Август 1991

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "ЧУЖИЕ ПИСЬМА".

Хоть Маринка на десять лет старше меня да и замужем, и ко времени нашего с ней знакомства (когда после окончания школы я начала работать лаборантом в одном научно-исследовательском институте) у неё было уже двое детей (сыну 3, а дочери полтора годика), мы подружились и до сих пор поддерживаем отношения. Сейчас Маринка и её муж работают на одном из крупнейших заводов Екатеринбурга: она – в бюро переводов, он – начальником сборочного цеха.

Все мы радовались перестройке Горбачёва. Открытость, гласность, плюрализм мнений... Свобода... Правда, отрезвление от проводимой им политики, его ума и сообразительности произошло очень быстро. Прослушав несколько докладов Горбачёва, я назвала его «птицей Говорун», по имени героя одного из любимых мной русских мультиков: говорит, говорит часами, а о чём собственно – непонятно, просто толчёт воду в ступе и больше ничего, на вопросы никогда не отвечает прямо и так бывало перемешает всё, запутает, что спрашивающий, наверняка, уже и сам не вспомнит и не скажет, о чём спрашивал.

Поэтому я никак не могла понять Маринкиного мужа, который, едва только Горбачёв появлялся на телеэкране и открывал рот, шикал на нас сердито, чтобы мы перестали разговаривать, а не то, не дай Бог, пропустит какое-нибудь особо важное слово. Ты бы видел, Кристофер, как он вперивался глазами в телеэкран... Мне же через пару минут становилось так неинтересно, так скучно - хоть вой. Лучше бы фильм какой-нибудь посмотрели, вздыхала я про себя, а потом думала со стыдом: «Ну какая же ты аполитичная особа, дорогуша. Может, даже и глупая, недалекая, ничего-то в делах важных государственных не понимающая... Ведь, если такой умница, как Маринкин муж, ловит каждое слово Горбачёва, значит, это, действительно, очень-очень важно. А тебя – о, стыд! - зевота одолевает».

Да ладно! Горбачёву, если честно, я всё же очень благодарна: он помог мне обрести мою личную внутреннюю свободу. Знаешь, хоть я всегда и была девушкой размышляющей, но до перестройки мои мысли крутились в каком-то уж слишком чётко ограниченном пространстве... Нет-нет, тогда я об этом даже и не догадывалась, не задумывалась... Это понимание пришло позже, именно после перестройки. Раньше мне даже и в голову не приходило, что моё мыслительное пространство искусственно (идеологически то есть) ограничено, что на самом деле оно может постоянно расширяться, что за пределами его тогдашних невидимых границ может быть много чего живого и интересного для моей мысли.

Я тебе уже говорила, что детство и юность мои не были особо идеологизированы. Хотя, думаю, и мои мозги были в определенной степени промыты и «социалистический образ мышления», пусть даже и не в неизлечимой форме, но все же ограничил мой мир. Как будто во мне был эдакий предохранитель, не позволяющей мысли выйти за пределы, дозволенные неким невидимым, но чрезвычайно бдительным цензором. А после перестройки этот предохранитель взял - и перегорел, расплавился, и мысли мои хлынули на невообразимо огромный простор, о существовании которого они раньше совсем не подозревали.

То же самое произошло и с моей подругой Маринкой. В газетах, журналах стали печатать ранее запрещенные материалы о коммунистической партии, её вождях, их преступной деятельности... А сколько художественных произведений, совсем неизвестных или известных ранее только понаслышке, печаталось на страницах толстых литературных журналов! Только успевай читать! Словом, пищи для размышлений было предостаточно.

Руководителю бюро переводов, в котором работала Маринка, товарищу Ветренко, коммунисту до мозга костей, конечно, всё происходящее в стране ужасно не нравилось: не надо было выносить сор из коммунистической избы на всеобщее обозрение, причём, не только в своей стране, а во всем мире. Да, признавался он, были перекосы, были ошибки в их славном деле строительства светлого будущего для всех – заметьте! – граждан страны, но верные делу партии коммунисты их сами же и обнаруживали, разбирали, осуждали, пресекали, виновных всегда наказывали, даже из партии исключали - в семье не без урода.

Человеком этот Ветренко был хоть и честолюбивым, стремящимся к видному положению как на службе, так и в обществе, не брезгующим при этом сомнительными средствами, однако не монстром каким-то (может, просто времена партийных злыдней уже прошли), в зависимости от ситуации мог быть даже душевным, предстать перед подчиненными эдаким добродушным старшим товарищем, отцом родным, искренне радеющим о своих детях, снисходительно относящимся к идеологической незрелости молодёжи, поэтому Маринка порой не стеснялась при нём высказывать свои более чем резкие суждения в адрес коммунистов.

