Генри Заднепровски. Чужой Тиресей

Чужой Тиресей
Генри Заднепровски
«Чужой Терисей»

Когда у меня появились деньги, я исполнил многие свои желания. Но это не принесло спокойствия и счастья.
Я – филолог. И большая часть жизни моей размеряна как китайские водяные часы, капля за каплей, день за днем. Просторный кабинет, стол рядом с окном, несколько шкафов с книгами. На стене висит календарь за прошлый год.
Но именно здесь - в кабинете - я впервые почувствовал себя бабочкой под стеклом, что иголками пришпилена к чистому листу. Сохранился цвет и окраска, но без движения. Было полное ощущение, что азотная смесь и другие примеси вытесняли кислород и глиной липли к одежде, превращая человека в некое подобие передвигающегося памятника. Оставляя свободу движения лишь в местах сгиба.
Кондиционер, как бы он ни работал, не мог перелопатить этот застоявшийся туман. Я неторопливо ходил на работу, с кем-то здоровался, что-то с натугой говорил, и уже не мог просто так улыбаться своим мыслям, хорошей погоде, приятным людям. Постепенно костенел в своем благополучии.

1

Предложение старого приятеля по университету – Артема Николаева - посетить Селигер пришлось очень кстати. Через неделю у меня начинался отпуск. Июньская жара и духота пыльных московских улиц выжимали последние силы. Кажется, еще чуть-чуть, и можно оплавиться до состояния свечного огарка. Семейные дела постепенно расслаивались. Оставляя на поверхности ссоры, скандалы и непонимание. Хотелось нового, необычного. А что может быть лучше путешествия. И я с удовольствием согласился съездить в этот городок Осташков. Куда не ходят электрички, и курсирует только один старый поезд.
Конечно есть еще автобусы. Но ехать через Тверь, Торжок, Кувшиново более чем восемь часов, в тесноте и духоте, предприятие не для слабонервных.
В интернете о городе Осташков нашлось множество сайтов. Уж слишком он необычный. Полуостров, на котором расположен город, своим очертанием напоминает Италию, так же «сапогом» вытянувшись с юга на север. Даже ближайшие острова похожи на Сицилию. Но по масштабу карты, понимаешь, как мал этот полуостров. Всего чуть больше трех километров.
Такое ощущение что, создавая картину мироздания, Бог щедро плеснул на Валдай голубой краски да еще слегка размазал по поверхности. Так и получилась цепочка вытянутых озер на многие километры. Множество островов, проток, речушек и плесов.
На фотографиях город открывается с Осташковского плеса весь сразу, и, если бы не высокие колокольни церквей да монастырь, то он смотрелся бы скучной, однообразной линией, с одинаковыми деревянными домами, выстроившихся вдоль береговой полосы.
Вокруг озера много пансионатов, домов отдыха, но нас интересовала только природа. Отдыхать мы ехали дикарями.
Теперь я жил в ожидании. Прислушивался к радиопрогнозам, смотрел новости, постоянно выглядывал в окно. По утрам, против обыкновения, долго лежал в постели с закрытыми глазами, определяя на слух, какая сейчас за окном погода.
Заранее собрал все нужные вещи. Когда я собираю багаж, то обязательно каждой вещи находил свое место. Таким образом, я придаю стройность мыслям. А за предметами и мыслями у меня четко просматривается связь внешнего и внутреннего…

Подобралась компания старых друзей: Артем, Инга, Анна, Леночка, и Николай Копцев. Решили ехать на перекладных – до Твери на электричке, а далее автобусом. Надеялись, что на месте будет полегче с транспортом.
В поезд сели заранее - за несколько минут до отхода электрички. Разместились в одном купе. Подняли окно, рюкзаки забросили на багажную полку. Разложили на газете небольшие бутерброды, в пластмассовые стаканчики налили водки. Артем достал гитару и начал ее настраивать.
Я вышел в тамбур, на ходу разминая сигарету. Кто-то запоздало протискивался в вагон. Втаскивали большие холщевые сумки, ругались с носильщиками. С перрона передавались воздушные поцелуи и приветы. Отстраненно наблюдая за происходящим я прикурил сигарету.
Наконец автоматические двери со скрежетом закрылись.
Перед вагоном суетились люди, взмахивая руками и что-то крича, они мелкими шажками бежали за поездом, отпуская последние напутствия и пожелания.
Я уже опустил взгляд, когда увидел женщину, что стояла на перроне. Это была нищенка – в грязном оборванном пальто, на голове косым треугольником сидел платок. Она, чуть наклонившись, опиралась на клюку, и переминалась с ноги на ногу. Рядом с ней на асфальте лежала сумка. Она никого не замечая, быстро осматривала окна и двери поезда, толпа провожающих обтекала ее как вода. Нищенка точно она кого-то искала. Меньше секунды она смотрела на меня, и дальше невидящим взглядом заскользила по вагонным окнам.
Я отшатнулся от двери, точно кто-то дернул за волосы.
Этот взгляд напомнил глаза матери.
В последний раз мы виделись в тот момент короткой встречи - на бегу - много лет назад. Когда я был проездом в командировке, и не было времени заглянуть на старую улицу, в дом под вековые липы. И, наконец, я приехал к ней в последний день, когда мать собиралась на дачу. Потом я опоздал на похороны, потому что поздно узнал - суета с билетами и переездом границы. Теперь, чтобы добраться до дома приходилось преодолевать три границы. А в Москве много проблем – диссертация, жильё, семья, деньги.
Взгляд ее напомнил прямо - вокзал, поезд, перестук колес, все это было давно, прошло больше семи лет когда в последний раз сел в поезд, отправлявшийся в Прибалтику.
Эта женщина кого-то искала, ждала.
