Щипок

       Когда Алёна была маленькая, она жила на Щипке, это в районе Серпуховки. Свой адрес - «1-й Щиповский переулок, дом 14, квартира 6» - Алёна выучила наизусть в три года и говорила по требованию взрослых без запинки.
       Переулок был мощен булыжником, по нему стояли маленькие, даже на Алёнин детский взгляд, одно- и двухэтажные дома. Алёнин дом тоже был двухэтажный, но какой-то более высокий, с деревянной прямой и широкой лестницей во второй этаж в единственном парадном. Лестница кончалась площадкой, на нее выходили две квартиры, Алёнина и соседская, а под лестницей был ход вниз, в котельную. Алёне свой дом казался самым высоким и красивым, да он таким и был.
       Дом был выкрашен в розовый цвет, а вдоль земли, понизу, шла широкая светло-серая полоса, отделенная от розового узкой темной каемкой. Алёна думала, что дом каменный, пока кто-то из ребят не показал ей, пятилетней, место, где крашеная розовым штукатурка обсыпалась и обнажила косую клетку дранки, а под ней, в глинистых разломах, бревна сруба. Это было потрясающим, фантастическим открытием: их дом – деревянный, как изба в деревне! Полное смешение понятий: ведь деревенский дом – свой, низкий, с завалинкой, с ведрами и печкой, и видно, как он из бревен сложен, а московский – общий для целой кучи людей, большой, с батареями и водопроводным краном, с городскими шершавыми розовыми стенами… И все-таки деревянный. Правда, в 1-м Щиповском переулке были и настоящие, откровенно деревянные дома с печным отоплением, в которых Алёне приходилось бывать у знакомых, так что свой, по сравнению с ними, все-таки выглядел довольно аристократично.
       Напротив Алёниных ворот, на другой стороне, стояла маленькая и кривоватая, с неровными темно-желтыми стенами, одноэтажная, но с большими городскими окнами-витринами, керосинная лавка. В ней было много остро пахнущих и загадочных вещей, вроде конских хомутов, стеариновых свечек, пеньки и мочала, корыт, ведер, леек и самого керосина, за которым Алёна с ее бабой Ниной ходили с жестяным прямоугольным бидоном. В лавке было очень светло от больших окон, и она была совсем крошечная.
       Жилье Алёниной семьи представляло две смежных комнаты, одна из которых была утепленной верандой. Ее спешно переделали, когда поженились мама с папой. До этого баба Нина, деда Вася и их дочка мама Валя занимали одну комнату, где вместо окна была двухстворчатая застекленная дверь на эту самую веранду. А теперь в новой, светлой, квадратной комнате жили Алёна с мамой и папой, а в длинной и темноватой, с застекленной дверью вместо окна – баба Нина с дедой Васей.
       То есть, конечно, жили они все вместе, и дверь между комнатами никогда не закрывалась, во всяком случае, Алёна ее не помнит закрытой. На низком широком межкомнатном пороге – трех чуть разновысоких, почти сливающихся в плавно-волнообразное возвышение деревянных брусках, с которых посередине начисто стерлась масляная краска, да и дерево стесалось, – происходили многие важные вещи. Ведь это было самое широкое и просторное место во всем жилище.
       В распахнутых дверях каждый вечер ставили на две табуретки оцинкованную детскую ванночку для Алёниного купания. Воду, горячую и холодную, носили из кухни кастрюлями. Холодную брали из-под крана возле входной двери (ход в квартиру был через кухню), а горячая получалась с помощью керосинки.
       Мытье Алёна не очень любила, особенно когда мама мыла ей голову. Алёна сидела в ванночке, а мама одной рукой запрокидывала, взявши за лоб, Алёнино лицо кверху, к потолку, а другой поливала волосы из кружки со лба к затылку, и слабенько их жамкала. Алёна смотрела в потолок крепко зажмуренными глазами и изо всех сил молча твердила себе, что, раз она может дышать, то ничего, все в порядке, надо потерпеть. И действительно, процедура заканчивалась довольно быстро. Это состояние согласия потерпеть, чтобы все поскорее обошлось, потом часто встречалось в Алёниной жизни, и опыт мытья головы сильно помогал, поддерживал уверенность в конечности любого мучения.
       Алёна любила днем, когда родители и дед были на работе, играть на стертом пороге между комнатами, как на условно обозначенной главной силовой линии жилья. Баба Нина ворчала, что она вечно сидит на ходу, но, в общем, мирилась с Алёниным пристрастием к порогу. Когда накрывали круглый стол, стоящий посередине комнаты-веранды, прямо перед распахнутой дверью, то приходилось по многу раз, подходя к нему с посудой, ступать на этот порог. Вроде, можно бы его перешагнуть – а приятнее было всякий раз наступить, почувствовать под нетолстой тапкиной подметкой плавную неровность. Когда же сидели за столом – чей-то стул, а то и два, обязательно стояли в дверях, так, что порог приходился между ножками. Поэтому закрывать дверь и прятать порог было совершенно немыслимо. Правда, вечером, когда ложились спать взрослые, ее, наверное, все-таки закрывали.