В то утро 19 августа 1991 года Маринке не удалось перед работой ни радио послушать, ни телевизор посмотреть. В цехе, в котором работал её муж, шёл ремонт, и тот дневал и ночевал там, поэтому Маринке надо было всё делать самой: приготовить завтрак для детей, поднять их с постели, накормить, собрать и отправить в летний лагерь при школе. Словом, времени на утренние новости совсем не оставалось, и на рабочее место она заявилась в полном неведении относительно того, что происходило в стране.

В бюро Марина зашла одновременно с Шавриной, дамой лет под пятьдесят с весьма оригинальным образом мышления. Например, в бюро переводов Шаврина занималась в основном делопроизводством, так как иностранными языками совершенно не владела, а зарплату требовала такую же, как у переводчиков, если не больше, обосновывая право на это настолько просто, что своими бесхитростными аргументами доводила сотрудников бюро до неописуемого «блаженства». «У вас же, - обращалась она к переводчикам, - способности к языкам, поэтому они вам и даются легко, без особого труда. За что же тут надбавка к зарплате полагается? Несправедливо! У нас в стране платят за труд!»

Помимо всех прочих своих «заслуг», Шаврина была ещё и чрезвычайно активной общественницей. Одним из самых ответственных заданий по этой линии её деятельности был сбор членских взносов с коммунистов партгруппы администрации завода. Благодаря своей общественной активности, эта дама знала всегда не только все заводские, но также и городские новости и сплетни. За время рабочего дня она успевала обойти с десяток различных кабинетов и почесать язык с самыми разными людьми.

Так вот, вошли Марина и Шаврина тем утром вместе в бюро и сразу же переглянулись между собой - почувствовали, что-то произошло, только пока непонятно – хорошее или плохое.

Ветренко прямо-таки светился, сиял, как начищенный до блеска самовар, даже помолодел вроде: подтянутый, спинка прямехонькая, пишущая ручка в руках вертится-крутится, мелькает по-деловому, на вошедших взглянул – рублем одарил. Как будто подменили человека, подумала Маринка. Куда только подевались присущие ему в последнее время вялость, безразличие, раздражительность, причиной которых было недавнее понижение его в должности – из заместителя директора по кадрам в начальники бюро переводов. Сегодня перед подчиненными сидел боец, рвущийся в бой... Нет, командир, не прячущийся за спины бойцов.

За столом, что поближе к начальнику, сидел тоже какой-то сам не свой, слишком уж торжественный и даже, как показалось Марине, слегка раздувшийся от важности переводчик Козловский, которому, как единственному мужчине в отделе, начальник явно покровительствовал, поэтому у обоих всегда была единая точка зрения буквально на всё.

Напротив же Козловского сидела, как в воду опущенная, Ада Ненашева – ну полная противоположность излучающим уверенность победы мужчинам. Она лишь молча подняла на вошедших глаза... Как у затравленного зверя, подумала Маринка. Её сердце ёкнуло: что-то очень нехорошее произошло...

Обычно Ада что-нибудь брякала в ответ на приветствие коллег, язвительное или безобидное, в зависисмости от настроения, типа: «Скажите на милость, зачем нашим мужчинам публичные дома, если в автобусе или трамвае в час-пик они запросто могут облапать и потереться о стольких женщин?!» или, обращаясь к Шавриной, энергично вкатывавшейся утром в кабинет: «Вас явно зарядил сегодня Кашпировский!»

Но от Адиного взгляда утром 19 августа у Маринки мурашки по телу поползли - в нём была крайняя безнадежность, а также, что особенно сразило её, - жуткий, панический страх...

- Что случилось? – наконец-то взяла себя в руки Марина.
- Вы разве не слушали сегодняшние новости? – в голосе Ветренко чувствовались нотки презрительно начальственного превосходства (я начальник, ты дурак), чего он после понижения в должности тщательно старался избегать, особенно с Мариной, женщиной трудолюбивой, чрезвычайно ответственной и самостоятельной, не нуждающейся в начальственных назиданиях и поучениях и явно не терпящей их, о чём и дала понять шефу с первых дней работы в бюро.
- Вот сегодня – уж простите великодушно - как раз и не получилось, - с язвинкой парировала Марина. Её всегда раздражало, когда люди на прямо и четко поставленный вопрос отвечали встречным вопросом или начинали свою речь издалека, важничали, темнили, тянули. – С маленькими детьми, если помните, бывают проблемы. Так что же все-таки, если это, конечно, не секрет государственной важности, произошло?
- Руководство партии приняло очень важное решение, - начал Ветренко серьёзно, как на партийном собрании.
- По улучшению экономической ситуации в стране? – перебила Маринка, облегченно вздохнув. – Так давно пора.
- И это тоже, - продолжал Ветренко важно, укоризненно взглянув на прервавшую его подчиненную. – Организован «Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР».
- Ну, это уж, по-моему, слишком, - опять не утерпела и вставила своё слово Маринка.
- Горбачёв отстранен от власти, - проигнорировал Ветренко её замечание. – Доигрался! Столько предстоит работы, чтобы исправить то, что он успел натворить за эти несколько лет! Ну, теперь-то наведём порядок в стране!
- А что ж Вы, коммунисты, при Горбачёве ничего не делали? Кто Вам мешал наводить и поддерживать порядок в стране? Один Горбачёв был помехой, что ли? Так боялись Вы все одного человека?! – нарочито удивлённо вскинула брови Марина. - Ответственности Вы всегда боялись - вот чего! О сохранности своей шкуры думали, о том, как бы получше выслужиться, место теплое не потерять... – начала горячиться она.
- Вы, Марина Геннадьевна, попридержите язык-то, попридержите. Распустились тут многие в эту перестройку! - брови начальника сдвинулись зловеще к переносице.
- Более семидесяти лет только и делали, что придерживали язык. Неужели опять прежние времена возвращаются?! – не выдержала-таки и вступила в разговор Ада Ненашева.

