Хозяйка чужих снов. Начальные главы

Глава 1

Она родилась на Псковщине, в уездном городке Остров в 1911 году. Отца помнила смутно. Родители развелись незадолго до революции, когда девочке не исполнилось и шести. Последний раз она видела его в ночь на Рождество. Отец подарил ей огромную фарфоровую куклу с блестящими белокурыми волосами, задумчиво поцеловал в лобик и растворился в ночи. От него пахло табаком и водкой. Позже она узнала, что он мог не просыхать неделями, пока не спускал последнюю копейку. Он служил в банке и до той поры снисходительное к нему начальство однажды не вытерпело. Впрочем, вынужденная отставка оказалась недолгой. Новая власть остро нуждалась в профессионалах, и его таланты оказались востребованы. Как пострадавший от царского режима, он был даже повышен в должности а, взявшись за ум, то и вовсе сделался управляющим, став, таким образом, начальником над своими гонителями. Месть не входила в число добродетелей Александра Ивановича и затаившие злобу сослуживцы записались в число его нечаянных друзей. Спустя годы именно они и сгубили его, сочинив коллективный донос в НКВД. Его, к удивлению, не арестовали, а, выразив политическое недоверие, отправили на досрочную пенсию. Повторную опалу он не пережил, ударился в запои и, как поговаривали злые языки, умер под забором.

Овдовев, мать с маленькой Верой на руках перебралась в Петроград к брату. Жили тяжело, но не отчаивались. Татьяна Павловна окончила классическую гимназию с отличием, говорила на трех языках, и благодаря протекции высокопоставленного большевика, дальнего родственника, смогла устроиться секретарем в Смольный. Близость к власти помогла им пережить разруху и голод, а всепобеждающее жизнелюбие преодолеть трудности и невзгоды. Одаренная от природы и направляемая твердой материнской рукой Вера быстро постигала школьную премудрость. Мать не могла нарадоваться успехам дочери, и когда повзрослевшая Вера объявила ей, что станет врачом, безоговорочно приняла ее выбор.
       
Шли годы. Вера выучилась, пошла работать. Угловатая некрасивая девочка подросток превратилась в привлекательную, знавшую себе цену женщину. Нет, красавицей она не стала, но приобрела шарм и скрытую флером добропорядочной воспитанности чувственность. Ее невысокий рост с лихвой возмещали огромные, унаследованные от матери цыганистые глаза, томно обволакивавшие вас при первой же встрече. Густые, темно-русые волосы свободно ниспадали на плечи и придавали ее лицу женственность и обаяние, тогда как длинные трепещущие, словно на ветру, ресницы сообщали ему тот самый, дышавший соблазном бархатный взгляд, от которого теряли голову закоренелые холостяки и отпетые женоненавистники. Ладная, чуть помпушистая фигура делала ее похожей на мопассановскую Пышку, а незлобивый отходчивый характер, легкость в обращении и живость нрава служили порукой будущих успехов.

Мужчины заглядывались на нее, некоторые были настойчивы. Она догадывалась, что нравится многим и, отпуская временами погулять на воле свою чувственность, обычно останавливалась на полдороге. Она не спешила. Примеры чужой уступчивости не вдохновляли Веру. Она знала цену мужским обещаниям, брошенным в минуту желания. Увлеченная медициной, она допоздна задерживалась в институте, оставалась на ночные дежурства и не задумывалась о браке. Она мечтала о поприще хирурга, а не мужниной жены или просто удачливой любовницы. И здесь она преуспела, ее заметили. Выдающийся нейрохирург того времени профессор Поленов пригласил ее к себе в клинику. А в декабре тридцать девятого военврач Снегирева отправилась на свою первую войну...
       
Паровоз издал истошный гудок, и состав тронулся, медленно набирая ход. Через два часа санитарный эшелон подошел к линии фронта. Впереди шел бой. Финны сопротивлялись отчаянно, наступавшие войска Красной Армии несли огромные потери, пытаясь выбить их из здания вокзала. Полоса вражеской обороны опоясывала железнодорожную станцию Койвисто и упиралась в берег Финского залива хорошо оборудованными артиллерийскими дотами. Шквальный пулеметный огонь не позволял бойцам обойти станцию с флангов, залпы орудий крошили лед, блокируя попытки советских танков прорваться к Выборгу со стороны залива.

