Бренность

       

Было: пена от пива, колючие пузырьки в шампанском, бессмысленные, но дивные поездки на речном трамвае, нежное загорелое плечико, сильное загоревшее плечо, грандиозные жизненные планы: ты поешь, а я рисую, меня выставляют в галереях, ты выигрываешь конкурс в оперный театр, я знакомлю тебя с моими родителями, ты знакомишь меня со своими, да-да твои родители - душки, я помню, мои старички тоже ничего себе, но что это мы болтаем - иди скорей ко мне, я здесь, милый, как хорошо, мне тоже, еще!
Но в солнечном дне уже бывает - зреет буря, такая неожиданная, что не понимаешь: где мог разместиться этот шквал, с корнем вырвавший старое дерево, под которым так сладко игралось в детстве? Неужели в том маленьком перистом утреннем облачке скрывалась эта страшная сила?
Коварному женскому организму неинтересны поэтические метафоры, а в пьянящем чувстве свободы полезно разве что освобождение от предрассудков разума, который так и норовит ущемить интересы организма, обозвав их ученым словом «инстинкты». Впрочем, мужскому организму тоже не уйти от своих интересов, и, может статься, что вся человеческая поэзия представляет собой разнообразные настойки и вытяжки из гормонов?
Все же в коварстве женскому организму нет равных. Ну кто ж так делает: посреди шампанского, дивного лета, полета мыслей, единения душ – вдруг такой удар ниже пояса (в прямом, ха-ха, кстати, смысле!). Ну что это за слово вообще такое – беременность, его же не было в нашем лексиконе, правда, милая? Ну что ревешь, дура?
Если она – дура, ты – сволочь, так выходит? Но ты совсем не сволочь, ты просто бежал босиком по лугу, залитому утренним солнцем и пушистые семена одуванчиков прилипали к твоим пяткам, мокрым от росы. И нигде на лугу не было таблички «Бегать только с сухими пятками!» А теперь ты вообще не можешь бегать. Солнце зашло, и белые одуванчики обернулись белым снегом, какие теперь шалости – выживать надо.
А она снова плачет. Она говорит, что никогда не бегала по солнечному лугу. Потому, что мир всегда был серый и холодный, и она шла по нему, зябко кутаясь в многочисленные одежды. А ты подарил ей лето, и она поверила и сняла одежды, все до одной, а теперь вот у нее ожоги от твоего солнца.
Ага, значит, то тучи разведи руками и солнышко покажи, а то – по команде закройся! Она, наверно думает – я всемогущ!
Она не думает, она со страхом вслушивается внутрь себя, у нее там без ее ведома важные дела творятся, а он тут снаружи слова говорит.
Конечно, говорит, а что, плакать? Или, может, радоваться? С какой стати! Он пытается как-то взывать к разуму, а какой уж тут разум – сопли да слезы. Да и вообще его никто не слушает, как будто он козел какой – напортачил в огороде, чего с ним еще разговаривать? Он теперь неинтересен – ей важнее про свою попорченную капусту.
Боже, как одиноко! Только что мы были половинками одного целого, а теперь отталкиваемся, будто одноименно заряженные частицы. Это ты, ты обрекаешь меня на одиночество! Ты так изменился ко мне теперь! Ты тоже стала совсем другая – не такую я любил тебя. Я не знаю, что делать с твоей грустью. Весна сменилась осенью, сила, толкавшая меня к тебе, теперь тянет в другую сторону.
Твои родители – они же душки, помнишь, почему же они не поймут тебя? Мои родители? Оставь их в покое!
Хорошо, милый, я пойду и сделаю так, как подсказывает разум, и хочешь ты, и у нас снова будет легкая, как облачка, белая пена на пивных кружках, пьянящее чувство свободы и вся жизнь впереди.
Она пошла и сделала так, как подсказывает разум, но вместо свободы обрела звенящую пустоту. Ее опустевшее чрево больше не привязывало ее к земле, и ветер стал носить ее туда-сюда без конца.