И мгновенно вылезло наружу то, что пряталось в памяти по темным углам, по кладовкам, по антресолям и даже закапывалось в подпол. Пряталось не только от чужих, но и в первую очередь, от себя самого. Близко, даже можно рукой достать, но что-то мешает. Натыкаешься на туман и отступаешь перед скользящим взглядом.
Очнулся когда сигарета обожгла пальцы. Я стоял в пустом тамбуре и бессмысленно смотрел в окно. За мутным стеклом, ничего нельзя было разглядеть. Только сейчас я услышал, что из вагона уже давно слышна музыка и смех. Мне махали руками, призывая присоединиться.
Смяв сигарету, я вошел в вагон, присев возле окна взял протянутый стаканчик с водкой, и, не почувствовав горечи, выпил. Чем-то заел, так же механически. Пропустив еще пару стаканчиков я незаметно задремал.
Очнулся подъезжая к Решетниково. Панорама за окном казалась продолжением сна. За окном тянулся мрачный и тяжело обезображенный лес. Все что смогли, вырубили под корень. Теперь все затоплено. Остались только коротыши – уроды. Лишенные верха и веток березы прелым штакетником упираются в небо. Заболоченное место их могила. Здесь они уже тлеют от корня. Внутри все прогнило и основа труха. Форму держит только береста, а коснись рукой, падает как подрубленная, разламываясь на куски.
В вагоне по-прежнему много народу. Так же играли на гитаре, пели. Протянули водки и закуску. Выпил не глядя. Успокоился, улыбнулся анекдоту, сам рассказал что-то веселое. Остатки сна растворились в суете движения.
В Твери случилась заминка, все автобусы были переполнены дачниками, а ближайший был только через три часа. Пришлось коротать время на вокзале под гитару, пиво и песни.
В Осташков приехали только к полуночи. Быстро пересели на маршрутку и поехали к озеру.
Остановились далеко за городом. Из машины быстро вынесли рюкзаки, палатки, каны и сумки. Водитель неторопливо развернулся и, два раза просигналив нам, уехал. Теперь мы были одни. Лишь дорога, чистая после дождя, да лес.
Нас оглушила тишина.
Но вот где-то сверху захлопала крыльями ночная птица, заскрипели ветки, прошелестела стрекоза. Зашуршал лес муравьиными дорожками.
Слух начал постепенно переключаться на другие звуки, те, что в городе не услышишь.
Теперь можно было видеть то, что до этого времени заслонял электрический свет дорожного фонаря: - чуть дальше распушистились молодые сосны. Цвет хвои был светло-зеленый по краю и темно-болотный на низком лапнике.
Кажется, сделаешь шаг от асфальта, всего только и надо перешагнуть канаву, и замкнется за тобой строй, сплетутся ветки. И не было тебя, автобуса, и пропахшей бензином дороги. Только лес стоит.
Я шагнул за канаву и остановился. Передо мной, как-то неровно, по белесой паутине рассыпались капли дождя. Тронешь рукой, зазвенит тихо, и останется в руке водой. Да встревоженный паучок осматривает свою ловушку, перебирая тонкие нити. Он не видит меня, - я для него слишком большой – заслоняю половину неба.
С местом определились быстро: - лучше, чем берег Селижаровского плеса, прикрытого от автотрассы холмами, нельзя было и найти. Сосны стоят близко к берегу, некоторые корни, поросшие сизоватым мхом, уходили прямо под камыши. Чуть дальше от воды стоят березы и осины. Комаров нет, что очень радовало.
Видно, что народу здесь бывает немного, только местные, но им нужны лишь ягоды да ранние грибы.
Валежника много, собирали быстро, не далеко отходя от лагеря. Бронзовые пощипанные ветром, маленькие веточки хрустят под ногами.
Костер разжечь удалось быстро. Палатки поставили в пяти шагах от озера. Через несколько минут уже чувствовался запах свежезажаренного мяса. Нет, это не шашлык – специй да и опыта маловато – просто мясо на углях. Лучок, огурцы, помидоры, нарезанные по всем правилам, были разложены на тарелках. Бутылка запотевшая, водочка прохладная, льется медленно, красиво.
Возле костра суетится Артем. Подкладывает в костер небольшие веточки, выравнивает огонь, постоянно шутит, успевает даже сказать тост. Перекинуться парой слов с Ингой.
Но при этом постоянно одергивает свою майку, что подчеркивает его округлость живота. Видно, что он стесняется своей полноты. Еще не сильно видно возрастное изменение, когда оплывает фигура, и это кажется случайным и досадным недоразумением. Он носит мешковатые брюки и темную майку, чтобы сгладить возрастной неприятный эффект. А Инга, ничего не замечая, только поддакивает, и смотрит на него во все глаза.
Прислонившись к дереву, я смотрю на небо. Выглядело оно так, словно давешнее покрывало выстирали в хлорке, и теперь оно пошло пятнами. Облака неторопливы, цепляются за каждую макушку сосен, застревают в сетке веток.
Подобрав несколько старых листьев стал их рассматривать. Тронешь их пальцами, и они осыпаются черным песком, остаются только прожилки да черенок. По стволу медленно скатывается смола. Николай воткнул нож в дерево. Теперь капля смолы повисла на лезвие. Вокруг шум, песни, смех, а капля дрожит, но не падает. Ожидание затягивается. То ли рано, то ли сила притяжения мала.
В детстве часто говорили, что янтарь – это та же смола, только разница в несколько миллионов лет.
Неожиданно под руку подвернулся дубовый листок. Я огляделся. На вершине холма, среди сосен, стоял широкий дуб.
Взобравшись наверх, я заметил, что ствол дуба почернел от пожарища. Даже в ночных сумерках кора выделялась чернотой. Широкий, не меньше метра в толщину, дуб, поскрипывая, качал ветками на ветру. Будто появились у него лишние детали, и он не знает куда их пристроить. А они-то и не мешаются, просто напоминают о себе. Так и стоит на опушке, с обугленной корой.