Танковый взвод старшего лейтенанта Митрохина, вел бой за высоту 65 в двух километрах к востоку от Койвисто. Запросив поддержку артиллерии и используя дымовую завесу, легкие Т 26 незаметно подобрались к высоте и, оказавшись на позиции огня, прямой наводкой расстреливали орудия противника. Финские расчеты, не предупрежденные собственной пехотой, увидев на своих позициях русские танки, в панике разбежались. Их старые гаубицы времен японской войны, доставшиеся в наследство от императорской армии, не могли бить прямой наводкой и застигнутые врасплох финны так и не сделали ни одного выстрела. Овладев высотой, Митрохин развернул свои танки, и на полном ходу подлетел к станции. Зайдя в тыл финской обороне, Т 26 молниеносным броском прорвались к вокзалу, открыв по нему прицельный огонь из пушек.

Деревянное здание запылало. Спасаясь от огня, финны падали как подкошенные, попадая под пулеметные очереди стремительно несущихся танков. Надрывно рыча моторами, быстроходные Т 26 догоняли несчастных, и, прекратив убийственный огонь своих башенных пулеметов, давили людей гусеницами. Клацая железом, они наматывали на них дымящиеся, порванные в клочья человеческие останки и закатывали их в землю, оставляя красно-черные полосы на еще не тронутом дыханием войны снеге. Чудовищная вакханалия кровавой охоты туманила рассудок танкистов, а отчаянный бег обреченных на заклание жертв только подстегивал животный инстинкт убийства. Еще чуть-чуть, и поднятые в атаку красноармейцы оказались бы под гусеницами летящих наперез им танков. Митрохин опомнился вовремя, приказав экипажам остановиться.

Последние две версты и состав остановился в двухстах метрах от догорающего вокзала. Стали принимать раненых. Их свозили отовсюду. Много тяжелых, подорвавшихся на минах, с оторванными или обмороженными ступнями, красно-синими пальцами на руках и ногах, они стонали и умоляли пить. Вера разрывалась на части, так много надо было успеть. Одну операцию сменяла другая, поток раненых нарастал с каждым часом. Бой ушел далеко вперед, враг отступил к Выборгу и грохот не смолкавшей канонады доносился с противоположного берега залива. Вера забыла, когда спала, но усталости не ощущала вовсе. Ее лицо лихорадочно горело, движения приобрели четкость, пальцы безошибочно чувствовали чужую страдающую плоть.

Постоянно сталкиваясь со смертью и наблюдая ее в разных, нередко неприглядных подробностях и ипостасях, она со всем максимализмом молодости ненавидела ее и боролась с ней, как только могла и умела. А умела она немало. Ночные бдения и дежурства, бесконечные вскрытия и операции под руководством великих учителей научили ее профессии. В свои двадцать восемь она состоялась как врач и стала неплохим, очень неплохим хирургом. Но не одна хирургия занимала ее. Еще студенткой она увлекалась психологией и психоневрологией, исследования академика Бехтерева возбуждали ее ум и будили воображение, а слухи, чем занимается доктора Кажинский и Сагилевич, проводившие секретные опыты над людьми в Институте мозга под патронажем Особого отдела НКВД, приводили в священный трепет...
       
