Граница на замке

(Рассказ опубликован в книге: А.В.Безуглов "Вечное возвращение. Духовный поиск". Ростов-на-Дону: Изд-во СКНЦВШ, 2004. С.307-333)  

   1

Некто по имени Бодиков-и-Родиков вглядывался в пустое черное пространство своей комнаты и думал про радио, лежа на широкой тахте, закинув руки за голову, и слушая звуки, доносившиеся из кухни. В комнате стоял приятный полумрак, свет был выключен и усталый после запоя Бодиков не закрывал глаз. Радио, между тем, рассказало о том, как певец Фрэнк Заппа умер от рака простаты. Что такое "простата" Бодиков-и-Родиков не знал, и поэтому силь­но обиделся:

— Они болтают чепуху и умалчивают, что многие люди их неправиль­но понимают, – думал он про себя, – а в результате все только делают вид, будто им все ясно. Спросите у меня сейчас, что это такое "свитер в ку­лаке"? И я могу сказать, что это ночной клуб или новая программа для продвинутых хакеров, или название сказки. И вы удовлетворитесь этим об­щим определением, тут же позабыв о чем, собственно, идет речь – ведь вам уже будет интересно значение термина "продвинутый". Мы погрязли в терминах, как в блевоте, – заключил Бодиков.

Взглянув на Родикова со стороны, можно было бы сделать вывод, что он, скорее всего, еще не человек или, вернее будет сказать, уже не человек, с чем Бодиков мог бы согласиться, так как сам был уверен в своей нежи­вой природе. Поэтому лишь немногое из того, что Соммерсет Моэм называл "нечто человеческое", было свойственно ему в полной мере. В такой мере было ему свойственно пить, и в такой же полной мере было ему свойствен­но уважение к матушке Марье Ильиничне. Те же, кто знали Бодикова-и-Родикова, думали, что он просто хронический алкоголик.

Совпадение таких несовпадений порождало в голове у Бодикова-и-Родикова много закономерных вопросов. Например: куда девается кулак, после того как расслаблена кисть? Он знал, что поиск ответа на такие вопросы занимает очень много времени, поэтому с выводами не спешил. И всегда в размышлениях подобного рода исходной мыслью у Родикова бывало "неплохо бы выпить", а, выпив, Родиков давал волю фантазиям. Поднявшись с дивана, он отправился на кухню, раскрыл холодильник, об­наружил в початой бутылке водки совершенную пустоту и тут только вспомнил, что его в очередной раз вывели из запоя.

Здесь, на кухне, радио говорило ему бодрым мужским голосом: "Аг­рессивная среда порождает ответную агрессию – глаз не любит острых уг­лов, прямоугольников, параллелепипедов». Тут же, в холодильнике, Бодиков наткнулся на склянку с прозрачной жидкостью, на цвет и запах бывшей как водка. Выпив глоток, Бодиков ощутил прилив эндорфина в голову, и раздра­жение его прошло – он перестал обижаться на радио. Волшебная водица ока­залась очень сильным успокоительным, но знай Бодиков-и-Родиков об этом, он не стал бы ее пить, потому что считал себя одним из самых спокойных и общительных людей на свете.

К тому же, как уже сообщалось, он очень сомневался в своей чело­веческой природе и склонен был считать себя неорганическим соединени­ем, а их, как известно из школьного курса наук, вообще ничего не волну­ет.

Где-то за гипсовой стеной запел песенку" Люсси" Фрэнк Заппа, а за другой стеной Холгер Цукай вторил ему песенкой" Мэри". В сознании ме­таллического мозга это были голоса невесомых кровобогов, рокопротоиереев и подумалось, что неплохо было бы повесить портрет Леннона в ванной комнате, чтобы всякий раз, лежа в ванне, беседовать с ним о раск­репощении женщин.

Выпив еще глоток, Бодиков с наслаждением закурил. В чем заключа­лось это наслаждение трудно сказать, потому что о наслаждении, испыты­ваемом неорганическими соединениями ни наука, ни искусство ничего вра­зумительного еще не придумали.

После приема третьего глотка, мысли его стали тягучими и аромат­ными, как риглей сперминт в алчущих зубах молодежи, к тому же их не надо было разжевывать, и они обладали устойчивым совершенно опреде­ленным вкусом. Это был вкус умиротворения. В другом случае, Бодиков-и-Родиков обязательно дошел бы до мысли разбить о стену табуретку, ведь неорга­нические соединения такие неуклюжие, такие большие.

Куря, Бодиков-и-Родиков уставился в окно, пятью этажами ниже про­носились автомобили, шли в ночную неопределенность прохожие единороги, облетал с окрестных тополей последний исписанный осенью лист. Самому себе Бодиков напоминал сейчас титана, имея в виду, что мозговая коробка его наполнена доверху титаном.

Ощущая невыносимую потребность в этом редкоземельном металле, он использовал все имевшиеся экстрасенсорные способности, чтобы добывать из организмов молекулярного характера как можно больше электричества.

С этой целью он мысленно загонял единорогов, копошившихся под ним на остановках, в тесно набитые автобусы и давил там, заставляя выде­лять энергию, которую высасывал через стеклянные люки в крышах колесных экструдеров, и потом активизировал ею процессы выделения титана в своем неорганическом организме.

Заправившись титаном, Бодиков-и-Родиков вдруг почувствовал себя дурно, стены кухни вокруг его табуретки растворились, и на огромной сцене, где этот маленький освещенный прямоугольник с человеком посере­дине казался только частью скрытых во мраке декораций, стали один за другим гаснуть софиты, и так продолжалось до тех пор, пока не наступила полная темнота.

Бодиков-и-Родиков сильно растерялся. Как был в трусах и в майке он стал ходить на ощупь по неограниченному пространству, протянув перед собой руки, и от страха и неожиданности закричал: «Мама, где я, где я? Я что, сдох что ли? Что я, сдох что ли, ежкин кот?»


       2



Наконец, в самом сердце тьмы Родиков-и-Бодиков обнаружил полоску света на полу. Свет шел из-под двери, которая при слабом усилии раскры­лась, и он оказался на пороге округлой каменной комнаты, метров двад­цать в квадрате.

— Неплохо было бы надеть каску от ультрафиолетовых лучей с ды­рочками для вентиляции, а то вселенский разум может подслушать здесь мои мысли, – подумал Бодиков. Такой оборот звучал в устах нашего героя как верх недоверия и к этому месту и к высокому, худощавому гражданину, одетому в очки и смо­кинг. На ногах же он имел домашние тапочки. Гражданин нервно ходил кру­гами по комнате, и не обращал на Бодикова-и-Родикова никакого внимания.

Все его внимание было обращено на большой железный стул, стоявший посреди комнаты. На первый же взгляд он вызывал дурные предчувствия, и внутри у Родикова-и-Бодикова что-то оборвалось, когда он увидел провода, обмотанные вокруг спинки, наголовник, свисавший с ручки как большая сопля, какой-то электрический трансформатор. Вся конструкция была очень странной и что-то напоминала.

Видимо этим механизмом часто пользовались, стул был очень потер­тый, и от него на всю комнату воняло горелым мясом. Он еще не понимал, в чем тут дело, но догадывался, что эта конструкция есть некий атрибут ужасного, как обязательное баночное пиво в романах Стивена Кинга.

