая напасть случалась с ним каждые полгода, поэтому постоянной работы он не имел – приходилось подхалтуривать частным путём – кому колодец на участке забьёт, кому батареи отопления в доме навесит, кому аккумулятор для машины электролитом зальёт... Закончил он Мориса Тореза, но по-английски говорил очень плохо, зато всё понимал. Прекрасно играл на шестиструнной гитаре, даже “Воспоминания об Альгамре” Сора, но вот петь совсем не умел.

       ПЕТЬКА ЛОЖКИН И СОР

       Кстати, о Соре... Был у Вити один интересный друг – Петька Ложкин, который окончательно спился к двадцати шести годам, когда его хватил инсульт. Он пролежал одиноко трое суток у кровати, там его случайно нашёл брат, заехав в гости. Ложкина даже скорая не хотела в больницу вести, говорили, мол, сдохнет он по дороге, а нам потом отчитывайся за жмура – это они так брату родному заявили... Тот им денег дал и расписался, что был предупреждён о последствиях, и Петьку увезли в больницу.
       Там он оклемался, потом бросил пить и стал работать сторожем на двух работах. Я даже деньги у него как-то занимал. Маринке, на югославские сапоги. Так вот Ложкин очень любил классическую гитару, слух имел отменный, но последствия паралича не давали его правой руке играть быстрыми переборами и он, в основном, слушал, как играет Витя Пригорочкин. Из-за перенесённого инсульта, Петька волочил правую ногу, а дикцию имел, как у Леонида Ильича Брежнева в старческие годы, говорил так, будто он хорошо вмазал и ещё не успел протрезветь.
       Однажды Витёк достал где-то четыре билета на известного испанского гитариста в концертный зал Чайковского. Денег у него никогда не водилось, - как ему удалось эти билеты достать – до сих пор остаётся загадкой для меня. На этот концерт мы пошли вчетвером – Витя, Петька, Марина и я. Народу понабилось – полный зал, я не был большим фанатом гитарной музыки, она мне просто нравилась.
       Марина же явно скучала, а друзья мои сидели завороженные, с упоением отдаваясь звукам нейлоновых струн. Но если посмотреть на них со стороны, на их одежду и облик, то создавалось впечатление, что два плотника до концерта ремонтировали кресла в зале и после работы по какой-то причине задержались в партере. Люди, окружавшие нас, были хорошо одеты, с бородками, в очках – в общем, все атрибуты советского интеллигента середины восьмидесятых. Акустика в зале казалась мне сверхъестественной – человека, игравшего на гитаре без микрофона, могли слышать сотни людей с расстояния десятков метров.
       В самый разгар концерта, я чуть было не упал под кресло от ужаса и стыда – в то время, когда продвинутая публика наслаждалась игрой заезжего испанца, Ложкин, сидевший слева от меня, попытался шепнуть на ухо Витьке, сидевшему слева от него: “Ёб твою мать, у него же пятая не строит!” – шёпота не получилось – явно бухой голос пронёсся над рядами, благодаря этой самой акустике. Петькино замечание, что музыкант играет на расстроенной гитаре, стало известно московской публике, находившейся в зале. Я толкнул Ложкина локтем и глупо улыбался резко повернувшимся к нам зрителям, после возгласа моего соседа.
       Марина заявила мне потом, что на концерты с Витькой больше не пойдёт, а Петька Ложкин через два года начал потихоньку выпивать, затем продал за двести баксов свою комнату в коммуналке у станции Быково. После его видели, как он побирался в электричках, потом пропал совсем...
       Так вот... Привёз нас с Мариной Витька во двор на своём горбатом “запоре” и домой, в Быково уехал. Мы поднялись в квартиру. Я спросил:
       - Ну, так куда ты пропала?
       - Я у Ланки ночевала, пьяная...
       - Не ври, тебя там не было. Я и к тёще на квартиру заходил, ты у неё тоже не спала.
       Я опередил её с тёщей, чтобы не услышать очередную ложь.
       - Ну, что ты молчишь? Где твоя куртка?
       Тут Марина расплакалась и стала просить прощенья. Сказала, что ночью, по дороге с шашлыков остановила машину, чтобы подъехать к дому, но её увезли в Родниковские гаражи и там её до утра трахал молодой шофёр. Его напарник, уже в возрасте, участия в этом, по утверждению “потерпевшей”, не принимал. С рассветом Маринку доставили домой, а куртку она в гараже забыла...
       Я, не опохмелившись, молча собрал рюкзак и уехал в Агашкино, на базу к Серёге - егерю. Он удивился моему приезду – охотничий сезон уже прошёл. Я сказал, что хочу половить рыбу на лесном озере, и мне нужна палатка. Он ещё больше удивился, но палатку дал, дал хлеба, сала, чай и сахар.
       Три дня жил в лесу, ходил по завалам и чащобам, пытаясь вытянуть из себя гадкое чувство. Это была какая-то жгучая смесь ревности с липким чувством опустошённости, будто тебя кинул на все бабки твой лучший друг. На четвёртый день я вышел из леса и поехал назад к Марине – раз уж всунули, ходи не ходи по лесу – назад не вытащишь...
       Но, с годами, тяжкое чувство ревности притупилось, а отношения переросли в любовно-семейные. Она стала Главным Человеком моей жизни (ГЧмже), дороже отца, матери и сына, за неё я мог умереть, не думая не секунды, несмотря на её подъёбки, относительно размеров моего члена.
       Перед тем, как познакомиться со мной, Марина перепробовала много мужиков, часто о них рассказывала, а мою интимную часть называла ласково “карандаш”, или “мизинец”. До неё я был дважды женат, но никто из жён не указывал на мои анатомические особенности.
       Я доставал линейку и, когда ГЧмже была на работе, измерял длину своего “карандаша". Если мерить со стороны пупка, то выходило четырнадцать с половиной сантиметров, а со стороны мошонки, так и все пятнадцать. О толщине я не говорю, в возбуждённом состоянии форма его была нормальной, с правильной головкой, заметно выступающей над самим стволом. Пускай 15 и не семнадцать, но всё же, не одиннадцать, или, там десять.

       Вот из-за ”мизинца” я и изменил ГЧмже в первый раз с её лучшей подругой – Ланкой. У Ланы был муж – спортсмен, с большим “прибором”, а кончить та не могла. Пока супруг на сборах, она то с одним, то с другим ухажёром оставалась у нас ночевать (в её квартире жил ещё и брат мужа), - никто не смог довести её до оргазма. Я, чтобы помочь ей в этом деле, даже Кольку Берковского вызвал для неё.

КОЛЯН и ЛАНКА
       

       Кроме раннего алкоголизма, Берковский приобрёл, в насыщенной событиями жизни, ещё и неодолимое влечение к куннилингусу, просто обожал у баб срамное место вылизать.
       Ещё в дурдоме, в курилке, он часами восторженно описывал разнообразие половых губ, показывал на пальцах, как заядлый рыбак, каких необычных размеров бывает клитор, где, действительно, находится точка “G”, и как нужно работать языком и пальцем одновременно, но с различными ритмами.
       Высокий стройный брюнет, казалось, был рождён для того, чтобы Ланка впервые испытала то, что все мы от неё так долго ждали.
       Подопытная пара была приглашена нами в Быково, в дом к Вите Пригорочкину, где, в отдельной комнате, Колян провёл с ней добрых три часа. Как только он вышел оттуда, я утащил его на кухню и спросил:
       - Ну что?
       - Да ну её на хер, бревно бревном…
       Потом прошло ещё три года, а Ланка, меняя партнёров, так и не кончала. Как-то раз, она заболела пневмонией и попросила провести ей полный курс внутримышечных инъекций пенициллина.
       Всё шло хорошо, я приходил к ней домой, кипятил шприц на плите, набирал в него антибиотик, а она лежала в спальне с заголёнными ягодицами. Протирая водкой место инъекции, я отмечал, что кожа у неё нежная, намного нежнее Маринкиной, но желания трахнуть Ланку не возникало.
       Но на шестой день ко мне приехали гости, уйти я не мог, и предупредил Ланку, чтобы пришла за уколом сама. У нас квартира однокомнатная, на сложенном спальном диване сидели гости, на кресле-кровати, где обычно спал Павлик дрыхла пьяная Галка Арбузина, - прилечь пациентке негде. Шприц на кухне прошёл стерилизацию, говорю больной, чтобы сняла куртку. Укол будем ставить в прихожей.
       Дверь в комнату закрыли, Ланка была в синих джинсах, ноги чуть полноватые, но очень стройные. Я говорю:
       - Сними джинсы, стоя придётся колоть…
       Она повернулась ко мне задом, приспустила сначала джинсы, потом, белые трусики… и я чуть не забыл, зачем она пришла. Передо мной белела красивая жопа 25-летней женщины в крошечном пространстве маленькой прихожей – я мгновенно ощутил сильную эрекцию, участившееся сердцебиение, руки мои задрожали. Кое-как уколов её, прохрипел, надавливая спиртовой ваткой в мягкую, и уже желанную ягодицу:
       - Ну, значит, завтра в шесть, у тебя…

       Полночи не спал, думал о Ланке, и о том, что пить ей сейчас нельзя, а с трезвой бабой, в первый раз, трахаться мне не хотелось. Пришлось подождать неделю, вернее, я её не ждал, а Лана сама заглянула как-то вечером, взять взаймы литр самогона для каких-то нужд.

       САМОГОН
       
       Надо заметить, что в ту чудесную пору, в начале горбачёвской перестройки, с водкой в стране были большие проблемы. Купить её или, как тогда говорили, “достать”, для обычных людей считалось делом, практически, невозможным. В продаже алкогольных напитков в винных магазинах не было, а когда спиртное там появлялось, то появлялись и огромные очереди, с вечно первыми спекулянтами и “келдырями”. Все злые и опасные, вступать с ними в разговор не стоило – по репе настучать запросто могли.
       Поэтому, я заказал у Вити Пригорочкина прекрасный самогонный аппарат из нержавейки, с закрытым холодильником-змеевиком и со стеклянными сухопарниками для дополнительной очистки продукта. Брагу я отстаивал долго, пока мутный осадок не уляжется на дне прозрачных двадцатилитровых стеклянных бутылей, которые я приносил с завода.
       “Неси с завода каждый гвоздь – ты здесь хозяин, а не гость!” Так любили говорить в те далёкие, романтические времена. В этих бутылях, изначально, хранили концентрированную серную кислоту в гальваническом цехе. Брагу я перегонял три раза, убирая первач, так как он содержал наибольшее количество вредных сивушных масел и потом, в конце процесса, в первач уже доливал “последки”.
       Эта смесь шла на хозяйственные нужды – водопроводчикам, газовщикам и другим “рукастым” товарищам с лужёными глотками. Добытую “серёдку” очищал активированным углём и марганцовкой и перегонял ещё дважды. Получался, приятного запаха спирт, который, при разбавлении таким же объёмом воды, приобретал крепость водки и потреблялся всеми моими друзьями, а также Маринкиными подружками и родственниками. Я, даже, “оду” посвятил самогоноварению, последний куплет которой звучал так:

“А сейчас, я ловко совмещаю
 Самогонку и ударный труд,
Ты прости мне, Партия родная –
 Буду гнать, пока не заметут!!!”