       
Взгляд умершего ночью солдата целый день не выходил из ее головы. Его синие обжигающие морозом глаза казались огромными на истонченном побелевшем лице. Всякий раз, когда он слышал ее голос, они настойчиво искали ее глаза, пытаясь ухватиться за них, как за последнюю спасительную опору. Ему уже нельзя было помочь, ампутацию сделали слишком поздно, и сепсис захватил весь его организм. Ее не было рядом, когда он умер, но перед тем как уйти в операционную, она подошла к нему, чтобы поправить сползшее на пол одеяло. Его взгляд поразил ее. Нет, в нем не было страдания или мольбы, ничего такого она не увидела в этих синющих, распахнутых навстречу неизбежности, глазах. Взор солдата светился ужасом, он исходил откуда-то изнутри, из самого его естества. И это не был ужас страдания тяжко раненой и умирающей плоти. Равнодушное к боли тело не чувствовало ее. Ей вдруг открылась та жестокая беспощадная истина, что перед нею страдания обнаженной одинокой души, идущей навстречу неведомому. Уход из материального осязаемого мира пугал солдата тем запредельным одиночеством, в котором сейчас пребывала его душа. Она кожей чувствовала этот лившийся из его глаз леденящий поток, он струился уже по ее лицу, сковывал и обдавал холодом ее собственное тело. Стряхнув оцепенение, она отпрянула назад и, забыв про одеяло, в смятении выбежала прочь.
       
Покончив с операциями, Вера вышла подышать из пропахшего бинтами и карболкой вагона. Морозная свежесть пьянила ее и, держась рукою за поручень, она долго стояла с наслаждением вдыхая ледяной, ничем не пропитанный воздух. Вокзал сгорел дотла. Одна лишь печная полуразрушенная труба печально напоминала о нем. Закутавшись в уютное тепло полушубка, Вера двинулась вперед по железнодорожному полотну. Легкая поземка бежала ей навстречу, поднимая перед собою мелкую снежную пыль. Стук саперных молотков разрезал хрустальную тишину дня. Финны заминировали ближайшие подходы к станции, и все пространство перед вокзалом было усеяно ими. Закончив разминирование, саперы перешли на другой, более дальний участок, оставив после себя, на месте еще не остывшего пепелища, жизнеутверждающий знак ”Проход разрешен. Мин нет”

Вера подошла к знаку. Воткнутый глубоко в снег, он блестел на солнце серебристой свежеположенной краской. Она огляделась. Вокруг не было ни души. Ей захотелось осмотреть пожарище вокзала. Сделав несколько шагов, она очутилась возле камина, чья изуродованная труба грустно взирала на округу. Сама печь почти не пострадала. Только яшмовые, украшенные царскими вензелями изразцы сильно закоптились. Она поймала себя на мысли, что вся эта прокопченная имперская мишура символично вписалась в царившую повсюду картину хаоса и разрухи.

Стали подмерзать ноги и, посчитав свое любопытство удовлетворенным, она собралась, было уходить, как ее взгляд привлек круглый предмет, лежавший на почерневшей балке обрушившихся стропил. Оторванная человеческая голова мерзко осклабилась и смотрела на нее стеклянными застывшими глазами. Тщательно причесанные соломенные волосы и залихватски загнутые кверху усы, облитые черной краской, смотрелись жутковато. Очевидно, заглянувшие сюда саперы решили поразвлечься. Громко каркало воронье, доносился собачий лай. Вера прошла за пепелище и в изнеможении прислонилась к дереву. Страшная картина вчерашней бойни открылась ей. Повсюду были разбросаны раскромсанные, вдавленные в снег и еще неубранные трупы, следы от танковых гусениц проходили прямо по ним. Весь снег за вокзалом был буквально изрезан ими. Человеческие следы и пятна крови виднелись на нем не так явственно, легкий снежок, выпавший утром, успел припорошить их. Оголодавшие, брошенные хозяевами псы жадно набрасывались на мертвечину и, злобно порыкивая друг на друга, рвали на куски не успевшее окончательно заледенеть мясо. Чуть поодаль своей очереди ждали другие, оттесненные от добычи более сильными сородичами. Они то и дело заходились нетерпеливым, алчущим лаем. От этого зрелища Вере подурнело, тошнота подступила к горлу. Она вытащила из за пазухи флягу и сделала пару глотков. Приятное тепло растеклось по телу, а затем навалилось безразличие. Тупая заторможенность овладевали ею. Убрав флягу, она неторопливо и слегка пошатываясь, побрела к поезду. Увиденное ужаснуло ее, она хотела рассказать обо всем доктору Верещагину или кому-нибудь еще, но пока шла, передумала. Необъяснимая череда арестов лично знакомых ей людей и коллег по работе выучили ее осторожности.

