Поэтический диалог М. Цветаевой и О. Мандельштама

***Цель научной работы – показать, как реальный роман отразился в творчестве двух поэтов.


***Немного истории


Осип Эмильевич Мандельштам и Марина Цветаева впервые увиделись летом 1915 года в Коктебеле, но это ещё не было их знакомством. Стихи друг друга они узнали позднее, в Петрограде в январе 1916 года. Мандельштам тогда подарил Цветаевой свою книгу стихов «Камень». Его поэзию Цветаева всегда ценила высоко, видела в ней «магию», «чару», несмотря на «путаность и хаотичность мысли». Он пленил её высокой степенью словесного совершенства. «Если существует Бог поэзии, - писала Марина, - то Мандельштам - его гонец. Он доносит до людей божественный голос точным и чистым». 20 января Цветаева вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок; Мандельштам был увлечен ею, поехал за ней, а потом возвратился, потом снова приезжал в Москву и возвращался назад в Петербург.
Через много лет Марина Ивановна вспоминала: «…Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мы в жизни писали хороших стихов, главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…». Надежда Яковлевна Мандельштам (Хазина) очень точно определила то, что произошло между двумя поэтами: «Цветаева, подарив свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому, что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России…».
Интересно, что два совершенно разных человека разглядели друг друга, захотели говорить обо всем подряд – говорить через стихи, говорить, глядя на небо, на московские купола, на петербургские узкие улицы…


***Стихи


Известно, что Мандельштамом МЦ было написано 3 стихотворения, насчет количества ее поэтических ответов существуют различные мнения. Однако в любом случае образ, которые создается ее строчками, по-настоящему живой: у него есть и черты внешнего облика («Ты запрокидываешь голову/ Затем, что ты гордец и враль», «Чьи руки бережные нежили / Твои ресницы, красота...»), и разгадка характера (вечный ребенок и отродясь поэт), и указание на поэтическую традицию, вскормившую его («Молодой Державин»), и признание его превосходства над собой («Я знаю, наш дар — неравен, / Мой голос впервые — тих»), и пророческие слова о его судьбе («Голыми руками возьмут — ретив! упрям! — / Криком твоим всю ночь будет край звонок! / Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам...»). Образ же, созданный Мандельштамом, более «элегантный», по выражению исследователя Ронена, появляется в «В разноголосице девического хора»:


1.... И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
2. В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
3. ... Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное — Флоренция в Москве.