Уходя, я едва не оступился. У меня под ногами был, уже полуосыпавшийся окоп. Жирной змеёй он петлял по краю холма. По всем правилам пехотной науки от основного окопа были вырыты места для пулемётов и отходные линии. Только теперь я начал замечать сосны, что росли по краям, тоже обуглены снизу.
Видать жестокие бои здесь были.
В поле, зеленым мехом, клонилась трава. Лишь лилово-фиолетовым пятном выделяются цветы со странным названием «медвежьи ушки». Да луна опустилась чуть ниже макушек сосен. Перед рассветом вода в озере совсем темная, тяжелая. Тянет холодом и сыростью.
А внизу продолжалось веселье. Хохот, звон бутылок, песни, плеск воды.
2
На следующее день мы решили посетить Осташков. Но утром собрались только я и Аня. Так и поехали вдвоем.
Выбрались на опушку. Я показал окопы и закопченные деревья. Молча посидели на краю окопа. Перед нами было поле, за спиной озеро.
Потом перешли поле и выбрались на асфальтовую дорогу. Проезжавший автобус довез нас до городского вокзала. В ларьке взяли пива и немного хлеба и позавтракали.
Чтобы осмотреть город решили идти по прямой до мыса.
В городе все улицы имеют двойное название. Так на углах домов и висят две таблички, одна над другой: «Соборная – Пролетарская», «Ильинская - Щорса», «Колокольная - Интернациональная». И лишь центральная улица города - Ленинский проспект – одноименна. Прямой линией она пересекает весь полуостров и лишь в конце делает несколько неожиданных поворотов, чтобы остановиться у причала «Чайкина пристань». С высоты птичьего полета Ленинский проспект похож на амбарный ключ.
Я бродил по чужому городу. Но память, словно репейник, цеплялась за трудноуловимые, едва заметные, приметы. Но у меня глубинная память слабая. Только образы и чуть ощутимые толчки. Вглядываешься, начинаешь присматриваться, тут же различаешь что это чужое: вещи, привычки, движения. И теряешь нить. Чем больше обращаешь внимания, тем тоньше и прозрачней связь, исчезающая от наслоения времени.
Постепенно я втягивался в освоение пространства города, где мне быть лишь несколько часов. Мы неторопливо шли от дома к дому вдоль старых лип. Дорога тянулась чуть выше деревянного тротуара. Канавы, полные воды, блестели на солнце. Сквозь листву едва проглядывались крыши. Здесь почти все деревья выше домов. Старая верба склонилась всей своей тяжестью на забор. Ее подпирают два больших бруса. Тонкие ветки прогибаются, сидевший на ней грач расправляет крылья. Воздух сырой, чувствуется близость воды. Вдоль дороги, словно верстовые столбы, склонили головы водяные колонки.
Аня время от времени что-то фотографировала.
До Воскресенского Собора мы дошли быстро. Он начинался с кирпичной ограды, выкрашенной в желтый цвет. По нижнему краю вытягивались чертополох и лопухи. Небольшие металлические ворота, распахнутые настежь, от малейшего ветра нещадно скрипели. Чуть заметный огонек лампадки едва теплился.
Тут вспомнились прежние - московские - храмы, что тянулись вверх своими шатрами и колокольнями, подпирая небо крестами. Этот же Собор был невысок. Он словно присел, как уставший старец сидит на придорожном камне. Его давно некрашеный фасад казался седым. Темнота раскрытых дверей манила к себе.
Но стоя возле ворот я не мог сделать еще несколько шагов. Меня охватило странное и непонятное чувство. Это не было религиозным экстазом, нет. Ибо я никогда, ни разу в жизни, не сгибался в поклоне перед Богом. Не каялся. Это был страх. Страх живого человека перед неизвестностью.
Я прислонился к дереву и прикрыл глаза. Что-то смутное и неровное пыталось пробиться сквозь годы и даты. Ухватив краем сознания, я вспоминал, складывал обрывки, соединял мелочи. Но наслоения впечатлений были большими и яркими, захватывали почти все сознание. Лишь где-то по краю билась мысль, что это уже было.
Тут послышались шаркающие шаги, я открыл глаза. К воротам приближался монах. Всклоченные волосы были едва прикрыты шапкой. Бахрома, по краю рясы, взбивала пыль, оседавшую на его сапогах. Пояс был истерт, края растрепались.
Казалось, он идет боком, выставляя левую ногу, словно она немного тяжелей. Его шершавая походка оставляла след на деревянном тротуаре. Проходя мимо меня он слегка наклонился, но все равно я почувствовал тяжелый запах перегара. Монах свернул к воротам и исчез за ними.
- Тебе плохо? – неожиданно спросила меня Аня.
- Нет! – отмахнулся я – Ты видела монаха?
- Кого? – удивление ее было предельным – Ты о чем? Мы давно уже бродим одни. Этот город словно декорация. Здесь люди не могут жить.
- Я только что видел как монах зашел в эти ворота. Потрепанный и с похмелья.
- Это ты потрепанный и с похмелья. Мы здесь одни. Пошли, посмотрим что там. – Аня взяла меня за руку и первой шагнула к воротам.
За оградой оказалось, что Собор окружен деревянными домами. Приземистые избы почти по подоконник ушли в землю. Большинство крыш перекрыто рубероидом. И приправлены деревянными плашками. Над трубами торчат несколько самодельных антенн. Возле трубы, лежат ивовые удочки и несколько поленьев. Когда-то покрашенные в голубой цвет наличники теперь рассохлись и потрескались, края расслоились. Стекла в некоторых местах замазаны пластилином.
Крайний дом, потемневший и покосившийся от времени, чем-то похож на коня – трудягу. Конек вздернут и оттого крыша напоминает длинно-острую спину старого мерина, что из последних сил тянет свой плуг.