Она вспомнила о Сагилевиче. Экстремальный парапсихолог и знаток гипноза тоже ведь не избежал злой участи. Пару лет назад вместе со своим куратором Глебом Бокием, руководившим тем самым Особым отделом НКВД, он был арестован и, по всей видимости, как и сам Бокий, расстрелян. Эту новость сообщила ей мать, до сих пор служившая в секретариате Смольного и пережившая на своем веку уже двух хозяев: репрессированного Зиновьева и убитого Кирова. Не став ни с кем разговаривать, она нырнула в свой закуток и прилегла, так и не разложив постели. Ее не тревожили, и она проспала весь остаток дня. К ночи стали свозить раненых из-под Выборга, и доктор Верещагин прислал за ней.

Операцию делал он сам, она ассистировала. Проникающее осколочное ранение в голову, плюс ожоги и контузия - случай практически безнадежный. Тем не менее, все обошлось, окаянный осколок удалось извлечь, и теперь он помытый и высохший победно красовался на сверкавшем эмалью подносе.

- Молю бога, если выживет, чтоб не остался идиотом, - более в пространство, нежели ей бросил Верещагин и снял маску. - А вы, молодец, Верочка, не будь вас рядом, я бы и не взялся, наверное. - Похвала скупого на эмоции и прошедшего не одну войну доктора была ей приятна. Но, говоря по правде, она надеялась сама провести эту операцию. Сколько раз, еще студенткой, она выдвигала письменный ящик стола с положенными туда веревочками, и самозабвенно, вслепую, опустив в него руки, вязала узелки, помногу раз связывая и развязывая веревки, представляя их сосудами, которые надо сшить только в одном определенном месте. - Редкое ранение для танкиста, - меж тем продолжал Верещагин, обтирая мокрое от пота лицо полотенцем. – Кажется, сиди себе спокойно под броней в башенке, да постреливай из пушечки или пулеметика, а то и просто дави супостата гусеницами, так нет же, все равно достали, да еще как, прямо в темечко! – принялся вдруг юродствовать он.

Старый доктор не догадывался, что броня легких и скоростных Т 26 защищала лишь от ружейного и пулеметного огня. Орудийный снаряд сорок пятого калибра прошивал как картон его тонкую броню, и танк превращался в огненную могилу для всего экипажа. Так и случилось вчера. После взятия Койвисто взвод Митрохина получил приказ подавить огневые точки противника у самого берега залива. Досконально зная слабые стороны Т 26, лейтенант двинул их в обход дота и, взлетев головным танком наверх укрепления, пытался обрушить его тяжестью собственного веса машины. Построенные из фортификационного бетона стены и крыша дота миллионника выдержали, но огонь финны прекратили, едва только танк оседлал его железобетонную крышу. Посчитав, что противник деморализован и прекратил сопротивление, Митрохин приказал водителю скатиться с дота, развернуть машину и зайти с фронта, решив расстрелять замолкнувшее орудие прямой наводкой.

Старший лейтенант отталкивался от своего боевого опыта. На всем протяжении этой странной зимней войны финны страсть как не любили, когда их обходили с тыла, чувствовали себя весьма неуверенно, и старались как можно скорее покинуть свои супер укрепленные миллионники. На этот раз Митрохин ошибся. Канониры остались на месте, и едва их прицел поймал командирскую машину, прогремел выстрел. Танк загорелся. От мощного взрыва у машины оторвало башню, из искалеченного корпуса повалил дым. Это и спасло ему жизнь. Вся энергия взрыва вышла вслед за башней наружу, но разорвавшийся внутри танка снаряд сильно контузил и буквально изрешетил танкистов осколками. Два члена экипажа Т 26 погибли на месте, их изрубленные тела доставали уже позже, а окровавленного и обожженного взводного, вытащив из горевшего танка, перенесли в другую машину, и на всех порах, за считанные минуты домчали до санитарного эшелона, все еще стоявшего в Койвисто. Потом бойцы отвели душу и поквитались с финнами, превратив ощерившее из дота орудие в рваные клоки железа, выпустив по нему все оставшиеся снаряды.