4. И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Как же создается образ Цветаевой? Видно, что «русское имя» и «русская красота» — слишком общее, неиндивидуальное место, чтобы в них узналась именно она. «Шубка меховая» и «высокие брови, дугой» (к тому же подсказанные каменными дугами арок) настолько внешние и вещные признаки, настолько безразличные и к глазам, и к сердцу, что если такое ее присутствие и задумывалось как комплимент или признание в любви конкретной женщине, то женщина эта, и тем более женщина-поэт (с именем, кстати, морским, отнюдь не каменным и не русским), женщина-поэт, сказавшая о «презрении к платью плоти временному» (что уж говорить о платье куда более временном — шубке меховой), с полным основанием могла ощутить взгляд Мандельштама как холодное скольжение по достопримечательностям столицы, в вереницу которых включена и она — наперекор всей ее природе обезличенная.
Но при этом как бы названная по фамилии. По наблюдению В.М.Борисова, в строчке «Успенье нежное — Флореция в Москве» Флоренция есть этимологически точный перевод фамилии Цветаевой. На том же — находя это особого внимания заслуживающим — настаивает и американский профессор О.Ронен, который, говоря о поэтической перекличке Мандельштама и Цветаевой, замечает: «Он ответил ей очаровательным стихотворением о старинных соборах XV века в Кремле, о творении Аристотеля Фиораванте «…», принимая во внимание «цветочную» фамилию его «корреспондентки». Нельзя с уверенностью сказать о верности этого предположения, однако поэтический ответ Марины Цветаевой на строку о Флоренции есть: в стихотворении «После бессонной ночи слабеет тело…» (19 июля 1916 г): «И на морозе Флоренцией пахнет вдруг»
 Но, к сожалению, ни сама аллюзия, ни ее «элегантность» дела не меняют: Мандельштам ни одним словом не обратился к своей «корреспондентке», не уловил и не назвал ни одной цветаевской черты, глядя вместе с ней на красоты кремлевских соборов. Потому стихотворение «В разноголосице девического хора» сама Цветаева с не полным правом восприняла лишь как «холодное великолепие о Москве».
Зная уже дальнейшую судьбу их отношений, можно только поразиться Мандельштаму: в 1922 году в обзорной статье «Литературная Москва» он упомянул Цветаеву, как истинный «антицветаевец» — неприязненно и раздраженно. К этому времени он, по-видимому, разлюбил в ней все, а то, что прежде больше всего нравилось и притягивало, под чары чего он на какое-то время подпал, раздражало его теперь острее и больше прочего. Петербургский гость, очарованный московской музой, получивший от нее в дар первопрестольную столицу (и, что в обстоятельствах зимы—весны 1916 года было почти неизбежно, принявший Москву в цветаевском видении), Мандельштам, охладев и отдалившись, направил самые острые стрелы своего неприятия именно в эти две мишени — московская муза и цветаевская Москва. Первую он просто стер как несуществующую: «Худшее в литературной Москве — это женская поэзия. Опыт последних лет доказал, что единственная женщина, вступившая в круг поэзии на правах новой музы, это русская наука о поэзии...». Во второй он ощутил теперь непереносимую для себя фальшь, что с некоторым даже избытком негативизма излилось в его словах о «безвкусице и исторической фальши стихов Марины Цветаевой о России — лженародных и лжемосковских».
Однако пока отношение не изменилось были написаны строчки стихотворения «Не веря воскресенья чуду» — последнего, адресованного Цветаевой летом 1916 года, стихотворения уже не московского, а коктебельского и отнюдь не холодного. И чудо воскресения и примирения случилось: Цветаева вспомнила приезд Мандельштама в Александров, где она гостила у сестры, вспомнила их прогулки по окрестным холмам, с обязательным заходом на кладбище, так пугавшее Мандельштама, вспомнила все то, чем навеяно было это прощальное стихотворение и написала мемуарный очерк «История одного посвящения».
Не протокол московских красот, не условно любимая женская тень, затерявшаяся среди них, и не туманные исторические аллюзии, навеянные местом прогулок и темой бесед, то есть не те «несколько холодных великолепий о Москве», которые с горечью помянула Цветаева в своей тетради, а теплое человеческое слово, прямо, без «элегантных» аллюзий обращенное к ней, воскресило летом 1931 года атмосферу давней дружбы и образ молодого Мандельштама:

Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы…
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг...
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой..
Я знаю — он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прижми ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.

Для лирического героя Мандельштама земля - напоминание о конечности все в окружающем мире – жизни, отношений, «владимирских просторов». Свою возлюбленную он называет «монашкою туманной», что отражает сложность, противоречивость ее внутреннего мира. В отличие от лирической героини Цветаевой, будущее он видит не светлым – «значит, быть беде», не наслаждается текущим мигом, размышляя о вечных вопросах человечества – «Нам остается только имя»; в нем, казалось бы, и страсти-то нет. Но при внимательном прочтении становится понятно, что его безграничная нежность выражается во внимании к белой полоске от браслета на ее руке, в его поцелуях в лоб и в локоть. Для героя стихотворения необходимым является не мир Руси, а мир Тавриды: он не хочет на юг, но, как и Одиссей, должен пуститься в странствия, по своим образам это стихотворение похоже на «Золотистого меда струя…» («золотая прядь» - «золотое руно», Таврида, «море черное и глухое» - «морские тяжелые волны», «белеет полоса» - «в комнате белой, как прялка» и так далее). О Москве здесь говорится почти иронично, как о мире, вне которого возлюбленная теряет свое волшебство, она уже не защищена чарами города – «Как скоро ты смуглянкой стала» (хотя у нее «лоб восковой», что и нравится лирическому герою). Если московский мир цветаевской героини будет таким же «передан» ее дочери, то здесь – попытка хоть на мгновение «прижать <…> Пересыпаемый песок». Если здесь «остается только имя», то у Цветаевой полные названия почти никогда не употребляются. «Темная» здесь не свежая ночь, а «юродивая слобода» - даже мотив юродства, который в цветаевских стихах по значимости равен мотиву смерти, здесь отвергнут лирическим героем; исконно русское противопоставлено античному.