       Комнаты были маленькие, но Алёне казались – огромные. Баби-дедина, девятиметровая, была узкая и длинная, и по ней славно было бегать из конца в конец. Алёне доставляло огромное удовольствие разбегаться изо всех сил и резко тормозить, скользя подошвами по крашеным доскам до самой двери. Она каждый день сколько-нибудь времени проводила, бегая по этой длинной комнате из конца в конец. Иногда кто-нибудь из взрослых ловил Алёну, подбрасывал в воздух, кружил на руках, и это было особенно сладко, Алёна заливалась счастливым хохотом.
       Когда Алёна подросла, стала школьницей и еще позже, в юности, у нее долго было отчетливое воспоминание о том, как она, разбежавшись, летала вдоль этой узкой сумеречной комнаты к ее двери-окну. Надо было подпрыгнуть на бегу и делать особые усилия плечами, не то, чтобы махать руками, а внутреннее такое усилие, ритмичное. Она никогда об этом никому не рассказывала, но сама твердо знала, помнила телом, что это было, хотя думала об этом не часто. Порой ее одолевали сомнения: как это могло быть? И не находила ответа: тело уверяло, что было, а разум – что нет, не могло быть. Потом чувственная острота воспоминания сгладилась, а еще позже оказалось, что Алёна уже не помнит телом, как это было, но помнит головой, что раньше помнила телом.
       Однажды, в обычный неяркий белый день, мама поймала бегущую по длинной узкой комнате Алёну, но не закружила, а присела на корточки, обнимая, и тихо, без улыбки сказала, что сегодня бегать и смеяться нельзя, потому что умер Сталин. Алёна поняла, что сказала мама, и запомнила, хотя не уяснила, как это Сталин мог умереть. Мысль о каких-то переменах, связанных с его смертью, не возникла. Алёна знала, что Сталин – очень-очень хороший, важный, великий. Она даже подозревала, что он чем-то лучше Ленина. Но Алёнину жизнь определял и устраивал не он, а папа-мама-деда-баба.
       Про Ленина и Сталина все время говорили по радио. Радио, коричневатый круглый картонный репродуктор, висело в углу «большой» комнаты, невысоко, так что взрослые легко доставали. Оно, как часы, размеряло домашний детский день. Утром, в десять, была «Угадайка» – под нее утро заканчивалось и начиналось дневное время. А в половине пятого передавали «Клуб знаменитых капитанов» или «Музыкальную шкатулку», с которыми день кончался и начинался вечер. Это было зимнее, московское расписание, и летом, на даче, оно не действовало. Там радио некогда было слушать, оно было в комнате, а Алёна на улице. Зимой же как раз после десяти утра солнце как следует поднималось на небо, и как раз после четырех дня начинало смеркаться.
       Детские передачи случались по два раза в день и чаще. Бывали и другие подходящие для детей программы, например «Театр у микрофона». Но главное место занимали, конечно, «Последние известия», которые выходили очень часто, по многу раз каждый день. Тихое, привычное, почти незаметное звучание радио с его утренними, дневными и вечерними программами и цикличностью «Последних известий» было постоянным временнЫм фоном жизни. Алёна не думала о времени, она даже не знала о нем, но оно было, и Алёна жила в нем, как в своих двух комнатах, и, как стены у комнат, у времени были утренние и вечерние передачи.
       Маленькая Алёна не понимала, как это «Последние известия» могут быть столько раз в день – ведь они же последние, значит все, больше не будет. А они только заканчивались – и, не успеешь оглянуться, как опять тут как тут. В этих бесконечных «Последних известиях», да и не только в них, про Ленина и Сталина говорили все время. Было совершенно очевидно, что без них ничего не может сделаться, что они всем и во всем главные помощники. Но при этом как-то так получалось, что Ленин, хотя, конечно, был очень хороший и вообще главный, первый, от него все пошло, но какой-то немножко мягкий, не такой крепкий, и это проявлялось в его фамилии – Ленин, от слова, страшно сказать, «лень». Но зато Сталин, его верный ученик и лучший друг, был прочен и надежен, как сталь, от которой и происходила его фамилия. На Сталина можно было полностью положиться во всем, он всегда спасет, успеет, поможет. Эта мысль до конца не формулировалась, но присутствовала в смутном виде.
       В длинной баби-дединой комнате Алёна с дедой играли в футбол. Там было две двери друг против друга – одна, глухая, из общего коридора, а вторая, со стеклами и выцветшими ситцевыми занавесками на продернутых веревочках, в "большую" комнату. Алёна с нетерпением ждала, когда деда придет с работы, и сразу же требовала футбола. Игра заключалась в том, что Алёна вставала у двери в коридор, а дед – напротив, у выхода на бывшую веранду, и они пинали друг другу ногами мячик. Для Алёны это занятие было наполнено сладким переживанием успеха, того, что у нее получается, что она играет в футбол.
