В ПУЧИНЕ ВТОРОЙ ВОЛНЫ
Спасаясь от выдачи
Опять, как осенью 41-го, у меня возникло ощущение, что остался один. Тогда – командир меня покинул. Теперь, выходило, командира покинул я? – Да нет, вряд ли. В конце концов приказ я выполнил. А добровольно лезть в петлю, действительно, не имело никакого смысла.
То, что судьба интернированных власовцев была предрешена, не вызывало сомнений. И не только власовцев – всего военного исхода. Всех, кому не суждено было спастись от изуверской акции насильственной репатриации, проводившейся советскими спецслужбами при деятельном участии “свободного мира”. А спастись, по имеющимся оценкам, удалось не более чем 130 тысячам человек. Да и то – каким-то чудом. Чтобы избежать гибели, они меняли фамилии, возраст, национальность, место рождения, скрывали свою принадлежность к военному исходу.
Хотя теперь нас, не попавших в лагери ди-пи (перемещённых лиц), уже можно было называть эмигрантами. Российскими эмигрантами второй волны. Свободными от преследований властями страны, в которой мы оказались. Более того, можно было прийти в полицайпрезидиум взять нужный документ, получить продовольственную карточку. Без разговоров, без вопросов, по первой просьбе. Если кто-то переезжал в другой город, после регистрации получал такую карточку на три дня, а если оставался на жительство, предоставляли жильё.
Но далеко не свободными оставались мы от преследований властями оккупационными. В Мюнхене – американцами. Они ловили бывших советских, их легко можно было отличить по внешнему виду. А дальше – транзитные лагери и… Вернитесь в конец рассказа Веры Григорьевны – это лишь единичные эпизоды из кровавой эпопеи расстрелов, зверских избиений, самоубийств не только мужчин, но и женщин, даже детей. Да что говорить, об этом столько написано. Только вот не увидели мы надлежащего осуждения сотворённого. Ни Западом, ни Советами, ни нынешней российской властью. Ну, было, – что теперь вспоминать…
Мне в этом смысле было легче. Паспорт, которым снабдил меня Меандров, до поры до времени не только оберегал, но и позволял легально работать. К счастью, Богатко перед уходом на поиски семьи поручил меня заботам своих мюнхенских знакомых Герасименков, представив инженером-строителем, эмигрантом из Югославии. Те и в самом деле были эмигрантами, бежавшими из Праги после вступления в неё частей Красной Армии, а глава семьи оказался инженером-дорожником. Так образовалась “Строительная фирма Герасименко”, принявшая деятельное участие в расчистке лежавшего в руинах Мюнхена. Занимались и мелкими постройками. Эта работа позволила получать усиленный паёк. Кроме того, я стал обладателем пары тяжеленных не знавших сносу альпийских ботинок, верой и правдой прослужили они мне три послевоенных года. Думаю, выносил их груза на ногах не меньше, чем перетаскал битого камня и кирпича руками. Уже за океаном разговорился с православным священником-карпатороссом, бывшим американским лётчиком, бомбившим Мюнхен: “Ну, вы и задали нам работёнку!” – “Не обессудьте, каждому своё”…
Организованная западными демократиями массовая выдача россиян на растерзание Сталину продолжалась до тех пор, пока Эйзенхауэр, главнокомандующий вооружёнными силами США, не приказал прекратить выдачи, получив донесение о расстреле репатриантов, прибывших в Одессу под конвоем американцев. Это случилось во второй половине 1946-го. Стали обнаруживаться первые признаки оттепели, первые дружеские голоса, сочувственное отношение. Вот одна сценка.
Советско-американская комиссия рассматривает дело подозрительного субъекта, пойманного на улице. Советский представитель спрашивает:
– Откуда?
– С Польши.
– Откуда именно?
– З Витебску.
– Так Витебск в Советском Союзе!
– У Польше тоже Витебск, – настаивает этот горемычный.