       АГАШКИНО

       Вот за этим-то самогоном и зашла ко мне Ланка. Тут же предложил ей снять пробу, она не отказалась, потом выпила ещё, и я начал к ней приставать. Долго Ланка не сопротивлялась, отдалась как-то привычно, без задора. Я трахнул её два раза – первый быстро, а второй минут тридцать. Я видел, что ей хорошо, хоть и кончить не может.
       “Нам нужна целая ночь”, - размышлял я, подмываясь – “здесь стрёмно, тёща может зайти, а то и Маринка раньше с работы нагрянет - попадёшь, как *** под рукомойник! Надо ехать в Агашкино!”
       В этой деревне под Бронницами имелась охотничья база, где егерем и служил Сергей – двоюродный брат Танюши, моей второй жены. В его обходе обитало много зверя – лоси, кабаны, косули, лисы. Они часто становились нашими трофеями, но особой прелестью отличалась охота на кабана и лося с лайками. У меня в 86-м ещё не было хороших зверовых собак, до этого времени держал легавую – шотландского сеттера-гордона, а у Сергея был прекрасный помощник – западносибирский кобель Орлик, он работал вязко, но не нагло - в молодости кабан распорол ему заднюю ногу и он запомнил этот урок на всю жизнь.
       Ох, сколько удовольствия и незабываемых минут получил я в те далёкие, сказочные охоты! До шести кабанов и подсвинков брали мы порой за один удачный день! Очень редко без добычи возвращались. А мяса, как и водки, в магазинах не было – и родственники и соседи ждали меня с охоты в надежде, что опять будет “дичина” в их холодильниках.
       В Агашкино у Серёги постоянно жил его лучший друг Витька Авдеев. Я его хорошо знал, но так и не понял, - на что он существовал. Как-то видел его жену – красивую молодую женщину, говорили, что и сын у него есть. Но я мог с кем угодно поспорить, что если приеду в Агашкино, то всегда найду Витьку лежащим на русской печке в доме. Этакий современный ленивый Емеля. Но когда он слезал с печи, то, как по щучьему веленью часами мог носиться по лесу, ловко обдирал и разделывал добычу, а потом километрами пёр на себе пудов пять мяса.
       Так вот Серёга придумал одну забавную шнягу с отстрелами зверя. На выходные, весь зимний сезон в Агашкино приезжали по разнарядке команды охотников с лицензиями на кабана или лося. Тогда с отстрелом копытных было очень строго и лицензии эти, в основном, имели старпёры-коммуняки – руководство московских и подмосковных блатных охотколлективов.
       По правилам, для охоты на лося, команда, не считая егеря, должна была состоять минимум из двенадцати стрелков, а на кабана – из восьми. Но, стараясь побольше хапнуть диетического мяса, команды эти всегда были нарочно неукомплектованны – человек 9-10 на лося и 6-7 – на кабана.
       Заночевав с пятницы на базе, мы с утра ждали команду. Охотники приезжали на собственных четвёрках и нивах, с наглыми харями, в дефицитных унтах и укороченных дублёных тулупах – в них хорошо самолёты охранять, а не за лосями бегать. Мы в окно наблюдали, как они парковали машины, и самый главный из них заходил на базу:
       - А кто тут Сергей будет?
Я сидел за столом и пил чай, Витька, как всегда, лежал на печи. Одиноко и молчаливо.
       - Вы Сергея Алексеевича ищите? Ждите на улице. Он сейчас подойдёт, – говорил я, безразлично отхлёбывая чай из алюминиевой кружки. Мужик уходил, сильно хлопнув дверью. Как же, его такого начальника, егерь у порога не встретил! Минут через пять к ним выходил Серёга и быстро возвращался с этим мужиком в дом. Сергей доставал инструкцию по отстрелу копытных и заунывным голосом зачитывал её пункты.
       - Команда охотников по отстрелу лося должна состоять минимум из двенадцати человек. Сколько вас приехало?
       - Девять...
       - Ну, тогда откладываем это мероприятие на две недели. Следующие выходные уже заняты другим коллективом. И прошу вас, больше так не делайте, я три дня охоту вам готовил, замучался по лесу ходить – знаю точно, в каких кварталах лось лежит, а вы устроили так, что весь мой труд насмарку пошёл!
       - Да что Вы, Сергей Алексеевич! Мы же эту поездку целый месяц ждали! Слыхали, у вас тут зверя полно!
       - Правильно слыхали... Мы над повышением популяции копытных постоянно работаем. ( Я чуть не заржал за столом, уж мне-то было известно, как мы “работаем” с этой популяцией.)
       - Сергей Алексеевич, а давайте мы Вас в список охотников по отстрелу включим, мясом на равных поделимся, – тихим голосом начинал прогибаться командир. Сергей закатывал глаза в потолок и молча стоял секунд тридцать, словно ему трудно было сосчитать, сколько будет девять плюс один. Вообще-то у него было высшее образование.
       - Так это десять человек будет... Вить, у тебя охотничий билет с собой?
       - Ну, да... – раздавалось с печи.
       - Но это только одиннадцать, - грустно подытоживал Серёга, - не знаю, что и делать. Может, Петра Яковлевича уговорим, вопрошал он, словно я был где-то далеко, а не в двух шагах от него, с кружкой в руке и сигаретой в зубах.
       - Здравствуйте, Пётр Яковлевич! Очень рад познакомиться... Помогите... Пожалуйста... – умолял меня преобразившийся владелец лицензии.
       - Не знаю, - размышлял я вслух, - я же в гости к Алексеичу приехал, повидать, отдохнуть. Шурин я его, родственник. Ну, да ладно, посмотрю в бушлате, взял ли я охотничий.
       Я вылезал из-за стола и, к великой радости начальника, доставал билет. Сергей заканчивал:
       - Значит так. Нас двенадцать человек. Мясо всем поровну. Я расставлю всю вашу команду на номерах в седьмом квартале. В загон пойдём мы втроём с Виктором и Петром Яковлевичем. С нами три лайки, если зверя остановят до номеров, то стреляем его мы. Если зверь выйдет на линию - стреляете только пулями, никакой картечи, собак побить можно.
       - Конечно, Сергей Алексеевич, нам бы поменьше ходить, да печёнку пожарить и винца попить, да с мясом домой вернуться...
       Приезжим охотникам Сергей перестал доверять после того, как однажды, когда мы выгнали лося на стрелковую линию, старый коммунист-пердун с испугу, с пяти метров отстрелил сохатому копыто, мы потом все выходные добирали его с собаками.
       Надо признать, что работу свою Серёга знал отлично, - его кобель Орлик, с двумя молодыми суками, быстро находили зверя, обычно сам Сергей подходил на басистый лай собак и брал лося - к радости всех охотников – и мясо жёнам привезут, и водки без них попьют.

       Вскоре, я и сам завёл западносибирских лаек, нахаживал их, днями и ночами пропадая в лесу, ходил на выставки и испытания. Мои питомцы получали дипломы за показанную на испытаниях работу – и по белке, и по кабану, и по утке. Но ценнее всех для меня были дипломы, полученные от эксперта Мунистова, уж сильно придирчив был Виктор Иванович, но знающий и опытный – если диплом давал, - то собачка стоящая!
       Я и сам, со временем, получил звание эксперта, но это уже другая история…





       ОПЯТЬ ДУРДОМ


       На базе в Агашкино была с отдельным входом комната для семейных, и просто пар, мы там и с Мариной ночевали частенько, так вот, в этой келье, решил я с Ланкой провести долгожданные часы в любовных утехах.
       Ночь была очень насыщенная - она глушила водку и выбегала под крыльцо подмываться, я пил крепкий чай и почти не слезал с неё всё это время.
       Под утро, на шестой палке, она застонала, поплыла и… кончила! Я был очень горд за себя и за своего “мизинца”! Но утром Ланка почему-то стала быстро собираться домой, расплакалась в автобусе, а в электричке всё время молчала, безразлично поглядывая то на меня, то в окно. Я вышел на остановку раньше, в Быково, пошёл заночевать к отцу, так как я сказал ГЧмже, что уезжаю на два дня.
       К обеду, прихожу домой и застаю Марину всю в слезах:
       - Петя, Ланка с ума сошла!
       - Да что ты несёшь!!?
       -Да-а-а! Её в психбольницу увезли сегодня, в Юрово. На неё, говорит, вороны нападают и, говорит, что в Агашкино с тобой была!
       “ Вот оно что”, - думаю, - “то-то она себе места не находила, и так странно себя вела”.
       Я огорчился страшно, считая себя виновным в этой трагедии. А затем прикинул,
 что наследственность у неё была дурная - оба, и мать, и отец сильно пили, а отец, говорили, состоял на учёте в психушке, да и сама Ланка “квасила” часто и помногу. В итоге я решил, что вина на мне, конечно, лежит. Но, по большому счёту, я же хотел, чтобы она кончила, а не ёбнулась.



       Так получалось, что когда я врал ГЧмже, будто остаюсь на ночь в Агашкино, а сам прищучивал какую-нибудь тёлку, всегда происходили нехорошие дела.
       Тут, договорился я о встрече со Жбанихой, престарелой быковской ****ью. Её перетрахали почти все мои знакомые - те, кто был старше меня, и моложе, и моего возраста. Пёрли её с младых ногтей, я тоже бы мог, но сначала не успел, а потом женился в первый раз (той жене я не изменял).
       Моя “первая” училась со мной в медицинском институте, отличница, комсомолка и карьеристка, каких Бог не видывал, родом из Карачаевска, и замуж пошла исключительно из-за Подмосковной прописки. Что характерно, я догадывался об этом, но всё равно женился, поскольку приятное хотел ей сделать, - правда и она немного мне крови попортила. Хотя был один случай, весной семьдесят второго, когда она подсыпала антабуса в мой завтрак, а утром я был с глубокого похмелья. По дороге на работу, меня начало сильно колбасить у станции Быково, я покраснел, пошёл пятнами и стал задыхаться, но прохожие вызвали скорую и меня откачали.
       Умная женщина была, но рисковая, может, до сих пор жива ...

       Так вот со Жбанихой задумал хоть через двадцать лет, наверстать упущенное.
Мы, с Коляном, охотились на уток в Агашкино, ездили туда на его машине “Жигули” шестой модели. Жена Коли – Ульяна оставалась с Мариной в Удельной, до нашего возращения.
       По дороге домой заехали к Вите в Быково, а на кухне у него сидит Жбаниха, раздобревшая, далеко за тридцать, с высокой причёской, как у директрисы Дворца бракосочетания. Хочет, как она заявила, “выпить и перепихнуться”. Я Берковскому шепчу, поезжай домой, скажи Марине, что захотелось остаться гусей ночью у реки сторожить, мол, буду завтра к обеду.
       Он уехал, а я провёл ночь с ****ью-легендой, и мне казалось, что ночь эта, должна сулить много интересного и познавательного. Жбаниха была ещё крупней ГЧмже и очень пьяная, что меня возбуждало, но фигурой сильно напоминала Марину, к тому же, Жбанихе, по жизни уже хотелось больше выпить, чем секса, но всё же, на третьей палке, она слегка потащилась, стала охать, точно так же, как Марина, при совокуплении.
       От этого мне стало грустно, я быстро собрался и уехал домой в Удельную.
Поднимаюсь на четвёртый этаж, захожу в квартиру, а там - Ульяна рыдает, и Коля, расстроенный, на кухне сидит. Ночью, в то время, когда я ставил раком Жбаниху в Быково, у него увели прямо со двора нашей пятиэтажки на Северной его красный “Жигуль”.
       Через открытую форточку на кухне, где Марина с Ульяной пили водку, а Колян – грузинский чай, он услышал, как на улице хлопнули дверью какой-то машины, и уехали. “Нашу, поди, угнали", – нехорошо пошутил Берковский. И хоть вскоре, менты узнали об угоне, машину так и не нашли. Сейчас я бы мог за полчаса купить такую новую, но тогда машина казалась мне пределом богатства, и я опять корил себя за то, что не устоял перед чарами Жбанихи и невольно стал виновником трагедии из-за своего донжуанства.


       


       НАТАШКА

       Я вряд ли окажусь неправым, если заявлю, что почти в каждом русском городке, посёлке или деревне, всегда созревали, на радость мужскому полу, девушки, которые охотно давали всем подряд. Как правило, они очень любили выпить, что ещё больше сближало их с мужиками и делало их ещё доступнее. В молодые годы, мне с этим контингентом не очень везло – то ли сдерживала природная скромность, то ли боязнь подцепить триппер – презервативами пользоваться я не любил.
       Тогда ещё не продавались заморские латексные гондоны. Имелись в продаже только отечественные, Баковской фабрики, что в Подмосковье. Цена им была четыре копейки за два гондона. Так парами и продавались. Видать коммунистические идеологи просчитали, что за ночь можно поставить не более двух палок. В аптеках, работники так и называли их - “Изделие №2”. Изделия эти частенько рвались ещё при надевании, несмотря на их внушительные размеры, как в длину, так и ширину. Когда я покрывал свой “карандаш” советским гондоном, то добрая четверть его болталась навесу, издавая, при этом, резкий запах резины. Наблюдая в зеркале, как я выглядел в такой «одежде» было от чего придти в уныние от такой картины.
       Но я не об этом... В наш восмиквартирный дом, в Быково, подселили семью, что жила раньше у пруда. Их жилище бесплатно ремонтировал поссовет, предоставив им в подвале временную площадь для проживания. Случилось это в семьдесят втором. Успев развестись с первой женой, мне не довелось встретить ещё Танюшу.
       Семья переселенцев была стрёмная, родители сильно пили, а старшая дочь, Наташка, негласно соревновалась со Жбанихой по количеству огулявших её пацанов. Иногда мы встречались у подъезда, я робко с ней здоровался и проходил в свою квартиру с мыслями трахнуть её или нет. Трахнуть её мне очень хотелось.
       В то время, по распределению мне приходилось работать ночным дежурантом в московской аптеке на 2-ой Владимирской. У доктора Юрия Николаевича я доставал рецепты с печатями и, посредством несложных манипуляций, превращал эти бумажки в этиловый спирт. Двести пятьдесят миллилитров за смену, больше брать было не этично. Всё-таки клятву Гиппократа давал.
       Вот как-то летом, еду после ночной смены с работы, а по дороге домой мне Наташка навстречу идёт. Видно, что с похмелья, - а время девять утра, спиртное только с одиннадцати продавалось. Я кивнул ей головой, она, ответив, пошла дальше, я, оглянувшись, впился взглядом в её красивую жопу и неожиданно для самого себя, нагло позвал её:
       - Наташ!
       - Что?
       - Ты выпить хочешь? – У меня в пакете лежала заветная четвертинка со спиртом.
       - А что у тебя есть? Наташка посмотрела на пакет с надеждой.
       - Спирт, но хороший. Ректификат. Из аптеки...
Когда я договаривал последнюю фразу, она уже подошла ко мне, и призывно заглядывая в глаза, игриво спросила:
       - Точно хороший?
       - Точно, в аптеке все-таки работаю. Только я неразбавленный пить не могу, горло дерёт.
       - Пойдём, тут рядом старый участок, на нём никто не живёт, там колодец есть и стакан. А закусить-то чем?
       - Две плитки “Гематогена”. Из аптеки.
       - Ну, пошли.
       Меня слегка колотило от сильного желания, - девка, конечно, красивая была. Мне 22, а она на три года моложе. Минут через десять пришли на участок, который находился посреди жилых частных домов, нормальный такой участок, с соснами и кустами сирени, травка зелёная кругом. Его, видать, от большого отрезали, но продать не успели. Наташка быстро сбегала к соседям, принесла стакан и тёмную бутылку из-под пива, наполненную холодной водой.
       - Давай, ты первый, - проговорила она, разбавляя в стакане спирт.
       Я развернул упаковку “Гематогена”, разделил её на две части и проглотил полстакана ещё тёплого и замутневшего, от разбавления, спирта. Из-за бессонной ночи, проведённой на работе, быстро захмелел, а у Наташки, наоборот, не было ни в одном глазу.
       - Правду ты, Петя, сказал, хороший спирт. Только мало. У тебя деньги есть?
       - Есть немного, на два “Агдама” наберётся.
       Время подходило к полудню, солнце начинало сильно печь, мы перешли в кусты под тень - и я попытался залезть ей под юбку. Она, смеясь, отстранила мою руку и прошептала мне в ухо, хотя и так, нас здесь никто не мог не только услышать, но и увидеть:
       - Ты за вином сгоняй и мы пойдём на быковский пруд купаться, ладно? Только я вперёд уйду, буду ждать тебя в конце пруда, там, где лодочная станция раньше была. Найдёшь?
       - Найду... Ну, я пошёл.
       - Иди...
       