Со стороны Цветаевой – цикл «Стихи о Москве», ряд других посвящений. Стихи Марины, обращенные к Осипу, неизменно радостны, приподняты, жизнелюбивы, в них нет ни трагизма, ни мыслей о расставании:

Никто ничего не отнял –
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.

Я знаю: наш дар неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что Вам – молодой Державин
Мой невоспитанный стих!

Потрясает, в первую очередь, оценка таланта Мандельштама: из писем семьи Цветаевых известно, что в феврале 1915 года состоялся поэтический вечер в доме Жуковских в Кречетниковском переулке. Приглашенные молодые поэты читали свои стихи, после каждого выступления Вячеслав Иванов, бывший главным экзаменатором и судьей, «изрекал свое суждение-приговор, принимавшиеся всеми молча, без протеста». Суждения были безапелляционно строгими, и только Марина, не потерпевшая кислого отзыва на ее стихи, «решительно и надменно возразила. При этом ей абсолютно безразлично, нравятся Вячеславу ее стихи или нет». Главное – дух противоречия, проявление собственной индивидуальности, непохожести на остальных, о том, чтобы смириться с чьим-либо авторитетом, уже и речи не шло.
И вот через год после того вечера Марина в своем стихотворении сравнивает Мандельштама с одним из своих самых любимых поэтов, называет «свой стих», а следовательно, все свое творчество «невоспитанным», говорит о неравности талантов… Эти поразительные строки позволяют понять отношение Цветаевой к своему петербуржскому гостю: восхищение, видение «божественного мальчика», полная влюбленность в его творчество, при том что Марина видела бытовую несостоятельность Осипа (запись в дневнике о визите в Александров). Хотя в стихах Цветаевой и Мандельштама, посвященных друг другу, довольно мало автобиографичности, любовь Марины в первую очередь к поэту позволяет нам назвать их роман поэтическим.
Вернемся к стихотворению «Никто ничего не отнял…»:

На страшный полет крещу Вас:
-Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, -
Юный ли взгляд мой тяжел?

Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих лет.

Эти четверостишия написаны в начале февраля 16 года, прошло около недели со дня близкого знакомства, но уже тогда в них звучит пророчество: не только великий поэтический путь, но и страшный финал. Нестандартность всего, связанного с Мандельштамом, отражается на возникающих образах: «молодой» дважды используется с мало ассоциирующимися с молодостью словами – «Державин» и «орел», символами чего-то классического, непоколебимого, - Марина связывает творчество своего гостя с традициями Золотого века, а себя – с миром «боляр», то есть обращается к целой эпохе, возрождая ее в сознании читателя посредством нескольких сквозных образов. Можно назвать и другие оксюмороны: «нежней и бесповоротней», «страшный полет» - «лети»; антитезу: «Ты солнце стерпел, не щурясь, Юный ли взгляд мой тяжел?»
Марина «дарила ему Москву» как брату по творчеству, хотя, по ее мнению, и превосходящему ее в таланте: «Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат». Сквозным становится мотив птицы: если в начале поэтического диалога это орел, царственный хищник, который может все перенести, то в «Разлетелось в серебряные дребезги…» - «Мой выкормыш, лебеденок», о котором лирическая героиня будет «молиться угодникам». Интересно, что благодаря двум этим стихотворениям можно увидеть все возрастающий в сборнике «Версты» интерес Цветаевой к исконно русской культуре: от Державина, придворного поэта, к народной примете (разбитое зеркало – к близкой разлуке).
Мотив пророчества есть и в «Гибель от женщины. Вот знак…»:

Не спасет ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Тем ты и люб,
Что небесен.