Вспомнив о нем, Бодиков ухмыльнулся. Дело в том, что они с Кингом давно были друг для друга предметом обоюдной слежки, и трудно было даже вспомнить, кто первый начал, а кто продолжил.

Кажется, еще в юности, прочитав роман Кэрри, Родиков-и-Бодиков усмотрели в творчестве американца, коварно пользующегося выгодным географическим положением по отношении к полярной звезде, ни много, ни мало, плагиат собственных мыслей! Кинг похищал мыслеформы юного Родикова, причем делал это особым способом – через домашнего кота. Кот был повешен, а молодой начинающий Бодиков препровожден к психиатру матуш­кой Марьей Ильиничной.

Этот доброжелательный джентльмен порасспросил его о том, о сем, ку­да и что, кем и зачем, а потом отпустил Родикова к родителям с усло­вием, что он опять потом придет. Так началась эта дружба. Они дружили уже более двадцати лет, оба успели состариться и облысеть, но всякий раз, выпроводив Родикова-и-Бодикова за порог, доктор Доктов разочаро­ванно качал головой и бормотал себе под нос: "Алкоголизм на фоне вя­лотекущей шизофрении – неизлечимо, как насморк в сырую погоду…".

Родикова раз десять зашивали, столько же раз кодировали – все без толку. Они ведь думали, что лечат человека, тогда как Бодиков давно уже стал титаном. Из всех врачей один только доктор Доктов, да сторож пси­хдиспансера Локтионов хорошо понимали его.

Поначалу Родиков-и-Бодиков подозревал, что доктор намеренно при­думывает причины для свиданий, а сам выведывает у него мыслеформы и доносит их Стивену Кингу в Америку. Но однажды Доктов предложил ему таблетки, богатые титаном, и доверие между ними возросло.

Оставался неразрешенным только один вопрос: а почему психиатр? Это был один из вопросов, порожденных совпадением многих несовпадений. Не лучше ли было бы Родикову-и-Бодикову дружить с отоларингологом или ви­русологом, на худой конец?

Но ни тот, ни другой не захотели с ним даже разговаривать! Вирусо­лог вообще сразу же позвонил Доктову, как только он упомянул его имя. В конце концов, решив, что клином осину не перешибешь, он стал ходить только к психиатру. Того тяготили столь частые коллективные визиты, и он установил дни, по которым следовало приходить Бодикову, и дни по которым следовало приходить Родикову. Пережив обиду по-своему, он понял, кто именно охотится за ним под видом психиатра, после чего отправился вы­яснять отношения. Коварству врага не было предела.

Друзей заключили в общество секретного физика, сведенного с ума элементарными частицами, так и норовящими проникнуть в незащищенные касками мозги. Именно он уговорил Родикова носить каску, почти не сни­мая, а Бодиков сделал в ней множество дырочек, таких маленьких, что в отверстие не могло просочиться инфракрасное излучение, зато воздух проходил свободно.

Все эти подробности борьбы двух титанов: титана мысли и титана в собственном роде, что порождало веселую терминологическую путаницу, вспомнились моему герою как-то сразу, пока он наблюдал за человеком, нервно ходившим по круглой комнате. Глядя на него, Бодиков-и-Родиков переживал как бы последнюю минуту своей прежней жизни. В этом очкарике он без труда узнал своего давнего преследователя, американского фан­таста Стивена Кинга.

       3

 Американцу здесь было явно не по себе: он ходил без остановки и постоянно ускорялся. Родиков подивился, как это он не натыкается на стул и другие предметы, расставленные в комнате, а Бодиков стал подс­читывать: количество кругов умножить на квадратуру круга, разделить на среднее время вращения, чтобы получить коэффициент ускорения по отно­шению к радиальной константе.

— Чего вы тут бегаете, встали бы, постояли, и так места мало, – спросил Родиков у Кинга с плохо скрываемой иронией. Тот изменил направ­ление бега, побежал прямо на Бодикова и буквально смел его, так что Ро­диков отлетел к стене.

— А вы почему тут стоите и ухмыляетесь, как на дефиле? Двери за вашей спиной неслышно захлопнулись на замок и нам уже ни за что не выбраться отсюда в эти несколько последних минут.

— А почему же не выбраться? Времени-то у меня не занимать, хва­тило бы титана, – сказал озадаченный Бодиков.

— Потому что нам отведены последние десять минут, после чего все мы будем уничтожены на этом электрическом стуле.

Ужас, охвативший Родикова-и-Бодикова, оказался сильнее, чем мо­чевой пузырь и он обмочился. Теплая струйка потекла по ногам, и это его отрезвило.

— Не знаю причину такого отношения к нам, но бегать, как угорелый, все-таки не стоит. Давайте спокойно обсудим это положение, – начал бы­ло Родиков, но Бодиков перебил его и продолжал, – хотя передо мной и нет такого вопроса: кто и за что хочет меня казнить? Все и так яс­но. Добрался ты, значит до меня, через утечки мыслеформ. С некоторых пор уже перестал прикидываться, сначала раздвоился, потом учетверился. То, что я титан, сын бога, и могу одной левой победить дюжину врагов, тебя уже не остановит, решил уничтожить меня окончательно, да, Кинг?

— Я действительно тот, за кого вы меня принимаете, но убивать вас, а тем более раздваиваться, я тут не намерен. Я в таком же положе­нии, как и вы, так что прекратите на меня шипеть как змея. Кстати, мог­ли бы представиться, интересно все-таки, с кем проведу я последние ми­нуты жизни, – ответил писатель, а Родиков-и-Бодиков почему-то сразу поверил своему старому неприятелю.

Но чтобы не попасть впросак, он на всякий случай решил сохранить инкогнито и представился сторожем психдиспансера Локтионовым. Он всегда так делал, и часто это помогало. Чтобы снова не обмочиться, Бодиков на­чал читать про себя мантру "ом мане падме хум". В голове титана она звучала ни к месту, но на душе полегчало.

Родиков начал сознавать, насколько серьезно его положение и тихая грусть Христа легла на все его чувства тяжелым ватным одеялом. Не было сил даже обижаться на матушку Марью Ильиничну, за то, что она опять спрятала его каску. Будь у него сейчас эта каска, он бы все равно не мог избежать общей участи с самым ненавистным человеком на свете.

Странно, но Родикову от этого сделалось даже как-то весе­лее. Смерть показывала свою неизбежность, он смерен в такой же мере, как и бессмертен, то есть полностью.

И вся эта "полность" составляла нервную атмосферу комнаты, дышала и гудела ровным электрическим звуком. Тут только Бодиков-и-Родиков понял, что приборы, составлявшие интерьер комнаты, включились.

— Так вот куда идет добываемая мною электроэнергия, – прошептал Бодиков, и впал в прострацию.

— Прошло уже пять минут, – сообщил Стивен Кинг и новый прилив па­рализующего страха сделал мысли Родикова неподвижными, в них крутился как спутник только этот высокий худой человек в очках.

— А что если разбить этот аппарат, вывести его из строя, – поинтересовался, наконец, Бодиков из прострации.