       Я шёл в гастроном, чувствуя в душе жестокую обиду - ну почему она мне не дала?! Всем даёт, а мне нет. Спирта мне было не жалко, завтра столько же принесу, жалко мне было себя, жаждущего любви, но прокинутого коварной Наташкой. В магазине я встретил быковского корешка, выпил с ним бутылку красного, и мы расстались. Взяв обещанный Наташке “Агдам” - две по 0,75, побрёл под палящим солнцем на пруд. Жара-то, какая, думал я, - окунуться всё равно надо. Шёл, не надеясь, что встречу её на пруду и... ошибся! Она сидела под сосной, в тени, радостно махая мне рукой.
       - Наташ, извини, у меня закусить нечем, только вот, два пузыря...
       - А зачем красное-то закусывать!? Не водка.
       Стакан остался на участке, где мы разбавляли спирт, наверно ДЕЖУРНЫЙ стакан был, уносить с собой не полагалось. Я стал обжигать полиэтиленовую пробку пламенем спички, потом зубами содрал почерневшую, горячую пробку с горлышка и сказал:
       - Пей Наташ.
       Она отпила чуть меньше трети небольшими, но частыми глотками.
       - А ты?
       - Я захмелел что-то, ночь не спал на работе...
       - Ох, ты мой работяга! – Она прижалась ко мне и поцеловала в губы. “ Вот те *** – не болит, а красный!” - пронеслось у меня в голове. “Что же с ней случилось? Никак не пойму!”. Мы продолжали пить, я – меньше, она побольше. Вечерело. Народ медленно покидал пруд, а у нас ещё полбутылки вина оставалось. Тут меня окликнул пожилой мужик, сосед по двору - дядя Вася Власов, по кличке “Сэр”. Играя в домино во дворе, вместо слова “Рыба” он постоянно кричал – “Ес, Сэр”. В Войну он встречался с американцами на Эльбе, всегда гордился этим и, даже, сквозь долгие года, сумел пронести два английских слова. За что и получил эту необычную кликуху. Сейчас же он был, слегка выпивши, и искал, где ещё догнаться:
       - Петь, дай выпить, я с похмелья...
       Перспектива допивать из горла после сэра Васи меня не прельщала, я попросил Наташку отпить половину из оставшегося, а другую мы отдали соседу вместе с бутылкой, и пустую ещё, ту, что прикончили вначале. Сэр влил в себя содержимое нашего подарка, сказал спасибо и как-то незаметно растворился среди вековых сосен... Красивый закат усталыми лучиками отражался на темнеющей глади воды.
       - Петя, я хочу искупаться, только ты отвернись, когда я раздеваться буду.
       - А ты что, вся голая под платьем? - Я уже успел определить, что лифчика на ней не было.
       - Нет, но ты всё равно отвернись...
       Я повернул голову, а потом услышал всплеск воды и увидел её, плывущую к середине пруда. Там, метрах в пятидесяти от берега, был небольшой пятачок мели, где можно было стоять по грудь. Она доплыла до мели и крикнула оттуда:
       - Петь, давай сюда!
       На мне были синие “семейные” трусы из сатина, но уже начинало темнеть, да и до подруги моей было далековато, может и не заметит моего позора. Я бросился в воду и мерными сажёнками поспешил к ней и, как только почуял твердь под ногами, почуял и Наташку, которая сразу обняла меня. Я стянул с себя трусы, тут же потерял их в воде, поднырнув, снял с неё трусики, но нанизал их на правую руку, чтобы не повторить ошибки... Нащупал её мягкие, прохладные ягодицы и двумя руками притянул к себе, легко, словно пушинку... Она обхватила мою шею и целовала мочку уха, я, сквозь холодок замутневшей от донного ила воды, проник в её горячую плоть и, как ихтиандр, начал это блаженное действо... Даже сейчас, тридцать лет спустя, моё сердце начинается учащённо биться, когда я вспоминаю эти яркие мгновения счастья... Вдруг слышу голос моего отца, с лёгким мордовским акцентом:
       - Петя, сынок, выходи, пойдём домой!
       Он стоял с велосипедом рядом с моей одеждой и Наташкиным платьем:
       - Петя, тебе говорю, пойдём домой.
       Ну и тварь этот дядя Вася - Сэр, настучал отцу, падла. Если бы меня позвал кто-то другой, пусть даже заведующая аптекой, где я работал, или, хуже того - начальник Быковского отделения милиции, - не вылез бы ни за что из воды, не кончив. Но трахаться на глазах родителя было уже чересчур. Я вернул трусики подруге и, голышом, поплыл к берегу. Отец подал мне брюки, помог надеть рубашку и ботинки, и мы, тихо толкая велосипед, потянулись к дому. Я оглянулся на пруд, Наташка всё ещё стояла на том месте, где десять минут назад мне было так хорошо.
       - Сынок, ты что, совсем охуел, таких ****ей ****ь! Ты же сифилис от неё подцепишь! – успокаивал отец, глядя на меня с сожалением, - Ну нельзя так!
       Не везло всё же мне с реальными ****ями. Наташка вскоре загуляла с каким-то хулиганом, мы долго не виделись. Лишь однажды, остановившись с ней покурить у подъезда, спросил, а что ты не дала ещё на участке? Она ответила, дурачок, у меня месячные были. Точно, не везло...

       
       

       КУНЯ


       Хотя вру, с одной повезло. С Галкой Арбузиной, по прозвищу Мангуста – она была такая приставучая, что только очень ленивый не познал её. У Мангусты была круглая жопа, которую она намеренно оттопыривала, сидя на табуретке. Мне давно хотелось её огулять, но она была подругой ГЧмже, сразу трахать Ланку и Галку было опасно – могли друг на дружку Марине настучать. Сделал я это только после того, как у Ланки уехала крыша, а я уже привык иметь постоянную любовницу.
       С Мангустой мне было хорошо. Тут-то и пригодились дурдомовские лекции “профессора” Берковского. “Ликалить” мне её нравилось, “пелотка” у неё – мясистая, или, по определению Коляна, – “весёленькая”, влагалище узкое и нежное, кончала Галка только один раз за всю ночь, но при этом, полностью теряла над собой контроль, дико кричала и царапала мне тело, или сильно тянула за волосы, вцепившись руками в мою голову. Кожа - бархатная, вот рожей немного не вышла и минет, не умела делать как надо. Зато никогда не рожала, не было на ней никаких складок и даже, когда ей было глубоко за тридцать, небольшие груди, всё ещё имели правильную, привлекательную форму. Я, наверно, влюбился бы в неё, если б Маринка оставила хоть один кубический миллиметр пространства в моём сердце.



       

СРАВНЕНИЯ


       Проживая с ГЧмже, я всё время думал, что я, по какой-то причине её недостоин - то ли из-за моего “карандаша”, а об этом она очень часто напоминала, следуя, очевидно, своей любимой поговорке, что “если человека долго называть свиньёй, то он захрюкает”.
       Может и потому, что у меня не было хороших денег, но я, собственно, к этому никогда не стремился и, конечно, у меня не было машины, как у многих моих друзей, и бывших её любовников. Но машину водить не научился, да и не хотел. Тем более, грязным, в мазуте, масле, и ещё в чём-то по локти, а то и ниже, лежать под консервной банкой с набором ключей и калечить руки о металлическую начинку средства передвижения.
       Это сейчас я понял, что если мне и нужны деньги, то очень большие деньги, и не просто машина, а машина с шофёром.
       Без хвастовства, я должен заявить, что у меня была куча других достоинств, которые, на мой взгляд, могли перекрыть эти три существенных недостатка. Я имел высшее медицинское образование, неплохо знал английский – учился пару лет в Мориса Тореза, был экспертом по охотничьим лайкам, хорошо пел, играл на трёх музыкальных инструментах – аккордеоне, фортепьяно и гитаре. Писал стихи – их, даже, публиковали в раменской газете “За Коммунистический Труд”, сочинял песни под гитару, и принимал участие в “бардовских” конкурсах, - не побеждал, но проходил по несколько туров.
И всё же мне казалось, что я обязан сделать что-то необычное для Главного Человека моей жизни.



AMERICA!!!


       И я решил - мы должны уехать в Америку! Достав информацию о поправке Джэксона-Вэника, ознакомившись со всеми нюансами этого важного для иммигрантов документа, решил всё делать по-еврейски, но на мордовский лад.
       По отцу я мордвин, мать была русская, а в паспорте меня записали русским. Я хотел поменять национальность, но был уверен, что ответственные лица на это не пойдут. В этом-то и состоял мой план.
       С диктофоном в маленькой матерчатой сумке, ходил по Загсам и милициям, требуя изменить пятую графу в моей краснокожей книжице. Поскольку национальность присвоили без ведома просителя. При переписи населения в 1959 году мне было всего девять лет.
       Я хотел снова стать мордвином, но, как и предполагал, никто не желал помочь мне - лишь гоняли туда-сюда. Все разговоры с бюрократами были записаны на плёнку, что, как мыслилось, могло повлиять на решение Министерства Юстиции позволить нашей семье въезд в США.
       Пытаясь доказать, что русское большинство угнетает маленькую мордву, я посещал книжные магазины и доставал там справки о том, что в них нет “Русско-Мокшанских” словарей - так что я не имею возможности изучать дорогой моему сердцу мордовский язык. Хотя, по большому счёту, национальность мне, так и не поменяли, да и словарей, наверное, до сих пор нет.
       Но почти через четыре года – в декабре девяносто первого, на последнем собеседовании в посольстве США, нам дали статус пароль, но не из-за факта преследования, а в “общественных интересах” – что это за интересы, я до сих пор не понял. А может, - я был провизор, баба – повар, тоже специальность нужная. Дети – Яша с Пашей, уже без пяти минут взрослые, глядишь, потом в армию пошли бы служить.
       Статус пароль – это возможность законно проживать в стране, до получения гринкарты, с ней уже становишься постоянным жителем страны. Пароль не давал никаких прав на помощь от властей, делай всё сам, и делай всё законно, даже мелкое нарушение могло повлечь за собой депортацию.
       Через год после смерти отца, в марте девяносто третьего, продав за гроши мою квартиру в Быково, мы вчетвером – Марина, Яша, Павлик и я летели в Нью-Йорк на ИЛ-62 с дозаправкой в ирландском городке Шенноне.
       Лишь я один, из этой четвёрки, чувствовал, как невероятно трудно нам будет всё начинать и на таможне, по этой причине, у меня произошёл нервный срыв. Как мне сказала ГЧмже, лицо моё стало бордовым, и я не понимал, что делал. Сам этот момент помню смутно, но зато, когда мы приземлились в Ирландии, у меня в голове пронеслись слова, сказанные, однажды, председателю заводского профкома тов. Мартынову: “Я там буду, куда вас, ни за что не пустят!”