Когда Верещагин упомянул про гусеницы, Веру взяла оторопь, бойня за сгоревшим вокзалом вживую предстала перед глазами, и ее прорвало:

- Давить людей гусеницами! Как вы, Федор Борисыч, говорить такое можете! А еще врач, фронтовик! - Веру понесло, она сорвалась на крик, потом, поняв, что делает что-то не то, осеклась на полуслове, и разрыдалась на плече Верещагина.
- Ну-ну, полноте Верочка, успокойтесь, голубушка. Все бывает, особенно, на войне. Вы уж простите, меня дурака, - приговаривал смущенный ее слезами Верещагин и гладил беспрестанно вздрагивающую Верину спину. Он многое испытал на своем веку, в том числе, и женских истерик, повидал предостаточно, но при виде женских слез всегда терялся и по-юношески робел. Неловко приобняв ее за плечи, он вывел Веру из операционной, сказав, что все уберет сам.
       
Глава 2

Прошел месяц со дня ранения Митрохина. К тому времени Выборг пал, и финское правительство, опасаясь вторжения Красной Армии вглубь страны, поспешило заключить мир. Война закончилась. За проявленный героизм и находчивость при взятии железно дорожной станции Койвисто его представили к ордену Боевого Красного Знамени и присвоили внеочередное звание капитана. А газета Красная Звезда поместила большую заметку с его портретом. Все время болезни Виктора Вера находилась подле него. Вначале в поезде, а потом в институте, в клинике профессора Поленова, куда по ее настоянию и вопреки существующей практике, его перевели. Доктора Верещагина, собиравшегося забрать Виктора к себе в Академию, долго уговаривать не пришлось. То, что его бывшая подчиненная неровно дышит в сторону красавца танкиста, он понял сразу и не стал чинить препятствий зарождающемуся роману.

- Конечно, Вера, я похлопочу, но, по правде говоря, не вижу оснований переводить его к вам, да и сам характер ранения …, - деланно засомневался Верещагин, хитровато посматривая сквозь очки на просительницу.
- Ну, Федор Борисыч, миленький, вы же можете. У нас Виктору, извините, старшему лейтенанту Митрохину, будет лучше, – Вера чуть покраснела и, переминаясь с ноги на ногу, пустила в дело свои трепещущие реснички.
- А как к этому отнесется уважаемый Андрей Львович? Ведь пока еще он заведует институтом, если не ошибаюсь?
- Андрей Львович согласится, я уверена, - топила в своем бархатном взгляде она Верещагина.
- Ладно, уговорили, только одно условие. Пусть ваш шеф мне сам позвонит.
- Позвонит, позвонит, завтра же и позвонит, - глаза Веры радостно засияли и, наскоро поблагодарив старого доктора, она пулей выскочила за дверь. По энергичному топоту ее стремительно удалявшихся каблучков он понял, что звонка Поленова долго ждать не придется. 
       
       ***
Вера не могла взять в толк, как могло случиться, что она только и думает об этом, едва ей знакомом, с лопнувшей от ожогов кожей и забинтованном с ног до головы человеке, что все свободное от операций и перевязок время проводит у его постели, заменяя собою и сестру и сиделку. Разумеется, она отдавала себе отчет, что ее внимание к нему простирается куда дальше обычного интереса, который должен испытывать врач к пациенту, но ответа, почему все именно так происходит, не находила. Мысль, что она сама, избалованная мужским вниманием, попросту влюбилась, не желала умещаться в ее рациональной, зацикленной на работе голове.

Выздоровление шло быстро, но не все нравилось ей, и было понятно в этом его выздоровлении. Необычайные и весьма странные вещи стали происходить с Виктором. В нем проснулся дар предвидения, и Вера первая распознала его. Поначалу, она восприняла как шутку или просто попытку заигрывания с ней, когда на пятый день пребывания в клинике, Виктор взволнованно объявил ей, что сегодня его придет навестить приехавшая из Одессы мать, а он не брит, да и вообще, выглядит неважно. Вера знала, что телеграмму в Одессу его матери дали сегодня утром, так что она никак не могла быть сейчас в Ленинграде и придти проведать раненого сына.