Ах, запрокинута твоя голова,
Полузакрыты глаза – что? – пряча.
Ах, запрокинется твоя голова –
Иначе.

Голыми руками возьмут – ретив! упрям!
Криком твоим всю ночь будет край звонок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам!
Серафим! – Орленок!

Из портретных черт изображены только надменный вырез губ и такой же, на первый взгляд, надменный взгляд полуприкрытых глаз; сравним с образом возлюбленного в стихотворении «Откуда такая нежность?»: «певец захожий», «губы Знавала нежней твоих», «Еще не такие гимны Я слушала ночью темной», но все это теряет значение, - лирическая героиня покорена «отроком лукавым» и помнит только о его ресницах – «нет длинней».
Саму встречу лирическая героиня Цветаевой объясняет волей судьбы («Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль!»), эта случайность позволяет ей увидеть мир по-новому, вырваться из бытовых, обывательских масштабов: прогулка по городу похожа скорее на обряд с «медленно пускаемым дымом», герои «Торжественными чужестранцами Проходят городом родным» (родным уже для обоих, ведь - подарен).
Во время прогулки происходит не только олицетворение города («река, полощущая Цветные бусы фонарей»), но и воскрешение истории, событий, происходивших в увиденных местах: «Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей…».
 В марте 16 года Цветаева пишет «Димитрий! Марина! В мире…», указывая в этом произведении на две соединенных веками судьбы, на два имени. И снова события реального мира объясняются «двусмысленной звездой», совпадением родимого знака «на темной ланите» (прошлые эпохи настолько рельефны в сознании Марины, что она даже прибегает к использованию устаревшей лексики). Лирическая героиня напрямую связывает себя с образом Марины Мнишек:

«Тебя пою,
Злую красу твою,
Лик без румянца.
Во славу твою грешу
Царским грехом гордыни.
Славное твое имя
Славно ношу.»

Во образе легендарной Марины заключаются все те качества, которыми так восхищается Цветаева, в том числе и умение видеть в «Солнце - среди - звезд». Выражая готовность разделить судьбу жены самозванца, лирическая героиня предсказывает финал своей жизни: «Знать, уже делать нечего, Отошел от ее плечика Ангел», но загубил-то ее «вор-прелестник», значит, не за свой мятежный дух пострадала Марина Мнишек – ангел отошел от нее, чтобы сообщить Господу «злые вести» о том, вероятно, что ее жизнь закончится в одной из «ночных башен», мимо которых лирическую героиню и ее «вдохновенного друга» будут «мчать площади».
       Заключительное четверостишие указывает на то, что Цветаева с Мандельштамом гуляли около Архангельского собора, говорили о Лже-Дмитрии и Марине Мнишек, ставили свечу:

Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые.
Над нежной гробницей ангельской
За вас в соборе Архангельском
Большая свеча горит.

З.Г.Минц в своей статье «Военные астры» комментирует эти аллюзии: «Для стихотворений Мандельштама и Цветаевой характерна не только присущая акмеистам интерпретация изображаемого через возведение к историко-культурным архетипам. Важны также множественность интерпретирующих кодов и использование обоими художниками общего языка (языков), превращающее их творчество в своеобразный диалог.» Кроме того, Цветаева обращается и к различным произведениям мировой литературы: в одном из стихотворений это упоминание «Орленка» Ростана, в другом («Искательница приключений») – «Коринны» Ж. Де Сталь: «Звали меня Коринной,
Вас Освальдом». Зара Минц отмечает не только свойственную футуристической литературе фонетическую замену «Марина — Коринна» и «Осип — Освальд», но и противопоставление вероисповедания героев произведения, что служило параллелью петербуржско-московской принадлежности поэтов.
Еще до встречи с Цветаевой Мандельштамом было написано «С веселым ржанием пасутся табуны…», в котором присутствуют важный для автора образ яблока:

Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы, —

и игра омофонами: «И — месяц цезарей — мне август улыбнулся».
Эти же образы есть в цветаевском стихотворении 1917 года:

Яблоком своим имперским
Как дитя, играешь, август —
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским
Август!..