МАРТЫНОВ



       А было это так. В восемьдесят шестом, на заводской проходной, вывесили объявление о том, что в профкоме имеются туристические путёвки “Румыния-Чехословакия”, для работников завода, на июль-месяц. Посоветовавшись с ГЧмже, решили занять деньги у Юрия Юрьевича и послать меня в поездку, чтобы купить Марине шубу из нутрии, которые, говорили, продавались недорого в Чехословакии.
       Сам я за границей не был, по крайней мере, легально. Был случай, когда я оказался однажды в Монголии, и то в глухой тайге. Ещё студентом мединститута, я участвовал в экспедиции по заготовке лекарственных растений в автономной республике Тува. Объездили её всю, вдоль и поперёк, на грузовике с брезентовым кузовом и как-то раз, чтобы сократить дорогу, мы пересекли монгольскую территорию, узким клином вошедшую в Тувинскую Республику.
       При въезде стоял пограничный пост. Застава называлась Хандагайты, если мне память не изменяет, а на выезде вообще никого не было. Мы разбили палаточный лагерь неподалёку, и я, для интереса, переходил дорогу туда-сюда, неоднократно нарушая Государственную Границу. Ну, так вот, если я и был за рубежом, то незаконно, и там, где не продавались нутриевые шубы. А чтобы достать её (ну чем не Иванушка-дурак и Жар-птица), пошёл в профком и переговорил с его председателем Мартыновым:
       - Сколько лет вы на заводе, товарищ Шнякин?
       - Четвёртый год работаю…
       - Ну, у вас никаких проблем с поездкой не возникнет! Отправляйтесь в ОВИР, с характеристиками от треугольника ВОХРа, и со всеми этими бумагами – снова ко мне.
       - Вы знаете, у нас в охране треугольника нет, мы в профсоюзе не состоим. У нас только два угла – начальник и парторг.
       - Тем более, ещё проще. Жду вас через две недели…

       Характеристику у Дроздова я получил очень быстро и очень хорошую, а парторгом был человек небольшого роста, с гитлеровскими усиками, имел вид зачуханного бухгалтера, а фамилию – Негодяев. По всей вероятности его дальнего предка не зря так назвали, и партиец упорно нёс этот ген, пока не помер, за двадцать минут, от “разрыва аорты” прямо на работе, рядом с кабинетом Дроздова. Но тогда, к сожалению, он ещё был жив, характеристику всё-таки дал. Но, видать, настучал куда-то. Когда я со “всеми бумагами” пришёл в профком, тов.Мартынов каким-то задушевным голосом ошарашил:

       - Вы понимаете, товарищ Шнякин, мы вас ещё недостаточно хорошо знаем, и считаем вашу поездку несколько преждевременной.
       А кто, это МЫ? Он и Негодяев? Тогда я говорю:
       - Со временем, я буду там, куда вас никогда не пустят!
       И ушёл. Вот эти слова я вспомнил на остановке в Шенноне, рассматривая волшебные товары в магазине “Duty Free”, поражаясь заоблачности их цен. Ведь в России, в девяносто третьем, на один доллар можно было всей семьёй хорошо питаться целый день.


HELLO, BROOKLYN!

       Нас снова посадили в самолёт и через шесть часов мы были в Нью-Йорке, в аэропорте JFK. Там нас никто не встречал, а мы, по нашим планам, должны были переночевать у знакомого в Манхэттене, а, затем снять жильё где-нибудь в Бруклине.
       Так всё и получилось, но за квартиру только агентству пришлось отслюнявить тысячу зелёных, а полторы тысячи – владельцам дома, - за первый месяц проживания и залог за последний. Это были, практически, все деньги, привезённые с собой. По незнанию мы попали на первый этаж частного дома, где хозяевами были китайцы и, - тараканы, - насекомые ползали везде – по полу, стенам, и потолку. А дом этот был ещё окружён и невзрачными девятиэтажками, наполненными безработными неграми, И хотя этот жилой комплекс носил гордое название “Marlboro”, обитатели его мало, чем походили на ковбоев в широкополых шляпах и ладно сидящих джинсах.
       Как не странно, нас там никто не ограбил, и никому не набили морду - лишь один раз разбили камнем окно, поранив стеклом Маринке ногу.
       Но вид чернокожих соседей в мешковатых джинсах, их непривычные ужимки, громкий разговор на “специфическом” сленге и в то время неизвестная нам ещё “распальцовка”, пугали нас, и без того запуганных в этом новом, непонятном мире. Яшка впал в депрессию и ни с кем не хотел общаться. Марина проплакала три ночи кряду, я же, лёжа с ней на полу – мебели не было никакой, очень старался успокоить её и трахал не переставая, чтобы хоть как-то отвлечь.
       Пашка, посетив местную школу, забитую всё теми же неграми, настолько был ошеломлён новыми условиями жизни, что его три дня нещадно мучил понос. По интенсивности, сравнимый лишь с моим во время анафилактического шока.

       Один я охотился на помойках, принося старые стулья, тумбочки, а однажды, припёр мраморный стол, который весил килограммов пятьдесят!
       За триста баксов купили новую кровать в магазине на Брайтоне, питались только дешёвой рубленой курицей - 19 центов за фунт. Макароны, кофе и чай мы, предусмотрительно, привезли из России.
       Жизнь стала получше, когда я через неделю нашёл свою первую работу в США – грузчиком на большом складе, который снабжал, пять магазинов “Weber’s” в Манхэттене. Многие бизнесы прогорали, и владелец Вебер недорого скупал у них все оставшиеся товары и потом по приемлемым ценам реализовывал в своих магазинах. Делал хорошие бабки, а работникам платил очень мало. Не было никаких медицинских страховок в случае болезни, или полученной травмы.
       Неделя отпуска за год, двенадцатичасовой рабочий день с одним выходным – воскресенье. Капитализм, ничем не прикрытый, со звериным оскалом, но и эта работа была для нас спасением!
       Слава Богу, никто из нас серьёзно не заболел. Тут надо сотни долларов платить докторам за приём и анализы, и тысячи хирургам за операции.



APPENDICITIS


       Кстати, операция у меня в жизни была всего одна, ещё в России, летом девяносто второго – удаление воспалённого аппендикса. Я почувствовал что-то неладное в правом боку, сам вовремя вызвал “скорую”, после анализов в больнице мои подозрения подтвердились и уже через пару часов, ржавой больничной бритвой я самостоятельно сбривал волосы вокруг “карандаша” для предстоящей операции.
       Меня, без суеты, уложили на операционный стол в Раменской районной больнице. Пожилой хирург, с отчеством, то ли Афанасьевич, то ли Мифодиевич, справа и снизу от пупка, обколол живот новокаином, резанул скальпелем, и окровавленными руками стал вынимать из образовавшейся прорехи моё содержимое. Я ору, что очень больно, терпеть невозможно, а он – снова новокаин, и опять туда залез.
       А мне, ну, хоть бы чуточку легче стало, боль нестерпимая... И только когда я обругал его, мол, ты что, долбоёб, меня до болевого шока хочешь довести? - старый хрыч приказал своему ассистенту:
       - Ладно, сделай ему что-нибудь…
       - А что?
       - А что есть у тебя, то и делай!!! – рявкнул на него Афанасич. Тот уколол меня в правую руку, какая-то тяжесть пошла от плеча к шее, потом от шеи к голове, и я… умер!

       Я попал на серую бетонную полосу, по обоим краям которой, были наклонные, как в Лужниках, стены, но вместо привычных рядов с сиденьями, в них находилось множество шестигранных ячеек, как на пчелиной рамке - некоторые закрытые, а другие оставались пустыми. Я почуял какую-то неземную тоску и печаль, и то ли во мне, то ли снаружи, кто-то произнёс:
       - Иди, ищи свою ячейку. На крышке увидишь имя своё – залезай внутрь и жди…
       - А ты... а Вы кто?
       - Я Сын Великого Шкая - Бог Луны и Ночи Назаром-паз, Властелин Тёмного Пчельника.
       - Это про Вас мне Маша рассказывала, когда я маленьким был?
       - Про меня, про меня... Ты давай ищи, а я посмотрю, куда тебя отправить – к Шайтану или брату моему Нишке-пазу в Светлый Пчельник.

       Перемещаясь вверх и вниз, вправо и влево, проверяя имена на крышках у пустых ячей, я тщетно пытался найти свое имя, – было так жутко, пусто и страшно, что хотелось, как можно скорее, всё закончить. Наконец, когда я снова спустился вниз к бетонке, леденящий душу голос приказал мне:
       - Ладно, уж, иди пока по своей дороге...

       Я брёл, переполненный страхом, стены с ячейками закончились, как вдруг заметил на дороге тёмные пятна влаги от недавно прошедшего дождя, а по серому бетону ветер гонял сухие листья, очень похожие на КЛЕНОВЫЕ, но НЕ КЛЕНОВЫЕ. И тоска в душе горькая, печаль невыносимая и я… проснулся.
       Это, видать, моё чуть тёплое тело сбросили с каталки на койку в палате, всё вокруг было какое-то перекошенное, меня противно крутило, а сухой рот хотел воды.
       - “Вам воду пить нельзя, вот – влажная салфетка. Протирайте ей губы”, – сказала молоденькая медсестра.
       Салфетка была наполнена не только влагой, но и всевозможными микробами - через день у меня появился стоматит я, как мог, полоскал рот марганцовкой. Шрам от скальпеля Мифодича оказался огромным, сантиметров двадцать пять, как будто он не аппендикс там искал, а душу мою пытался изловить и к Шайтану послать.
       Шов долго не заживал, через две недели после выписки, у меня всё ещё держалась высокая температура, и, как-то утром, когда я вставал с кровати, из-под шва хлынул поток горячего гноя. Я был дома один, сильно испугался, дрожащими руками взял из шкафа чистую майку, прижал её под рубашкой к животу и побежал искать машину до больницы. Там я пролежал ещё полтора месяца, а Мифодича, вскоре, сбил насмерть грузовик в ста
метрах от Приёмного покоя.


УЧЕНЬЕ и ТРУД...


       Отработав год грузчиком в Манхэттене, я получил недельный отпуск, который целиком посвятил поискам новой работы - и нашёл её. Я стал служить “security” в городском колледже, стоял у входа, указывая посетителям дорогу на различные кафедры и другие места учебного заведения. Привычно заступал на пост, - но не в тулупе и с карабином, как раньше, - а в красном пиджаке, с галстуком на шее и рацией на поясе. Туда же я перетащил и Яшу, который, к тому времени, успел поступить в университет, где, вечерами, успешно учился на аудитора. Марина работала в забегаловке у подножья “Близнецов” – двух самых больших небоскрёбов, которые потом, в 2001 году, уничтожили арабские террористы-смертники.
       Павлик забросил школу и пахал в кафе, приносил оттуда много вкусных булочек. Их бесплатно раздавали работникам в конце смены.
       Жизнь налаживалась, мы поменяли квартиру и жили в хорошем русскоговорящем районе, где гулять можно было днём и ночью, без страха за морду и кошелёк. Я стал готовиться к экзаменам на фармацевта, два года спал по четыре-пять часов в сутки, всё учил фармакологию и, сдав первый экзамен со второй попытки, получил работу помощника фармацевта в одной из Бруклинских больниц.
       Мы побывали с ГЧмже в Париже и Лондоне, гостили и в России, встречались с друзьями и родными. А время шло не напрасно - Марина отучилась год в кулинарном училище и, по распределению, попала на работу в престижное для повара место в центре Манхэттена.
       Даже десерт для президента Картера один раз готовила, а в другой раз, торт Михаилу Горбачёву преподносила, жаль, фото не осталось... Закончив к тому времени интернатуру, прошёл второй тест, приобрёл необходимый опыт для работы фармацевтом, и, наконец, с неожиданно высоким баллом, я сдал последний экзамен. В неполные сорок девять лет, получил лицензию. Теперь к моему американскому имени Peter Shnyakin, прибавлялся титул лицензированного фармацевта – Peter Shnyakin, R.Ph.

       Пошли уже другие бабки, и мы с Маринкой слетали в Австрию, в Рим, Квебек и Лас-Вегас. Слышь, товарищ Мартынов, уж в Лас-Вегасе ты точно, сука, никогда не будешь!!!
       ГЧмже перешла на работу в новый отель “Marriott” в Бруклине, была там, как она говорила, на хорошем счету. Мы купили квартиру Пашке и новую машину “Хонда” Яше, он окончил университет и работал в банке.
       Я бросил курить и сильно располнел. Из-за избыточного веса, появилось высокое кровяное давление, чему способствовало ещё и крайнее раздражение к Пашке. Пристрастившись к кокаину и алкоголю, он потерял прекрасную работу бармена в том же Марриотте, проработав там чуть больше года. Но любовь к Марине никогда не проходила. Не знаю, что она сделала, чтобы так привязать к себе, ведь, кажется, всё было против этого, её пьянки, измены, да и сильной страсти-то к ней, даже в самом начале, у меня не было, как, скажем, к Маргошке.