Не став спорить, она принесла бритвенные принадлежности. С ее помощью он тщательно выбрился, наодеколонился, упросил уменьшить повязку на голове, в общем, привел себя в порядок к мифическому, как она грешным делом тогда подумала, приходу матери. Каково же было ее удивление, когда, заглянув к нему к концу дня в палату, она увидела у кровати Виктора оживленно беседующую с ним женщину лет пятидесяти, которую он постоянно называл мама и на которую чрезвычайно походил сам. Расценив это как случайность, она не придала большого значения происшедшему, пока Виктор не огорошил ее новым, еще более неожиданным, если не сказать, сенсационным заявлением.

Не кто иной, как сам хозяин города, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии товарищ Жданов будет у них завтра в институте, посетит клинику и вручит ему, капитану Митрохину, причитающуюся награду. На этот раз, несмотря на 1 апреля, она куда более серьезно отнеслась к словам Виктора и решила аккуратно расспросить обо всем профессора. Поленов только пожал плечами. – Занимайтесь-ка лучше больными, матушка, а то со своим Митрохиным, вы тут у нас обо всем забудете, - с нескрываемым раздражением отвечал он, всем своим видом показывая, что ни о каком высокопоставленном визитере ему, директору института, ничего не известно. – Может быть, мама, что нибудь знает, - подумала она. Татьяна Павловна служила в Смольном без малого двадцать лет, была на хорошем счету у начальства и, естественно, знала Жданова лично. Но и она ничего определенного сказать не могла. - Ладно, утро вечера мудренее, - решила Вера, отправляясь спать.

Появившись, как обычно, к восьми утра в клинике, Вера застала там страшный переполох. Она не спрашивала его причину, она ее знала. В сопровождении многочисленной свиты и всего институтского руководства он побродил по клинике, поинтересовался над чем сейчас работает Андрей Львович, а затем, действительно, зашел в палату к Митрохину и вручил ему орден и ценный подарок от лица всех ленинградцев, как он сам выразился. Пожелав скорейшего выздоровления, вождь удалился и вскоре покинул институт. После его отъезда Поленов вызвал Веру, и мягко упрекнул ее в том, что, можно было быть и понастойчивее.

- Нам известно, где трудится ваша матушка, дорогая Вера Александровна, поэтому вчера вы должны были мне сказать, как все обстоит на самом деле, без этих ваших женских штучек, намеков и околичностей. Татьяна Павловна поделилась этой новостью с вами, как с дочерью, самым близким себе человеком, и здесь нет ничего такого, что нужно скрывать, по крайней мере, от меня. Вы же знаете мое отношение к вам. Так что, на будущее, всегда говорите мне обо всем этаком, чтобы мы спокойно могли подготовиться, подумать, ну, вы меня понимаете, – с этими словами он отпустил ее с миром, взбудораженную и заинтригованную.

 – Да, дела..., - подумала Вера, выходя от профессора. - Он уверен, что я обо всем узнала от матери и пыталась в завуалированной форме донести ему эту новость. Что ж, пусть так. Это даже хорошо, во всяком случае, знала сама и хотела, чтобы и он знал, но сказать, напрямую, не осмелилась. В конце концов, время у нас такое, - не без горечи усмехнулась она. – А то, что мама в курсе подобной информации вполне естественно, как и то, что она мне сказала. Стоп. Это для нас с Поленовым естественно, для Верещагина естественно, а для товарищей с Литейного вовсе нет, совсем даже не естественно. – Вера остановилась. На стене, в главном институтском коридоре, под большим портретом Сталина, скромно притулился небольшой, сероватых тонов плакатик с обезоруживающим своей лапидарностью лозунгом по диагонали: “Не болтай!”. Густая, с огненным отливом упрямая прядь давно выбилась из-под ее хирургической шапочки и закрывала собой пол лица, но ушедшей в себя Вере она не мешала. – Пожалуй, если у Виктора с этим его даром серьезно, сейчас куда лучше помалкивать, - не сводя глаз с плаката, рассудила она. Глубокая морщинка разрезала ее лоб, по лицу пробежала тень, взгляд посуровел и стал жестким.