— Даже не думайте, вся аппаратура под напряжением, дотронуться невозможно, вас тут же шарахнет. Собственно, большой разницы нет, когда вас ударит током – сейчас или попозже, но жизнь так прекрасна, что да­же эти несколько минут я не стал бы терять на опасные эксперименты.

— А за что нас вообще тут собрали, похоже, что это камера смер­ти, – не унимался любознательный алкоголик.

— Вы откуда такой простой? – Кинг продолжал бегать трусцой по окружности, то удаляясь от Родикова, то пробегая мимо, задевая его локтями.

— Я из кухни, – честно ответил Родиков -и-Бодиков .

— А я из сортира! Приехал с церемонии вручения мне очередной ли­тературной премии за самый большой тираж, обул тапочки, пошел облегчить­ся, и вот... оказался здесь.

— А чего вы бегаете, встали бы, постояли, – снова поинтересовался Бодиков, оторвавшись от чтения мантр. Они часто задавали дважды один и тот же вопрос, чем выдавали себя, так как каждый раз он имел противо­положный смысл.

— Вы уже спрашивали, – отвечал Кинг, резко ускорившись. – Так вот что я Вам скажу: за что ВАС сюда посадили, это вы должны сами уразу­меть, а что касается моего поведения, то каждый человек перед смертью делает то, что ему заблагорассудится. В этом заключается пресловутая свобода выбора, на которой экзистенциалисты плешь проели. Вы умираете в покое, а я – в движении. Впрочем, это не самый смак. Смак в том, что вы непременно умираете.

Но если захотите, вас вниз головой поставят и так казнят, это бу­дет самая оригинальная казнь с тех пор, как один чудак сам себя судил, сам себя приговорил к смерти, и сам себя казнил на этом стуле – скажите, был ли этот человек самоубийцей?

Бодиков-и-Родиков только развел руками в недоумении. Ему задали вопрос, порожденный совпадением многих несовпадений.

—А за что он так строго себя наказал, – поинтересовался сначала хитрый Родиков.

— А за надругательства над религиозными святынями. Совершил поло­вой акт с козой на алтаре в сельской церкви.

— Ну, тогда, я считаю, что он понес заслуженную кару, хотя убил себя сам и судил себя слишком строго, – уверено заключил Родиков.

— Это поспешные выводы. Дело в том, что этого чудака подставили, оболгали, дали на него ложные показания.

— Кто же мог его оболгать, если он сам себя и судил?

— Сам себя и оболгал, как потом выяснилось. То есть он себя бе­зосновательно обвинил, дал на себя компромат, сам себя осудил на смерть, и сам себя казнил, ни минуты не сомневаясь в справедливости содеянного, – продолжал лукаво ухищряться писатель, – вот и решите, был ли он самоубийцей?

— В таком случае ваш "чудак" был просто психопатом. Кому вообще придет в голову засудить себя?

— А вот тут и ответ на ваши вопросы. Мы постоянно безосновательно сами себя судим и сами себя караем. Но суд этот не такой, как принято, а шиворот навыворот, поступки, сколь бы тяжелы они ни были, значения не имеют. Важно только, насколько строг судья...

— Как же так, – заволновался Родиков-и-Бодиков, – предположим, я алкоголик и сужу себя за это, и наказываю. Но пить продолжаю. Значит судья, что меня судит, недостаточно строгий, и мне следует залить себе в глотку раскаленного свинца, чтобы не пить больше водку?

— А почему бы и нет, – ответил спокойно Стивен Кинг, пробегая в очередной раз мимо Бодикова-и-Родикова, – подвижники веры лишали се­бя чресл, чтоб не испытывать томления по женщинам. Древние евреи при­носили в жертву богам своих детей, лишь бы Яхве был к ним добр. Почи­тайте Ветхий Завет. В общем, нет ничего удивительного в том, что человек сам себя строго судит, сам себя казнит. Но знаете в чем парадокс, – ув­лекшись, Кинг даже притормозил свой бег, – нет ничего интересного так же и в том, за что мы себя так казним. Прежде чем умереть, люди вольны выпендриваться, как угодно. Хотите, трахайтесь с козами, хотите, сочиняй­те триллеры, хотите, водку пейте, хотите, все это совмещайте. Опять пов­торюсь, в этом и заключается свобода выбора. Писатель побежал дальше, а Родиков возмущенно прокричал ему вослед:

— Ну, уж нет, я тут не по своей и даже не по собственной глупости, а в силу привычки к спиртному... Мне не за что себя казнить, – его мысль подхватил Бодиков и принялся с жаром оправдываться:

— Я вообще не человек, я титан, я сделан из титанового сплава, мне необходимы покой и таблетки титаниума для просмотра очередной вер­сии "Титаника". На этот раз будет китайская. Там главные герои, китай­цы, едут из Кантона в Нью-Йорк, а Титаник – большая китайская фелука. Их там миллионы и все они на одно лицо, и пока вы там разбираетесь, кто же тут главные герои, кино заканчивается.

А на прошлой неделе я видел версию израильтян. Они не нашли ничего лучше как снять Ицхака Рабина в роли Ноя и вместо пассажиров понасажали зверей. Любовь там крутит сам Ной и ослица, а кругом Великий Потоп. Ковчег, конечно, гибнет, и все живое погибает. Цивилизация не возрож­дается, а в конце надпись такая идет: «Если бы не наш человек Ной, то вас бы не было».

Бегущий по окружности Стивен Кинг нервно и устало рассмеялся в ответ, и продолжил злорадную проповедь:

— Титаны, писатели, программисты, террористы, алкоголики – по сути, все эти теории о самих себе – это эманации первородного страха перед смертью. Мы рождаемся и, чтобы выжить, придумываем себе леген­ду. Эдакие агенты спецслужбы, выдумывающие легенду, прежде чем пойти на задание. Чтобы нас не распознали во вражеском лагере. А когда нас все-таки узнают, кто мы на самом деле, уже поздно. Банду выследили и обезвредили, Фемида торжествует. И наступает время суда, и на суде выяс­няется простая, и страшная правда – мы сами себе и агенты и преступни­ки, сами себя выслеживаем и сами себя судим. Мало того, мы еще и приго­воры себе исполняем. А делается это все из-за врожденного страха перед другим, высшим судом. Боимся, что нам нечем будет там перед богом оп­равдаться.

–«Каковы дела твои земные?»

–«Была я, бозенька, компьютерная прог­раммистка, первая женщина, покорившая виртуальное пространство».

–«А на­казывала ли ты себя за грехи или мысли неправедные?»

– «А как же, чтобы ты, бозенька, здесь, на небе, не перетрудился, я все грехи свои на зем­ле искупила, хворостинкой раскаянья себя хлестала, рубище саморазруше­ния носила, схиму лицемерного достоинства принимала. Так что можешь ме­ня смело направлять в компьютерный рай», – говоря эти слова, Кинг не остановился ни на секунду, и даже ногу почесал на ходу.

— Складно у тебя получается, Стивен. Ты, наверное, начинал с ав­торства этих дурацких радиопередач, от которых зубы болят. Жонглировал словами перед носом у лопухов. Лапшу на уши вешал. Сочинял речи для по­литиков, рекламные слоганы для торговцев.