МАРГОШКА и ВЕРКА


       Ах, Марго! Работала она аспиранткой того же НИИПЗК – института пушного звероводства и кролиководства, о котором я упоминал в начале этой правдивой истории. Она была небольшого роста, с красивым лицом и крупным бюстом, жопу, правда, имела плосковатую, хотя этот недостаток частенько встречается у грудастых баб.
       Работал я в институте на должности и.о.младшего научного сотрудника отдела кормления. Получал гроши, занимаясь биохимией крови пушных зверей. Хотя жаловаться на зарплату было грех - ведь значительную часть рабочего времени я проводил за распитием спиртных напитков с коллегами по научным изысканиям – Владом Бубским и Колей Дуликовым. Колю, потом, выбрали парторгом института, и, став Николаем Ивановичем, выпивать со мной он тут же прекратил.
       Ни Марго на меня, ни я на неё, не обращали внимания и, вообще, с января по май семьдесят девятого, я почти не гулял, изредка ездил к Верке на Силикатную, что под Подольском. Там располагался областной аптечный склад, где она работала, и недалеко от склада проживала с маленькой дочкой в общежитии. Общага представляла собой трёхкомнатную квартиру, в одной из комнат, жила Верка, в двух других – две соседки, тоже складские. Одну из них, я трахал ещё до Верки, а другую уже после, но только один раз.
       Верка, вся такая худая-худая была – кожа да кости, что сейчас так в моде, словно прыгнула на мой “мизинец” из 21-го века. И минет исправно делала, и порхала по мне, как бабочка. Я ей только в окно постучу, - а квартира на первом этаже - она меня и пьяного и трезвого, хоть днём, хоть ночью – всегда с радостью принимала. Любила сильно, поэтому и изменять-то стала, только когда я Маргошкой увлёкся и не ездил к Верке месяцев пять. А изменила с прыщавым Витей из Егорьевска, по фамилии Тырлов. Я из-за одной фамилии ему бы не дал, а тут ещё и харя такая колхозная. Ну, да ладно...


ТОЛЬКО МАРГО


       С Маргошкой в мае семьдесят девятого всё и случилось. В нашем институте намечался праздничный вечер на 7-е мая, девятого – День Победы, а восьмого - вторник, кстати, день моего рождения. Седьмого же, основная институтская масса должна была после работы выпивать, закусывать и танцевать в подведомственной столовой в посёлке Родники. Но что-то не сработало и праздничный вечер отменили, но узнали мы об этом только к обеду, ну а ко мне с утра на работу брат Андрей приехал, Царство ему Небесное!
       Уже похмелённый, и горящий желанием кого-нибудь “отпетрушить”, как он любил выражаться. “Петрушить” оказалось некого, и мы, уж было, собрались идти ко мне домой, опустошать запасы спиртного, приготовленные нами к торжеству – литр водки и бутылку 0,75л. красного.
       А тут Марго предложила нам с братом и моему начальнику Давиду с женой Наташей, отметить этот вечер у неё в двухкомнатной квартире, вблизи станции Лосиноостровская. Все были согласны, только за “бухлом” нам с Андреем пришлось идти ко мне домой, где я проживал с женой Танюшей, и где было припрятано наше жидкое сокровище.
       Пробрались в сарай... Андрей выпустил наружу белую рубаху, поместив под ней спереди между волосатым худым животом и поясом джинсов “Super Rifle”, две бутылки белого. Затем, где-то в области копчика, загрузил сзади красное и потрусил на станцию Удельная. А я, уже без спиртного, зашёл в дом, выкурил сигарету, поменял рубашку, сказал, что еду к Андрею на ночь - и пулей вылетел наружу.
       Таня, почуяв неладное, выпустила вслед за мной нашего шотландского сеттера Дьюка, без ошейника и поводка. Кобель меня легко настиг, и назад возвращаться не собирался. Так вместе до станции и добежали, где нас ждал Андрей с водкой и вином и Маргошка с Давидом и Наташей.
       Я им грустным голосом говорю, что делать? Собаку в метро не пустят, да и на чём я Дьюка поведу? Поводка ведь нет, отдайте бутылку вина, а сами без меня поезжайте гулять. Это всё как-то пошло напоминало сцену из фильма о войне, когда раненый партизан, с простреленными нижними конечностями, просил оставить ему наган с одним патроном, а товарищам завещал идти дальше по лесному болоту.
       Маргарита решительно сняла с талии широкий бордовый ремень и ловко затянула его на красивой шее моего гордона. Дьюк благодарно облизал ей ладони и завилял хвостом.
- На метро не поедем - электричкой до Казанского, перейдём на Ярославский, и до “Лосинки” снова на электричке, а там пешком, - твёрдо заявила владелица ремня.
       В её квартиру мы попали часам к семи вечера, закуски в холодильнике оказалось много, да и выпить, тоже хватало. Давид с Наташей уехали около полуночи, и к Маргошке начал приставать Андрей. Высокого роста, симпатичный, чернявый и баб перетрахал раз в десять больше моего. Я даже не пытался как-то препятствовать привычному для него занятию. Но к моему удивлению главный претендент был, начисто отвергнут и отправлен в другую комнату на раскладушку, под которой свернулся калачиком Дьюк.
       Мне же был предложен неказистый диван, а сама хозяйка квартиры улеглась на просторной кровати напротив. Минут через пять, как погасили свет, я стал туда подкрадываться, но Марго властно прогнала меня обратно. Я чуть расстроился, но был сильно пьян и быстро заснул.
       Встал рано утром, пошёл в ванную, принял душ и хотел зайти к Андрею “поправиться”, но тот ещё спал, а Дьюк похмеляться не умел, он лишь радостно бил по полу мохнатым, чёрным хвостом, лёжа под раскладушкой. Я вернулся назад к своему месту и только собрался прилечь, как слышу Маргошкин голос:

       - Это у ТЕБЯ сегодня день рождения?
       - Да…
       - Иди сюда…
       К тому моменту я был уже дважды женат, да и баб других поимел штук пятнадцать, но стал мужчиной только в то утро, когда мне исполнилось 29 лет.
С ней, я впервые познал, что такое женщина, желанная, зовущая, подаренная мне Судьбой, выполняющая мои прихоти так естественно и страстно, как и мне было радостно делать всё, что ей хочется, и гордиться тем, что неужели это Я, держу в руках такое необыкновенное создание!

       Андрей уже проснулся, умылся, “освежился” и позавтракал, сварил овсянку Дьюку и накормил его, а мы всё трахались и трахались…
       Алкоголь выходил из моих лёгких, а любовь входила в сердце моё... В то утро я не похмелялся и не пил после целых тридцать дней. К вечеру мы проводили Андрея, а сами вдвоём провели ещё две ночи. Вскоре она уехала с мужем отдыхать на Селигер, а я весь месяц думал только о ней.
       Потом я всё-таки выпил, и любовь, не то, чтобы пошла на убыль, а просто ничтожное моё положение в обществе, нищета и алкоголизм, обтянули какой-то вонючей войлочной заглушкой мои чувства... Я старался гнать прочь мысли о ней, считая, что между мной, и этой богемной женщиной лежит огромная пропасть.
       Впрочем, через двенадцать лет, в 91-м, она, разбогатевшая, предложила жить с нею, но тут я уже не хотел, ведь у меня была моя Маринка…

       А СМЕРТЬ-ТО РЯДОМ...

       Многие, как помнится, с надеждой и нетерпением, ожидали наступления нового века и тысячелетия, которые, казалось, сулили что-то необычное и чудесное.
       Но, начало года, нежданно, принесло много бед и несчастий, как мне, так и большинству моих друзей и знакомых. Коля Берковский и Юрий Юрьевич потеряли работу, а их друг Володя Платонов и вовсе помер. Совсем молодым, пятидесяти ещё не исполнилось.
       Зимой 2001-го, в России, мы чуть заживо не сгорели при аварии, на пути в Новгородскую область, куда с Юрием Юрьевичем и его друзьями – Андреем и Сергеем, ехали на подлёдную рыбалку и охоту. Произошло это глубокой ночью, у посёлка, со странным названием Эмаус.
       “ЗИЛок”, нагруженный, как в последствии оказалось, баллонами с пропаном, а может и взрывчаткой, ехал навстречу и перевернулся на левый бок, его выкинуло на нашу полосу. Мы затормозили, до грузовика оставалось метров двадцать.
       Пассажир “ЗИЛка”, открыв сверху дверь кабины, проворно выскочил оттуда, побежал к краю дороги, и почему-то залёг в кювет. Юрий Юрьевич и Андрей рванули к грузовику, стали тянуть за руки шофёра, который, застряв в кабине, не мог выбраться из искореженного железа и дико кричал, взывая о помощи. Они старались, как могли, но всё было напрасно. Из машины я увидел, как горящие ручейки бензина поползли вдоль и вверх по брезентовому кузову, разгораясь сильнее и сильнее.
       - Ребята, давай назад, в машину, сейчас жахнет! – звал я друзей. Огонь набирал силу, а они всё пытались освободить обречённого мужика.
       - Козлы! Нам всем ****ец тут настанет, поехали!!! – не унимался я.
       Они вернулись, и мы медленно тронулись между уже сильно горевшим грузовиком, и остановившимися машинами на другой стороне дороги. Проезжая горящий “ЗИЛ”, я почувствовал сквозь стёкла и двери нашей машины, какой-то адский жар, идущий от него. Отъехав метров сто, сквозь заднее стекло, мутного от дорожной грязи, мы увидели свет первого взрыва, затем ощутили мягкий толчок от ударной волны, потом взрывалось во второй, и в третий и в четвёртый раз. Сергей начал вслух читать “Отче Наш”. Мы были страшно подавлены - жуткая, тёмная ночь, все мы молча сидим и слушаем молитву, под частые всполохи огня и тупые звуки взрывов, сознавая, что в эти мгновения гибнут люди.



А СМЕРТЬ ВСЁ БЛИЖЕ...


       А в сентябре 2001 года на тетеревиной охоте в Тверской области, на Верхней Волге, я чуть, насмерть, не подавился жареной картошкой.
       Мы остановились у лесничего, в другой половине его дома, газа нет, печка не исправна, пищу готовили во дворе, на костре. Хлопотно, но как вкусно! Чай с привкусом дымка, напоминал мне счастливые годы, проведённые за рыбной ловлей с Мишкой Хамовым. Плов из баранины, приготовленный на костре в чугунном казане, просто сам в рот просился!
       Охотились мы километров за пятнадцать от места проживания. На нашем Уазе ехали через лес к нежилой деревне, вокруг неё раскинулись заброшенные поля, в которых, на границе с лесом, пряталось сказочное изобилие тетеревов.
       Нас было трое – друг Андрей, с кем мы чуть не сгорели при аварии, его знакомый Антон, молодой пацан, но очень дотошный во всём и не по годам знающий многие жизненные вещи – мог барана ободрать, неплохо готовил, знал кое-что из медицины, да и пил он в меру. Ну и я, Ваш, как говорили до перестройки, покорный слуга.
       Мы охотились так – Андрей, самый здоровый и ловкий, заходил неглубоко в лес, Антон шёл по кромке, а я, метров в сорока от него, по полю. Тетерева взлетали тут и там и, порой, стволы ружья накалялись от частых выстрелов. Если бы нам помогал ещё и хорошо натасканный сеттер, то после таких охот можно было спокойно умирать. Я бывал в Костромской, Ярославской, Новгородской и Архангельской областях, охотился в Карелии, за Полярным Кругом, у Белого моря, и, даже, в Туве, но никогда не видел ничего подобного.
       Однажды, в Америке, в штате Нью-Йорк, километров за триста от города, я попал на очень странную охоту – большущее поле посреди леса, в центре поля стоит вышка, с которой устроители охоты, подбрасывая, выпускали из клетки фазанов, выращенных на ферме. По периметру поля разбрелось человек сорок охотников, которые стреляли по птицам, летящим с вышки в лес. Уцелевших фазанов, затем, там искали, с собаками и без. Больше на такую охоту я не ездил, хотя впервые попробовал мясо фазана, мне понравилось.
       Так вот в России, на этой охоте, мне подумалось, а не выпускает ли кто-то на нас этих тетеревов, так много их было...
       Рядом с этой деревней был, так называемый, “кордон” – дом, с сараем и летней кухней. Обитателями “кордона” была необычная пара – старуха лет семидесяти и её сожитель, мужик сорока пяти лет, который, судя по его виду, сильно пил. Электричество в доме, года три, как отрубили, бабка сама пекла хлеб, держала кур и выращивала овощи и картошку на небольшом огороде.
       В первый день, добыв семь тетеревов, пару штук мы подарили им, а старушку попросили растопить печку в летней кухне. В УАЗе, в большой чугунной сковороде у нас оставалась вчерашняя недоеденная картошка. Андрей разогрел её, там же пожарил яичницу. Печка находилась внутри маленького сарайчика, даже места для стола не было. Когда еда была готова, мы, по одному, заходили в сарай, ложкой брали картошку со сковороды и уступали место следующему.
       Так и ходили, хватая куски и, глотая их, двигались по кругу, весело обсуждая успешную охоту. После очередного захода, я неудачно вдохнул, и кусок картошки влетел в гортань, перекрыв доступ воздуху. Я пробовал дышать, но не мог, страх обуял меня, и в те мгновения, было жутко оттого, что вот СЕЙЧАС, я здесь и умру.
       За свои прожитые годы, я часто попадал в ситуации, когда моей жизни грозила смертельная опасность. Во время анафилактического шока, я прибывал в состоянии клинической смерти, о чём я поведал вам в начале моего рассказа. Не однажды, сильно пьяный, в одном пальтишке и без шапки, каковую обычно воровали у меня в электричке, проспав свою остановку, в лютый мороз вынужден был идти семнадцать километров по шпалам домой. Много пьяненьких замерзало холодными зимами в Подмосковье, лишь к весне, когда снег подтаивал от тёплых мартовских лучей, находили “подснежников”, тщетно разыскиваемых с начала зимы. Но большинство случаев, грозящих моей жизни, были те, когда меня пьяного избивали, иногда чересчур сильно. Вот один пример:
ВОРОНА