- Ну, как у нас дела? Нас можно поздравить? – быстро, почти скороговоркой произнесла Вера, закрывая за собой дверь Викторовой палаты и весело поглядывая на открытую, ярко красную коробочку, стоявшую на тумбочке у изголовья кровати. Кроме него в помещении никого не было. Весь народ, а в палате лежали только ходячие, разошелся. Нежданное посещение вождя необходимо было перекурить. Не отрывая взгляда от ордена, который он все время держал перед собою, Виктор отрешенно бросил:

- А он ведь еще не старый, а проживет недолго!
- Тсс! Что ты такое говоришь, не смей! - испугалась Вера, усаживаясь к нему в ноги.
Она сразу поняла, что он имеет в виду Жданова
- Я говорю, что вижу.
- Но как это с тобой происходит? Как? – горячилась она, не находя ни одного, сколько нибудь рационального объяснения.
- Да сам не знаю, находит и все.
- Ладно, тогда ответь, сколько проживу я, когда мне предстоит умереть? - Его взгляд остановился на ней, потом он закрыл глаза и через пару минут произнес:
- Ничего.
- Что, ничего?
- Не вижу ничего. Я так не могу, по заказу, что-ли.
- Вот что, давай сделаем так. Ты должен подумать и постараться вспомнить, разложить по полочкам, как это …, знание, - наконец нашла она подходящее слово, - к тебе приходит, вследствие каких причин, побудительных импульсов, видений, снов..., а потом рассказать мне. Но только мне, и никому другому, никому. Даже не вздумай что-то ляпнуть здесь, своим по палате, или того хуже, кому-нибудь из персонала, и… - она запнулась, Андрею Львовичу, тоже пока не надо. Я тебя заклинаю, Витя. Ты меня понял!? - она умоляюще, во все глаза смотрела на него.
- Да понял, понял, - глухим, но уже не таким отрешенным голосом вымолвил он.
- Вот и замечательно, а теперь отдыхай, а я пойду, поработаю, - она встала, одернула смятое одеяло и вышла в большой задумчивости...

       
Дома она наскоро поужинала и уткнулась в книгу. На вопросы матери отвечала односложно и невпопад. Та не стала докучать ей, и удалилась на кухню поговорить о прекрасном с тетей Аней, в прошлом актрисой одного провинциального театра. Мать и дочь Снегиревы занимали две сугубо смежные комнаты в относительно небольшой по ленинградским меркам пятикомнатной коммунальной квартире на Васильевском острове. Кроме них, в квартире жили тетя Аня, вдова умершего брата Татьяны Павловны с невесткой и сыном. Они занимали тоже две, правда, раздельные комнаты, и соседка баба Маша, всю жизнь, проработавшая водителем трамвая, а теперь вышедшая на пенсию и доживающая свои дни в большой темной комнате с неприглядным видом во двор колодец.

Посидев этак с полчаса, и не прочитав ни строчки, Вера отложила книжку и, вырвав из блокнота листок бумаги, набросала план неотложных мероприятий. Первым номером в ее списке значился поход в библиотеку и поиск материалов и, по возможности, людей, имевших отношение к засекреченным разработкам доктора Сагилевича в Институте мозга. Получив допуск в фонды специального хранения Библиотеки Академии Наук, здесь ей помогли мамины связи, Вера перелопатила тьму литературы по ясновидению, природе и физиологии этого явления, но не приблизилась ни на йоту к его разгадке. Конечно, малую толику информации, которой можно доверять, она откопала. Опять же пригодилась мамина муштровка в иностранных языках, без них она бы, вообще, пропала. В читальном зале она встретила старинного друга их семьи, тайного поклонника Фрейда, а теперь, волею судьбы, пишущего разгромные статьи против оккультизма. Словоохотливый донельзя доктор философии, защитивший это звание еще в 1915 году, поведал ей много интересного. Теперь ей оставалось посетить Институт мозга.

