Глазами клоуна воспоминания о Геннадии Бортникове

Мне жаль себя и вас.
В скафандрах одиночеств
по камерам квартир
в границах государств…
(К. Ковальджи)

«Театр!.. Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?

… И в самом деле, не сосредоточиваются ли в нем все чары, все обаяния, все обольщения изящных искусств? Не есть ли он исключительно самовластный властелин наших чувств, готовый во всякое время и при всяких обстоятельствах возбуждать и волновать их, как воздымает ураган песчаные метели в безбрежных степях Аравии?.. Какое из всех искусств владеет такими могущественными средствами поражать душу впечатлениями и играть ею самовластно…»

(В.Г. Белинский. Литературные мечтания)

Эта фраза стала настолько расхожей, что, мне кажется, ее цитируют даже люди, никогда не слыхавшие шороха раздвигающегося занавеса после того, как оркестр сыграл увертюру. А на самом деле? Можно ли ответить на вопрос «Любите ли вы театр так, как я люблю его…» однозначно — «да» или «нет»?

Так случилось, что к чтению я пристрастилась с раннего детства, выучив уже к двум годам буквы русского алфавита. Есть еще одно обстоятельство — мною некому было заниматься, поэтому чтение было беспорядочно, часто книги не соответствовали моему возрасту. Воспринимала я смысл прочитанного, часто улетая в фантазиях далеко от содержания, заполняя своим воображением несуществующие страницы. Поступала я с книгами, как с картинками для раскрашивания — дополняла сюжетные линии, рисовала свои собственные портреты героев, далекие от авторского замысла. Поэтому мое близкое знакомство с театром началось не с драматических, а с балетных спектаклей.

С детской бессознательной жестокостью я наотрез отказывалась воспринимать на сцене взрослых актрис в роли юных девушек, каким бы талантом они не обладали. Наверное, поэтому у меня «не сложилось» с оперой, ведь становление оперных певцов, раскрытие их певческого таланта, увы, заранее предопределяет то печальное обстоятельство, что никогда сценической Татьяне Лариной не будет осьмнадцати лет. С балетом было иначе.

Мое эстетическое чувство остро реагировало на пластику идеального человеческого тела, сопровождаемую прекрасной музыкой. Уже гораздо позже я задумалась — а как, собственно, общались между собой Адам и Ева? Посредством какого языка? Не найдя ответа в Библии, для себя решила — единственно возможным языком были движения тела и мимика лица. Поэтому воображала себе прародителей человечества исключительно в образах балетных танцовщиков.

К сценическим интерпретациям литературных произведений относилась недоверчиво и настороженно, испытывая страх перед разрушением образов героев, созданных моей фантазией. Поэтому предпочитала спектакли по пьесам, написанным не по мотивам, а специально для театра, или же по книгам, которых я еще не читала.

Это небольшое вступление — ответ на вопрос Виссариона Белинского — мне понадобилось, чтобы перейти к спектаклю театра им. Моссовета «Глазами клоуна», поставленному в 1968 году недавно умершим актером, режиссером, художником Геннадием Бортниковым по мотивам романа Генриха Белля.

«Иногда я сам не знаю, что пережил в действительности: то ли, что вообразил себе так ясно, так осязаемо, или то, что со мной случилось на самом деле. В голове у меня все смешивается…», — сказал о себе в романе Ганс Шнир.

Со мной часто происходит то же самое — начиная от несуществующих сцен в книгах и фильмах, заканчивая событиями, которые вполне могли возникнуть в моем воображении.

Почему-то театр им. Моссовета приезжал на гастроли в мой город особенно часто.

Со спектаклем Бортникова «не все ладно». Я не могу определенно сказать — видела я его один раз или дважды. Такое со мной бывает. Есть и объяснение в этом конкретном случае.

Дело в том, что «возбуждать и волновать меня, как воздымает ураган песчаные метели в безбрежных степях Аравии» могут спектакли, увиденные или дома — в одном из двух драматических театров (прежних — уютных, маленьких), или по месту «прописки» гастролирующих трупп.

Сейчас в моем городе гастроли из соображений прибыльности проходят в новом здании оперного театра, начало строительству которого было положено в позднебрежневские времена, а конец совпал с кризисом после распада СССР. В этот, напоминающий универмаг, театр можно прийти разве что в случае крайней необходимости. Несколько раз я побывала там — на спектаклях, наскоро сколоченных под то или иное популярное имя антреприз — разочаровалась и больше не хожу. Никакого эмоционального отклика!

Я вспоминаю одну из последних командировок в Москву, еще до развала Союза. У моей коллеги была счастливая рука на лишний билетик. Так мы попали с ней в театр им. Маяковского на спектакль «Леди Макбет Мценского уезда» с Гундаревой в роли Катерины. Меня поразил конец спектакля, когда артисты вышли на поклон. Наталья Гундарева — совершенно отрешенная, она была еще там, в Волге, с Лизеткой. Аплодисменты не прекращались, весь зал встал, а на сцене она — еще не разорвавшая эмоциональной связи с ролью. Другие улыбались и благодарили публику. А Гундарева продолжала стоять отрешенно, смотрела в зал и, казалось, не воспринимала реакции зрителей. И только по щекам, а я сидела близко, катились слезы. Этого не сыграешь. Вот так я ее и запомню — в роли Катерины Измайловой, вышедшей на поклон, эту отрешенность и эти слезы, катящиеся по щекам…

И второй незабываемый спектакль «по месту» — ленкомовский — «Юнона и Авось», с Николаем Караченцовым, со всем первым составом исполнителей.