       Шёл я как-то в Быково из посёлка Ильинская от Володи – приятеля-собаковода. Я только начинал интересоваться делами собачьими, растил гордона Дьюка, и любую информацию впитывал с огромным желанием. Володя был лет на двадцать старше меня и давно помешался на легавых – держал четырёх курцхааров и трёх английских сеттеров в малюсеньком доме, с таким же маленьким участком. Я чуть ли не каждый день ходил к нему на “инструктаж” и слушал байки о неповторимых охотах. Но, главное, я узнавал, у кого можно достать “подсадного” перепела для натаски собаки, как нужно натаскивать и в каких местах лучше охотиться.
       Платой за учёбу, как правило, являлась бутылка водки, что я приносил с собой, но, бывало, и Володя угощал.
       В тот мартовский день я принёс бутылку “Пшеничной”, сам уже был вдутый, а приятель ещё и красным угостил. Так что мы больше говорили “за жисть”, а не о собаках.
       Пьяный, я ничего не соображал, беседа наша совсем утратила смысл, и я быстро покинул друга. Добираться пешком до дома нужно было минут тридцать.
       Не одолев и половины пути, я увидел мента-сержанта, а с ним мужика в штатском, в длинном синем плаще. Они шли мне навстречу. Мусора я не знал, лимитчик какой-то, а с другим мы вместе в школе учились, он был на год младше меня, но на голову выше и намного здоровее. Фамилия его была Орёл, а в школе его дразнили “Ворона”. Когда я с ними поравнялся, Орёл-Ворона говорит:
       - Здорово, Петя!
А я, чудило, спьяну-то, и перепутал – привет, изрекаю, Ворона!
       - Что ты сказал, сука?
       Ворона-то сам ментом оказался, как потом я в больнице узнал, старшим лейтенантом Ильинского отделения милиции. Сержант молча двинул мне “под дых”, я тут же упал на грязный лёд дороги, они попинали меня, но, видя, что собираются прохожие, поглазеть на происходящее, оттащили меня в какой-то двор с нежилым домом, и стали там “мудохать” уже по-настоящему, порвали кожаное пальто, два зуба выбили.
       Но Вороне этого показалось мало – он поднял с земли грязную сковородку и краем её, размахнувшись, врезал мне в лоб. В больнице швы на рану наложили, но это было потом, ночью, а пока эти козлы никак не хотели от меня отстать.
       Они вызвали машину и отвезли в отделение, где ещё пару часов меня мутузили, грозили совсем убить, но, в конце концов, накатали на меня бумагу на работу в аптекоуправление за “появление в нетрезвом виде в общественном месте и унижение человеческого достоинства”. Не знаю, что сталось с сержантом, а Ворона через полгода, в ванне, сдох от инсульта, в возрасте 29 лет.
       Так вот что я хотел сказать – даже в таких переделках я ни на секунду не задумывался, что могу умереть, а тогда, на “кордоне”, почти физически ощутил свою смерть, оттого и страшно так сделалось.
       Андрей утверждал потом, что лицо моё посинело, я же, из последних сил, подошёл к машине, где в рюкзаке держал ингалятор от астмы. У меня астмы не было, но иногда, перед охотой делал пару ингаляций, чтобы легче дышать при ходьбе, вес в то время у меня был немалый – 116 кг.
Пока я доставал аэрозоль, Антоша крикнул: ”Выпей воды!”
       В машине стоял ящик минералки, я послушно глотнул из бутылки, - и кусочек пищи слегка переместился, я смог втянуть в себя немного воздуха и сделать две ингаляции, которые вряд ли помогли, но мне что-то нужно было делать – не умирать же совсем без борьбы. Чуть упокоившись, стал осторожно дышать, но боялся, что картошка переместится на прежнее место. Наконец, собравшись с духом, кашлянул, и виновник моей несостоявшейся кончины, пулей вылетел из гортани.
       Опять смерть меня лишь попугала, подержала за горло, и ушла. Но, видимо, недалеко – тот самый бабкин сожитель, что стоял рядом со мной, когда я задыхался, через три месяца, зимой, пьяный замёрз в двух шагах от крыльца своего дома. А бабка до сих пор жива, только с “кордона” съехала.

.
       I’M LOSING YOU…


       Когда это с Мариной всё началось? Наверное, в середине 2001 года. ГЧмже менялась, медленно, но всё заметнее. Мы стали часто ругаться из-за ерунды, раньше на это и внимания никто бы не обратил. Я хоть и не возвожу еду в культ, но готовила жена всегда вкусно, а тут пришло время отвратительной “жрачки”. Сама она села на безуглеводную диету и питалась отдельно - блюда, приготовленные для меня, были практически несъедобны.
       Потом ГЧмже подбрила лобок, чего никогда не делала до этого. Очень часто покупала новую обувь и одежду, говоря, что худеет, а старые кофты, брюки и бельё, ей теперь велики.
       Сейчас я врубился, как такие дела происходят, а тогда просто чувствовал, что с ней что-то не то, но об измене и мысли не возникало. Её слова, что по жизни она невезучая, и я - её “счастливый лотерейный билет” постоянно держали меня в расслабленном состоянии. Да и кого она могла найти? На кухне в Марриотте трудились, в основном, неграмотные латиноамериканцы и негры, которых она называла, не иначе как “головешки”...
       Ссорились мы всё чаще и интенсивней. Я думал, что она устала от работы, повёз её на отдых в Монреаль и Квебек, потом, через месяц, в Лас-Вегас, а через три – в Россию. Будучи в Москве, купил ей и её подруге путёвки в Турцию, я думал, пусть там натрахается, может за все эти годы, я ей сильно наскучил, а после мы опять будем жить по-старому.
       Но в Москву ГЧмже прилетела ещё более замкнутой. На другой день сильно заболела, я за ней ухаживал. Мечтал, что, как поправится, она, вдруг, станет прежней Маринкой, но жена совсем от меня отдалилась.
       Когда вернулись в Нью-Йорк, говорила всякие гадости на ночь, чтобы я обижался и не приставал к ней. А если мы и трахались, то делали это как-то скучно. После совокупления я чувствовал себя ещё хуже и решил, что она втюрилась в кого-то на курорте, и никак не может забыть этого человека.
       В конце концов, я ушёл на квартиру, которую купили Пашке. Он там не жил. Не в силах развязаться с кокаином, Паша поселился у нас в столовой.
       Ещё в начале нашей совместной жизни, были моменты, когда Марина, гадко напиваясь, сильно наезжала на меня, я, сколько мог, терпел, но иногда всё же не выдерживал, и отправлялся к отцу, в Быково. А через пару дней она приходила мириться, - и я к ней возвращался.
       Что-то подобное я сделал и на сей раз, хотя тогда об этом не думал, совершал всё, как на автопилоте. Пашкина квартира была страшно засрана, на стенах спальни галлюцинирующий “сынок” нарисовал чертей, которые являлись ему, во время его “приходов”. Я отмыл помещение, постирал постельное бельё и каждый вечер, после шести, нарядившись, ждал её. Прислушивался, что, вот, сейчас, ГЧмже позвонит в дверь, и мы помиримся, как в старые времена. Но прошла неделя, а она даже не звонила по телефону. Тогда я сам набрал её номер:

       - Марина, что с тобой происходит?
Я думал, может, она хочет, чтоб я первым извинился, как, вдруг, слышу:
       - Понимаешь, Шнякин, надоел ты мне…
       - Как надоел? Мы же с тобой одно целое, как это рука может надоесть? Или печень? Или сердце?
       - Да надоел и всё, - и положила трубку.

       С того дня, как ушёл от неё, я был в сильной депрессии, почти ничего не ел, часто плакал, вспоминая Марину. Потом решил – пора что-то менять в этой тоскливой жизни, нашёл гантели, стал заниматься зарядкой и худеть, сначала на пятнадцать кило, затем ещё на десять. Купил модную одежду, всё рассчитывал, может мой новый вид хоть как-то повлияет на Марину, и она одумается.
       Однажды утром, почуял, что не могу без неё прожить и часа, позвонил ей и наврал, мол, с сердцем у меня, плохо, и попросил её привезти нитроглицерин из моей аптечки на старой квартире. Она приехала, я приготовил обед и большую бутылку “Johnnie Walker Black”.
       Марина поела, выпила, и мы начали мириться – я принял душ и ждал её в кровати. Последние лет пять, она после ванной приходила ко мне только в халате, или ночной рубашке, часто, даже не снимая её, мы трахались и немного поговорив, мирно засыпали, причём она - первая.
       А тут, гордо ступает, нагая, с каким-то неукротимым достоинством показывая изрядно отвисшие груди и сильно заметные складки жира на боках и животе.
       - Ну, всё, ****ся с кем-то! – промелькнуло у меня в голове. Потом, во время акта, она предложила новую позу, которую мы никогда не практиковали.
       - Это я в порнухе видела, правда, здорово?!
       В какой порнухе? Где? Ревность тяжко резанула изнутри, и меня гадко поташнивало. Тем не менее, примирение, казалось, произошло, но уже по дороге на старую квартиру своим злым взглядом и нехорошими комментариями она так меня разозлила, что, переночевав у неё, не проронив ни слова, я вернулся обратно. И снова не звонит…
       На другой день, я решил, что пора перевозить свои вещи, хотел это сделать без неё, но Марина, то ли взяла отгул, то ли у неё был выходной среди недели.
       Когда я упаковывал самое необходимое в картонные коробки, Марина принялась меня поучать, дескать, что ты их собираешь? Завтра назад привезёшь, и не стыдно, тебе, седому и старому этим заниматься? Ревность прожгла мои внутренности:
       “Ага, думаю, ёбарь, значит, моложе меня, может намного. Ну ладно, сука, дай-ка я тебе, что-то расскажу!” – прошёл из спальни в столовую, сел в кресло, закурил сигару – я их к тому времени начал курить, - и выдал:
       - Не хотел я тебе об этом говорить, Марина, думал, может перед смертью, покаюсь… но, видно, время подошло. Знаешь, Ланка-то со мной кончила и с ума сошла, и Галку я всё время драл, и Маргошку, да и девчонок молоденьких, за деньги, частенько пробовал. Правда, делал это не потому, что навредить хотел, а просто мне тебя одной не хватало. Хотя ты знаешь, тебя я тоже никогда не забывал, уж такой я гиперсексуальный уродился. Но, поверь, только ты была моей единственной любовью все эти годы.

