А где-то там, вдали, курлычут журавли они о родине

Первые 12 лет моей жизни прошли в сельской местности и в мечтах о большом Городе — том самом, где жила моя бабушка. Меня не смущала «десятиметровка» в коммуналке с соседями — ведь нам приходилось и снимать углы в крошечных сельских хатах, и жить в подсобке за сценой сельского клуба, и с опаской заходить в домишко, который чудом сохранился с дореволюционных времен и почти врос в землю, — бывшую контору управляющего имением местного помещика.

Я мечтала стать горожанкой и стала ею, я прожила в Городе своей детской мечты несколько десятков лет и значительно позже по-настоящему полюбила его, но, как ни странно, острое чувство причастности к Родине у меня возникает при воспоминаниях о первых двенадцати годах моей жизни — вдали от мегаполисов.

…Западная Украина. Мелководная прозрачная речушка, почти ручей, струящийся по камешкам. В этой речушке женщины стирали белье, выбивая его «праныками» — плоскими узкими деревянными дощечками — и раскладывая чистое на луговую траву для просушки. В нашем крошечном городке сосуществовали керосиновые лампы и водопровод, праныки и патефоны. Там коптили мясо в специальных коптильнях у дома, летом сушили, ворошили и собирали в стожки сено на лугу, зимой катали детей на самодельной карусели, устроенной из колеса от телеги да из привязанной к нему оглобли. Там на школьном дворе росли высоченные вербы, и там рыженький мальчик-одноклассник, в куртке с матросским воротником, с лицом, усеянным веснушками, забравшись в перерыве между уроками на одно из деревьев, подарил мне в первом классе первый в жизни букет из «котиков» вербы.

Потом мы переехали в райцентр, расположенный в нескольких часах езды от моего Города. Именно там мы жили вначале за сценой клуба, а позже в одной из контор бывшей господской усадьбы. В этом клубе мне посчастливилось почти два года прозаниматься в музыкальной школе, и пианино всегда было в моем распоряжении — стоило лишь открыть маленькую дверцу между нашим временным пристанищем и сценой.

Летом я пряталась от мамы в ветвях огромных, густых белых акаций. Забравшись с книгой в руках повыше, обрывала я сладкие цветки, наполненные вкусным соком, и радовалась, что меня не смогут здесь найти — и не придется мне забавлять младшего брата.

Спустя два года, распрощавшись с уроками музыки, я оказалась уже в семи километрах от райцентра. Там мне купили мой первый велосипед, и летом разъезжали мы с друзьями вокруг центральной усадьбы совхоза, куда перевели на работу моего отца.

И вот еще вспоминаю конец лета, сухие, утоптанные и утрамбованные тропинки, которые извиваются между желтеющими полями. А среди этой желтизны — ярко-синие головки волошек (васильков). И мы, побросав велосипеды у обочины, безжалостно обрываем эту недолговечную красоту. С тех пор, наверное, я никогда больше не собирала букеты из полевых цветов — те волошки, поставленные дома в вазу, сразу же потеряли всю свою волшебную прелесть, свою вызывающую синеву на фоне золотых колосьев, а потом они и вовсе увяли.

А острое чувство «заснеженной Родины» я испытывала уже позже, просыпаясь среди ночи в поезде и глядя на мелькавшие вдоль дороги ели с заснеженными лапами и березы, ветви которых тоже прогибались под тяжестью снега.

Тогда, в моем детстве, в ранней юности, мне очень нравилось смотреть на тропинки, петлявшие среди зелени или желтизны полей. Мне казалось, что вот придет время, и я уйду по одной из них в даль, в неизвестность, но уйду я не одна. Воображение в предчувствии любви рисовало мне только такую картину, только такую единственно возможную дорогу — вместе, за линию горизонта, в далекое и неведомое…