Ада появилась в коллективе переводчиков не так давно, чуть больше года назад. Пока сотрудники бюро не узнали её историю, недоумевали, почему такая блестящая переводчица английского языка да ещё и такой завидной наружности молодая женщина променяла Москву на провинцию. Ада закончила филологический факультет Санкт-Петербургского (тогда еще Ленинградского) госуниверситета с отличием, после чего сразу же перебралась в столицу...

Росла она в семье среднего уровня коммунистов со строжайшими моральными устоями. В первую очередь девочки (у Ады была старшая сестра) должны были «учиться, учиться и ещё раз учиться», как завещал «великий» Ленин, причём только на отлично, уважать и во всем слушаться родителей, всегда и везде блюсти свою и их честь, до самого окончания школы приходить домой не позже десяти часов вечера... Поэтому Ада втайне мечтала побыстрее вырваться из дома, стать, наконец, самостоятельной и жить в своё удовольствие, не забывая, конечно, и о родных.

В первый же день своего пребывания в Ленинграде она познакомилась с молодым человеком, студентом-старшекурсником того же филологического факультета. Ада сидела на скамеечке перед институтом, погрузившись в приятные размышления о своей новой жизни без строгого присмотра родителей, о свободе и связанными с ней выгодами и удовольствиями, как вдруг услышала над ухом: «Первый раз встречаю девушку с ненакрашенными ногтями. Откуда явилось такое исключение из правил, из какой такой стороны занесло его в наш достославный город на Неве?» Подняла глаза и обомлела... Перед ней стоял такой весь из себя стильный молодой человек – у Ады аж дух захватило – и с самоуверенной усмешкой хозяина положения в упор разглядывал растерявшуюся девушку-провинциалочку, явно довольный произведенным впечатлением. В тот же самый вечер, без излишних колебаний и внутренних мучений, она ему и отдалась.

Училась Ада легко и с удовольствием, при этом оставляя достаточно времени на развлечения. Природа была к ней благосклонна: аллергия к алкоголю и наркотикам помогла более трезво оценивать происходящее с ней и вокруг неё. После своей первой близости с мужчиной она, честолюбивая и независимая, вдруг поняла, что отныне они, то есть мужчины, будут всегда играть в её жизни первую роль. Ада готова была терпеть от них многое и прощать то, что никогда не простила бы женщине. Без всякого сомнения женщина для Ады, кроме неё самой, разумеется, стояла на более низкой ступени развития.

Еще будучи студенткой, Ненашева вышла замуж за своего первого мужчину, с которым познакомилась на скамеечке перед университетом, но, как она сама небрежно, мимоходом бросила Марине в одном из разговоров, переспала абсолютно со всеми друзьями мужа. Ну что тут поделаешь, не могла она устоять перед хоть сколько-нибудь умным и остроумным мужчиной, оказывающим ей знаки внимания, а таких, по ее словам, было много среди друзей супруга.

После окончания учёбы муж получил распределение в московский «Интурист», что было очень престижно по тем временам, а тремя годами позже присоединилась к нему и Ада. Работа интересная, но не без минусов для семейной жизни. Приходилось очень много разъезжать с иностранными туристами или деловыми партнерами какого-нибудь важного советского предприятия по разным уголкам необъятной родины. И частые, а иногда и долгие разлуки с супругом при Адином непомерном, как казалось Марине, восхищении мужским полом принесли свои печальные плоды – развод.

В одной из поездок Ада познакомилась с красавцем-англичанином, работником какой-то туристической фирмы в Лондоне, и, по ее словам, влюбилась в него безумно, развелась с мужем, уехала в Англию и там вышла замуж за предмет своей новой страсти и поклонения. Получение разрешения на выезд на постоянное место жительства в другую страну было связано в брежневские годы со всяческими унижениями и поношениями со стороны не только сотрудников ответственных органов, но зачастую и коллег по работе, соседей, знакомых, что испытала на себе в полной мере и Ада.