Вдоль глухой стены березовые чурки аккуратно уложены в поленицу. Тут же, на колоде, лежит колун. Ленивая, от жары, курица неторопливо осматривает нас.
В открытом окне, рядом с большим, на двух ножках, будильником, топчется петух. С начала тихо, потом все более громко, он пробует свой голос. Потом замолчал, вертит головой, словно хочет услышать ответный, только его устраивающий отклик. Но ответа нет. Петух топчется на месте, напряженно вслушивается. Тишина. Взъерошил перья, присел. Глазки – бусины – темнеют и затягиваются пленкой. Замирает на несколько секунд.
И тут откуда-то издалека, из-за воды, с соседнего острова, вдруг откликнулся его соперник. Встрепенулся, гребень ярким пламенем, крылья хлопают, пленка с глаз долой, снова в полный голос. Есть – жив еще курилка!
- А штоб ты сдох! – вскинулся от неожиданности старик, сидевший у окна. – Ничего, ничего, попоешь – попоешь да в суп попадешь.
- О! Туристы. Заходьте ко мне – старик явно был рад гостям.
Я посмотрел на Аню, она кивнула и мы вошли в сени.
- Вы где? – сразу после солнца комната казалось темной и мы остановились в нерешительности..
Через несколько секунд возникла странная человеческая фигура: плечи узкие, угловатые, ключицы выпирают. Лицо в мелких пигментных пятнах, бороденка клочками, серенькая, легкая, редкая. Губы тонкие, в трещинах. Шея цыплячья, Только глаза блестят холодным светом, как угольки в остывающей печке.
- Кто будешь?- Старик протянул руку, шершавую словно береста - входи, что ветер по хате носить? За чем пришел?
- Туристы мы. Приехали на озеро, погулять и посмотреть Собор.
- А сами-то откуда будите? - дед присел на лавку. – Седайте, чего там.
Мы присели на лавку. На столе, застеленной желтой клеенкой, стояла трехлитровая банка с водой. Гостям старик был явно рад.
- Из Москвы, дед. – Я пытаясь разыграть перед ним простачка.
- Ну что ж, хорошее дело. Только далеко.
- Да где же. Всего четыреста километров до вашего озера.
- Да, озеро здесь славное! – помолчал, пожевал губы – И кормит, и поит.
- Из Москвы говоришь? – Дед оживился - у меня вот тоже сын в Москве. Но как уехал так больше носа больше и не кажет. Не видали случаем? Соротовы мы. Сашка – сын. Значит Александр Матвеевич. Письмо было. Только бабка куда-то дела. Ушла она в сельпо.
- А как вашу кошку зовут? - Аня погладила рыже-серую кошку. Под ее рукой кошка выгнула спину.
- Да так и зовут – кошка – дед снова сидит, сложив руки на колени – Это вы там в Москве сами все портите себе. То именем, то национальностью.
Тут дед засуетился, встал, направился в другую комнату. Были слышны его шаркающие шаги.
Я огляделся. Висевшая под низким потолком лампочка старчески щурилась на линялые обои, испорченные рыжими пятнами ржавчины.
Бежать, бежать отсюда. От этого холода погребного, от засиженных мухами тарелок, мутных стаканов, от мерзкого запаха гниющей ткани, что гримом ложится на мое лицо тонкой паутиной. Но куда? На любом, даже самом прекрасном балтийском пляже, продуваемым всеми ветрами, этот запах будет меня преследовать. И не отмыться. Словно это исходит от меня самого.
Неожиданно дед тронул меня за плечо:
- А ты опохмелись, внуча – и протянул мне берестяную кружку с вонючей жидкостью - на зерне – хвастается он и смотрит, как я давлюсь самогонкой. – Выпей, оно и блаже будет.
И действительно, стало немного легче. Я расправил плечи и встряхнул головой.
- Как занесло к нам? – Кружка опять в руках деда. Он наливает уже себе из бутылки, что принес с собой. Выпив, он протирает уголки губ.
- Хочется пожить немного, посмотреть, порыбачить, покупаться. На отдых, в общем.
- Ну, а к нам зачем? – он повторяет вопрос, словно хочет услышать ответ только ему нужный.
- Да хотел спросить совета, какие места есть, и где можно встать. Рыба, ягоды. Может и раков половить удастся.
- А чего проще. Вон по набережной до моста, далее по просеке, на Селижаровский плес топай. Там тебе и ягода, и рыба. Туда и топайте.
- А посмотреть Собор можно? – неожиданно спросила Аня.
- Опять же ко мне – усмехнулся дед – я при нем сторож. Много чего знаю. Старый, чего там. Больше двух веков стоит.
Он поднимает палец, но подумав вновь наливает себе в стакан браги.
- Так может я посмотрю? – мне уже трудно находится рядом с ним. Духота комнаты угнетает.
- Экий ты, взлетел на крыло – дед обернулся к Ане и показывает на меня - сам как в котле: бурлит, кипятится, торопится. А к нам могло б и помягчее, все ж век свой прожили, дурного не скажем. Пускай не руками так советом. Да и уши не отвалятся, если чего дельное выскажу.
Голос у него хриплый, жесткий. Видно привык командовать. А сам едва ли не качается. Взгляд у него немного закровавлен: сосуды вокруг зрачка полопались и образовалась еще одна окружность в тонкую красную линию.
Ему хочется поболтать, но мне невмоготу.
- Извини дед, мне надо во двор – я склонился к Ане и шепнул ей на ухо - Я Собор осмотрю быстро и назад. Мне надо одному. А ты подожди меня у ворот. Хорошо.
Аня кивнула и встала с лавки, кошка потянулась вслед за ней.
- И-их! Обиделись – неслось нам в след, когда мы вышли на улицу – а еще москвичи.
Дверь со скрипом захлопнулась. Яркое солнце на несколько секунд ослепила глаза.