       - Сволочь, ненавижу,… Что же я ходила, как дурочка, улыбалась им, дома их принимала, кормила, а ты всех их драл? Ланку и так Бог наказал, а эту Галку я просто физически уничтожу, когда в Москву приеду!
       - Хорошо, делай, как хочешь, я завтра за вещами зайду, когда тебя дома не будет, – и ушёл.
       А вечером звонит в “жопу” пьяная:
       - Знаешь, свинья, у тебя сердце слабое, а то я тебе тоже могла бы кое-что рассказать, да, боюсь, тебя инфаркт, или инсульт хватит. Ты – сраный неудачник, с тобой, уродом, ни одна баба жить не будет, мордовская твоя, морда. Живи один и дрочи на мою фотокарточку!
И бросила трубку.
       Вот такой оборот приняло это дело. С одной стороны, было обидно очень – вытащил её из грязи, эту ****ь-поварёшку, трахали её все, кому не лень. Хотя я тоже не подарок был, а она, конечно, мне помогла от алкоголизма избавиться, да и полюбил я по-настоящему. А теперь всё накрывается, все двадцать лет жизни!
       А если так – я ей всё рассказал, - пусть и она мне правду откроет, может, станем жить сначала, с чистого листа, не могу я без неё, привык, прирос душой, все мысли только о ней!
       Через два дня звоню опять сам, приезжай, пожалуйста, очень поговорить надо. Обед опять приготовил, полтора литра виски на столе, квартира чистая, я в новой рубашке, как перед смертным боем.
       Приехала грустная, уже совсем какая-то, не моя. Я смотрю на неё, думаю, что же ты, милая, делаешь со мной! Слёзы потекли из глаз моих и я, растирая их кулаком по щекам, такой гордый прежде, стал говорить, что не могу жить без неё, умоляя её рассказать обо всём. Она, вдруг, упала на колени и, так, на коленях засеменила ко мне и заголосила:

       - Ох, загубила я жизнь свою, и твою!!!
       Мне тогда это каким-то театральным действом показалось, уже потом я осознал, как ТОЧНО она отразила ситуацию в этом вопле. Я ей:
       - Да скажи, что случилось?
       - Я тебе изменила!
       - А кто он, белый?
       - Нет…
       - Чёрный?
       - Нет…
       - Латинос?
       Она не ответила.
       - Ну, ладно, подумаешь, не плачь, Марина…
       Я стал её успокаивать, целовать, потом утащил в спальню, где мы предались любви. Всё было так хорошо, как в первый раз, только ГЧмже была какая-то странная, глаза, почему-то, стали жёлтого цвета, как у ведьмы. Когда она их открывала и смотрела на меня, то слегка отталкивалась, будто пугаясь меня... Будто это не Я должен был быть с нею.
       Мы снова пошли за стол, она ещё выпила, и совсем опьянела. Я ей объясняю, Марина, мне к врачу на приём сейчас нужно, я такси возьму и мигом вернусь, а ты поспи пока. Собрался, поцеловал её крепко-крепко в губы, что давно уже не делал, и попросил, уходя:
       - Ты, только, здесь побудь, я через час буду…
Вышел на улицу, взял машину, поехал к врачу, но на полпути, попросил шофёра вернуться назад, почувствовал, что-то не то…
Когда вошёл в спальню, она не спала, осматривая свою сумочку.

       - Марина, ты куда собираешься?
       - Нет, я уже ложусь, крем для лица ищу…
       - Только не уходи, я быстро…
У врача я померил давление, он выписал мне рецепты и спросил:
       - Петя, у меня заводской образец виагры имеется, пять таблеток, хочешь попробовать?
       - Давайте, может и сгодится когда-нибудь...
И поехал назад на машине, которая меня ждала. Прямо в салоне, без воды, проглотил таблетку. Мечтаю - ну, сейчас, оторвусь по полной!
       Забегаю в квартиру, а там нет никого. Вот тебе и оторвался, думаю…
Сел за стол, закурил сигару, стал прикидывать, что бы всё это значило, куда же она свалила?
       Через полчаса – звонок в дверь. Открываю – Марина, вся зарёванная, пьяная, тушь от глаз до шеи растеклась.
       - Ты где была?
       - Я хотела уйти, прошла полдороги, но потом решила, что всё-таки, вернусь к тебе…

       Виагра проникла в кровь, и мне не хотелось долго размышлять, куда она ходила. Я тут же у стола, снял с неё джинсы, развернул задом, и перед тем, как начать, заметил маленький кусочек бумажной салфетки, прилипший к её анусу. Опять не стал не о чём думать, только трахал её и в комнате, и в спальне, три раза за тот день. Три последних раза с ней в моей жизни.
       Что же было дальше? Опять вернулся к ней, и опять на один день, ГЧмже в который раз достала меня, я отправился к себе. Но когда позвонил, она тут же приехала.
       Я снова убедился – без неё жить не могу, и не нужно больше копаться в этой грязи, но внутри меня, что-то толкало и било нещадно до противной тошноты в животе – кто же тот гад, что нарушил нашу жизнь и поменял мою Маринку на эту растерянную и злую бабу?
       Я опять напоил её, но ГЧмже упорно отказывалась говорить его имя, сказала только, что работают вместе, я заказал такси и отправил её домой.


ТЁМНЫЙ ПЧЕЛЬНИК

       Назавтра, после работы, зашёл в супермаркет, купил еды, иду домой по широкому тротуару, а дождь прошёл недавно, только влажные пятна кое-где на сером бетоне темнеют, и сухие листья КАНАДСКОГО КЛЁНА ветер тихо шевелит под ногами.
       Я, вдруг, стал вспоминать – где же я раньше это видел? Тут какая-то липкая волна тоски проплыла по моему телу, и я вспомнил! Господи, я же видел это всё, ровно десять лет назад, под наркозом, когда мне Мифодич аппендикс вырезал! Опять этот Тёмный Пчельник стал появляться предо мной, но уже наяву!!!

       Я зарыдал, и, чтобы люди вокруг, не видели моих слёз и исказившегося лица, быстро побежал домой. Прибежал, упал на колени, и начал молиться – Господи, помоги, спаси меня, грешного!

       Потом позвонил ей и поведал, что мне привиделось, ГЧмже, как-то нехотя сказала:
       - Я сейчас приеду.
       - Не надо, я молиться буду…
       Хоть знал, что в такой момент, обязательно приедет. Но я ошибся, Марина, так и не пришла.
       Позвонил сыну. Яша был у меня через час, с работы ушёл. Мы сидели за столом, я плакал, а он задумчиво крутил трубку телефона, который я недавно купил для этой квартиры. Вдруг, догадка промелькнула у меня в голове:
       - Яша, а можно по этому телефону узнать, по каким номерам с него звонили за последнее время?
       - Можно, но только пять последних звонков, вот, смотри номера…
И последним, я увидел номер мобильного телефона, который никогда не знал, значит, это Марина кому-то звонила позавчера. Волнуясь, набрал его и услышал мужской голос:
       - Hello!
Я думал, что это и есть тот самый латиноамериканец, который принёс мне столько боли и горя. Сдерживая себя, бодрым голосом приветствовал его:
       - Que pasa, amigo! – здорово, дружище, говорю я на испанском.
       - Sorry, wrong number, – ответил мужик по-английски и, кажется, с другим, не испанским акцентом. Говорит, мол, номером я ошибся.
       - Ну, всё, Яша, понятно, когда я был у врача, она бегала к нему…

       На другой день я попросил её приехать, подпоил и начал допытываться, куда же она уходила в тот вечер. Марина продолжала стоять на своём, но, увидев добытый мной номер телефона, ГЧмже призналась, да, звонила, он приехал и она сообщила ему, что они расстаются. А у меня всё перед глазами белеет кусочек бумажной салфетки, прилипший к её жопе, ну, думаю, бурным было расставание!
       - Скажи мне его имя. Всё равно узнаю, телефон-то есть, – я соврал.
       По мобильному телефону его имя могли определить лишь в полиции или, там, в ФБР. Но Марина не знала об этом, да и пьяная была:
       - Жаки, - говорит.
       - Какой ещё Жаки, латиносов так не называют.
       - Он не латинос, он ЧЁРНЫЙ, из Гаити…

       Вы можете назвать меня расистом, может это и так, но я не люблю наблюдать со стороны чёрных мужиков с белыми бабами, и наоборот, а неожиданное известие о том, что МОЯ жена ****ся с негром, вызвало во мне сильный приступ рвоты и я побежал блевать. Проблевавшись, подошёл к ней и сказал:
       
       - Марина, ведь когда мой дед родился, они ещё ели друг друга, как же ты могла…
       - Да они такие же люди. Как ты не можешь понять?
       - Да хули мне понимать?! У него же болт чёрный, как у осла!
       - Нет, не чёрный!
       - А какой?
       - Золотистый…
Меня опять вырвало, и, выйдя из туалета, спросил:
       - Давно ты с ним?
       - С июня…
Был конец августа и, если он её заразил СПИДом, то уже можно было определить.

       - Я тебя прошу поехать со мной провериться.
       - Хорошо…
       - А теперь уходи.

Протрезвевшая, она тихо вышла, я из окна наблюдал, как Марина проходила по улице и когда она свернула за угол, я понял, что это КОНЕЦ, и, обхватив руками голову, завыл, как выл перед отцом, когда его, мёртвого, увидел лежащим на кровати…


       
       

       АГОНИЯ

       В начале сентября мы поехали в Манхэттен и сдали кровь на СПИД, через день мне позвонил врач, сообщив, что всё в порядке и посоветовал пользоваться презервативами, думал, это я где-то подгулял.
       Сказать честно, я был уверен в нашем здоровье, просто ГЧмж захотел попугать, ведь на Гаити ВИЧ инфицированных – каждый четвёртый. И не только попугать, а наглядно продемонстрировать, до чего она докатилась. Но, с другой стороны, просто так простить ей негра, у меня не получалось.
       А она в те дни, как мне казалось, очень виноватой себя чувствовала, я же думал, что Марина всё ещё любит меня, и ломал голову, как же выйти из этого положения.
       Замочить чёрного мне, конечно, хотелось. Дабы не искушать судьбу, отдал сыну мои охотничьи ружья на временное хранение. Негра, можно было, и зарезать, что я, наверняка бы сделал лет пятнадцать назад, однако, пожив в Америке, я стал немного рассудительным.
       Ну, зарежу я этого повара, дадут годков семь, если из тюрьмы вернусь, где работу найду? И в грузчики уже не светит! Да и вряд ли Марина дождётся меня. А так как вина полностью лежит на ней, мочить негра должна она сама. На суде прогонит, что жениться обещал, ну, там, семью разрушил и ещё что-нибудь...
       Пятерик присудят, за хорошее поведение полсрока скостят, а я ей верным буду и никогда в жизни не попрекну! Денег накоплю, и уедем мы из Нью-Йорка, туда, где об этом никто не узнает.
       Вот какие идиотские мысли бродили в моей воспалённой от ревности и безысходности голове.
       Я приехал к ней и предложил зарезать любовника прямо на работе и, причём, один удар ГЧмже должна была, по моей задумке, нанести по гаитянским гениталиям. Марина пришла в ужас от такой идеи:

       - Да я в жизни никого не убивала, только карпов живых на работе.
Совсем ты, Шнякин, охуел?

       Ладно, говорю, даю тебе сроку, два месяца, другого выхода я не вижу...
       - Может у тебя есть что предложить?
       - Я работу поменяю…
       - Да у него машина есть и телефон.
       - Давай, в другой город уедем?
       - Так машина у него, и в другой город приедет.

       Так заканчивалась агония нашей совместной жизни, Марина всё больше от меня удалялась. Телефонные звонки становились всё реже, но всё больше наполнялись бранью и грязью.
       Потом женился Пашка. Взял в жёны “нелегалку” из Питера, которой была нужна гринкарта. Хоть я и растил Пашку двадцать лет, вывез в Америку, купил квартиру, дал деньги на ремонт и мебель, оплачивал счета и даже поместил его в больницу, где я работал, чтобы помочь ему избавиться от наркомании, - на свадьбу меня не пригласили.