Родикова потянуло на обличения, а Бодиков, запутавшись в мантрах и подсчетах, вышел из прострации и добавил:

— Премии за тиражи от жирных буржуев получал...

— Большей частью я сочинял романы, – отвечал ему Кинг, – но на их основе снимали фильмы, ставили радиоспектакли. Я – один из тех метафизи­ческих писателей, кто сочиняет сценарий того, что происходит с сегод­няшним миром и с нами в частности. Кто-то его начал, я продолжил, кто-то еще продолжит... Знаешь ли ты, что весь этот мир человеческих страстей изобретен, по сути, досужими словоблудами. А что касается компь­ютеров, космических кораблей, Интернета и прочего – иконы под названием "прогресс", на которую мы молимся, то это только средства обобщить и внедрить поглубже в мозги наш коллективный страх перед настоящим, пе­ред правдой о том, что мы смертны.

Выдумываем себя, чтобы было, что соврать перед Страшным Судом. Это называется – думать о будущем, о загробной жизни, грехи себе выдумыва­ем, и сами их искупаем – перед ЧЕМ? Перед смертью? Перед какой смертью? Которую сами себе и придумали, и по собственной легенде умрем? А ведь после этого уже никому кроме нас, как видишь, дела до наших легенд нету. Там, наверху, откуда дальше видно, нас совсем не по делам земным судят. Что если земля и все человечество там считаются чем-то вроде плевка, сплюнутого, скажем, миллиард лет назад, и могущего лететь еще де­сять миллиардов лет, прежде чем упасть в космический писсуар? Вы скажете: досужие размышления интеллигента, а между тем известно, что истина особенно доступна обреченным на смерть. Прошло уже девять минут, – добавил Стивен Кинг совсем обреченно.

— Ничего я не скажу, Стивен, я от тебя столько лет скрывался, что даже позабыл разузнать, а кто ты собственно на самом деле есть? Теперь-то я вижу, что ты мировой мужик. Только нервный, – так отвечал ему Родиков, совсем расслабившись, пока писатель бегал, и настолько ускорился, что мог, не опасаясь упасть, передвигаться по круглым стенам.

— Прямо как мотоцикл в супершоу "Стивен-крези из штата Мэн", – подумал Бодиков, и ощутил к собрату неподдельную симпатию. Родиков начал утешать американца.

— Ну и пускай так оно и есть, и ты сочинил много книг, их снимали на кино, девочки тряслись от страха, читая их по ночам. В каком-то смысле ты, Стив, сочинил и мою жизнь, ту, которая сейчас оборвется. Я вполне похож на прообраз какого-нибудь придурка из твоего романа, но даже за это я тебе благодарен теперь. И знаешь почему? Потому что я знаю, после нашей с тобой гибели мою новую жизнь возьмется сочинять другой беллетрист и бог даст, это будет автор любовных романов, со здоровым чувством юмора, и хорошей потенцией.

Я знаю, что бог это мне даст, ведь выбираю я, а он только завора­чивает. А сейчас этот дурацкий гастроном просто закрывается на пере­рыв. Надо же и богу что-нибудь пожевать. Как ты думаешь, чем питается господь, который там товары пакует?

— Не знаю, – отвечал изрядно запыхавшийся писатель, – знаю только, что за покупки мы платим не ему вовсе, а какому-то другому засран­цу. Скорее всего – это мистический мафиози и его имя не принято упоми­нать. Это слово, которым можно убить, а можно и оживить – древнееврейс­кий какой-нибудь матюк.
 

       4

 
В этот самый момент музыкальный звонок сыграл мелодию "Мэй би ай крейзи" мистера Фрэнка Заппы и в микрофоне раздался его тихий вкрадчивый голос.

— Десять минут, данные вам, приятели, чтобы обскоблить свои луко­вицы и спеть хором "Май вэй", уже истекли. И хотя я умер от рака мошонки, а это, поверьте, хреновая смерть – я вам не завидую. До встречи парни, крепитесь, перед тем, как вас замочить, вас еще и исповедают и ... – Залпа прервался, чтобы глотнуть крепкого ароматного черного го­рячего арабского кофе и продолжал, –... и вот главная хохма чмонари. Стул-то один, а вас – двое, за вами право выбирать последователь­ность. Слышали о свободе выбора? Вот и валяйте.

Услышав это, Стивен Кинг совсем впал в буйную истерику, и принялся, было, со стен прыгать на потолок, но ходить вниз головой у него не по­лучалось, и он все время падал на пол и стукался макушкой о бетон.

— Крепкая у тебя голова и умная, – заметил Родиков.

— Будь проклята моя умная голова, – ярился Кинг, – будь проклят тот день, когда я написал первый рассказ, будь прокляты мои миллионы – ведь сейчас они мне не помогут.

— Да уж, смерть взяток не берет, – глубокомысленно заключил Родиков, а Бодиков смотрел на писателя, бывшего своего врага, и дивился своему мужеству. Он больше не боялся старика Кинга, который мог бы еди­ным движением своей мозговой извилины разорвать его на части с помощью взбесившейся собаки, закопать его заживо в котловане, наслав безумно­го экскаваторщика. Раньше Бодиков не знал, что этот властитель его подсознания тоже подвержен смерти. Глядя на растерянного и мятущегося очкарика, Бодиков думал без злобы: "Вот так умирают боги". А Кинг в это время причитал, не прекращая энергичных попыток влезть на потолок.

— Будь прокляты эти деньги, прокляты эти деньги, благодаря им мне не спасти свою душу.

— Брось, Стивен, душа – мираж. Она появляется перед нами в этой пустыне, когда от страха мы выссыкаем всю воду из организма, когда нам смертельно хочется пить. Когда мы боимся, тогда просыпается в нас ду­ша. Значит сейчас, дрожа от страха, ты не отдаешь, а наоборот обретаешь ее. Ты столько лет писал триллеры, но пользу от этого извлекали другие. Твои книги пусты теперь, как пусты, брошенные на обочину бутылки из-под пепси ... из них выпита вся влага и нет больше страха, кроме твоего собственного.

Сочинитель между тем умудрился забраться на потолок, непонятным образом к нему прикрепился и стал расхаживать вниз головой от стены к стене.

— По-моему, деньги и сочинения к нашей с тобой казни не имеют отношения. Мало ли чего ты придумал. Я тоже много чего навыдумывал за свою жизнь. Мария Ильинична говорит, что будь у меня хоть капля рас­судка, я мог бы написать апологетику шизофрении – так много всего я напридумывал.

Бодикову нравилось говорить своему демону "ты" тем более что де­мон был падший.

— Вся эта чертова ситуация и есть апологетика шизофрении, – воск­ликнул с потолка Стивен Кинг, – фантазия всяких фантастических книг ничто по сравнению с этой реальностью. Тут мы сами от себя не зависим, а самость уже не зависит от нас. Это происходит внутри наших мозгов, но развивается само по себе, как опухоль – и мы не властны над этим. Это духовная чума! – взвизгнул от ужаса писатель, и стал не только хо­дить по потолку, но и крутиться вокруг своей оси.

Родиков вдруг пожалел писателя, который в отличие от него наделен бескрайней фантазией, а значит, может вообразить, что же на самом деле происходит, в самых жутких подробностях. Бодиков тоже был согласен, что уже одно это прощало все грехи литератора перед титанами.

