Письмо счастья

Странное письмо пришло в понедельник. Зелепухин вынул его из почтового ящика, чуть не уронив тут же на пол, вместе с пачкой рекламных буклетов и квитанцией на оплату коммунального долга. Письмо все-таки скользнуло из рук и, кружась, как осенний листок, улеглось в пыльный угол подъезда, рядом с брошенной кем-то пивной бутылкой. Присев на корточки, он подцепил его двумя пальцами и, брезгливо стряхнув мягкую пыль, с интересом поднес к глазам. Фамилии на конверте не было, хотя адрес был указан правильно и прописан в верхнем углу фиолетовой пастой с сильным нажимом, и отправитель был обозначен небрежно, так, словно пожелал остаться неизвестным, но это было не важно, потому что Зелепухин уже взял письмо и аккуратно понес к себе, все так же сжимая за уголок большим и указательным пальцами.

«Это письмо счастья, – гласило первое предложение. – Если вы хотите, чтобы ваше желание исполнилось, загадайте его, перепишите это письмо десять раз и разошлите своим друзьям и знакомым. – Зелепухин издал звук, близкий к «хфф». – Внимание! – предупреждало письмо дальше, - если вы этого не сделаете, в ближайшее время вас ожидают большие неприятности и ваше желание не сбудется НИКОГДА, - слово было написано большими буквами, для усиления эффекта. – Это письмо нельзя сжечь, разорвать или выбросить, иначе вам будет несчастье» - так заканчивался магический документ. Разровняв листок ладонями, Зелепухин подпер кулаком щеку и с тоской посмотрел в окно. За стеклом маячил воробей, передвигаясь по голой ветке нервными прыжками, словно в лапках у него были пружинки, и малюсенькая голова с тонким клювиком тоже беспокойно подрагивала, как будто хотела предупредить: не выбрасывай письмо, Зелепухин, ой, не выбрасывай! А то будет тебе обещанное несчастие. Поскольку письмо нельзя было сжечь или разорвать, Зелепухин просто оставил его лежать на столе, до выяснения обстоятельств, а сам ушел по важным делам.

На улице шел мокрый снег, куски его летели прямо в лицо и таяли еще по дороге на землю, запаса холода хватало только до половины – как раз чтоб залепить в глаз, а оттуда уже стекать вниз, с чувством исполненного долга. Зелепухин дошел до остановки и сел на скамейку под козырьком, поджав под нее ноги в белых кроссовках. Напротив, по ту сторону дороги, он приметил женскую фигуру, под красным зонтом, у крыльца большого магазина, что стоял на пересечении двух улиц. От нечего делать, он начал разглядывать ее, вернее следить за ее движениями. «Ждет кого-то» - определил Зелепухин, гипнотизируя красный зонтик прищуренным взглядом. Время шло, автобуса все не было. Ветер потихоньку усиливался, трепал юбку девушки (как они все ходят в этих юбках, в такую погоду, и не мерзнут? – попутно думал Зелепухин), под мышкой она держала сумочку, как будто защищая ее от непогоды. «Настойчивая, - с завистью размышлял он, глядя на нее, - бывают же такие». Люди сменялись на остановке и под козырьком, садились по своим маршрутам и разъезжались в разные стороны, нужного номера по-прежнему не было. Холод начал пробирать зелепухинские колени под штанами и заползать в широкие рукава. Девушка на той стороне повернулась спиной к ветру и потихоньку переступала по тротуару, крепко сжимая в руках сумочку и рукоять зонта. Зелепухин посмотрел на часы, потом на девушку, досадливо сплюнул на землю, и тут подошел автобус. Почти пустой. Быстро пробравшись к окну на ту сторону, он стал теребить оконную ручку, с усилием, чтобы громко крикнуть ей, прямо из окошка: «Уходи, дура! Он не придет. Иди домой, а то замерзнешь!», но ручка не поддалась, автобус тронулся, и Зелепухин прилип носом к стеклу, провожая глазами красный зонтик и испытывая сложные чувства.

Вечером он вернулся домой. Поковырял динным ключом в замке; открыв дверь, скинул обувь в темной прихожей и отнес на кухонный стол свою поклажу – пакет молока, хлебный батон и бутылку водки. Пошел к холодильнику и, проходя мимо, бросил косой взгляд обратно: из-под батона торчал знакомый конверт с фиолетовыми буквами. Зелепухин остановился, так и не заглянув в холодильник, потоптался на месте и, вскрыв брюхо молочному пакету, налил большую чашку до самых краев, после чего начал пить, медленно, длинными глотками. Молоко обеспечило нужное время для размышления, и потому было выпито с чувством и до последней капли. Опустошив свой сосуд, Зелепухин на короткое время покинул пределы кухни и через пару минут вернулся, неся с собой тонкую тетрадку в клеточку, с Человеком-пауком на обложке. Аккуратно отогнув скобочки, он разобрал содержимое на части и, положив перед собой первый двойной листок, вооружился ручкой, сел и вывел начальную фразу: «Это письмо счастья». Не то чтобы он был суеверен, вовсе нет, особого внимания к черным кошкам, рассыпанной соли и прочей ерунде за ним не водилось, и навряд ли в этом письме он видел что-то мистическое, просто Зелепухину очень нужно было его счастье, необходимо было, как воздух.