О годах, проведенных в Англии, Ненашева вроде не утаивала, рассказывала всем интересующимся, но без особых подробностей, хотя обычно любила поболтать о своей личной жизни чуть ли не с первым встречным-поперечным, смакуя при этом пикантные места. Коллеги знали только, что работу ей там найти не удалось, жила за счёт мужа, но зато на курсах машинописи превосходно освоила слепой десятипальцевый метод печати – предмет Маринкиной зависти.

В их английском доме часто бывали гости, в том числе писатели, музыканты, переводчики, общественные деятели, как английские, так и из других стран, одним словом, люди образованные, напичканные всякой интересной информацией, с которыми можно было не без пользы скоротать время, почесав как следут языком, а потом прихвастнуть своими связями в беседах с менее удачливыми знакомыми.

То есть о том, что жила в Англии, Ада упоминала с явным удовольствием. Кто мог тогда похвастаться замужеством за иностранцем да ещё и из капиталистической страны! А вот о причинах своего ухода от мужа-англичанина, внезапного быстрого отъезда или даже бегства (это сравнение вырвалось у неё однажды; она и вещи-то личные не все успела захватить) то ли от него, то ли из страны, почти ничего не говорила.

У Маринки на этот счет возникла своя версия. Ни для кого не являлось секретом, что все переводчики интуриста были так или иначе связаны с КГБ. И в Маринкиных фантазиях, подкрепленных потоком разоблачительных статей в различных печатных изданиях, события развивались скорее всего следующим образом. Без сомнения эта организация не отпустила Аду от себя так просто. Наверняка та была связана с ними и в Англии и выполняла их задания. Кто-то из ее английских друзей вычислил это, и пришлось Ненашевой спасаться бегством.

Вдобавок Ада так много и страстно ругала КГБ, с таким болезненным удовольствием смаковала их злодеяния, что это ещё больше бросало тень на плетень, то есть утверждало Маринку в правильности её версии. Ведь на воре, как известно, шапка горит. И, что у кого болит, тот о том и говорит. Что-то у нее с КГБ не заладилось, думала Маринка, а то зачем бы ей было переезжать из Москвы, куда стремятся все кому только не лень и где она жила некоторое время после возвращения из Англии, в провинциальный Екатеринбург, да ещё чтобы поселиться в общежитии...

Кроме КГБ, Ада постоянно критиковала всё, что происходило в стране, причём очень резко, даже зло. Не любому гражданину страны, обречённому жить именно в ней до конца дней своих, ну или пусть не обрёченному, а просто живущему и любящему её, понравится выслушивать с утра до вечера, в каком дерьме он обитает. Вот Маринка и не выдержала однажды.

- Ада, ну если тебе здесь абсолютно всё не нравится, если тебя всё раздражает, злит, так уезжай жить куда-нибудь.У тебя же, по твоим рассказам, полно поклонников и в Англии, и в Италии, и во Франции. Что тебя здесь держит, в конце концов?
- Если бы не родители и не сестра с племянником (своих детей у Ады не было), уехала бы давно. А так жизни им не будет из-за меня в этой стране.
- Но ведь у нас сейчас не сталинские времена и даже уже не брежневские. Все гораздо проще, - пожала плечами Марина. – Ничего особенного с ними не случится.
- Много ты знаешь, - фыркнула Ада в ответ на Маринкины слова.
- Где уж мне! – обиделась последняя.

Родители, сестра – это только отговорки с её стороны, размышляла про себя Марина. Просто не хочет признаться, что не нужна своим поклонникам в качестве жены. А, может, и поклонников-то никаких нет... Да и особой любви к родным Марина в Аде не замечала. Материально помогала им – это факт. Сама и так не много зарабатывала, а сестре с племянником то деньги (те жили в Санкт-Петербурге вдвоём), то посылки регулярно отправляла, но после этого каждый раз ворчала, что они из неё все соки выжмут, все жилы вытянут, а потом по миру пустят или, ещё того лучше, в могилу сведут...

Но в целом Ненашева нравилась Марине. С её появлением в переводческом коллективе стало как-то живее, интереснее, в него будто свежий ветерок ворвался и встряхнул всех слегка, взбудоражил, заставил взглянуть на жизнь вокруг другими глазами, расширить горизонт своих интересов. Ада была прямой и жёсткой в своих суждениях, частенько и легко обижала людей, особенно шефа, рьяно защищающего коммунистов и их дела, но потом быстро отходила, раскаивалась в содеянном и просила прощения.

И вот эта Ада, женщина чуть ли не без комплексов, которая, казалось, никогда ни перед кем не терялась, не пасовала, за словом в карман не лезла, да они у неё, наверное, и не задерживались нигде и никогда (что на уме - то и на языке, как говорится), в тот день, 19 августа, сидела за своим столом, уткнувшись в бумаги, ни на кого не глядя, жалкая, потерянная, как в воду опущенная, и молчала, молчала.
       