— Не грусти, – подбодрил он его, – мы выберемся отсюда, ты уплатишь неустойку, твои романы больше не будут печатать, по ним перестанут снимать фильмы, их не будут больше собирать старые девы и сонные ин­теллектуалы. Правда, на неустойку уйдет все твое состояние, зато ты избавишься от необходимости писать новые книги на старую тему, сможешь заняться поэзией или еще лучше садоводством.

— Садоводством я и так занимаюсь, – ответил Кинг, – а литература – это, в конце концов, мое призвание! Я привык зарабатывать деньги, много денег, каждый чек радует мне душу. Знаешь, единственный источник моего вдохновения за последние двадцать лет – это банковский чек! А книги! У меня издано очень много книг и все я держу при себе – они всегда со мной как одежда моя, как моя щетина.

Тут Бодиков с Кингом не мог не согласиться:

— Конечно, ты прав, всякий автор должен иметь при себе свои со­чинения, чтобы сверять по ним кремлевские часы. Но с другой стороны ты ведешь себя наивно.

Родиков, проникнутый истинным сочувствием к Кингу, тоже поддержал разговор:

— Знаешь, Стивен, я, признаюсь, бывал в психушках – там ребята точно как ты выеживаются, разве что по потолку не бегают. А санитары на это просто смотрят: «Буйный ты? – Полежи на вязках». Послушай, мне кажется весь этот странный эпатаж – это следствие всей твоей жизни, по­тому что ты и раньше, на свободе, все время бегал по потолку, вместо того чтобы ходить по земле. Ты всю жизнь бегаешь по потолку, гоняешься за зелеными бумажками, ставишь ради этого свои мозги на рога, тебя чи­тают миллионы, но в душе ты все тот же, ты боишься себе признаться, что на земле существует сила тяжести, что, исписав десять тысяч страниц, приходит время остановиться и оглянуться назад.

Бодиков-и-Родиков подошел поближе к писателю взял его за потную нервную руку и шепнул:

— В общем, мне кажется, что эти... люди найдут, если надо, для тебя стул, стоящий на потолке. Им это все равно, как самой смерти все равно, каким она тебя застанет: счастливым или огорченным.

Надо сказать, что в эти недолгие минуты разговора со своим давним оппонентом Бодиков-и-Родиков ощущал себя невероятно умным и глубоко мыслящим – настоящим титаном мысли. А ведь так редко совпадают желания и возможности! Поэтому он был очень доволен собой и обстоятельствами, но тут раздались громкие шаги, дверь у него за спиной распахнулась, и Родиков стушевался.

       5

 
В комнату вошли знаменитые в прошлом Фрэнк Заппа и Бобби Циммер­ман, по прозванию Боб Дилан. В том, что это они, он не сомневался, сом­нений просто не могло быть. Родиков давно понял, про эту странную комнату одну интересную вещь: здесь то, что ты знаешь изначально, то ты знаешь наверняка. Следом за музыкантами в комнату вошла официантка с подносом в руках. На подносе стояли две полные стопки прозрачной жид­кости и дымились две крепкие сигареты.

Фрэнк Заппа тут же принялся наигрывать на гитаре балладу из ре­пертуара группы "Треффик" – "Джон Барлейкорн мает даит", а Боб Дилан, постукивая ему в такт маракасами, заговорил:

— Господа! Закон позволяет вам перед смертью выпить спиртного и выкурить сигарету.

— А руки мыть надо? – съязвил Кинг с потолка.

— Вообще-то в Китае надо, если тебя осудили за подделку денег, – отвечал ему Заппа, – и в Аргентине, если ты тореадор, но такое же край­не редко бывает.

— Эти мучачос, по-видимому, большие грязнули? – не унимался приго­воренный писатель. Он уже принял предложенную стопку и дымил на ходу сигаретой.

— Пей, как тебя там, Локтионов. Приличная текила. Один дринк – это не так много, чтоб заглушить страх, но достаточно, чтобы понять в каком дерьме мы с тобой оказались.

Но Бодиков не торопился выпить любимое раньше спиртное.

— Я бы предпочел русскую водку, – сказал он по-простому Бобби Циммерману, – национальная традиция, сам понимаешь.

Циммерман кивнул, и тут же выпил предназначенную Родикову текилу. А Фрэнк Заппа так душевно выводивший приговор древних шотландцев: "...John Barleycorn mast deyt" вдруг прервался, передал гитару-фор­мальность Бобу Дилану, который тут же завел вечную "лайку роллин стоунс", достал из кармана потертых джинсов плоскую бутылочку и предложил:

— "Кремлевская" пойдет? Пока Бодиков тянул обжигающую водку, Заппа почесал раздутую мошонку и рассказал о себе:

— Я не чистый янки. Мои родители – поляки эмигранты. Детство было, сами понимаете… Бруклин, голая жопа, торговля газетами, карман­ные кражи, в общем, когда меня посадят на электрический стул, я тоже выпью водки, а не какой-то то там сраной текилы. Пока вы курите, мы с Бобби споем вам песню из репертуара группы "Баухауз".

— Курение – личное дело каждого, – поддержал товарища Боб Циммер­манн, – а наше законодательство охраняет неприкосновенность личной жиз­ни. И мы с Фрэнком чтим теперь все законы, по каким бы не казнили приго­воренных: по законам Торы, или по законам шариата. В данном случае вас будут казнить по американским законам, хотя именно это и не обязатель­но, просто большинство из присутствующих здесь бывшие американцы – си­ла национальной традиции.

— Логично, – отвечал ему Бодиков, – вам же от этого и хорошо бу­дет. Американцам всегда хорошо, когда другие народы соблюдают их конс­титуцию.

Заппа и Боб Дилан затянули песенку "шиз ин парти", плавно перехо­дящую в "естадей", и официантка чистым девичьим голосом, выдавшим в ней солистку группы "Слип хэппи", стала подпевать им, постукивая по подносу как в бубен.

— А вот ты, Стивен, тоже американец, а не чтишь вообще никакие законы, даже закон тяготения, – обратился к Кингу Родиков, – вот и поду­май, может ли тебе, американцу, быть от этого хорошо?

— Все равно, – в панике отвечал тот с потолка, – какая теперь раз­ница? Через минуту нас с тобой будут убивать, а мы так и не решили: кто же из нас будет первым?

Текила пошла романисту явно во вред, он снова начал вращаться вокруг своей оси. Его заявление вывело Бодикова из эйфории и погрузило в абулию. Стивен, хотя и стоял по отношении к реальности вверх ногами, но все-таки был прав.

— Думаю, нам дали выкурить по сигарете не за тем, чтоб мы тут поссорились, поэтому вот что я тебе скажу, когда они допоют свой ро­манс, я первым сяду на стул, а теперь оставь меня в покое.

Так сказал Родиков и, откинувшись на стену, закрыл глаза. Музыканты пели душевную балладу про Джона Барлейкорна, который должен умереть, пол был теплым, и сидеть на нем было сущим удовольствием, и курить сига­рету тоже было сущим удовольствием.