Я повернул к Собору.

3

Первое, что видно в сумраке Собора это распятие. Крест вырезан из одного куска дерева. На нем фигура Христа: - опустошенные глаза; изрезанные впавшие щеки; крупный, с горбинкой, заостренный нос; И едва заметная тень улыбки, уставшего от боли и скорби человека.
Я смотрел на большой крест, что висел на стене, но видел только старика; его измученное тело, подкосившиеся ноги, едва раскрытые ладони.
Но все проступало через мутную воду. Размытым и нечетким рисунком.
- Он умирает!
Когда же я слышал эти слова? Где я видел эти слезящиеся, бесцветные глаза? Кто так упорно смотрел на меня, словно хотел что-то передать. Мои глаза, эти совершеннейшие человеческие инструменты – зеркало мира – показывающие всё в полном объеме и цвете мне неожиданно изменили, я видел другое - большая седая голова вдавлена в подушку. Морщинистые, в пигментных пятнах, руки лежат поверх одеяла. Тонкие губы плотно сжаты, лишь изредка нижняя слегка вздрагивает. Бледность щеки видна даже через многодневную щетину. В сеточке морщин у глаз застряла капля слезы.
Меня бросает в дрожь: - Это мой отец!
Он умирает тихо, без сопротивления. Я стою в проходе между койками и с жадным любопытством смотрю как жизнь, капля за каплей, покидает тело отца.
Мама, сидя на табуретке, склонилась к твоему лицу и что-то тихо говорит. Я не вслушиваюсь, наблюдаю.
Было время, когда я приноравливался к его тяжелым шагам.
Отец часто отсутствовал дома. И потому мы очень радовались, когда он появлялся, как всегда неожиданно, на пороге квартиры. С кучей подарков и вещей. В те времена вещи имели особенную ценность. И не беда, что купленные штаны были на три размера меньше, из них вышли отличные шорты. А фланелевая безрукавка была только у меня. Короткие рукава за ненадобностью мама просто отрезала.
Первое что он делал, это собирался в баню. Мама быстро собирала в портфель чистое белье, полотенце, мыло, вихорку, так называлась мочалка, да крепкий дубовый веник. Другого он не признавал.
Так мы и шли по улице. Я и отец. Переступал он медленно, не торопился. Держа меня за руку, что-то рассказывал, пытаясь хоть как-то логично связать мои вопросы. Я же старался идти в такт его шагов. Но все равно не попадал. Сбивался, оглядывался по сторонам, искал знакомых, чтобы нас увидели вместе. Что-то сказали, отметили. Из семерых мальчишек нашего двора отец был только у троих.
Однажды он остановил меня среди улицы, развернул к себе и сказал: «ты хочешь узнать все и сразу! – он поправил на мне рубашку и подтяжки – так не бывает. Вещи есть вещи. Так как они есть. Остальное туман. Выдумка. Ясно?». Не понимая, я кивнул в ответ. И снова взял его за руку. Все что я тогда знал, что видел, все сосредоточилось в одном – в рукопожатие наших рук.
Я тогда не знал, что через шесть лет отец уйдет от нас, и последний раз я его увижу на старой больничной койке. Без сил и движения. Он будет смотреть вдаль пустым взглядом. У него не будет даже сил смахнуть слезу.
Чтобы больше не смотреть на крест я закрываю глаза. Пелена сгущается, и тени пропадают. Остается только женский голос: « - И сейчас ты уходишь от меня. Всю жизнь уходил. Работа на износ, выпивка, спорт, друзья, наконец. Ты никак не мог остановиться. А я ждала. Ждала даже тогда когда ты шлялся по чужим бабам. Ладно бы одна, можно было бы подумать, остепенился. Так нет же. Ты – же поезд без тормозов, все проскакиваешь на ходу. А дочка? Что я должна была сказать ей? Когда она играла в куклы, в ее маленьком мире были все: и мама, и папа, и дети. Я смотрела и молчала. Ты научил меня молчать. Теперь мы молчим оба».
Кому это говорят? Кто? Не понимаю.
Но этот странный женский голос наваливается своей тяжестью. К горлу подступает страх, тягучий и клейкий как слюна от второсортного табака. Страх заполняет гортань. И от этого деревенеет язык и дрожит нижняя губа. Я узнаю голос Ани.
Она-то здесь причем? Или это я лежу на жесткой койке и чувствую затылком прохладу подушки?
Нет. Это наваждение. Бред.
Мне совсем плохо. Мутная волна похмелья прокатывается по всему телу. Горечь во рту не исчезает. От приторного запаха ладана и мирры кружится голова, слабеют руки. Я тороплюсь к выходу.
Едва я успел перебежать дорогу от ограды Собора, как меня вывернуло наизнанку. Казалось, что скопившаяся грязь за многие годы вырвалась наружу.
Пришлось идти до ближайшей колонки и умываться. Подставив голову под холодную струю воды, я пытался, вместе с потом, смыть весь налипший хлам прошлого.
Аня терпеливо ждала у ворот, рядом сидела кошка. Улица по-прежнему была пуста. Лишь где-то с воды звучала музыка.
До ближайшего магазина мы шли уже спокойно. Но мне нужно срочно было стереть, смыть, заглушить очередной порцией алкоголя это мерзкое состояние наваждения. Не оглядываясь, мы прошли до нового причала.
На плаву качались красивые пароходы, даже казалось, что для такого озера как Селигер, они просто огромные. Полотнища флагов нависают над деревьями. Тут же, в здание причала, небольшой бар с пивом и бутербродами.
После первой бутылки пива немного отпустило, и я осмотрелся.
Рядом, на перекрестке, на углу с булочной, расположилось несколько пенсионеров. Они разложили перед собой свой нехитрый товар, специально приготовленных для пассажиров теплоходов, и проводили свое время в разговорах, в перерывах между рейсами.