Включенное в диалог с Мандельштамом, это стихотворение начинается словами: «Август — астры…». Что же стало особой соединяющей между двумя поэтами?
Главным даром Цветаевой Мандельштаму, как было отмечено, была Москва, чей образ довольно полно изображен в цикле из 9 стихов о ней.

Будет твой черед:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.

«Первопрестольная столица» становится даром и для дочери, и для всего мира – в этом и заключается исключительность поэта: только он может научить видеть самое привычное по-новому. Цветаева и Москва, как пишет А.Саакянц, являются «неделимым целым», поэтому для понимания первой нужно сказать о многогранности второй.
Поэт видит любимый город, который для него является и домом, и «сундуком» с воспоминаниями, и сочетанием разных исторических эпох, с высоты птичьего полета («Облака – вокруг, Купола - вокруг»), метафорически простирает над всем ним руки, защищая Москву и «вознося деревце невесомое». Об этом образе стоит сказать отдельно: он может символизировать здесь поэтический дар («бремя лучшее»), взрощенный Мариной в себе, может быть отсылкой к любимому дереву рядом с домом в Трехпрудном, может быть символом жизни вообще. Речь лирической героини наполнена архаизмами «сем», «сорок сороков», «привольное», многие слова опущены – «Зори ранние На Ваганькове», «Как золотой ларчик Иверская горит», что заставляет нас отгадывать то, о чем говорится в стихотворении. В цикле стихов о Москве встречаются и литературные аллюзии: например, строки «Где и мертвой мне Будет радостно» перекликаются с пушкинским «И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать» - о том, что и после физической смерти будет жива любовь к родным местам. «Мой первенец» - обращение и к Але, и к Москве; Цветаева будто предчувствует неизбежность будущей эмиграции. «Первенец» - отсылка к системе престолонаследия на Руси, русским семейным традициям. Кроме того, цветаевское понимание Москвы как «первенца» противопоставлено восприятию столицы как «третьего Рима». Сорок и семью – ключевые числа, встречаются во многих стихотворениях цикла. Семь – число Господа, 40 – количество дней, проведенных Иисусом в пустыне, согласно Евангелию; количество лет, которые Моисей водил еврейский народ по пустыне – то есть оно очень значимо в контексте христианской культуры и мировоззрения. «Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву» - как своего наследника Цветаева всегда воспринимала Алю, возможно, причина кроется в некоторых биографических фактах: И.В. Цветаев очень хотел сына, было даже выбрано имя – Александр, однако родилась дочь, которая всю жизнь ощущала своеобразную вину перед отцом и писала, что «внутри - Александр», сочетала в себе мужские черты характера, порой ощущала себя «мальчиком, бегущим резво». Возможно, поэтому она реабилитирует женское начало, подчеркивая его преобладание в образе Москвы, «завещая» город дочери. Москва настолько противоречивый город, что даже чувства, связанные с ней, амбивалентны («нежная горечь»), но мотив воли («вольный сон») неизменно связан с высокими понятиями, мотивом мечты.
Москва сочетает в себе и древнее, церковное: «Купола - вокруг», и настоящую силу любви: «И встанешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил», и элементы военно-революционного времени: «Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат!», «Ох, этот рев зверский!». Цветаева доказывает превосходство Москвы над Петербургом, подчеркивая преемственность ее культуры: «Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари, колокола».
В стихотворении «Из рук моих…» применительно к слову «град» используется эпитет «нерукотворный», который мифологизирует пространство, лишает понятия их бытового значения. Над церквями, все теми же сорока, «реют голубки». Это не только еще один библейский образ, это еще и полная непохожесть на Мандельштама с его «Язык булыжника мне голубя понятней». Однако здесь Цветаева приобщает его к миру «звездного», «православного»: «Пятисоборный несравненный круг Прими, мой древний, вдохновенный друг». Благодаря церковнославянской форме слова («к Нечаянныя Радости», «червонные купола») образ «сада», в который лирическая героиня ведет «чужеземного гостя», ассоциации с библейским сюжетом неизбежны (мотив раскаяния – правда, в переносном смысле).
Ночью Москва меняется, становясь разгульно-страстной («Даром, что свят - вид»), олицетворяется и чувство: «Жарко целуй, любовь».
«- Москва! – Какой огромный Странноприимный дом!» - мотив странничества заявлен во многих стихотворениях цикла, поскольку, во-первых, тесно связан с темой поэтических исканий, и, во-вторых, является одним из ключевых в понимании русской души.
«Остужены чужими пятаками – Мои глаза, подвижные как пламя» - практически предсказание дальнейшей судьбы Марины Ивановны: потерять всю жизненную силу в попытках как-то справиться с почти катастрофическим положением семьи в бытовом плане, в надеждах на любую работу, но эти строки можно понимать и как необходимость смиренности для постижения высшей истины. «И – двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит лик» - лирическая героиня понимает то, насколько разной она может быть, понимает и то, что нужно оставить в себе только самое светлое, хорошее, тогда земное лицо сменится «ликом». В стихах «русского периода» в творчестве Цветаева часто обращается к теме смерти – это или близкое «Идешь на меня похожий» «На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу - впервые», где воспоминания о том, что было в жизни, делают мотив смерти высоким, полным светлой грусти по тому, что уже прошло.