— Боже мой, – прошептал Бодиков-титан, – какое это все-таки счастье быть человеком. Просто иногда выйти на балкон вдохнуть чистый морозный воздух, постоять, покурить, подумать о своем, а потом, когда продрогнешь, заскочить в теплую комнату, где сидит жена и вяжет тебе носки, а малыш размазывает сопли по стене. Приятно просто чувствовать свою человеческую сущность. Проходя теплым, осенним днем по аллее, уст­ланной сухими листьями, вдохнуть аромат их тления, от которого слегка кружится голова, и на память приходят строки давно забытых стихов. При­ятно увидев в отдалении красивую статную девушку, чуть-чуть изменить свой маршрут и пойти ей навстречу, глядя как бы мимо, но не выпуская из поля зрения. Тогда каждый шаг отдается внизу живота волнами теплого электричества, пробуждающими твердое мужское достоинство. Видеть весь этот хаос качающихся верхушек деревьев, с которых уже облетели послед­ние листья. Нет грусти тогда ни в чем. Ни в разговорах деревьев, ни в серых девичьих глазах, ни в хриплом голосе инвалида, катающегося на коляске возле пивной: «Извини, корешок, ты откуда будешь?».

Понятно, что ты оттуда же, откуда и он, лицо старика запомнилось тебе еще в детстве, когда дети в школе пугали друг друга его вымышлен­ной жестокостью. Инвалид, с его раздолбанной коляской, с тех пор ничуть не изменился, а ты успел вырасти, жениться и разойтись, получить диплом, плюнуть на него, и так далее. Как много всего произошло, а он все та­кой же, в помятом своем пиджачке, нечесаный и небритый, с мутными глазами на пропитом морщинистом лице... И вот тогда, подав ему рубль на опохмелку, вы, проходя мимо рядка вечно зеленых елочек, вдруг ощутите, что прошлого не было. Вам не придется искать этому оправдания, такие ощущения всегда даны нам в реальности и с ними не спорят. Это как смерть за праздничным столом. Вы обернетесь тогда, словно о чем-то вспомнив, но никого уже не будет позади вас на аллее, устланной сухи­ми листьями. Вы невольно войдете в свое одиночество, но не то одиночест­во среди людей, которым тяготятся интроверты, это будут другие ноты. Это будет музыка полусна, атональный мотивчик из предрассветных виде­ний, где полулюди-полукроты зарываются в мутный песок. И довольное эхо на ваш вопрос: «Кто они?» – триста раз отбубнит в голове: «Пожиратели снов, пожиратели снов, пожиратели...» Одиноко среди пожирателей снов зарывать­ся в песок, забираться в кровать, и надо развернуться и обязательно догнать эту девушку, чтобы произнести перед ней задумчивый монолог:

— Чудо состоит в том, что вот я прожил уже сорок пять лет и все еще нахожу себя человеком, а разве внутри каждого ребенка по мере взросления не зреет монстр? Мы мутируем к сорока, а в тридцать уже мало кто из нас испытывает человеческие, как они есть, ощущения. Вы спроси­те, что это, а я отвечаю: двадцатый век на исходе. Он длится и разлага­ется в душевных муках сегодняшних юнцов. Даю вам слово: двадцать пер­вый – не последний век, в котором наши потомки научатся умирать. А нау­чим их мы. Мне сорок пять лет, достаточный возраст, для того чтобы сде­латься монстром. Поступки, которые я совершаю, характерны для монстра, и внешность моей души монструозна. Мутация началась давно. Так давно, что я помню лишь отрывочные моменты, но одно я помню хорошо: там была смерть, где началось это. Всему на свете предшествует умирание. Оно за­бирает энергию и тепло ваших тел, чтобы заново их начертать. Поэтому я говорю вам: смерть – есть любовь, если любовь – это жизнь…

       6

 Так думал Бодиков, и он не числил больше себя титаном, не мечтал надеть на голову каску с вентиляцией, не думал, как бы добыть побольше электроэнергии из единорогов, да и выпить ему, по большому счету, больше уже не хотелось. Очень уютно было сидеть под ватным одеялом приближав­шейся смерти.

Стивен Кинг между тем нервно слонялся от стены к стене и насвис­тывал "Звездно-полосатый флаг". Вдруг он остановился и заявил:

— Нет, Локтионов, или как вас там, я не хочу, чтобы вы за меня решали, кто умрет первым. Давайте по-честному, сыграем в очко: кто про­играл – пойдет первым, – и он достал колоду старинных потрепанных карт.

— А ты азартный, – удивился Родиков, – ну что ж, ты банкуешь, давай одну.

Стивен сбросил ему с потолка первую карту и она, кружась, упала к ногам Бодикова. Он поднял карту, и онемел: в одном поле был туз бубей, а в противоположном – семерка треф.

— А теперь себе, – не без насмешки в голосе сказал он Кингу. Тот пожал плечами и вытянул себе восьмерку червей и короля пик. Впервые в жизни он пребывал в такой растеряннос­ти. Ведь этой колодой играли последние несколько лет, пока все в его жизни шло как положено идти в жизни преуспевающего американского пи­сателя, живущего в штате Мэн, Новая Англия. И вот все пошло кувырком: он ходит по потолку, его старая добрая колода превратилась в шулерс­кий фокус, а там, внизу его ждет электрический стул. И он подумал:

— А ведь прав этот тип, когда говорит, что как бы мы не относились к смерти, боялись ее или радовались ей – ей все равно. Но, боже мой, как же приятно быть, наверное, каким-нибудь неорганическим соедине­нием, например титаном, которое никогда не умирает. Впервые в жизни Кинг ощутил, что в нем просыпается Конг. Между тем его товарищ по несчастью, обеднев на одну свою психопатическую личность, снова стал тем, кем он и задумывался от рождения мамой своей Марьей Ильиничной – человеком по имени Родиков, но для безопасности продолжавшим величать себя сто­рожем Боткинского психдиспансера Локтионовым. Титан Бодиков умер в нем, словно его досрочно поджарили на электрическом стуле, а вместе с титаном погасла в сердце неутомимая жажда выпить.

Пока наши герои переживали свои метаморфозы, а музыканты все это время напевали "Джон Барлейкорн мает дэт" и бренькали на гитаре, в комнату вошел размашистым шагом большой бородатый поп с крестом на груди, а следом за ним укрытый расписанным еврейскими письменами покрывалом маленький черненький раввин.

— Меня величать отец Василий, – приказал священник, – а его – Изя. Нас вызывали кое-кого исповедать перед казнью, мы туда попали?

— Туда, туда, – подтвердил Боб Циммерман, – Дилан – шолом рабби!

— Шолом, – отвечал иудейский священник без энтузиазма.

— А я Фрэнк Заппа, – представился Фрэнк Заппа, – это я вас пригла­сил, а это вот парни, которым надо бы почистить душонки от скопившегося там навоза.

Родиков ничему не удивился и не воспротивился, только встал с теплого пола и пожал руку обоим служителям культа. Зато Кинг снова впал в истерику:

— Господи ты, боже мой, да когда же вы, наконец, меня убьете? Когда же эта паранойя уже закончится? Я ведь извелся уже совсем! Почему вы все время откладываете и откладываете?

