Exercises in Loneliness - 4

Я сижу в "Корнерхаусе" на втором этаже. Людей еще не так много, и мне повезло-таки найти себе столик у окна в самом дальнем углу. Люди едят, пьют, болтают, а за соседним столиком сидят две девушки-испанки в одинаковой одежде, с ноутбуками.

Почти семь вечера. Путь на работу утром занимает мало времени, или так просто кажется, возможно, потому, что я спешу. Но вечером возвращение длится слишком долго. По правде, оно длится немногим больше, чем утренний путь, - примерно на двадцать минут больше, - но каким-то образом я отдаю себе отчет в этой разнице.

И вот я сижу здесь, пишу все это, а чай в изящном стакане все еще довольно горячий, но он остынет, пока я закончу писать.

Что же я хотела сказать? Я пришла сюда с намерением продолжить рассуждения о самоопределении и категоризации. Я провела весьма плодотворно полчаса в поезде, заполняя словами разлинованные страницы репортерского блокнота. Генри Миллер и многие писатели иже с ним назвали бы это «диктовкой». Это такое чудесное состояние вещей, когда ощущаешь себя инструментом в чьих-то руках, и этот некто откуда-то издалека шепчет в мундштук эти слова, и они летят со скоростью света приземлиться у тебя в голове, чтобы быть услышанными и открытыми.

Мне не нравится одиночество. Я не желаю одиночества. Но чаще, нежели наоборот, я хочу быть одна, чтобы запечатлеть моменты, подобные этому. Когда этот момент закончится, я, возможно, почувствую опустошение, не будучи ни в чем уверенна, - ни в будущем, ни в прошлом, ни в настоящем. Но как иначе я должна ощущать себя, когда в поезде я неожиданно и ясно осознала, что не принадлежу ничему другому, кроме как этой огромной массе людских тел, именуемой человечеством, - и если я была счастлива это осознать?

Это не означает, что мне не нужны дружба или союз. Это просто значит, что я хочу дружить или вступать в союз как человек. Я хочу дружить или вступать в союз по сути, а не по категории. А наша единственная суть глубоко, до боли, непреложно человечна. Это не наши религиозные или политические взгляды, национальность, пол, сексуальность или социальная группа. Это то, что остается после того, как сорваны все эти «айдентити»: фигура человека, вечно неуверенная, вечно ищущая признания, отчего она и пытается найти себе определение, - порой просто идеи ради. Право, ведь мы не привыкли и не можем позволить себе ходить без одежды, а что такое любая из категорий, как не еще один костюм, который нам требуется носить?

Мой чай теперь стал теплым, и уже четверть восьмого. На перекрестке Оксфорд Стрит и Уитворт Стрит машин не так много, а людей еще меньше. К девушкам-испанкам теперь присоединились другие девушки-испанки, и "Корнерхаус" сейчас по звуку напоминает многоязычный улей. Они уже забрали один стул от моего стола, и, бог знает, мне, возможно, придется поискать себе другое место. Но пока я здесь – разве не странно, что я пишу это именно в "Корнерхаусе", а не где-то еще?! Неужели я и в самом деле на каком-то углу? А что же за поворотом?

Я не знаю, и я не узнаю. Только когда смотришь на чью-то жизнь с расстояния, тогда она походит на восхитительный полет или на «американские горки». Но пока ты в процессе жизни, ты всегда в пути, и никогда не знаешь, куда он тебя приведет. Хорошо ли это? Наверное, нет, если заканчиваешь в тупике. Но это самое чарующее путешествие, если вместо Индии тебя заносит на Сан-Сальвадор.

Девушки-испанки теперь ушли, как и многие другие. Я знаю, что, когда я закончу все это, я отправлюсь в интернет-кафе на Сент-Аннс Сквер и перепечатаю этот в текст в Los Cuadernos. Только что я подумала, что все написанное родилось в момент времени, и что когда-нибудь позже я, возможно, изменю мнение. Но как, и стану ли я это делать?

Правда в том, что даже когда мы высказываемся (точнее, когда я высказываюсь)в защиту одиночества, в это вкладывается разный смысл. Что меня заставляет задаться вопросом о природе союза – любого. Может ли существовать такая вещь, как полное принятие другого? Или принятие подразумевает неискренность во имя союза?

Я знаю, - и вы тоже, - что все полное, идеальное, совершенное существует лишь в теории. Спросить «возможно ли полное принятие?» - значит перефразировать вопрос Жака Деррида «возможно ли полное прощение?» Принять – значит простить другого за то, что он не такой, каким мы ждем или хотим, чтобы он был; простить – значит принять, что другой, возможно, никогда не станет таким, каким мы хотим, чтобы он был; простить и принять – значит забыть: не подвергать забвению, но провести черту между сутью и покровами, что ее скрывают.

Полное прощение, принятие, забвение могут быть лишь взаимными. Недостаточно, чтобы только я смотрела сквозь чьи-то «айдентити»; другие должны признать, что «айдентити», как парадигмы и движения в искусстве, преходящи. Они приходят и уходят, чтобы пролить свет на ту часть существа, что до сих пор оставалась в тени. Как сказал греческий философ Гераклит, «все течет, все меняется», и если и существует истинный урок истории, так это урок перемен. Жизнь и есть тот самый перпетуум мобиле, и то же самое есть каждый человек в отдельности, если только он признает, что его человеческая сущность есть единственное, что остается неизменным, пока человечество живет. Можно менять взгляды, религию, пол, можно быть нечеловечески жестоким, но невозможно стать обезьяной. Можно, наверное, никогда не начать думать, но, начав, остановиться невозможно. А, как нам говорят, эта способность к связному и творческому мышлению и есть то, на чем стоит человек.

Мне нравится быть человеком. Даже мои ошибки и те жестокие моменты сомнений в себе – была бы я без них счастливее? Разве не эти самые моменты рождают часы, что я провожу в "Корнерхаусе", словно в кафе на Монпарнасе? Разве не в эти часы я понимаю, почему из всех романов и повестей мне наиболее близок «Театр» Моэма, хотя я далека от того, чтобы отождествлять себя с героиней?

Как Джулия Лэмберт в «Баркли», так и я в "Корнерхаусе" думаем, что все люди пытаются найти себе амплуа, чтобы остаться в нем, и лишь искусство, достигая до самых недр человеческой сути, может поднять занавес над этой сценой и показать: единственное, что истинно, неповторимо и постоянно в людях, - это их человечность, которая по определению уникальна. Именно ей мы по-настоящему принадлежны, и всякое изменение в нас имеет целью позволить нам остаться верными этой сути, тем чувствам и мыслям, что скрываются за сценическим образом.

«Надо же, какие разные у всех вкусы! Говорят, миссис Сиддонс очень любила отбивные котлеты. Я в этом на нее совсем не похожа – я обожаю бифштекс!»

Право, я люблю лосось.


Июль 2007 г.

Перевод с английского.