Аня остановилась около них и начала выбирать какие-то продукты.
Между бабушками затесался мужик. Он и на продавца-то не был похож, сидел на самом краю торгового ряда. С первого взгляда, в нем можно было узнать старого моряка; по ядовито-синему якорю, вытатуированному на тыльной стороне ладони, что расползался при каждом движение руки, по незнакомым большинству морским словечкам, ругательствам, красота и витиеватость которых бабушкам была как заморская речь. Под старым свитером проглядывает застиранная тельняшка.
Большая часть его слушателей смеялась над ним, над его речью, а тот и был рад, старался на публику. Сыпал словечки как горох из мешка. Мне даже казалось, что где-то в кармане он носит свою старую, на половину обкусанную трубку из пеньки.
Присев я стал рассматривать его товар. Старик, заметив покупателя, переставил балагурить и обратил внимание на меня.
Он недоверчиво смотрел за мной, как я выбираю, что-то подсказывал, нашептывая некие прелести известные только ему, и только об этом товаре.
Среди всего прочего я вдруг увидел ракушку. Старик поднял ее и повертел в руке. На ракушке неожиданно проявился солнечный блик, он скользнул по зазубринам и исчез где-то на руке моряка, на его татуировке, что представляла собой большой мощный морской якорь. Так называемый - Адмиральский.
Но когда я показал на ракушку, старый моряк расправил плечи и подняв седую голову тихо произнес:
- Это не продается!
- Знаю. Просто хочу послушать шум ветра. Иногда мне кажется, что морской ветер, с его солеными брызгами и бесчисленными порывами - это всего лишь мое детское сновидение.
Я присел и теперь мы стали вровень. Поставив банку с пивом на землю, я выбрал из кучи товара ракушку. Она ровно легла на ладонь, и острые зазубрины по перламутровому краю, точно между пальцами.
Удобно расположившись в чашке из пальцев, раковина точно продолжала некоторые линии моей ладони. Линии начинались у края ладони, уходили под раковину и возвращались уже витым перламутровым кольцом.
Видно было, что когда-то она служила пепельницей, и несколько крупинок пепла прилепились к розовому перламутру. На срезанном крае была видна даже вмятина от непогашенного окурка
Я даже представил ее историю: «Сначала она валялась где-то на берегу то ли моря, то ли океана. Потом ее подобрал местный туземец и обменял ее на необходимый для себя товар у продавца. А уж потом, от продавца, она попала к праздношатающемуся советскому моряку. Он, опьяневший от разнообразия иностранного и твердой почвы под ногами, едва вспомнил о подарках для родных. И тут ему на глаза попалась лавка всякой всячины.
На грязном, замызганном прилавке в куче валялись разные флажки, истуканы местных богов, благовония, крючки и лески, ручки с обнажающимися девушками. Но пьяный взор моряка выхватил лишь блик солнца на перламутре, и он ткнул пальцем.
Так и попала эта безделушка в вечно пыльный шкаф. И служила она дополнением к пошловатому интерьеру стандартной квартиры. Корешки книг настолько долго стояли вместе, что слиплись и представляли собой единое целое. Как большой кусок плохо сваренных пельменей, что вываливается на тарелку комом.
На этом темном фоне, сквозь чисто вытертое стекло серванта, (уж чего-чего, а чистоту она обожала), красиво смотрелся караван бредущих непонятно куда стеклянных слоников - мал-мала-меньше - и эта ракушка».
Теперь она валяется на небольшом коврике перед покупателями в качестве товара. Так, через несколько рук, меняя своего хозяина и продавцов, ракушка попала ко мне в руки.
Повернув ракушку к солнцу, я сказал:
- Это было так давно, что я почти забыл, как скрипит старый флюгер, как стучит дождь по черепице.
Старик внимательно вслушивался. Я перекатил ракушку с руки на руку. Потрогал заостренный край и приложил к уху.
- Еще давно, в детстве, когда не только деревья были большие, кто-то из взрослых сопровождавших меня на морской прогулке, чтобы хоть как-то отвлечь от их разговоров, сказал, что если приложить к уху раковину, то можно услышать едва шелестящий порыв морского ветра. Точно ракушка записала на перламутр невидимую фразу. И теперь каждый, кто приложит раковину к уху и вслушается, то может ее услышать. « Значит, если я смогу вдохнуть в ракушку, то от меня что-то останется?» – удивился я тогда, протягивая раковину маме. « Ну что ты милый, ведь человек - это же не море» – странно аргументировала свой ответ она, и не замечая протянутой руки, переключилась на разговор о непонятных для меня вещах.
- Возьми лучше янтарные бусы. Порадуешь подругу. – Старик протянул нитку самодельных бус из янтаря.
Тепло янтаря я ощутил сразу как только взял в руки эти бусы. Перекатывая небольшие камешки между пальцев как четки я разглядываю каждый из них. Когда-то давно, в Прибалтике, я находил даже уникальный, с древней мушка. Ведь именно это наиболее ценится в янтаре.
- Нет, мне это напоминает о том, что можно застрять, завязнуть в тине дней. – Мое возражение он почти не слушает. Старик погрузился в свои мысли. Теперь о задумчивости можно было сказать старой кенигсбергской приговоркой «загляделся на витраж костела, то есть на окна Бога».
Я продолжал:
- Представляю себе, как доисторический жучок случайно попал лапкой в смолу. И постепенно засасывало его, пока полностью не утонул и не стал украшением данного камня. Иногда мне кажется, что я точно также тону в трясине своих бесполезных дней. В той паутине дней, что сжимаются в тугую пружину.
- А что ракушка? Так. – Старик махнул рукой. – Забирай. Может тебе она нужней.
Тут я заметил, что Анна стоит за спиной и наблюдает за нами. Я торопливо отсчитал деньги старику и выпрямился.