Советский разводит руками – о чём тут говорить – и обращается к американскому коллеге:
– Это наш, направляется на родину, – и подаёт американцу на подпись заключение комиссии.
Раньше американец бы не возражал, а теперь:
– У вас есть хоть какие-нибудь документы?
Польский витебчанин достаёт из заднего кармана брюк измятую, от руки написанную справку, удостоверяющую, что предъявитель сего действительно проживает там, где сказал. Американец показывает её советскому:
– Вот видите, он говорит правду.
– Да это же фальшивка!
– Нет. Это – документ. Мы не можем отправить его к вам.
Впрочем, такие случаи были редкими.
А охота Советов за оставшимися в живых, начавшаяся ещё до окончания войны, длилась не один год. И не только в Европе. Она сопровождалась лживыми обещаниями и посулами, провокациями и покушениями на жизнь.
Вот свидетельство Ф.М. Легостаева обстановки тех лет:
“Все мы, сверхсрочно оставшиеся в живых, после войны жили на чемоданах. И людей наших спасали, и сами спасались. Я всегда держал оружие под подушкой, у меня была верёвочная лестница, чтобы в случае опасности вылезти из окна. Однажды ко мне привели человека, который получил крупный аванс за организацию моего убийства. Когда, сидя за чашкой чая, он рассказывал подробности, моя жена, поняв, наконец, в чём дело, упала без чувств с грудным ребёнком на руках…
Полковника Г.И. Антонова подобрали на улице без сознания с проломленным черепом. Список жертв и перечень провокаций советских спецслужб можно далеко продолжить”.
О деятельности образованного в 1955 году в системе КГБ Комитета “За возвращение на Родину” и противостоянии ей можно прочитать в уже упоминавшемся сборнике “В поисках истины” (статья о. Димитрия и Аналитическая записка “О советской подрывной работе против эмиграции из СССР”).
Так что если до начала операции килевания среди эмигрантов были люди, мечтавшие о возвращении на родину и возвратившиеся, теперь их не осталось. Насильственные выдачи и стиль поведения советских органов, занимавшихся репатриацией, не только навсегда отбили желание думать о возвращении, но и вселили во многих чувство страха, ощущение опасности, не покидающее и по сию пору тех немногих, кто ещё жив. До сих пор они предпочитают не упоминать о своём прошлом, хотя в душе не чувствуют за собой вины. Да и в самом деле не имеют её за душой.
В конце 40-х и до середины 50-х годов акции советских спецслужб в Европе сделались по преимуществу точечными, направленными против деятелей эмиграции, вызвавших особенную ненависть большевистского режима. Пока значился незаметным югославским эмигрантом хоть и с чужим, но настоящим паспортом, не слишком беспокоился, на меня не обращали внимание. А тут в их число попал и я. Как увидится из дальнейшего, тому были веские основания.
Это уже потом “Советская Россия” не поскупилась на несколько номеров, где пером неких В. Накарякова и Л. Новикова я, в частности, был представлен с перечислением всех моих четырёх фамилий как “матёрый изменник, бывший сотрудник гестапо”, сидевший “в советской тюрьме… за растление малолетних”. А пока стал замечать, что за мной следят на улицах, фотографируют. Не то чтобы это меня волновало, – последние полтора десятка лет настолько свыкся с мыслью, что в любой момент со мной могут покончить. Нет, злило – грешил на американцев. Поэтому обратился к немцам. Просто в полицайпрезидиум.
Через пару дней в Институте по изучению истории и культуры СССР, где я тогда работал, меня посетил немец, я думаю, из контрразведки и попросил полчаса для беседы. Сказал, что им известно об угрозах, исходящих от советских спецслужб, что они по мере возможности отслеживают их действия, что при возникновении реальной опасности я буду тотчас же предупреждён. Затем долго инструктировал, как следует себя вести, чтобы ограничить до минимума возможность внезапного нападения. Ну, например, ходить по улице навстречу движению машин, менять время и маршруты каждодневных поездок, незаметно следить за происходящим позади себя. “В случае непредвиденных обстоятельств немедленно вызывайте полицию”.