- Больше бояться не хочу и не буду! - бросила Марина, с вызовом поглядывая то на Ветренко, то на Аду, а сама вдруг почувствовала, как засосало предательски под ложечкой, засвербело в душе и знакомый неприятный парализующий холодок страха начал медленно растекаться откуда-то из глубины живота к ногам, груди, рукам... Она резко тряхнула головой, словно пытаясь сбросить с себя это отвратительное, постыдное чувство, которое так крепко цеплялось за неё, терзало изнутри, изо всех сил противилось тому, чтобы она выдавливала из себя по капле раба, становилась свободной и бесстрашной.
- Ну, мне пора на заседание парткома, - Ветренко поднялся из-за своего стола и победоносно промаршировал к двери.
- Думать, как давить инакомыслие и инакомыслящих, - тихонько, не поднимая головы от разложенных перед ней на столе бумаг, прошептала ему вдогонку Ада.

Марина не узнавала коллегу. Куда подевались её легкость и смелость в суждениях, всегда высказываемых на повышенных тонах и сопровождающихся резкими, нервными взмахами рук! «А ведь Ненашева боится еще больше меня, - мелькнуло в Маринкиной голове. Такой реакции, таких перемен она ожидала от кого угодно, только не от Ады. – Боже, что же такое творится с нашими людьми! Что с нами делает страх! Стыдно, противно... Господи, дай мне силы устоять перед ним, не сломиться, не отступить...»

Никто толком так и не знал, что же всё-таки происходит в стране, на душе у многих было муторно, поэтому друг с другом почти не разговаривали, каждый занимался или делал вид, что занимается, своим делом, поглубже уткнувшись носом в бумаги, лишь время от времени поднимая глаза на коллег, в которых читалось одно - тревожное ожидание. Правда, Шаврина, как всегда, не смогла долго усидеть на одном месте и отправилась гулять по другим отделам – собирать информацию, то есть сплетни.

Ветренко пожаловал в бюро только к концу рабочего дня. Чесать языками на парткоме о важности ситуации в стране для них гораздо важнее заводского производства, поморщилась при его появлении Марина. Начальник подошёл к своему столу, но сел не сразу, а обвёл всех присутствующих серьёзным взглядом, выдержал паузу, чтобы ещё больше подчеркнуть огромную важность момента, а потом выдал, как ледяной водой с головы до ног окатил:

- Наш завод – стратегически важный промышленный объект страны, поэтому директор принял решение ввести на заводе чрезвычайное положение... – снова последовала многозначительная пауза.

В глазах каждого из присутствующих после этих слов так и читалось – ах! – с разными, конечно, оттенками.

- Введены дополнительные дежурства со стороны начальствующего звена завода, - довольный произведенным впечатлением продолжил Ветренко. - Обстановка на заводе должна оставаться спокойной, рабочей. Партийной организации отведена при этом важная роль – разъяснение происходящего в стране и на заводе, сплочение коллектива. Рано отказались от нашей помощи на предприятии! В трудной ситуации без коммунистов не обойтись, они, как вегда, впереди! – снова пауза. - Не разрешается собираться большими группами где бы то ни было на территории завода и дискутировать! Будут вновь проводиться собрания первичных партийных организаций и ячеек. Евгения Александровна, - обратился он к подобострастно глядящей ему в рот Шавриной, - срочно обзвоните всех, кто не уплатил еще членские взносы. Завтра к вечеру должны погасить задолженность! Непременно! – и сел, победоносно глядя перед собой.

В бюро повисло молчание, настолько тягостное, пугающее, едва не лишающее сил и воли всех инакомыслящих, грозящее раздавить, расплющить, вдавить, вцементировать в пол не желающих сдаваться, сопротивляющихся, чтобы, наконец, покончить с ними раз и навсегда. «Нет человека – нет проблемы! Нет человека – нет проблемы!» - вертелось в голове у Маринки, а тяжесть повисших в воздухе разбитых надежд давила всё сильнее и сильнее – уже и дышать становилось невмоготу...

- Не удастся коммунистам вернуть всё на старые рельсы, - Марина не хотела сдаваться так просто.
- Поживем – увидим! – отпарировал Ветренко.

А Шаврина как-то странно взглянула в этот момент на Марину, отчего у той стало ещё муторнее на душе.

Закончился рабочий день, начали расходиться по домам. Шаврина задержалась в бюро: видимо, свои партийные ведомости проверять.

На автобусной остановке и в автобусе царило молчание. «Задело людей за живое, - думала Марина. – Переваривают ситуацию. По-прежнему не будет, - успокаивала она себя и твердила снова и снова, будто заклинала: – Нет, не вернутся прежние времена, не вернутся, не вернутся...» Ни о чем другом больше не думалось.

Вечером, уже часов в девять, позвонила Ада – первый раз за все время её работы в бюро.

