Жизнь прекрасна. Глава 4
На вокзале, как на всех вокзалах мира, жизнь не останавливалась ни на минуту. Как тридцать, пятьдесят, восемьдесят лет назад все тот же голос сообщал об убытии или прибытии такого-то поезда с или на такую-то платформу. Он прошел к камере хранения, открыл ячейку, набрав замысловатую комбинацию цифр, состоящую из даты рождения и даты кончины какого-то особо любимого тирана. Открыл шкафчик, вынул из него сумку, точно такую же большую, как та, которую он держал в руках (никогда не ставил на землю!), но потяжелей. В шкафчик поставил ту, что принес из офиса. Закрыл его, набрав новую комбинацию цифр (память на цифры была великолепной), и вышел из здания вокзала. Остановил подъехавшую машину, из которой только что вышли пассажиры, две девчонки в задрипанных курточках и джинсах и тощий парень с торчащими в разные стороны клочьями волос на голове.
«Так сейчас модно!»
Он попросил водителя подвезти его к станции метро на Крещатике. Выйдя из машины, он как бы поспешил к метро, которое вот-вот закроется. Вошел, подошел к кассе, купил два жетона и … вышел, проходя мимо дежурной и стоявшего рядом с ней мента. Быстрым шагом направился к пассажу. Стремительно прошел мимо освещенных окон дорогих кабаков, которые давно его не волновали и не прельщали. Ничего нового они ему уже не предложат и не покажут. Он на своем веку повидал такие кабаки, ел и пил такое, что сам удивлялся, как он после этого еще не отдал концы: жабы и змеи, какие-то медузы, ящерицы и тухлые яйца, ядовитые рыбы, и прочую “снедь”, бараньи хвосты и яйца, печень каких-то жутких рыб, салаты из морских водорослей и цветов в Китае, Гонконге, Малайзии, Сингапуре, на Ямайке, Гаити, в Лондоне и в Париже, Дели и Сан-Хосе, в Претории и Мехико…. Какие только девки не садились ему на колени, какого только цвета и размера не были их прелести! Всего хотелось попробовать, и еды, и вин, и девок не нашенских: загорелых испанок, темнокожих мулаток, желтых и красных, черных и белых…. И ничего в них не оказалось особенного: у всех все было одно и то же. Весь кайф зависел от антуража, от запахов, красок, звуков и того, что сам хотел увидеть и получить. И получал. И это тоже приелось и надоело.
Но сейчас все это далеко позади. Все это его совершенно не тешило и не волновало. Он был движим только одной страстью, которая выгнала его вечером прочь из офиса и подальше от теплого, шикарного, уютного дома, который стоил ему такую уйму бабок, что в самом сладостном сне и не приснится многим его бывшим корешам.
Дела в фирме шли хорошо. Он постоянно что-то где-то расширял, укрупнял, прикупал, инвестировал. Откуда это у него? Нюх? Фарт? Закончил какой-то задрипанный индустриальный техникум, и тот с трудом. Два раза выгоняли. Если б не Людкин папаша гэбешник, не видать ему этой жалкой ксивы, как своих ушей. Еще за год до окончания этого заведения он оказался с Людкой в постели, если это можно было назвать постелью, на какой-то вечеринке у кореша дома. Она тогда сама потащила его на кучу какого-то тряпья в бабкиной комнате: предки на даче были. Там еще кто-то рядом тоже сопел, потом та девка тихо всхлипывала, а хлопец уговаривал ее, что ничего страшного не произошло, а потом уже с раздражением:
– Ну, чего ты, дура, воешь? Замолчи! Сама ж хотела….
А Людка была другой, смелой и ласковой. Любопытная была! И почему так, а не так? А вот это что? А можно так?
Вот сейчас бы так! А что теперь? Он придет домой, а она буркнет что-то, не открывая глаз, когда он войдет в спальню, повернется на второй бок и будет продолжать спать. Утром нальет себе и ему кофе, расскажет какие-то сплетни про соседей и даже не спросит, где был, что делал. Ей все равно. Свою женскую функцию выполнила, детей родила, – и, баста, вся тебе любовь. И кто бы мог подумать, что та шустрая, похотливая девчонка превратится в добропорядочную матрону и мать семейства! Тем не менее, с ней всегда было хорошо и легко. Да и папашка её не один раз отмазывал его от всяких бед. Вытащит из какой-то “передряги”, поругается, а потом выпьет и начнет смеяться и рассказывать о «подвигах» своей «босяцкой молодости»: о том, как «брали» там где-то что-то, о поножовщине в сквериках, тупой, бессловесной. Как друга любимого потерял в одной такой пьяной стычке. Только утром, дома, вспомнил все – и ужаснулся. Плакал на похоронах и дал себе слово, что больше никогда не будет пить, материться и драться. И сдержал слово, почти. Потом пошел в армию, война…. С матом было тяжеловато. Все никак не мог отвыкнуть.