- Держи! – Я протяну янтарные бусы – на память о городе Осташков.
- О как, спасибо! – Аня тут же надела ожерелье на шею - я тут узнала, как можно попасть на острова. От причала отходит небольшой баркас на Городомлю.
- Куда отходит? – не понял я.
- На Городомлю. Так называется мой остров – старик улыбнулся – Я там живу. Только торопитесь, баркас скоро отходит.
- Спасибо! – Аня уже тащила меня дальше. Через несколько метров она спохватилась:
- Ты же пиво забыл!
- Не жалко! Мы опоздаем на катер или что там ходит к островам?
Билеты удалось купить быстро и как только мы вступили на палубу прозвучал сигнал к отплытию. Пыхтя солярным дымом баркас неторопливо набирал ход. Обходя небольшие острова он направился к острову. Нам повезло баркас был полупустой. Только несколько человек сидели на лавках, да в проходе лежали ящики с овощами.
По бортам медленно накатывали волны, небольшие моторные лодки обгоняли баркас. Знакомые между собой рыбаки приветствовали друг друга.
Неожиданно для себя, сквозь грохот мотора, я услышал что-то об Одиссее. Обернулся посмотреть, кто интересуется мифами Древней Греции. Оказалось дедушка громко читал книжку своему внуку. Но не известный всем перевод Жуковского, а что-то другое. Прислушался: «… Одиссей, чтобы узнать путь домой спускается в нимб, дабы там встретить Тиресея. Но великий прорицатель не может говорить, ему нужна свежая кровь».
Малыш не слушает, изредка зевает, с надеждой смотрит в окно - когда там будет берег? Дедушка читает вслух для себя. Я прислушиваюсь к нему.
- Загустело небо не во время! – сказала сидевшая рядом женщина и показала рукой на горизонт.
С севера надвигалась большая грозовая туча. Было видно, как невесомая дождевая завеса скручивалась, уходила обратно в тучу. Тонкие водяные нити переплетались, смешивались, и вновь отделялись, продолжая быть в невесомости своего падения.
Когда мы подплыли к острову серо-свинцовая туча расползлась на половину неба. Полоска берега, оставшаяся за кормой, выделялась только серо-голубым куполом Воскресенского Собора да заводскими трубами. Впереди у нас был только небольшой пирс. Баркас застопорил ход и тихо уткнулся в автомобильные шины, служившие отбойниками.
Но, спустившись на берег, нас ждало разочарование. Пирс перегораживал полосатый шлагбаум, вдоль него вяло выхаживали три собаки. Вглубь острова пускали только тех, кто живет на острове. Чужакам здесь не место. Пришлось тем же баркасом возвращаться назад в город. На «Чайкину пристань».
После того как мы сошли на берег начался проливной дождь. Пришлось пережидать под козырьком сгоревшего дома, стоявшего на берегу. Дом сгорел наполовину: та часть, что смотрела на озеро, была в головешках, а уличная часть кое-как сохранилась. Так и стоял он, завалившись к воде.
Рядом валялись большие камни и сломанные деревянные балки, а под самой стеной, черной от копоти, что наполовину ушла уже в песок, выросли две хилых березки. Пожар был давно, прошло никак не меньше пяти лет.
На поверхности, спрессованный дождями и ветром, лежал хрустящий пепел, жирный на ощупь. Дождь не прекращался, и тучи заволокли все небо над озером и городом. Оттого все и казалось хмурым, серым.
Холодный, насыщенный водой, ветер метался на улице. Врезался в дома, скулил стеклами, ломал ветки старых деревьев. Забытый с праздника флаг, прикрепленный к балкону, бился полотнищем по ветру. Подхватив пригоршню воды с крыши, ветер кидался на стены, потом отступал и вновь бился пьяницей в чужие ставни.
В дождливой пелене отходивший баркас то исчезал в мерцании дождя, и его борта виделись обрывками тумана; в тишине звучал не то всхлип уключины, не то всплеск волны; то вдруг проявлялся всем своим остовом, ясно и четко, подобно скелету, лишенному мышц; и я видел все его сочленения, и знал, как он будет двигаться.
Неожиданно для себя я вдруг заметил небольшое цветное пятно среди черноты пожарища. Присмотревшись, я улыбнулся: это был детский калейдоскоп. Поднял, повертел в руках, присмотрелся. Развинтил трубку и рассыпал на ладони стеклянный бисер. Точно такой у меня был в детстве, да потом потерялся где-то. Теперь через многие годы я держу в руках забытую кем-то игрушку.
Вроде все понятно и просто: три полоски зеркала, кучка разноцветных стекляшек да картонная трубка. Вот и весь нехитрый состав. В разобранном виде все просто и понятно. А как закроешь крышку и посмотришь на солнце, так начинается чудо. Сколько различных узоров, магия сплетения в снежинку. Один поворот - и новая картинка.
И тут остро, до самозабвения, до полной потери всего прошлого, захотелось прикоснуться к траве, что росла возле моего дома. В далеком старом городе, на окраине, между садов. Просто лечь на спину и почувствовать колкую, жестковатую, выгоревшую траву, через фланелевую рубашку. Теперь такие рубашки уже, наверное, не носят.
В это время раздался перезвон колоколов Собора. Этот тягучий и медленный наплыв перекрывал шум дождя.
И неожиданно вспомнилось где и когда это было.
4
В то воскресное утро мать уже ушла на работу, оставив на столе завтрак – жареную картошку и стакан молока.
Делать было нечего и от скуки я просто бродил по двору сбивая прутиком высокие травинки. Тут я заметил что Баба Шура суетится возле своего окна.
- Баба, а баба? А ты куда собралась? – спросил я, зная, что соседка редко выходит из дома, все сидела дома.
Баба Шура выглянула в окно и осмотрев двор тихо ответила:
- К Богу. Помолится!