- Марина... - последовала долгая пауза, как будто Аде надо было собраться с мыслями, подобрать нужные слова, а ведь обычно она строчила как из пулемета – язык у неё был подвешен что надо. Или, может, пожалела, что позвонила.

У Маринки в который уже раз за этот день засосало, заныло под ложечкой от неприятного предчувствия.

- Только что ко мне приходила Шаврина, - наконец-то подала голос Ада и снова замолчала.

Молчала и Маринка, ждала. Ей совсем не хотелось подбадривать Аду, подталкивать к разговору: пусть решает сама, что ей делать. Молчание затягивалось. Маринка уже хотела было повесить трубку, но тут Аду как прорвало - она затараторила, заспешила поскорее выплеснуть из себя то, что ее мучало, боясь, наверное, передумать.

- Посоветоваться приходила. Так она сама выразилась. Представляешь, Марин, - голос Ады задрожал от возмущения, - эта коммунистическая стерва написала на тебя донос в партком завода в самых что ни на есть традициях тридцать седьмого года: «Довожу до Вашего сведения, что Смирнова Марина Геннадьевна говорила о коммунистической партии...» И дальше она перечисляет всякую чушь, добавив в конце, что тебе не место, если не на заводе вообще, то в бюро переводов уж точно. Ну, не сволочь ли она после этого?! Марина, - Ада опять замялась, завздыхала, - я позвонила предупредить тебя, но прости, пожалуйста, поддерживать и защищать тебя не смогу. Прости... Мне надо думать о родителях. Они уже старенькие. Да у меня ещё и сестра с племянником... Ты ведь знаешь. Если её из-за меня с работы снимут, то на что же они будут жить тогда?! Прости меня, Марина...
- Ну, что ты, что ты, Ада, - как можно спокойнее ответила Марина, а у самой в груди всё так и заклокотало, так и заходило ходуном от возмущения, гнева, обиды, огорчения, разочарования: чего-чего – а этого она никак не ожидала, даже от Шавриной. - Я тебе очень благодарна. Честное слово. Огромное спасибо, что позвонила, предупредила. Не терзайся. Я смогу за себя постоять. Не переживай.

Марина успокаивала Аду, а у самой будто земля под ногами в одно мгновение разверзлась, и она оказалась один на один перед непроглядно черной бездной страха. Нет, не её собственного страха, а коллективного страха людей этой страны, её страны. Неужели опять одни будут доносы строчить, а другие затравленно молчать – лишь бы их не тронули, прошли мимо не заметив?! А ещё хуже, если будут себя успокаивать: «Невиновных не бывает. Сидит – значит сволочь».

И не с кем было поговорить в этот момент, хоть немного душу облегчить. Муж дежурил на заводе. Перед самым его уходом из дома успели переброситься лишь несколькими словами. Главное, решили они, – ни в коем случае не дать себя запугать, поступаться совестью они не должны даже ради детей. Но, как бы тяжело не было на душе, они оба искренне верили, что у путчистов ничего не получится и буквально через несколько дней их коротковластию придет конец.

Ещё днём главный инженер завода собрал всех начальников цехов и обратился к ним с такими словами: «Всякое, конечно, может случиться. Но, несмотря ни на что, давайте всё же оставаться людьми. Не надо наговаривать друг на друга, наводить поклёпы, доносить. Лично я буду придерживаться этой линии и всех вас о том же прошу... чтобы потом мы могли смотреть друг другу в глаза».

В ту же ночь Маринкин муж позвонил своей сестре в Омск, супруг которой был военным, имел довольно высокий чин и служил в части, относящейся к министерству внутренних дел. Он попросил её в этом разговоре: «Вдруг Николаю со своими солдатами придется выступать против демонстрантов. Ты скажи ему, пусть помнит, что Бог есть». Слова эти услышал стоявший рядом заместитель начальника сборочного цеха и округлил глаза : «Ты что, Сергеич, забыл разве? Все телефонные разговоры ведь записываются».

На второй день путча в автобусах, везущих людей на работу, было ещё тише, ещё мрачнее, люди прятали друг от друга глаза: видимо, о многом передумали в эту ночь, и советчик-страх в очередной раз убедил их, наученных горьким опытом, переждать молча – авось, пронесет, беда стороной обойдет. Гнетущее впечатление.

Хотя не все пережидали молча, не все бездействовали. Некоторые засуетились, заспешили соломки подстелить. Правда, падать они вовсе и не желали, но ведь бережёного и Бог бережёт, так что уж лучше немножко подсуетиться – не убудет да и не навредит. А кое-кто из этих некоторых развил даже очень бурную деятельность. Многие члены компартии уже несколько месяцев не платили членские взносы. Выходить из партии на всякий случай не спешили, но членские взносы не платили – такой вот маленький и не строго наказуемый протест. А 19 августа эти неплательщики струхнули не на шутку, забегали, занервничали, разыскивая тех, кто собирал эти самые взносы, давай названивать им по телефону, заискивать, каяться в грехе – бес, мол попутал, простите великодушно, договаривались о встрече, потом чуть ли не глубокой ночью неслись к этим самым сборщикам домой, чтобы отдать проклятый долг, надеясь таким образом отвести от себя неприятности.