— Герои твоих романов тоже погибают не сразу, – спокойным и твердым голосом ответил раввин, – смирись с этим, о шалом, и передай себя в руки Яхве.

— А это кто еще такой, – поинтересовался с потолка Кинг.

— Сами видите, это служащий местной синагоги, рабби Нейман, – воз­бужденно заговорил Боб Циммерман, – я, господа, сам – иудей, и не скрываю этого, ведь жил в богохранимых США, но об этом как-нибудь в другой раз. Так вот, неписанный закон Торы гласит: там, где есть один еврей, обязательно будет и второй. Поэтому я и привел своему брату по вере са­мого лучшего раввина.

Господин в покрывалах благородно раскланялся и спросил:

— Который же из вас принадлежит богоизбранному народу?

— Кто здесь еврей это, и так понятно, – сказал Родиков и покрутил шулерской картой у Кинга под носом.

— Не правда, я крещеный, – отпарировал Кинг, – какого черта?

— Не богохульствуй, – пристыдил отец Василий, – а то бог накажет на том свете.

Его угроза вызвала у обоих заключенных и обоих музыкантов дружный хохот. Тут подала голос официантка, наигрывавшая на гитаре-формаль­ности блюзы:

— Проверить это не трудно. Я лично могла бы провести эксперти­зу. Пускай они оба покажут мне свои концы, и все станет понятно.

— Нет. Это уже издевательство, казните меня немедленно, – взмо­лился король ужасов.

— Э, нет, – отпарировал Заппа и бренькнул на гитаре, – формальности надо соблюдать. Я никогда не выходил на сцену, не выпив чашку крепчай­шего кофе, и это помогало мне продержаться весь длинный концерт. А тебе исповедь поможет уйти на тот свет с легкостью.

— Ну и нудный у тебя дружок, – заметил Родиков певице-официантке.

— Это только на первый взгляд, – отвечала ему она, – по крайней мере, конец достает сразу и не выеживается как вы. Кинг между тем продолжал возмущаться:

— Черт с вами, фашисты проклятые, если вам хочется, чтобы был ев­рей, то я – еврей. Сажайте меня поскорее на электрический стул!

— Тогда докажите, это сын мой, – заметил рабби Нейман, – я не со­вершу над человеком обряда, если не уверен, что он принадлежит семени Авраамову. Таков закон Торы.

— Сволочи, хоть бы музыку включили, – заныл автор "Ночных кошма­ров", расстегивая ширинку, – вечный стриптиз перед тупорылыми засранцами – вот судьба писателя на земле!

Он вынул наружу свой орган размножения, поболтал им, прохаживаясь вниз головой по потолку, а потом отдельно показал его солистке группы "Слипп хэппи". 0на была в восторге. Наконец, конец оказался под носом у рабби Неймана.

— Вот, рабби, представляю вам свидетельство причастности не только вашему народу, но и человечеству вообще. Многие еврейские, негритянские и белые женщины познали меня на себе, и они не сомневались, что я им го­жусь. Так в чем же сомневаетесь вы, решив меня убить?

— Ну, мы же тут не любовью заниматься собрались, Стив, – резонно возразила ему официантка, – прости за все, такая у нас работа.

Все прояснилось, и настала пора перейти к таинству исповеди. Рабби с Кингом отошли к левой части круглой стены без углов, а Родиков с от­цом Василием – к правой. Музыканты, уютно расположившись в центре каменной комнаты с единственной дверью, взяли в руки гитары и поднос и запели песню "О пластик джентльмен". Заппа пел текст, а Боб Дилан тянул беквокал, официантка снова стучала по подносу, как в бубен. От задушевного исполнения их самих пробила слеза. Пока длилась исповедь, они дарили друг другу истинное наслаждение искусством, справедливо считая, что од­но другому не помешает.

Стивен, как только они с Нейманом уединились, сразу перешел в на­падение:

— Рабби, рабби! Разве вы не видите, что я не в себе. Что у меня не все с головой в порядке, я ведь вверх ногами стою. Рабби прервал тихий свой разговор с господом Саваофом и сказал:

— Моисей, между прочим, Красное море осушил, прежде чем по дну морскому свой народ провести, и то его никто за сумасшедшего не при­нял. Чему же еще осталось мне удивляться.

— Рабби, вы не понимаете, здесь все подстроено, чтобы меня убить!

— Конечно, не понимаю, отвечал он Стивену Кингу, – понимай я хоть что-нибудь, меня бы здесь не было. Я хочу почитать тебе из священной книги иудеев о перерождении души, это очень кстати будет тебе послушать, на­последок. И он начал, перейдя на иврит, читать своим тихим монотонным голосом. Напротив них шла другая исповедь:

— Назовись, сын мой, – попросил Родикова священник.

— Мое имя Михаил, батюшка, сын Локтионов. Отец Василий истово закрестился.

 

— Свят, свят! Да ты, сердешный никак спятил? Звали меня исповедо­вать некого Родикова, хотя предупредили – и это я считаю невероятно – что может быть и Бодиков, а не Родиков. Вот такие несерьезные эти музы­канты. А что подсунут Локтионова, я даже от них не ожидал... Так кто ты все-таки такой, – строго спросил поп, – говори начистоту.

— Я, батюшка, Локтионов, святым крестом клянусь, и ни про какого Родикова-и-Бодикова не слыхал, – ради того чтобы выжить, он обманул симпатичного священника, но это был не самый тяжкий из его грехов.

— А за что же тебя на смерть осудили, если ты вроде как ни при чем?

— Ну, это еще при Пушкине все знали – был бы человек, а за что его казнить, то всегда найдется. Таков наш русский менталитет.

—- Да какой там еще тет-а-тет, – заголосил отец Василий, – не хочу я на себя грех брать и грехи отпускать безгрешному не стану! Ты, Локтио­нов, может, в чем и виноват, а только вижу я, что нет в твоей головушке мозгов. Поди-ка сюда, – священник притянул к себе Родикова и жарко за­шептал ему на ухо, – слушай, Миша, плюй ты на это дело, оно не чис­тое. Дверка она только с виду крепкая, а за нею, один темный коридор и ни­какой охраны. Ты – парень дурной, да здоровый, осилишь. Вот и ломай ее, а я тебя рясой прикрывать буду, пока эти мириканцы не видят…

Музыканты действительно не обращали на них никакого внимания. У них проснулось вдохновение, и теперь они аккомпанировали официантке по­ющей песенку "Алабама мув". Они уже позабыли про всякую казнь, ловя удовольствие от спонтанного сейшена и тому, кто их нанимал в палачи, сильно не повезло.

Локтионов в несколько толчков выломал двери, которые, оказалось, никто снаружи и не думал запирать, просто замок был аглицкий, с наворотами, сам закрывался, когда надо и когда не надо. Когда дело было сдела­но, Родиков остановил на пороге батюшку, навострившего лыжи, и сказал:

— Без Стивки не пойду. Мы так и не договорились с ним, в чем смысл смерти и кто из нас первый умрет. Эй, Кинг, крикнул он так громко, чтобы перекричать вокально-инструментальное трио, – бросай канителить­ся вставай на ноги, кончай семита, и айда с нами, тебе только это сейчас и поможет.