Непредвиденные обстоятельства не заставили долго ждать. К тому времени у меня была комната в приличной квартире на Агнесштрассе. Соседи-немцы уходили рано, и я завтракал на кухне. Возвратился к почти забытой привычке пить по утрам молоко. Покупал в магазинчике недалеко от дома. И вот однажды, выходя из подъезда, я был остановлен молодой женщиной, спросившей, не смогу ли я принять её для разговора. Не заподозрил ничего предосудительного: то и дело обращались ко мне с разными просьбами наши люди. Вот Лидия Александровна Максимаджи. Также встретила меня на улице возле Института с ребёнком на руках, умоляла дать хоть какую-нибудь работу. Я вначале предложил ей незначительную должность, а потом, увидев её прилежание и добросовестность, сделал своим личным секретарём…
– Подождите меня здесь. Я через несколько минут вернусь, поднимемся ко мне.
Не знаю, как это у меня вырвалось, приглашать домой незнакомых людей я себе не позволял. И пока ходил за молоком, начали одолевать сомнения. Откуда она знает, как меня зовут? Как узнала, где живу? Когда выхожу из дому? А тут ещё – один в квартире…
На всякий случай, когда поднимались на третий этаж, памятуя данные мне инструкции, держался позади. И когда отпирал дверь, не упускал из виду каждое её движение. И когда пригласил войти. И когда провёл на кухню и предложил сесть. Все эти предосторожности могут теперь показаться чрезмерными, но прецедентов с подосланными убийцами было тогда более чем достаточно.
Моя гостья держалась уверенно, была совершенно спокойна. Достала из сумочки и положила передо мной исписанные листки и две фотокарточки:
– Это от вашей жены и дочери, они просили меня передать.
Чего-чего, этого не ожидал. Ведь прошло тринадцать лет! Да, когда уходил на фронт, Валерия была в положении, беспокоилась, что роды опять могут быть неудачными. Но, кажется, в сентябре ещё на удивление исправно действовавшая полевая почта принесла треугольничек из Ульяновска. Валерия писала, что эвакуировалась, живёт у Маргариты, поздравляла с рождением дочери. Тогда воспринял это известие, пожалуй, равнодушно – это уже не для меня, надежды когда-нибудь увидеться с близкими тогда не оставалось никакой. И вот теперь…
Мельком пробежал торопливые строчки. “Мне сказали, что ты жив…”. Ну и, конечно, меня любят, меня ждут… Бедная Валерия! Бедная Леночка! Они и до них добрались…
С Валерией мы так больше и не увиделись. А с дочерью удалось встретиться только в начале 90-х. Я пригласил её с внуком погостить, когда связь со мной перестала им угрожать. Ей тогда шёл шестой десяток, она была уже сложившимся человеком… В тот последний приезд в Москву я бы вряд ли без её помощи смог вовремя достать обратный билет. Теперь она совсем одна, внук Денис трагически погиб. Время от времени мы перезваниваемся…
– Вы ошиблись. Хотя я знаком с адресатом…
Моя неуклюжая ложь была встречена иронической усмешкой:
– Оставьте, Николай Александрович, не отпирайтесь! Я была принята вашей семьёй, мне всё о вас известно. Видите – вот мы сфотографировались вместе. Они просят вас вернуться.
Она что-то ещё говорила, убеждала, угрожала, я, до конца не опомнившийся, возражал, но когда она нагло заявила “значит, вы не любите Родину”, пришёл в себя:
– Милостивая государыня! Позвольте мне судить, кто из нас Родину любит, а кто не любит. Мы отдаём Родине все свои силы, даже жизни – вы же служите тем, кто нашу Родину, наши жизни губят. Соблаговолите встать и выйти в коридор!