Маринка с нетерпением ждала момента, когда окажется с Шавриной наедине, чтобы задать один единственный вопрос: «Почему?» С трудом верилось, что та решилась на такой шаг сама по себе, без чьей-либо подсказки, толчка. Для этого ей не хватило бы ни ума, ни смелости, думала Маринка. Шаврина всегда боялась ответственности и по любому, даже самому незначительному вопросу тут же бежала советоваться к Степану Петровичу Ветренко. Неужели оттуда ветер дует? Вчера после работы она задержалась с ним в кабинете... Ветренко недолюбливал Марину – это точно. Слишком активная особа! Таких он побаивался – вдруг подсидит, займет его место... Один раз уже понизили в должности... «Неужели так оно и есть - оттуда ветер дует?» - вертелось в голове у Маринки.

Наконец-то выдался подходящий момент. В 12:00 все сотрудники бюро, как по команде, дружненько поднялись со своих мест и отправились обедать в заводскую столовую, а Маринка осталась – ей было не до обеда. Шаврина, по своему обыкновению, вернулась из столовки раньше всех: ползавода были её приятелями и приятельницами, поэтому она всегда умудрялась встать к кому-нибудь в начало очереди, и время, проводимое в ожидании тарелки супа и котлеты, сокращалось для неё вдвое, а то и больше.

Войдя бодренько в бюро и увидев там одну Маринку, склонившуюся над своим столом, Шаврина смутилась, замешкалась у двери и хотела было неприметно ретироваться, но упустила момент – Маринка её заметила, так что скрываться было поздно – только ставить себя в ещё более невыгодное положение или того хуже – давать повод думать, что ей неловко за свой поступок. Нет, Шаврина была уверена в своей правоте и после секундного замешательства решительно направилась к своему рабочему месту.

- Евгения Александровна, зачем Вы это сделали? – волнуясь от фантасмагоричности ситуации (На неё написали настоящий донос! Это в наше-то время! Такое даже в самом страшном сне не приснилось бы!), поэтому нарочито медленно, чтобы унять предательское дрожание голоса, спросила Марина. – Это же ужасно стыдно. Подло.
- А зачем же Вы о партии так плохо говорили? – хорохорясь и нервно поводя своими огромными округлыми плечами, вопросом на вопрос ответила та.
- Но ведь и Вы говорили много нелестного о партии!
- Как член партии я имею право критиковать и осуждать своих однопартийцев за совершённые ими ошибки. Но я всегда верила, что именно коммунистическая партия сделала нашу страну великой, процветающей державой. Именно под её руководством мы победили фашистскую Германию во Второй мировой войне и восстановили разрушенное... Она всегда заботилась только о благе советского народа.
- А геноцид против собственного народа на протяжении почти семидесяти лет? Совсем недавно Вы возмущались...
- Борьба против классового врага не бывает без крови, - перебила Марину Шаврина.
- Теперь, значит, понадобилась моя кровь? – скрестив руки на груди и в упор глядя на Шаврину, уже совершенно спокойно спросила Марина.
- Да будет Вам. Кто Вы такая, чтобы кому-то нужна была Ваша кровь?! Много о себе мните, дорогая Марина Геннадьевна. Поскромнее надо быть, поскромнее...
- Тем более... если я такое уж ничтожное создание, зачем же Вы написали на меня свой мерзкий донос?
- Это Вы моё письмо называете доносом!
- Имейте смелость ответить. Зачем?!
- Вы же знаете, я живу с мамой. Пенсия у неё мизерная. Мне надо о ней заботиться. А как я могу это делать с моей-то зарплатой? Сами подумайте!
- Так это всё ради должности заместителя начальника бюро?! – поразилась Марина. – Господи, до чего может дойти человек! А Вы подумали о моих детях?
- Вам надо было о них думать... раньше. Все равно Вам никогда не стать заместителем начальника: Вы ведь не член КПСС. А на такой ответственной должности обязательно должен быть коммунист! Разве можно доверить беспартийному такую работу? - на одном дыхании выпалила Шаврина и почти бегом бросилась вон из бюро.