Я открыл рот. От взрослых я слышал что баба Шура как-то связана и ним, но не знал как. Это было тайной, которую надо было разгадать.
- А возьми меня с собой! А? – я улыбнулся.
Баба Шура уже стояла в кухне:
- Тебе милок никак нельзя. Мать заругает. Да и мне попадет. Прости Господи – она мелко и часто перекрестилась.
- Да мамки все равно до концерта не будет – не унимался я. Уж больно давно не ездил далеко от дома.
- А когда концерт-то ? – Баба Шура вновь появилась в окне – иди-ка сюда. Возьми-ка вот яблочко.
- Да в обед – протянул я – все равно еще долго, целых - я сжал руку в кулачек – вот сколько – и показал растопыренные пальцы.
- Да уж, это много, а кто схватится? – Баба Шура уже закрывала окно. Я побежал к входной двери.
- Так я скажу – входная дверь с трудом открывалась - я скажу…
- Ты уж ничего и не говори. А коль помолчишь, так глядишь и пронесет – Баба Шура погладила меня по голове и взяла за руку. – Может он-то о тебе и беспокоится. Все оно-то к одному.
Она притянула меня к себе, и поставив между коленями и долго гладила по голове, что-то непонятное пришептывая. Ее мягкие, высохшие пальцы гладили волосы. И не мог я ни вырваться, ни отойти от нее. И жутко, и страшно, и дивно, и приятно. От ее фартука, старенького но безупречно чистого, пахло ванильными булочками и еще какой-то пряностью, от чего кружилась голова. Она смотрела на меня в упор, своим страшным, как мне тогда казалось, взглядом, и начала медленно пришептывать.
Потом Баба Шура развернула меня, и не вставая с места, едва видимым движением пальцев показывала фотографии и что-то рассказывала. Голос ее был глухой, ровный, точно кто-то издалека, невидимый, толковал о давно прошедшем.
Свет мелькал на глянце снимков, выхватывая то одно лицо неведомого мне человека, то другое. Иногда среди фотографий попадался лик святого. Тогда казалось для нее они были все на одно лицо. Были они ее родственниками или просто знакомыми я так и не узнал. Точнее не понял.
И только под самый конец я уловил, что приговаривала она:
- Уж сколько времени вместе прожили, постичай с войны, да вакуации. А все равно материнское сердце не делится. Видно не судьба.
Уж сколько борщей пересолили, - продолжала она - хватит на небольшой город. Всех жителей накормить хватит. Но чует она, чует, что не родная она мне, не родная. Ну, теперь-то конечно поздно, поздно. И времени нет, да и Вари некогда. А мне много ли надо? Кашки, да мягкий кусок хлеба.
Так я узнал, что тетя Варя не ее родная дочь.
И когда баба Шура замолчала, повисла тяжкое, почти материализованное, молчание. Детский страх перед тайной.
Я ничего не понял, знал только что взяли в долгую дорогу.
Сначала ехали долго на трамвае, почти до кольца, туда где строился мост через железную дорогу. Потом в толпе старших мы шли по мощенной тропинке к старому храму.
Успели как раз к перезвону колоколов. Звук мерно падал между домами и отражаясь возвращался назад.
Баба Шура отпустила мою руку и стала размашисто крестится перед храмом.
После яркого солнечного утра сумрак храма ему казался темным, крепкий запах ладана и сгорающих свечей мутил сознание. Передо мной мелькало множество огоньков, они передвигались по кругу, вверх – вниз. Я схватился за колонну и закрыл глаза. Тут я услышал, как кто-то начал петь. Протяжный, тягучий мужской голос тянул свое песнопение, ему, откуда-то сверху, подпевали другие голоса. Я открыл глаза, чтобы увидеть, кто так красиво поет, но вокруг были только, обращенные ко мне, иконы.
Оглядываясь, я видел, что все стоят на коленях и кланяются. От усталости присев, начал разглядывать прихожан, иконы, развешанные по углам, а то и просто нарисованные на стенах. С икон на меня смотрели ангелы, святые, великомученики, стоявшие в полупоклонах, с закопченными лицами. Они слабо освещались снизу и от каждого движения света искажались черты.
Дорога назад домой была долгой, листва на деревьях покрылась придорожной пылью, и стала глянцевой. Краски магазинной рекламы пожухли и потускнели. Было скучно и тихо. Только где-то там, за окном, еще оставалась та мелодия, что звучала теперь.
       
Стою возле окна, что чудом не выгорело во время пожара, и жду. По-прежнему дождь и ветер. Скрипит потрескавшаяся ставня. Возле самого края стекла прилип пятипалый лист клена. Тонкие прожилки тянутся по светло-зеленой поверхности листа.
Чтобы хоть как-то переждать дождь, я листаю записную книжку на сотовом телефоне. В ней только семи- и десятизначные номера. На память набираю шесть хорошо знакомых цифр.
Тишина.
Козырек, шаткое наше убежище, хлипкий, и едва держится под напором ветра. Пустой город кажется парализованным и утратившим чувство времени. В крайнем доме распахнуты ставни, открыто окно. В дождь все кажется ленивым. Движения нет никакого, только монотонный стук дождя. На ветке вербы сидит, нахохлившись, грач.
Кенигсберг не отвечает. Короткие гудки.
Очнулся, во рту сухо, да привкус пятака медного.
Неожиданно подал сигнал сотовый телефон у Ани. Пришло сообщение.
- Наши беспокоятся - сказала она - просят заглянуть в магазин, и прикупить еще чего-нибудь.
Я неопределенно махнул рукой, думая о своем: О том, что автобус – экспресс, раскрашенный рекламой, уже на пути в Москву. А за две тысячи километров от озера Селигер, на берегу Балтийского моря, мальчишка раскладывает свои рыболовные принадлежности.




© Copyright: Генри Заднепровски, 2008
Свидетельство о публикации №2802050344