Она молча поднялась. Я не отходил от неё ни на шаг. Приказал сесть на стул, а сам снял телефонную трубку, намереваясь вызвать полицейского. В этот момент она вскочила и попыталась выбежать из квартиры. Было открыла дверь, но мне удалось схватить её за руку. Стараясь высвободиться, она стала кусаться, и тут впервые в жизни пришлось применить к человеку силу.
На шум из квартиры напротив выглянул немец, я попросил его позвонить в полицию…
“14 марта 1955 года после семимесячного пребывания в тюрьме советский агент Елизавета Рейнгольд, урождённая Ключевская, была приговорена мюнхенским судом к полутора годам лишения свободы за попытку организовать покушение на директора Института по изучению истории и культуры СССР Бориса Александровича Яковлева”.
Это сообщение появилось в многочисленных откликах на судебный процесс и в европейской, и в американской, и в эмигрантской прессе. Я сохранил несколько вырезок. Вот что писала В.Н. Крылова в газете “Русская мысль”:
Можно предположить, что каждому эмигранту из Советского Союза такой приговор покажется слишком мягким. Ведь она пыталась… отправить свою жертву на верные мучения, издевательства и смерть. Многие на Западе не могут понять происходящего в душе эмигранта. Немецкий суд нашёл смягчающие обстоятельства в том, что обвиняемая хотела восстановить связь между Яковлевым и его семьёй в Москве. Защитник Райнхольд даже поставил в вину Яковлеву тот факт, что он, получив через Райнхольд весть от самых близких ему людей, всё же принял меры к тому, чтобы Райнхольд была задержана.
Может быть, здесь, на Западе, появятся и другие псевдорыцари общечеловеческой морали, которые найдут некоторые обстоятельства, смягчающие преступление советской агентки. Для нас, политических эмигрантов из Советского Союза, всё это выглядит иначе.
Подобные агенты приходили ко многим представителям политической эмиграции; они являлись с угрозами, похищали людей, применяя насилие, не останавливались даже перед физическим уничтожением намеченной в Москве жертвы. Но самым низким в действиях советской агентуры было и остаётся то, что она пытается завлечь людей, играя на самом сильном и больном нашем чувстве – на любви и тоске по родине, по покинутым близким.
Советские агенты приходили и будут приходить на Запад. Агентка Райнхольд-Ключевская, просидев с учётом признания смягчающих обстоятельств ещё одиннадцать месяцев, вернётся, вероятно, также к своей прежней деятельности. Нам, политическим эмигрантам, об этом забывать не следует: нам нужно быть постоянно бдительными к проявлениям всевозможных изощрений со стороны советской агентуры.
Предположение Крыловой сбылось бы наверное, если бы не чудесное возвращение из воркутинского лагеря в октябре 1955 года ещё одной жертвы “работы” Ключевской – видного энтээсовца Юрия Трегубова. После войны ему, бывшему власовцу, удалось легализоваться в Западной Германии. Он сделался журналистом, в 47-м попал в поле зрения советских спецслужб, и Ключевской было поручено заманить его в Союз.
В тот раз избранная ею тактика не была столь прямолинейной. Познакомившись с Трегубовым, она предложила написать его портрет. Пока он позировал, выведала всю его подноготную, но, видимо, настолько убедила не опасаться Советов, что он согласился сопровождать её и её знакомую, русскую эмигрантку балерину Трофимову, в театр в Восточном Берлине. В результате Трегубов был вывезен в Москву, где и получил 25 лет лагерей.
Я уже был в Америке, когда Дмитрий Петрович Кандауров (в своё время ему было поручено меня уничтожить, потом постараюсь рассказать) прислал вырезки из майского номера немецкого журнала “Квик” за 1956 год, где описывалась эта история. Ключевскую опять привлекли к суду. Чем всё это кончилось, не знаю, но вряд ли бы её чёрное дело обнаружилось, не получи мой случай такую огласку. Надо отдать должное, эта дама не была обделена талантом художника. С фотографии написанного ею портрета девятилетней давности смотрело на меня волевое лицо с решительным, настроенным на непримиримую борьбу взглядом широко открытых глаз. А рядом, на другой фотографии, сидел, понурив голову, подавленный, окончательно сломленный человек…
Случившееся со мной как две капли воды похоже на произошедшее с полковником Алданом (Неряниным).