«Господи! – схватилась за голову Маринка, оставшись одна. – Что же такое творится с людьми, Господи? Не понимаю. Ничего не понимаю. Кто объяснит?!» Она пыталась поговорить о том, что произошло, с сослуживцами, знакомыми, но все, даже самые рьяные (до путча) демократы, только пожимали плечами: ну, что, мол, с дуры Шавриной возьмешь, - и под предлогом неотложных дел спешили свернуть разговор и уйти. Только бывший секретарь парткома завода, увидев Марину в коридоре, сам подошёл к ней и сказал: «Марина Геннадьевна, если у Вас будут проблемы, скажите. Я подниму всех своих единомышленников, и мы не дадим Вас в обиду». И эта единственная, не считая, конечно, мужа, поддержка была как нельзя кстати для неё, потому что после обеденного перерыва события стали развиваться по нарастающей. Круги от брошенного в воду, то бишь в Марину, камешка стали расходиться шире и дальше...

- Марина Геннадьевна, - впервые за этот день обратился к ней Ветренко, - Евгения Александровна жалуется, что Вы ее терроризируете.
- И как же я ее терроризирую? – от такой наглости бедное Маринино сердце в который уже раз за эти два дня сжалось в тугой комочек и остановилось, притихло, перед глазами у неё все поплыло, отчего на какое-то мгновение ей показалось, что она вот-вот лишится чувств. Усилием воли взяла себя в руки и как можно спокойнее, чуть ли не по слогам обратилась к начальнику: - Так Вы, я вижу, знали о доносе? - и, не дав тому очухаться, продолжила: - Евгения Александровна советовалась с Вами? Да что я такое спрашиваю! Кто бы мог сомневаться в этом?! Решили воспользоваться моментом и расправиться со мной?
- Вы поосторожнее с выражениями...
- А то что? – резко прервала его Марина. Страх как рукой сняло, улетучился мерзкий, растворился в жарком августовском воздухе за открытым окном. – Что? Не томите уж, выкладывайте!
- Найдется и на Вас управа. Не сомневайтесь. А сейчас садитесь и работайте. Если же Вам так хочется митинговать, отправляйтесь за ворота завода, в нерабочее время, разумеется. Здесь митинговать запрещается!
- Слушайте меня внимательно, уважаемый Степан Петрович, - хотя внутри у нее всё так и клокотало, Маринка старалась говорить очень медленно, чеканя каждое слово. – Через пару-тройку дней всей этой возне придёт конец. Ваши гэкачеписты-путчисты все до одного попадут за решётку. Туда им, честно говоря, и дорога. Мне их нисколечко не жаль. Если же Вы ещё хоть раз посмеете мне угрожать, я подниму против Вас кампанию на заводе. Есть, слава Богу, здравые люди у нас, не все потеряли голову и совесть от страха. А Вам, когда, наконец, этот кошмарный сон закончится, будет стыдно людям на глаза показаться. Если Вам или Евгении Александровне не нравится работать со мной, ищите себе другое место – я из бюро не уйду. Зарубите себе это на носу!

Бедный Степан Петрович, не ожидающий такого поворота дел, вмиг растерялся, осунулся, съёжился, сдулся, уткнулся в свои бумаги и замолчал. Евгения же Александровна, только что еле сдерживающая торжествующую улыбку героини, разоблачившей злейшего врага народа, беспомощно заозиралась по сторонам, ища хоть какой-то поддержки коллег, но все отводили глаза, делая вид, что поглощены работой.

На заводе же действительно были и такие люди, которые не хотели бояться, молчать и выжидать. Правда, их было совсем мало, ужасно мало, но всё же они были. Например, заместитель начальника одного из цехов на второй день путча отнёс в партком свой партбилет, сказав, что не хочет быть членом такой преступной организации. И это в то время, когда коммунистическая партия засуетилась, желая вернуть утраченные при Ельцине и Горбачёве позиции, позволяющие контролировать абсолютно все сферы жизни и производства в стране, стала посылать на крупные и стратегически важные предприятия своих «комиссаров».

Вот и на завод, где работали Маринка и её муж, заявился 20 августа надутый, как гусь, третий секретарь обкома партии, и пошёл прохаживаться гоголем по цехам, наслаждаясь сладостью утраченной было власти, благосклонно поощряя заискивающие и беря на заметку недоброжелательные взгляды.

- Партийное собрание цеха, надеюсь, уже проводили? – строго спросил он у начальника механического цеха, будто тот был его непосредственным подчиненным.
- А зачем? – удивился начальник цеха. – Мы, вроде, и без этого хорошо справляемся с производственными задачами.
- Ну-ну, скоро мы как следует проверим, кто с чем справляется и соответствует ли вообще занимаемой должности. Подумайте об этом на досуге, - и, не пожав руки, отправился в другой цех.

Путчисты продержались у власти всего лишь три дня, и страх, разлагающий души, отступил... Надолго ли?!

Маринка, рассказывая об этих днях, теряет присущее ей обычно самообладание и начинает горячиться, потому что тягостно и безрадостно становится у неё на душе в такие моменты. Страшно бояться... и жить среди людей, утративших свое человеческое достоинство и топчущих чужое, потому что оно для них, вывалявшихся в грязи, как бельмо на глазу.

08.11.2007