       Настоящий футбол тоже случался. В «большой» комнате был телевизор – КВН с экраном в пол-листа писчей бумаги и округлой линзой, наполненной вазелиновым маслом, и иногда по нему передавали матчи. Было захватывающе интересно смотреть на крошечные бегающие фигурки, а следить за мячом у Алёны еще не получалось. Но главным в этих передачах был футбольный марш:

       Тра-та, тра-та-та-та-та-та,
       Тра-та-та да тра-та-та,
       Тра-та-та, тра-та-та,
       Тра-та-та да тра-а-та-та!

       Этот марш одушевлял не только теле-, но и радиорепортажи с футбольных матчей, в которых Алёна вообще не могла разобрать ничего, кроме торопливо-взволнованно-праздничной интонации комментатора и отдельных привычных речевых оборотов, но и этого хватало, чтобы бежать со всех ног на азартную мелодию и потом ловить, вместе с дедом, каждое слово.
       Это все было – когда Алёна выросла уже большая, лет так четырех-пяти.
       Но у Алёны есть и очень ранние воспоминания, связанные с дедом. Вот одно из них: ее босые ступни стоят на дедовой ладони, а другой рукой он придерживает Алёну за спину так, что большой его палец у нее в левой подмышке, а остальные четыре – в правой, и говорит кому-то: «А вот Ляля!». Алёна не стоит, а как бы висит у деда в руках, вроде большой куклы. Конечно, это Алёнина взрослая реконструкция, но в ее основе – живая память телесного переживания, состояния всего ее существа. Она помнит жесткость пальцев сзади под мышками, тепло и шершавость ладони под босыми ногами, некоторую растерянность и неопределенность от такого представления кому-то, кого не запомнила. Вряд ли ей было в это время больше 6-7 месяцев, дед ее просто не удержал бы.
       Другое воспоминание, связанное с дедом, тоже очень раннее, относится к возрасту около года. Во всяком случае, тогда Алёну уже регулярно высаживали на горшок, но последний при этом стоял не на полу, а в уголке кроватки, прямо на постели. Алёна сидит на горшке, а дед рядом – что-то ей рассказывает, заговаривает зубы. Потом, видимо поняв по косвенным признакам, что дело сделано, поднимает Алёну с ее трона – левой рукой под живот, так, чтобы было удобно вытереть попку. Но она изворачивается и с жадным интересом смотрит, что в горшке. Это - «а-а по-большому». То, что находится в горшке, чрезвычайно привлекает Алёну, кажется перспективным, сулящим возможность захватывающих действий. Алёна тянется к горшку. Дед разборчиво произносит: «Что там? Гриб! Гриб!» и Алёна (в воспоминании так, а как на самом деле – неизвестно) повторяет за ним «Гриб! Гриб!». Он разрешает ей дотронуться пальцами до свернувшейся на дне горшка коричневой колбаски. Алёна хочет трогать еще и еще, но он больше не дает, убирает горшок, вытирает Алене пальцы влажной ваткой. Говорит: «Гриб не трогай! Хватит, хватит, нельзя трогать гриб руками!». Алёна понимает, что нельзя. Но все-таки он ей немножко позволил!
       Став взрослой, Алёна не перестает удивляться поразительной чуткости деда к ткани жизни маленького ребенка, к его интересам и потребностям. Чего стоит этот «гриб» в горшке или «футбол», которому дед предавался не менее самозабвенно, чем четырехлетняя внучка. Правда, когда Алёна стала большой и пошла в школу, то дед, бывало, и сердился на нее, раздражался. А на маленькую – никогда.
       На Щипке Алёна прожила до семи с половиной лет. А когда наступила осень перед ее восьмилетием, она переехала на новую квартиру, в действительно большую комнату, которую дали папе с мамой в огромном, облицованном светлой матовой плиткой доме. Эта плитка постоянно облетала со стен и валялась на асфальте. Соседи говорили, что облицовку клали зимой, когда раствор не мог как следует схватиться.
       Дом был с четырьмя боковыми башнями по углам основного прямоугольника и с четырьмя дворами. В центральной его части были две арки, соединяющие эти дворы. Алёне трудно было представить себе его цельную форму, он казался просто очень большим и извилистым, со множеством углов и углублений, в которых оказывались все новые и новые подъезды.
       Из-за этой облетающей плитки школьное Алёнино детство прошло среди металлических оградок, отделяющих тротуары от потенциально опасной зоны вдоль стен, которая, к тому же, была защищена навесными сетками. Но – нет худа без добра – куски плитки прекрасно писали по асфальту и были такими плоско-тяжелыми, что из них получались самые лучшие биты для игры в классики. Это была новая жизнь, новый мир, новые находки, ценности и секреты.
       И все это накрепко связалось с поступлением в школу.