Мадьяры

       Мать моей бабули страсть как не любила этих мадьяр…
       Так уж получилось, что когда наше весеннее наступление под Харьковом захлебнулось, а немцы напротив, пошли вперёд, нацеливая жирные красные стрелы на своих штабных картах в направлении Кавказа и Волги, в доме прозвучало это пугающее слово «эвакуация».
       Оккупация было страшнее. Выбора просто не оставалось.
       Потому бабуля, подхватив в одну руку двух малых, в другую – швейную машинку, спасшую им всем жизнь на не такой уж и далёкой Хопёрщине, с трудом, но втиснулась в первый же гражданский эшелон, уходивший на Восток…
       А прабабушка осталась. По основательной крестьянской сущности, въевшейся за прожитую жизнь в самые печенки, оставить дом и немудрёное хозяйство вот так, просто «ни на кого», было нельзя. Да и неизвестно, где сейчас была остававшаяся в Харькове младшенькая… А если вдруг? Вдруг, Бог милостив, вернётся?! Куда? К пустой хате?
       В общем, Пра осталась «под немцами». Вернее, «под» - мадьярами…
       Не знаю, что уж там вытворяли в занятом селе эти мадьярские парни и мужики, в своей, отличной от вермахтовской, голубоватой форме, но когда Пра молча вспоминала те далёкие осень и зиму, тёмно-свинцовая завеса заливала её обычно светло-серые глаза, а в их уголках собиралась многочисленная сеточка глубоких морщинок…

       * * *
       Наверное, этот холодящий душу свинец оставался и во мне, когда в первый раз, стройотрядовцем, попал в тогда ещё социалистическую Венгрию.

       * * *
       В Секешфехерваре это было…
       Да, в Секеше.
       Только «Секешфехервар» - это мы говорим. Венгры, похоже, говорят это слово-название примерно так же, но со своими, неслышимыми нам, модуляциями голоса или чем-то там ещё. Недоступно нашему уху, а потому и языку, но совсем по-другому.
       Всю, по советским меркам, недолгую дорогу от Шопрона до Секеша, что, за разговором, смехом и шутками, мы незаметно проскочили в прожаренном, как разогретая духовка, «Икарусе», отлично говорившие по-русски, сопровождающие нас, такие же студенты, Надь и Имре, регулярно сменяя друг друга, спрашивали:
       - Так куда едем, парни?
       Сначала поврозь, а под конец дороги уже дружно, хором звучал стандартный русский ответ:
       - В Се-кеш-фе-хер-вар!
       По получению которого, вся венгерская троица, включая водителя, заливалась дружным и долго непрекращающимся хохотом… По ярко выраженной мужской составляющей смеха, контрастно отличающейся от женской, было понятно, что все мы, и вместе, и поврозь, говорим какую-то изысканную мадьярскую скабрезность.
       Потому, как только сходила на нет дружная смеющаяся оратория, да потихоньку затихали девичьи восторги по поводу проносящихся за окном не виданных ранее ландшафтов, кто-то из почётного венгерского эскорта опять задавал не надоедающий нашим сопровождающим вопрос:
       - Так куда?…
       И всё возвращалось на круги свои… До следующего вопроса. Точно такого же…

       * * *
       Да, в Секеше…
       Небольшом по Питерско-Московским, да даже и Харьковским, масштабам, венгерском городке в полусотне километров от Будапешта. И в такой же полусотне - от Балатона, но, в противоположную от столицы сторону, на юго-запад.
       Городке, зажатом в плотное кладбищенское кольцо советских воинских захоронений.
       С какой бы стороны не въезжал в Секеш, первыми тебя встречали, или последними – провожали, когда выезжал, эти могилы. Могилы, могилы, могилы… Во все стороны. Налево, направо и так – до самого горизонта. Столько домов, наверное, нет в этом Секеше, сколько могил вокруг него… Насмерть стояла здесь 5-ая танковая дивизия СС.
       Могилы, могилы… Все на одно лицо… Маленький, аккуратно постриженный травяной пятачок, заключенный в неширокий серый каменный бордюр и, с такого же камня, - невысокой, ниже колена, наклонной плитой в завершении зелёного прямоугольника.
       «Рядовой Габулов».
       «гв. ст. сержант Игнатенко».
       «гв. капитан Шулепа».
       «ефрейтор Накопия».
       «Неизвестный».
       Разные дни, месяцы и годы рождения. А дата смерти - у всех одна – «март 1945». Как тяжело им всем было умирать всего за месяц до Победы… В одном шаге от Мира. Правда, об этом они ещё и не знали…
       Сколько наших – русских, татар, карелов, коми, менгрел, узбеков – полегло на чужой для них мадьярской земле. Как не хотелось им оставаться здесь, на широкой, но неуютной, Венгерской равнине. И как, наверное, перед смертью завидовали они тем, кто лёг раньше, накрывшись с головой своим, родным суглинком, чернозёмом или лёгким пуховым одеялом песка… Скольких уже никогда не дождутся матери, жёны, любимые… Скольким не увидеть больше сырого, прохладного, но для каждого из них такого тёплого и родного, предутреннего летнего тумана на Дону ли, Енисее…
       Страшно…
       Вот в таких местах отчётливо понимаешь, как много Та Война забрала не только у твоих родных… У всех… Всей страны. И какой дорогой ценой пришлось заплатить за Победу…