– В то время, – рассказывал Легостаев, – у него было две квартиры: одна – всем известная, другая – секретная. Собственно, это была не квартира, а комната для жилья. Так вот, как-то вечером на эту секретную квартиру является некто и вручает ему письмо с фотокарточками жены и дочери. Алдан в недоумении. Как узнали? Кто прислал? От кого? Письмо было от жены. Она писала, что генерал Толбухин говорил с маршалом Рокоссовским (и тот и другой – соученики и сослуживцы Нерянина), и они оба сказали, что ему нечего бояться: “Возвращайся. Признаешь свои ошибки – тебя простят. Посылаю нашу дочку в Берлин, она там будет тебя ждать в течение месяца”. Алдан не дочитал, скомкал письмо и, тыча им в физиономию подосланного агента, вытолкал его на улицу. Через несколько дней этот посыльный был задержан при переходе границы между американской и советской зонами. У него обнаружили измятое письмо.
Поднять упавшее знамя
Чувство одиночества, потерянности, охватившее меня после окончания войны, да и не только меня, очень скоро вытеснено было работой. Не той, что доставляла пропитание, а той, что заполняла всё моё существо последний военный год.
Малочисленные остатки соратников Власова лишь на время скрылись с поверхности в бурном водовороте событий и судеб, образовавшемся в результате крушения пиратского корабля гитлеровской Германии. Мечта о свободной России не позволила этим людям уйти на дно и подобно щедринскому премудрому пискарю дожидаться мирной кончины. Пренебрегая ежеминутной угрозой быть опознанными и советскими, и западными спецслужбами, они стали настойчиво искать способы возобновить борьбу против сталинской тирании.
И вторая волна эмиграции из СССР стала подниматься. Собственно, сперва поднялся её гребень. Но теперь уже не стихия Освободительного движения вознесла на этот гребень интеллектуалов военного исхода. Они сами, влекомые своей неуёмной мечтой, сначала возродили идею борьбы против ненавистного режима, а затем воплотили её в дела, без колебаний подняв знамёна, выпавшие было из рук их зверски замученных соратников, и понесли эти знамёна в чистоте и правде.
Это они, без какой-либо материальной поддержки со стороны, основали Союз Борьбы за Освобождение Народов России – единственную политическую организацию, преемницу Власовского движения, вступившую на путь открытого противостояния сталинской системе и агентам СМЕРШа.
Это они создали Русскую библиотеку в Мюнхене. Свободную, не подчинённую кому-либо, ставшую очагом русской культуры и прибежищем бывших подсоветских в оккупированной Германии начала 50-х годов.
Это они организовали церковные приходы, оказывая так необходимую в то время духовную помощь исстрадавшимся, полуголодным, бездомным, всеми преследуемыми людям, находившимся на грани душевного равновесия.
Это они породили уникальное в своём роде образование – Институт по изучению истории и культуры СССР. За период 1950–55 годов Институт сделался крупнейшим из когда-либо существовавших в эмиграции научным и издательским учреждением. При нём сосредоточились всесторонние исследования советской системы, он стал центром идейного противостояния советизму. При этом, в отличие от идеологов первой эмиграции, интеллектуалы второй волны не были обременены иллюзиями относительно действительных целей советских руководителей, их морального облика и нравственных устоев. Результаты исследований штатных сотрудников и внештатных корреспондентов Института в тысячах экземпляров распространялись по всему “свободному миру”, их твёрдый голос проникал за “железный занавес”, противопоставляя правдивую информацию лжи и клевете, идеологию истины и свободы идеологии мракобесия и насилия.