– Так ведь иначе не понимают, мать их…., – горячился старик, рассказывая о своих военных “подвигах”.
После войны пошел в “органы”. Тогда это ведомство МГБ называлось. Ну, тут его характер и “знание жизни” очень пригодились. Служака из него получился отменный. Дослужился до полковника. Вспоминал, как в Питере, а потом в Прибалтике “славно поработали” после войны. Потом свои командировочки в Будапешт, Берлин, потом “к этим клятым ляхам, в Польшу”.
– Ишь, чего им захотелось, свободы! – горячился старик, забывая, что сам уже живет в другой стране, с другим названием, с другими законами.
– Еще Польска не сгинела, пся крев! – вдруг по-польски начинал ругаться старик.
И тут вспоминалось, что мать его и бабка были полячками. А он поляков и по сей день ненавидел лютой ненавистью.
Когда он первый раз увидел киоск, в котором производили размен валюты, то пошел к участковому этого района. Мол, валютчики, гады, пролезли. Пользуются моментом безвластья, валютными операциями занялись. Мент с сочувствием похлопал «батю» с орденами по плечу и сказал, чтобы тот шел спокойно домой, что он, мол, участковый, разберется “с этой валютной сволочью”. Но на следующий день киоск по обмену валют стоял на прежнем месте и, как ни в чем не бывало, обменивал гражданам эти страшные зеленые бумажки. Дед пошел в свое бывшее ведомство, откуда вылетел злой. Пришел домой, выпил. Лег спать. А ночью ему стало плохо. Увезла старика карета скорой помощи в бывший гэбешный, нынче СБУшный госпиталь. Откачали ценного товарища, тогда как по всей стране люди от инфарктов и инсультов из-за отсутствия элементарных медикаментов мерли как мухи. Но слугу отошедшего в мир иной режима спасли. Он вернулся из госпиталя притихший и плаксивый. После госпиталя старик почти все время молчал, сидя в кресле, думая о чем-то своем. Иногда кряхтел, когда хотел встать. Теща подхватывалась ему на помощь. Но он отталкивал ее и сам ковылял, когда в туалет или на кухню попить или поесть, когда в постель. Иногда подходил к окну, долго стоял, глядя на улицу, что-то бурчал себе под нос. И никогда не отвечал, если его спрашивали:
– Кириллыч, ты о чем?
– Не вашего ума дело, порасплодились тут как тараканы.
Потом ему дали путевку в кардиологический санаторий. Он там пробыл две недели. И как-то утром позвонили и сказали, что он умер ночью, во сне. Сосед по комнате татарин, капитан в отставке, тоже гэбешник, сказал, что «больно старый матерился во сне и отдавал приказы перед тем, как закашлялся и отдал Богу душу». И перед смертью никак не мог отказаться от своей привычки к крепкому словцу и командовать. Какие приказы он отдавал, так никто и не узнал. Татарин не сказал, а жена и дочь не спросили.
С Кириллычем ушла из семьи целая эпоха, рухнула стена, за которую вся семья пряталась в самые сложные и трудные моменты. Он знал, если бы не старик, не быть ему сейчас уважаемым бизнесменом и членом «демократического сообщества». Сидеть бы ему, и не один раз, и подолгу, и за разные «шалости». Старику как-то удавалось все решить где-то в каких-то кабинетах, куда он не любил захаживать. Но и там сидели люди, которые любили и поесть, и выпить, и погулять. И деньги очень любили, не меньше тех, кого они ловили. Однажды один близкий друг, какой-то там полковник признался Кириллычу:
– Ты меня на его место поставь, так я через три месяца буду сидеть рядом с ним. Система, брат такая, всех перемалывает.
Да, система была, да и осталась кошмарной.
Свидетельство о публикации №208061600337