Первые три письма он накатал незаметно. На четвертом остановился и задумался - кому бы мне их отправить? Ну, первой, конечно, Варваре Петровне, соседке с нижнего этажа, ей, бедняжке, верно нечем заняться длинными одинокими вечерами, вот пусть развлекается. Второе – Саньке-студенту, долговязому неформалу, с вечно грязными волосами, и у него еще сестра есть, старшеклассница, и мама с дедушкой – кому-нибудь да пригодится. Можно еще старому приятелю послать, Барахолкину, пусть тоже почерк потренирует. Строя коварные планы, Зелепухин грыз колпачок шариковой ручки; к тому моменту как десять адресатов были придуманы, он изжевал его основательно. И снова принялся за работу. К шестому письму он уже мог писать, не сверяясь с оригиналом. «Вот на работе бы кому-нибудь подложить, - думал он, выводя буковки, - и понаблюдать, что получится», но тут же отбросил эту мысль - побоялся, что разоблачат. А потом подумал: зачем же я так о счастье? Разве счастье можно кому-нибудь подложить? Где и когда на свете подкладывают хорошее? Хотя стоп: ведь подкладывают же детей, то есть подбрасывают… то есть бросают… значит бросающий просто не понимает своего счастья… Эти странные мысли приходили в голову Зелепухина совсем не на ровном месте – вот уже несколько писем назад, как вместо молока он налил в кружку обычной водки и задумчиво отхлебывал ее большими глотками, словно это по-прежнему было молоко. За окном появился знакомый уже воробей и, склонив голову, уставился на Зелепухина, а может быть это был совсем другой воробей, просто очень похожий на предыдущего. Он поднял тонкую ножку, похожую на сухую веточку, и подтянул к животу, а потом резко выбросил вперед, как будто хотел испугать кого-то этим движением. Перышки на боках воробья блестели фиолетовым. Зелепухин снова решительно взялся за ручку, дело пошло быстрее, «…не сбудется НИКОГДА» - выводил он нетвердой рукой и сам дивился этому слову: какое оно окончательное и бесповоротное, как штемпель на веревочке, на большом пальце левой ноги. «Никогда не буду произносить его вслух», - неуверенно подумал Зелепухин и принялся за последний листок. Буквы к концу становились все крупнее и нахальнее и задорно махали в разные стороны своими ушами и хвостами…

Водка пополам с молоком произвела на организм снотворное действие, и уже через полчаса Зелепухина сморил крепкий и не очень здоровый сон. Вечер раскрылся за балконом, затемнив обстановку на кухне. Где-то за стеной негромко играла музыка, на подоконнике тикал старый будильник, по неприбранному столу медленно бродила птица счастья, осторожно переступая сухими лапами. Обогнула горку исписанных листов, постояла на краешке, попробовала на вкус засохших крошек белого батона… Птица очень напоминала заоконного воробья, только в лице ее было что-то человеческое. Зелепухин спал, и ему снилось, что над ним склоняется долговязый студент Саня и протяжно шепчет на ухо: «С-щ-щ-а-а-а-с-ш-ш-й-э-э-э»

На следующее утро он проснулся, встал, умылся теплой водой и, вернувшись на кухню, разложил листки по конвертам. Первым делом он наметил сходить на почту и отослать волшебные письма дальним адресатам. Сегодня на улице светило солнце, чирикали воробьи, и все это, вместе, напоминало весну, несмотря на конец ноября. Хрустя застывшей крошкой вчерашнего снега, Зелепухин обогнул низкое крылечко почты и обнял левой рукой почтовый ящик. Когда он бросал письма внутрь, медленно, по одному, ему казалось, что он выпускает голубей в высокое весеннее небо… или воробьев – почему бы нет?.. лица воробьев были немного похожи на человеческие. Зелепухин вспомнил про девушку под красным зонтом и горячо пожалел, что не знает ее почтового адреса.

Несколько писем он решил бросить прямо в ящики к адресатам, благо те жили рядом, в родном же подъезде, и чуть не попался за этим занятием на глаза все замечающей Варваре Петровне, своей бывшей школьной учительнице. Она не торопясь спустилась вниз, покрутила ключиком в замочке ящика (Зелепухин стоял к ней спиной, делая вид, что вынимает почту; сердце стучало, причем где-то низко, в районе желудка) и с досадой проговорила, обращаясь к спине Зелепухина и к самой себе одновременно:
- Опять эти письма. Кто-то здесь все время хулиганит, причем всегда одним и тем же почерком.
- Да? – рассеянно спросил Зелепухин, оборачиваюсь через плечо.
- А Вам разве не присылают? – спросила она, - фиолетовыми чернилами, с таким сильным нажимом - вот как это...
- Да-да, и мне тоже, - радостно ответил Зелепухин, украдкой опуская последнее письмо в щель своего почтового ящика.