- Эвон, куда хватила, матушка! – дребезжащий старческий голос вернул ее на землю – После ареста Владимира вся его группа распалась. Одних уж нет, а те далече! Послушайте меня, старика. Не лезьте вы в это дело, а не то навлечете беду и на себя, и на Татьяну Павловну, дай бог ей здоровья и низкий от меня поклон! О себе я не говорю. Итак, одной ногой стою уже в могиле!
- Сергей Дмитриевич, дорогой, скажите, что вы знаете, а вы ведь знаете! - она лукаво погрозила ему пальцем, пропуская мимо ушей сыпавшиеся на ее голову брюзжания, - и я уйду восвояси, - не унималась Вера. Обещаю, что никто ничего не узнает. Клянусь вам в этом, хотите, побожусь?
- Помилуйте, Христос с вами, материалистка несчастная! – затопал ногами он, видать, к старости забывший про свой атеизм и нигилизм юности. - Ну что вы право за человек! Пристали с ножом к горлу, нет на вас управы, ей богу! – все ворчал и ворчал Сергей Дмитриевич, приходившийся двоюродным дядькой Владимиру Сагилевичу, и по понятным причинам не афишировавший этого своего родства, равно как и не любивший отвечать на вопросы, касающиеся племянника. До революции Сергей Дмитриевич живал подолгу в Острове, в тех краях его семья владела худеньким именьицем, а у него самого имелась небольшая врачебная практика, правда, постепенно, сама собой, захиревшая. Отец Веры приятельствовал с Сергеем Дмитриевичем, и она надеялась, что в память о былом, он не сможет отказать ей. И впрямь, старик, в конце концов, сдался.
- Ладно, бог с вами, уговорили. Все равно помирать, - обреченно проворчал он. – Владимир, предчувствуя недоброе, примерно за год до ареста отдал мне три папки. Все что у него находилось дома, изъяли при обыске. У меня, кстати, тоже искали, да вот им, кукиш! Я свез их в наш родной Остров, когда навещал родимые могилки. Там и закопал, прямо на кладбище, под самой плитой отца, с правой стороны, примерно посредине. Так что, если нужно, милости прошу, на папину могилку. Папки я завернул в старую холстину и положил в кожаную сумку типа планшета, только побольше. С такими сейчас почтальоны ходят. Вот и все, чем могу помочь тебе, дочка, - его глаза увлажнились, голова затряслась, он заплакал. Ей стало неловко и безумно жалко старика. Она смущенно и долго благодарила, обещала зайти и ушла, чтобы никогда его не увидеть. Спустя неделю, на святой праздник Троицы Сергей Дмитриевич скончался.

Островское кладбище она отыскала быстро. Торговавшая зеленью старушка показала ей короткую дорогу и, миновав мост, соединявший оба берега реки Великой, она вышла к погосту. Стояло начало лета. День выдался сухой и жаркий. Высокая сочная трава обрывалась у хлипкой, расхлябистой, смотревшей в разные стороны ограды и, опоясав песчаный бугор, лениво пыливший перед входом, уходила вглубь кладбища, окружая пышным зеленым ковром кресты и могилы. Ворота были распахнуты настежь, и если кому-нибудь вздумалось затворить их, из этой затеи вряд ли бы вышел толк. Дощатые створки намертво вросли в землю, как бы не желая преграждать путь в сию скорбную юдоль печали. Она прошла вперед и, свернув направо, наткнулась на высокое мраморное надгробие. Выбитая надпись указала ей место. С минуту постояв перед могилой, она отсчитала глазами середину и, вытащив из портфеля деревянную детскую лопатку, предусмотрительно взятую с собой, взрыхлила ей землю. Отвердевшая почва поддавалась неохотно, слабенькая, годящаяся лишь для песочницы деревяшка отчаянно трещала, впиваясь в иссохшийся грунт. Она продолжала копать, пока не уперлась во что-то плотное и плоское. Пальцы нащупали кожу. Сумка с папками Сагилевича лежала перед ней...