       Сказать по правде, не знаю, пошёл бы я туда, но, всё-таки, не пригласить меня было очень непорядочно с его стороны. Но и обижаться на него не стоило, он ничего не решал, - за Пашу всё делала Марина – оплатила расходы, а вместо меня на торжество прибыл её афро-гаитянский boyfriend.
       Посажёный отец, так сказать. Все русско-еврейские гости были в шоке.
       Как мне потом рассказали, Марина очень быстро напилась, шатаясь, отплясывала весь вечер, при всех целуясь взасос с новым “папашей”. Тут я понял, как сильно она попала со своим темнокожим другом.
       Где-то за полгода до свадьбы, когда мы ещё жили вместе, Марина попросила у меня триста долларов, дать взаймы подруге с работы. Я дал, конечно, но мне не понравилась какая-то напряженность в её голосе и во взгляде. А деньги-то она просила для него.
       Со временем я узнал, что любовник её был дважды женат и имел детей от обеих жён. Зарплату, с учётом алиментов и специальности, получал ничтожную и решил одним выстрелом двух зайцев убить. Или, как говорят в Америке, одним камнем подбить двух птиц - и белую тётку потягивать и, заодно, бабки потягивать у её мужа.
       А когда это открылось, ещё и насрать на него – вот я, такой крутой и неотразимый, сижу на свадьбе на месте белого мужа-рогоносца. Ах, если бы он знал историю о старшем лейтенанте милиции Вороне, вряд ли бы он так поступил!
       О Марине я думал так – обидно, что в нелёгкий период нашей жизни (которые, кстати, и раньше случались), она повелась на первого попавшегося подонка, а меня, практически, оставила погибать. Такой жестокости, с её стороны я не мог представить, даже сейчас мне в это как-то не верится, и в глубине души очень жаль эту недалёкую женщину.
       В то время, я часто звонил в Москву Берковскому. Часами обсуждали мою беду. Он всё пытался замысловато доказать, что, в принципе, я прожил эти двадцать лет не с той бабой - просто мне казалось, что она такая хорошая... А на самом деле обычная дура и ****ь, которая меня никогда не ценила и даже обсерала за глаза.
       А я всё умом-то понимаю, а сердцем… ну никак!
Колян меня спрашивает:
       - Вот, Петруха, ты утверждаешь, что любишь её больше жизни, а сам подруг её трахал, разве так можно любить?
       - Не знаю, наверно можно, раз я люблю. Вот, скажем, даже в простой семье, мать любит всех детей, но одно чадо больше других. Ты, конечно, понимаешь, что я, как бы, себя выгораживаю. Но по большому счёту я не могу найти точного объяснения – люблю и всё…
       - Петь, ты подумай, за что ты её любишь, глупая, не красавица и поведение, скажем так, не ангельское?
       - А она, наоборот, себя очень умной и привлекательной считает. Говорит - да что я, в зеркале себя не вижу?
       - Ну, это она зря, лучше б в женскую баню сходила для сравнения, а не перед зеркалом сидела!
       Марина, конечно, толстая всегда была, только когда с негром связалась, стала резко вес сбрасывать. И хоть чёрные трахают любых белых баб – и страшных, и жирных, и сумасшедших, ГЧмже всё равно для него похудела, а, может, мне назло. Но вряд ли. Берковский объяснял вскоре, что Марина, как он выразился, “вычеркнула меня из своей жизни”.
       Я же, несмотря ни на что, никогда не думал “вычёркивать” Маринку . А был момент, когда надо было бы…
       Случилось это года за полтора до эмиграции. ГЧмже работала поваром в пивбаре на Сретенке. Так вот, привёл однажды Мишка-халдей в бар своего дружка и попросил взять его на работу помощником официанта, бас-боем.
       Мужик тот был какой-то угрюмый, с глубоко посаженными тёмными глазками и очень сильный физически, кик-боксёр, как затем выяснилось. Он потом халдеем стал, а вскоре директором бара и, даже, его владельцем.
       Звали его Лёха, и оказался он авторитетом из братков. Но сначала об этом не знали, а он, пронюхав, что я охотник со стажем и связями, попросил выправить ему охотничий билет. Он совсем не пил, вёл себя тихо, и я решил помочь ему, как помогал многим, через своих знакомых в военном обществе охотников.
       Став обладателем билета, он повадился ездить с нами на охоту в Тверскую область. Я объяснял ему азы охоты, но слушал он невнимательно, охотился без азарта, ему только нравилось стрелять, причём навскидку, особо не целясь.
       После очередной поездки, мы возвращались домой на двух машинах, мне пришлось ехать в его “восьмёрке”. Дорога дальняя, нужно болтать о чём-то, я пытался его разговорить, пробовал обсуждать многие темы, но Лёха всё время молчал, не знал ни о чём, будто вчера на свет родился. Я развлекал его байками об охоте и рыбалке, рассказывал о своей студенческой жизни, говорил, что, однажды был в ресторане ЦДЛ и видел там Окуджаву и Вознесенского, описывал свою жизнь в дурдоме, а он только слушал, а потом, вдруг, спросил:
       - Тебе, какие бабы больше нравятся – толстые или худые? Мне только худые.
       - Ты знаешь, Лёш, мне все бабы нравятся, главное, чтобы после палки мне с ними поговорить было о чём.
       Он довёз меня до Строгино, мы разгрузились, я пересел в другую машину и уехал домой, в Удельную.
       Через неделю, иду на станцию встречать Марину с работы, она обычно в одиннадцать вечера возвращалась. Нет её, жду следующую электричку, опять жены нет. До последней электрички проторчал, но Марина не приехала. Вернулся домой, грустный, сел на кухне, часа три курил сигарету за сигаретой, не знал, что и думать.
       Часов в пять утра ГЧмже пришла пьяная и зарёванная, говорит, на работе сильно выпили, а Лёха предложил подвести её до Выхино, к электричке, - а повёз на свою квартиру, и чуть не изнасиловал, хорошо жена его, Галька, помешала. Тогда он выгнал Марину на улицу, и она на перекладных сумела добраться до дома.
       Я сразу понял, что Галька помешать им не успела, а может, и не хотела, Лёху она боялась больше всего на свете. Было так противно, вот и делай людям добро, а теперь обтекай от их благодарности. Но я там свечку не держал и старался себе внушить, что, может, всё так и было, как Марина рассказала.
       Приезжаю через пару дней к ней на работу, а перед входом Лёха с машиной возится:
       - Здорово, Петя!
       - Привет, Лёш.
       -Ты знаешь, Петь, что я тебе хочу сказать, - мне толстые бабы не понравились.
       И смотрит на меня так нагло и зло, будто не он Маринку, а я его Гальку огулял. Вот так вот. У меня в глазах потемнело, я побрёл в бар, стал пить кофе и думать – кидаться на него бесполезно, этот гад может одним щелбаном меня в гроб уложить, а если на охоте его завалю, то братки всё равно меня убьют, им не докажешь, что выстрел был случайным.
       И такая горькая обида внутри меня разлилась, что я даже почувствовал, какого цвета она была. Чёрно-злая, как Лёхины глаза.
       Вскоре после нашего отъезда, его посадили в тюрьму, а когда он вышел оттуда, Лёху застрелили у подъезда двумя выстрелами – в шею, и голову. Мне говорили, даже по телеку об этом показывали.
       Вот тогда-то, после Лёхи, мне Марину нужно было вычеркивать из жизни. Не сумел, однако...


КОНЕЦ

       В январе 2003 года, по её просьбе, мы поменялись квартирами – ей, одной, оплачивать большую квартиру оказалось накладно. Мне было всё равно, я пребывал в депрессии и жизнь без Марины, как мне тогда казалось, не имела смысла. На третий день, после печально отмеченного Нового года, я пытался отравиться, но, видно, время моё не пришло, может, я должен был поведать эту историю сыну, а то, и внукам.

Вот, скажут, какой дедушка у нас, ёбнутый был!!

       P.S. В разгар выявления причин её измены, пьяная Марина, с укором, глядя на меня, спросила:

       - Шнякин, почему ты меня “туда” не целовал?
       - Да ты же сама говорила, что тебе это не нравится!!!

А потом мне на ум пришёл стишок:

Я любил целовать твои руки,
Я хотел выкрасть с неба звезду,
А всего нужно было, как суке,
Облизать, половчее, ****у!
       
       Всё же не ***м, а губами с языком, завладел моей Мариной “максимка”.
       

P.P.S. Я ещё долго страдал без Марины. Дома было ещё ничего, а вот по пути на работу и назад, в сабвее, мне попадалось много чернокожих людей, я ненавидел всех негров в возрасте 40-50 лет. Не то, что я хотел кого-то убить, просто мысль о том, что вот, может, какой-то из них разбил мою жизнь и увёл ГЧМже, постоянно проворачивала чувство ненависти в моём сознании.
       Моя неприязнь к ним возможно усиливалась и тем, что люди моего поколения в России встречали африканцев крайне редко, особенно до перестройки. Они были, как инопланетяне, которых можно было увидить лишь на “голубом экране” в новостях. Это сейчас на ТВ можно смотреть клипы про “шоколадных зайцев” и сериалы об “афромосквичах”.
       А ведь я запомнил момент, когда летом 1957 года, во время Фестиваля молодёжи и студентов, к нам приехала из деревни моя двоюродная сестра Нинка и в метро на эскалаторе, впервые увидела африканца. С криком - “Сатана!!!”, она ринулась обратно по ступеням, сшибая людей вокруг себя, пытаясь как можно дальше убежать от молодого негра.
       Теперь я думаю, что может в русских сидит какой-то винтик неприятия чернокожих, причём не у всех, конечно. Ведь сколько девок после этого фестиваля нарожало детей от африканцев! А их с трудом можно было бы назвать продвинутыми, начитанными и современными. Тут скрывалось что-то другое...
       И я попытался разобраться... Сделать это мне было крайне сложно и болезненно. Груз предательства, повисший на мне, топил мою нейтральность в этом вопросе. И, как говорил Михаил Жванецкий, я не являлся ценителем мужской красоты.
       Но всё же, я стал наблюдать за чёрными мужиками в автобусах и сабвее, на улице и на работе. Я всё старался понять, почему они могли понравиться белой женщине. Я отбросил интенсивность темноты кожного покрова, поскольку встречались просто смуглые, тёмные и совсем чёрные, но почти все имели специфические волосы, нос и губы.

       Я ставил им в минус волосы, сильно вьющиеся, не годные для нормальной причёски. Поэтому, многие из них стриглись совсем коротко, или под ноль, под Котовского. Но, как не странно, лысина делала их лица более мужественными, более бандитскими, если хотите. Это стало модой и у белых людей, не обременённых густым волосяным покровом на голове.
       Толстые губы и приплюснутый нос компенсировала белоснежная улыбка на фоне тёмного лица, но главное, у многих были очень широкие плечи и развитая грудная клетка. Если они не были склонны к полноте – торс смотрелся прекрасно.
       Выпуклые ягодицы, говорят, многим бабам очень нравятся, если жопа не слишком большая и оттопыренная, то это опять можно поставить им в зачёт.
       Что же касается “мужского достоинства”, то ходят слухи, что оно необычно больших размеров. Лично я этим слухам верю, поскольку был свидетелем их подтверждения.

       Работая охранником в городском колледже, отправились мы как-то помочиться с афро-американским коллегой по фамилии Диккенс. Краем глаза я увидел, как он достал из форменных брюк чёрный шланг огромных размеров, хотя ростом Диккенс был мне по плечо.
       Не знаю уж, во что этот “болт” превращался в возбуждённом состоянии, об этом лучше Эдичку Лимонова спросить, но с учётом высказанных мыслей и сравнений, я пришёл к выводу, что негритянский мужик, в хорошей физической форме, смотрится очень привлекательным, для белых дам без расовых предрассудков.
       Все двадцать лет, проживая с Мариной, я старался приучать её к хорошей музыке, книгам и кинофильмам. Объяснял значение многих слов, поправлял ударения и, казалось, что она всё отлично понимала, с удовольствием впитывая мою информацию.
       Но теперь, сдаётся, что вела она себя, как второгодник у школьной доски – ему и учитель всё разжевал, и одноклассники со всех парт подсказали, и сам он утверждает, что, наконец, дошло до него, а ведь - ни *** не понял!
       Как-то, в пылу нашей ругани, Марина брякнула со злости:
       - Вот мы, два быдляка, тебе, такому гению, рога и наставили!
       Конечно, полученная травма от её измены вначале сильно повлияла на моё отношение к африканцам. Помню, в телефонном разговоре с Мариной, когда она ещё хотела примирения, попыталась меня “успокоить”:
       - Что ты мне этого чёрного простить не можешь? Вон некоторые мужья даже собак жёнам прощают!
       - Собаку я простил бы, зверь хороший, с ней на охоту ходить можно. А куда я с обезьяной пойду? В цирк? Ты и так из меня клоуна сделала...
       Даже безобидный слоган в вагоне сабвея:

       G E T C L O S E R
       Bronx Zoo

       - казался вызовом и воспринимался как личное оскорбление.
       Недавно, я услышал историю про одного известного американского профессора-фармаколога. Он был неженатый, имел еврейскую национальность, средних лет, не красавец, но когда он читал лекции, из него пёрла такая харизма, что любая семнадцатилетняя кобыла из университета с радостью легла бы под него. Я посещал его семинары, и сам восторгался его умом и умением объяснять сложные вещи так доходчиво и наглядно.
       Профессор этот, спутался с одной студенткой-китаянкой, у которой уже был бойфренд. Китаец, узнав об их романе, возненавидел не только фармаколога, но заодно и всех евреев. Не знаю, хватило ему мозгов врубиться, что виною тут не профессор, а тем паче, евреи, но его бывшая подруга, а может и он сам. Лично я, в моём случае с негром, очень долго в это въезжал...
       Но в итоге, кропотливый анализ истории, случившейся в нашей бывшей семье, привёл меня к выводу, что все люди созданы Богом равными, и все имеют право на выбор, пусть, порой, и ошибочный.
       У меня нет теперь претензий к африканцам, более того, некоторые из них стали моими кумирами – например актёр Эдди Мерфи, или футболист Дидье Дрогба из лондонского “Челси”. Высокий, красивый, и удивительно талантливый.
       Да и на Марину зла я больше не держу, иногда я думаю о нашей жизни – и мне становится спокойно на душе, словно я вспоминаю о солнечном детстве, которое уже никогда не вернуть.
       А аббревиатуру Г.Ч.м.же. лучше обозначить, как Гаитянин Чёрный мою жену ****.
       

       БРУКЛИН. Апрель 2006 года.