— Как это "кончай", – обиделся раввин на Родикова, – я с вами пой­ду, неужели вы оставите меня с этими легкомысленными анархистами, они же ни одного гимна господу Яхве еще не спели, не заварили мацу и не приче­сали пейсы, а между тем наступил уже праздник шаббат.

Он мигом оказался у выхода, а Кинг, который, наконец, прислушался к Родикову, перейдя через комнату по потолку, спрыгнул на пол и мягко приземлился.

— Немного непривычно снова ходить как все, – поделился он впечат­лениями со священником. Тот ничего не ответил, а только перекрестил­ся. Все вчетвером, они проскользнули по очереди в дверцу, и экстаз счастливых музыкантов, уставших петь и кричавших теперь лозунги и ки­давших музыкальные инструменты о стены – это было последнее, что видел любопытный глаз Родикова, на минуту задержавшийся в комнате, чтобы подсмотреть, чем все закончится.

Родиков поймал как муху непоседливый глаз, спрятал его в карман, и бросился догонять попутчиков, спускавшихся по лестнице из красного обожженного кирпича, а вслед ему из комнаты донеслось: «секс, наркоти­ки, рок-н-ролл, секс, наркотики, рок-н-ролл...».

Рабби Нейман, невзлюбивший музыкантов, недовольно заметил:

— Если есть секс и наркотики, то на фиг им рок-н-ролл? Кинг чувствовал себя неуверенно, стоя на земле, у него кружилась голова, и Родиков взял его под руку. Так, взявшись за руки, они подошли к воротам, сквозь которые пробивались яркие солнечные мечи. Они были твер­дые и острые на вид, их боязно было касаться. Но стоило неуклюжему ба­тюшке задеть рясой краешек такого меча, как ворота развалились прямо у них на глазах, проржавевшие запоры отлетели, и беглецы оказались среди жгучей крапивы, лопухов и резеды. Глядя на них из зарослей, удивленно заблеяла коза.


       7

 Вокруг по дорожкам расхаживали парами влюбленные, порхали стайки молодежи, и приторно пахло цветами. Окрест все клумбы были засажены аст­рами и колокольчиками. Многие парни, гулявшие в этот вечер по парку, бы­ли одеты в тельняшки и на затылках у них были лихо заломлены зеленые фуражки. "День пограничников, – догадался Родиков, узнавая в сумерках парк культуры родного Воткинска, – ну и, слава богу, гуляйте ребятки на здо­ровье, с вами граница на замке, здесь я среди своих", – и он восторженно закричал:

— Граница на замке!

Стивен Кинг восхищенно улыбался и тоже с любовью смотрел на подвыпивших солдатиков. Он видел, как по скверам парка возле Нацио­нальной Библиотеки прогуливаются со своими подругами бравые морские пехотинцы и все клумбы вокруг здания Верховного суда горят от великого множества тюльпанов. "День независимости", – догадался писатель. На ра­достях он закрыл глаза и во весь голос запел "Боже, храни Америку".

А священники стояли молча, мудро переглядываясь между собой, как будто соглашались их конфессии с тем, что жизнь продолжается, и самое сладкое в ней – это отсутствие всякого выбора между тем жить или не жить, потому что у человека, граница которого на замке, такой проблемы вообще не бывает. Жизнь и смерть для него – это два пограничных государс­тва и хотя между ними всего лишь один шаг, погранцы не дадут оступить­ся.

Рабби Нейман наблюдая стайку ребятишек в ермолках с длинными за­витыми пейсами вдоль личиков, думал не столько о вечном, сколько о пре­ходящем. Ему предстояло провести обрезание у семидесяти мальчиков, наро­дившихся этим невероятно плодородным летом, и он уже подсчитывал в уме барыш.

А священник отец Василий смотрел во все глаза на открывшуюся его глазам красоту: в вечернем плавающем тумане таял огромный беспризорный собор, причем два из четырех его приделов были снесены. Собор обнимала ночь, наступил уже час заката.

Помолодевший и веселый Кинг уже твердо держался на ногах и Роди­ков перестал поддерживать его за локоть. Четверо мужчин, двое из которых были одеты весьма экзотически, ни в одном из четырех мест в четырех странах, где они оказались по воле случая, соединившего их пути, не привлекали к себе ровно никакого внимания со стороны прохожих. Поэтому, прощаясь друг с другом, они могли громко кричать – так весело было у них на душе. Их крики нигде не были слышны далее чем на два метра.

— Ты куда теперь? – поинтересовался Родиков у Кинга.

— Вон там, за углом Национальной Библиотеки станция хайвея. Дое­ду до аэропорта и самолетом – домой, в штат Мэн.

— А я сейчас пройдусь по парку, загляну в диспансер, справлюсь о здоровье сторожа Локтионова – я ему в некотором смысле жизнью обязан – и пойду к доктору Доктову на прием, расскажу какая странность со мной приключилась... Интересно, поверит он мне, что я больше не Бодиков?

Тепло попрощавшись, они разошлись каждый в свою сторону, в своем городе, в своей стране со своей культурой. На ничейной полянке остались только поломанные футбольные ворота, огражденные флажками со странной надписью " граница поста". Удаляясь от него по касательной к пешеходной дорожке, заполненной веселыми пограничниками, Родиков закрыл глаза и шел так, наугад, глубоко вдыхая аромат цветов, смешанный с пылью, и слушал отдаленный рефрен, повторявшийся в его прояснившейся и трезвой голове через определенные промежутки времени: «Пульс ноль… пульс один... пульс десять... пульс двадцать ...»

 
       8

 Открыв глаза, Родиков обнаружил себя лежащим, а над собою увидел три головы в белых марлевых повязках и колпаках. Головы внимательно смотрели на него немигающими глазами ...

— Пульс нормализован, – сказала одна голова женским голосом.

— Отключите подачу адреналина, – сказала другая голова голосом доктора Доктова. Третья голова принадлежала здоровенному реаниматору. Он подошел к насосу и выключил рубильник. Мощный поток адреналина, пода­вавшийся по пластмассовому шлангу прямо в вену Родикова, захлебнулся и иссяк.

Уставший от долгой борьбы за жизнь пациента, Доктов вышел из реа­нимационной барокамеры и мог, наконец, снять маску. Марья Ильинична с надеждой спросила:

— Как он, доктор, жить будет?

Доктор без симпатии к пациенту ответил:

— Такие не умирают...

Марья Ильинична не заметила иронии.

— С праздником, доктор, с днем пограничника! – сказала она от всей души, не зная как еще благодарить, а доктор Доктов только криво усмех­нулся в ответ и сказал: "А ну вас…", и отправился догуливать законные выходные.

А усталая пожилая женщина осталась жить в приемном покое, засы­пая, она с любовью смотрела сквозь белоснежную стену – там, в барокаме­ре, на столе лежал оживший Родиков, и ошалело стрелял вокруг глазами. У нее было такое же ощущение, как сорок лет назад, когда он только еще явился на свет, и лежал спеленатый в ряду таких же младенцев, а она, мо­лодая и счастливая мама, смотрела на него сквозь стекло родильного ка­бинета. Она почувствовала себя от такого воспоминания снова окрепшей и сильной, снова была готова бороться за здоровье своего сына, пробывшего в пограничном состоянии более суток.

1998-1999.