И льется аллилуйя
На смуглые поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

 Финальное стихотворение цикла – «Красною кистью», в котором концентрируются встреченные ранее образы:

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.


Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

Красный цвет символизирует кровь или жертву; образ рябины, плодоносящей осенью, становится символом того мира, который Марина впервые увидела, только родившись, ее горечь примешивается и к нежности (первое стихотворение цикла), и к другим чувствам лирической героини; звон сотен колоколов создает атмосферу благовещения, уюта, делает родным весь город. То, что в стихотворении преобладают назывные или неполные предложения, говорит о характере автора – решительности, твердости.
Снова обратимся к статье З.Г.Минц: «Военные астры» (то есть «астры военной осени», о которых было сказано выше) — это завершение диалога Мандельштама и Цветаевой. Астры военного августа — одно из воспоминаний о высоком мире молодости, который сохранил ценность для позднего Мандельштама. <...> Все это становится утверждением неизменности культурной и творческой позиции. Но культура утверждается не как личная и потому включает язык диалога с Цветаевой как знак многих диалогов, эту культуру составляющих.»

Цветаева и Мандельштам совершенно по-разному видели окружающий мир и по-разному писали о нем, однако это, скорее всего, и стало причиной интереса друг к другу. Стихи, написанные во время и после романа, не столько отражают его реальные детали, сколько отражают внутренний мир поэтов, их понимание творческого пути.


***Библиография:

1. Мандельштам О.Э.. Избранное. Динамит, Золотой век, СПб, 2000.
2. Цветаева М.И.. Книги стихов. Эллис Лак, Москва, 2006.
3. Минц З. Г. Блок и русский символизм: Избранные труды: В 3 кн. СПб.: Искусство – СПб, 2004. Кн. 3: Поэтика русского символизма. С. 314–316.
4. Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой. Документальное повествование. – СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2002. – (Серия: Русские поэты. Жизнь и судьба.). С. 137-150.
5. Айзенштейн Е.О. Сны Марины Цветаевой. СПб.: 2003. С. 69-71.
6. Шевеленко И.Д. Литературный путь Цветаевой: Идеология-поэтика-идентичность автора в контексте эпохи. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 119-122.
7. Саакянц А.А. Твой миг, твой день, твой век: Жизнь Марины Цветаевой. – М.: Аграф, 2002. – 416 с.