       * * *
       Поселили нас в высокой, многоэтажной свечке студенческого общежития.
       В самом центре города.
       Как и в любой общаге, место для дежурного вахтёра было оборудовано на первом этаже, перед небольшим тамбуром, имевшим на входе и выходе из него по двустворчатой двери с большими стёклами.
       И вот дня через три,– примелькались, на входе, видно успел увидеть через дверное стекло, нас встречает вахтёр и, на достаточно чистом русском, приветствует:
       - Здравствуйте!
       На русском…
       Нет, в те времена родная речь звучала в городе довольно часто. Всё-таки в Секеше стоял крупный гарнизон Южной группы войск. Да и народу, по линии Спутника или Интуриста приехавшего ознакомиться с товарным разнообразием в братской по соцлагерю стране, было достаточно много. Так что, то на улице, то в магазине, то где в столовой, нет-нет да и услышишь обрывок разговора на великом и могучем...
       Но – от венгра? Да ещё и незнакомого нам…
       Может, надо что пожилому человеку?
       Удивлённые и немного заинтригованные, остановились. Обступили жиденьким колечком седого, коротко и аккуратно постриженного, среднего роста, худощавого, пожилого мужчину с загорелым и ещё не старым лицом.
       Оказалось, Ласло воевал в армии Хорти. На Восточном фронте.
       Под Новороссийском его «Мессер» сбили. Успел выпрыгнуть из горящего самолёта.
Между морем и землёй выбрал последнюю. Приземлился в расположении наших частей. Плен. Почти год лагеря в Сибири. Там и выучил русский. Там же понял, что всё… Ещё чуть-чуть и… Ни-ког-да…
       Никогда больше не увидеть ему голубого Дуная…
       Потому и положил на стол Куму* от руки написанное заявление. Хочу искупить, мол… Кровью. Свою вину, если не перед Родиной, то перед мировым пролетариатом…

       * * *
       Лётчиков на фронтах не хватало. Хороших – тем более. А тут ещё истребитель, хорошо знающий и технику, и тактику воздушного боя противника. Месяц-другой переподготовки и войну Ласло заканчивал уже на МиГах.
       Тех самых, на одном из которых Александр Покрышкин, один из лучших воздушных асов Красной Армии, уже на второй день войны, над Прутом, сбил свой первый Ме-109Е. Правда, то самое начало Великой Отечественной было. А уже на втором её году стало ясно, что серьёзные недостатки машины – слабое вооружение, трудности в пилотировании, особенно при посадке, сравнительно низкие скоростные и технические данные на малых и средних высотах - не позволяют полноценно использовать МиГ-3, как фронтовой истребитель. Да и штурмовиков Ил-2 фронт требовал всё в больших и больших количествах. Моторы же, что для МиГа, что для Ила, выпускались одним заводом. Для увеличения производства столь нужных в войсках штурмовиков, выпуск двигателей для МиГ-3 свернули.
       Но те три с лишним тысячи самолётов, что выпустили оборонные заводы в течение 1940—1941 годов, продолжали воевать. МиГ нашёл себе применение как высотный ночной истребитель в системе ПВО, где его большой потолок (до 12 000 м) и скорость на высотах были решающими. Так он, в основном, и применялся до конца войны.
       Наверное, нет ничего удивительного в том, что не посадили Ласло на со всех сторон засекреченный «седьмой» Лавочкин – Ла-7, считавшийся одним из лучших фронтовых истребителей конца войны. А мало ли... Вдруг он, на этом, совершенно секретном, да через линию фронта?.. К «своим». Кто ж его, венгра этого, знает? В душу чужую фонариком не посветишь… А так, в ПВО, да на уже снятом с производства… Почему бы и нет?..

       * * *
       Вот ведь тоже – судьба человека. Судьбина...
       Попал солдат, человек подневольный, воинскую присягу исполнять обязанный, между советским молотом и германской наковальней…
       Но, видно, было в нём что-то такое, позволившее не только выжить, уцелеть, но и не сломаться. Вернуться таки, пусть не к истокам своим, но к руслу голубого Дуная, а, если и не Дуная даже, то - Балатона. Да и в этом ли суть,- Дуная, Балатона. К дому родному, своим корням вернулся человек. Может быть потому, что именно они, корни эти, помогли ему тогда.
       Дом же – он всегда родной. Свой, теплом родных и близких богатый. И кто нынче у руля – Хорти, Ракоши, Кадар или Грос, так ли важно для выжившего и вернувшегося с полей Второй всемирной мясорубки человека?..


       * * *
       А девчонки в Венгрии красивые…
       Вот только... Только, чуть что, так сразу бегут исповедаться. В костёл. Или матери. Или и туда, и туда сразу. Вроде бы так – вернее…


*Кум - начальник оперативной части лагеря

27.05.2008