Он хотел вернуться, но ее уже не было на месте, и он нашел ее в другой женщине, а потом еще в одной и еще. Он видел частицы идеальной Ее всюду, но нигде не мог найти целостности и даже, та, первая, Она не смогла бы теперь дать ему эту целостность.
Бренность пронизала жизнь, и все вокруг наполнилось сомнением и тленом, и даже белые облака – только пустые сгустки холодного пара.
Где там теперь она, все поет? Не надоело еще? Концерты редки и захудалы. Одна женщина расплакалась на ее концерте. Почувствовала что-то свое бабье или вообще привыкла плакать от музыки?
Глупо изречение ars – longa, vita – brevis – жизнь коротка, искусство вечно. Или это плохой перевод? Что же это за вечное искусство, которое напоминает нам о нашей бренности, заставляя плакать?
Моя кисть не бегает теперь за каждым бликом, она вальяжна и мастеровита, но, Боже, как же она завидует глупому любопытству юных кистей. Впрочем, им тоже не дано поймать целостность мира.
Она на концертах поет колыбельные. Это колыбельные ее неродившемуся ребенку, оттого так плачут женщины в зале. Женщин вообще стало много вокруг нее – у них свой мир, они суетятся, помогают кому-то, но бренность пронизывает их речи и дела.
Мои родители – уже не бодрые старички. Они немощные и злые. Страх перед вечной тьмой, как ржавчина разъедает их души и милые светлые мелочи, знакомые мне с детства, осыпаются с них, как дрянная дешевая позолота. Твои родители? Наверное, ты лучше знаешь, что с ними.
Ars longa… Искусство не вечно. Оно просто страшно длинно – длиннее жизни. Вечен лишь покой. Requiem aeternam…
Как ты живешь теперь? Слышала, у тебя выставки? Помнишь, как мы вместе мечтали об этом?
Мечтали потому, что видели все смутно. Сумрак нашего невежества скрадывал очертания предметов и нам чудились в них тайные знаки.
А теперь кто-то включил свет - яркий и беспощадный. И даже если мы теперь ослепнем – нам уже не забыть те горы грязи, что мы увидели при свете. К счастью, грязь – тоже бренна.
В какой-то момент она устала быть умной и поступила нелепо. Он был моложе ее. Даже мне было ясно, что он ее бросит. Я сам никогда не бросал ее, просто наши пути почему-то все время оказывались в разных плоскостях.
Впрочем, ее нелепый поступок легко объяснить. Холодок грядущей старости дохнул на нее, и она заметалась, как птицы, сбивающиеся в стаи в преддверии осени.
Когда он все-таки бросил ее – она исчезла из поля моего зрения. Кольцо суетящихся, помогающих женщин сомкнулось вокруг нее, и я не мог видеть ее больше.
Не знаю уж, как они ей помогали. Каждый раз, проходя мимо ее дома, я видел горы грязи и запустения, но женщины щебетали о чем-то на своем женском языке и, казалось, не замечали этого.
Однажды мое сердце не выдержало. Я зашел в ее дом, чтобы побороться с запустением, а также починить свет и прогнать подальше всех этих досужих теток.
Я зашел в дом, но там не было чужих. В комнате, залитой ярким солнечным светом, стояла колыбелька со спящим младенцем, а Она сидела рядом.
И я начал говорить ей, что мы все перепутали и не так поняли и надо бы начать сначала, а Она сказала: «Осторожней, ты его разбудишь».
И я замолк и молчал, пока младенцу не пришло время проснуться. Тогда Она взяла его кормить, а я опять говорил о нас и о бренности, пронизывающей жизнь.
И когда я говорил о бренности – младенец вдруг засмеялся. Я посмотрел – Она чуть заметно улыбалась тоже. И я понял, что бренность – иллюзия, такая же иллюзия, как и все остальное в этой жизни.