У меня была когда-то, еще со школьных лет, привычка таскать в сумке записные книжки и записывать туда всякую всячину, вроде того, что составлять «Перечень моих несчастий», в котором первой строкой мог стоять перевод необходимого количества «знаков» из газеты на немецком языке для зачета.

Лето 1969 года, судя по сохранившимся записям, я провела в Риге, одновременно с гастролировавшим там театром им. Моссовета. С 1 июля по 3 августа побывала на четырех спектаклях и творческой встрече с Геннадием Бортниковым.

Спектакль «Глазами клоуна» я смотрела 6 июля. Но впервые или, все же, во второй раз, судя по незабываемому впечатлению, которое он на меня произвел? «Пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного» могла, конечно, сделать в этот раз исключение (смотрела не дома и не в Москве). Но почему же, вспоминая спектакль, я чувствую волнение, которое могла испытать только в родных стенах одного из наших театров? Понятно, что в том юном возрасте, в котором я тогда находилась, невозможно было в полной мере оценить всю глубину спектакля, истоки ситуации (роман я прочла значительно позже). Это сейчас, вновь перечитывая Белля, со всем опытом прожитой жизни, с пониманием того, что раньше было сокрыто, с прикосновением к основам христианства (пока еще не к вере), я иначе все воспринимаю. С того далека помню зрительный зал, объединенный острым чувством сопереживания, свое недоумение — как можно было поступиться любовью ради совершенно непонятных религиозных убеждений? (Атеистка, воспитанная матерью-атеисткой, выращенная бабушкой-атеисткой…)

Какой наивностью выглядит теперь то, давнее чувство, что я понимаю Ганса и не понимаю Марию. Вспоминаю потрясающую игру Геннадия Бортникова. Скажи мне после спектакля, что не сам Ганс Шнир ходил по сцене, произносил свои пронзительные монологи, плакал, смеялся, звал Марию — я бы не поверила такому человеку. Актер «поразил мою душу впечатлениями и играл ею самовластно». А музыка? Уже потом я узнала, что специально для спектакля композитор Юрий Саульский написал цикл песен на стихи Григория Поженяна — «Вальс клоуна», «Молитва клоуна» и «Мари».

Песня «Мари» звучала во мне все эти годы. А самое незабываемое воспоминание — это как зал слушал «Молитву клоуна». Мне кажется, сейчас в финале спектаклей зрители поднимаются из вежливости или по традиции — ни разу в последние годы я не чувствовала вот этого соучастия, когда зрители становятся единым «действующим лицом» в конце. Стоя, не сводя глаз с исполнителей, в своеобразном трансе, в немыслимом эмоциональном напряжении мы слушали и плакали.
Спасибо, Господи, тебе
За все твои предначертания:
За все тревоги и страдания
Спасибо, Господи, тебе.

Спасибо, Господи, тебе
За то, что всё тобой уменьшено:
И радость, и любовь, и женщина
Спасибо, Господи, тебе.

Спасибо, Господи, тебе
За все земные прегрешения.
За боль, за муки и лишения
Спасибо, Господи, тебе.
Спасибо, Господи, тебе
За рабство и за двоедушие.
За ложь, измену и удушие
Спасибо, Господи, тебе.

Спасибо, Господи, тебе
За то, что предают товарища.
За преступления и пожарища
Спасибо, Господи, тебе.

Спасибо! Нашею судьбой,
Такою жизнью — сыты по уши.
Но также, просим мы о помощи
И о спасении тобой.

И все же… Если премьера в театре им. Моссовета состоялась в конце сезона 1967-1968, то театр мог приехать на гастроли в мой город летом, и я могла впервые увидеть спектакль, сидя слева в первом ярусе. Опять разыгралось воображение? А если премьера была в начале следующего сезона, то остается только Рига-1969. Вот только единение с залом — откуда оно в чужом городе? Тем более в прохладной в политическом смысле Прибалтике, всегда прохладной, особенно после Чехословакии 1968-го.

26 июля в небольшом зале какого-то рижского клуба я сидела уже недалеко от сцены, в одном из первых рядов, на творческом вечере Геннадия Бортникова.

Юным девицам 60-х «система» сослужила, как ни странно, добрую службу тем, что не всякий желающий мог попасть на сцену. Не стыдно было числиться в фанах Муслима Магомаева, Льва Лещенко или Сергея Захарова, хотя самого слова «фан» тогда еще не знали. Так же было и с актерами театра и кино. Вот и бегали мы на творческие вечера после понравившихся спектаклей и концертов, не спуская восторженных глаз со своих кумиров, нервно теребя в руках программку в надежде не пропустить момент и первой подскочить за автографом. Почему-то мне кажется, что где-то в родительском доме, среди книг и журналов лежит программка творческого вечера Геннадия с вожделенным «рижским» автографом. Я просто вижу себя во втором-третьем ряду партера справа, прямо напротив столика, за которым он — Ганс Шнир. А потом легкое замешательство в конце, страх, что не смогу подступиться, мои растерянные умоляющие глаза и его вопрос: «Как тебя зовут?» — «Мария…», — шепчу я… Боже правый! Мария! Спасибо моей маме, что не уступила бабушке и назвала меня этим замечательным именем!

«Трава, и листва, и моря это ты, только ты, Мари…». Мария… И я ухожу с программкой, на которой — «Марии. Геннадий Бортников. Рига-1969».

Нет! Не могло мне это привидеться! Рига-1969 — откуда бы это, если я больше не просила автографов ни у кого?