Вряд ли теперь с достоверностью смогу восстановить в памяти все сплетения событий, сопутствовавших первому послевоенному десятилетию политической жизни второй волны. Да и стоит ли? Ведь, в отличие от власовского периода участия в Освободительном движении (когда был исполнителем – хоть и сознательным, добросовестным, но исполнителем), я оказался волею судьбы и проявленным доверием товарищей в руководстве Движения. В руководстве СБОНРа, сделавшегося на грани 40–50-х годов, безусловно, наиболее массовым, наиболее дееспособным независимым объединением антибольшевистских сил за рубежом. А значит и моя трактовка, и мои оценки тех событий вряд ли не будут лишены не только обоснованности, но и объективности. Поэтому постараюсь ограничить свой рассказ лишь фрагментами сугубо личных впечатлений, никак не претендующими на доказательность, перемежая их свидетельствами из наших архивов. А всё остальное – на долю независимого, беспристрастного пытливого историка. Пусть попробует он опровергнуть, кажется, устоявшееся за минувшее столетие мнение, что история – не наука, а отношение к фактам. А “отношений к фактам” в периодике того периода предостаточно.
Одно могу сказать с определённостью. В то время мы ни в коем случае не были ни союзниками, ни, тем более, пособ-никами правительств Запада в холодной войне против СССР. Да, я тогда не отказывался от помощи американских левых, но никогда не принимал её в ущерб достоинству продолжателей дела Власова. Дела борьбы против большевизма на родине, к которой прибавилась борьба против насаженных Сталиным тоталитарных режимов в странах Восточной Европы. И в этой борьбе нашим единственным оружием было Слово.
Полковники М.А. Алдан (Г.А. Нерянин), Г.И. Антонов, К.Г. Кромиади, майор Ф.М. Легостаев, Ю.В. Диков, Дм. Капитан-Галкин (Д.Д. Падунов), К.А. Крылов… Конечно, всех не упомню. Самым старшим, и по возрасту, и по опыту, среди инициаторов создания СБОНРа был Кромиади. Эмигрант первой волны, постоянный житель довоенной Германии с безупречным знанием немецкого, он много способствовал спасению от выдач и власовцев, и остовцев, а в начале 1948 года устроил в условиях глубокой конспирации Объединительный съезд оставшихся в живых деятельных участников Освободительного движения. Съезд, наполнивший ряды будущего СБОНРа более чем четырьмя тысячами членов. Будущего – потому что только в ноябре 49-го состоялся I съезд Союза, на котором был утверждён устав СБОНРа, доложенный Легостаевым, а Б.А. Яковлева избрали председателем Руководящего совета. Выполняя решения съезда, мы начали уделять всё больше внимания “практической борьбе с идеологическим влиянием и подрывной работой Советов на Западе и в то же время усилили свою работу в странах Восточной Европы и на территории СССР”.
Но ещё в 47-м набран был в подполье первый номер журнала “Борьба”, сделавшегося на долгие годы центральным печатным органом СБОНРа, его идеологической трибуной. А в октябре того же года слагавшийся тогда состав Совета СБОНРа поручил Падунову подготовить проект Идеологии с программными положениями Освободительного движения. Проект “Идеологической доктрины Освободительного движения” был опубликован в № 6–7 “Борьбы” за 1949 год. В предисловии к своей работе, явившейся обобщением громадного коллективного интеллектуального труда, Дм. Капитан-Галкин дал обстоятельный анализ основных цветов широкого спектра политических течений русского зарубежья, чётко сформулировал принципиальные непримиримые идеологические расхождения между СБОНРом с одной стороны и социал-демократами и солидаристами с других. Не забыв подчеркнуть, что одно нас безусловно роднит с последними: “сыновья любовь к России, её прошлому и желание принести ей счастье в будущем”.
Опубликование проекта нашей идеологии и программных положений делает решительный шаг к нашему окончательному идеологическому оформлению… Мы – враги коммунизма на основании опыта и осознания. Мы подняли Движение, которое рано или поздно сметёт коммунизм с лица земли. Наша идеологическая доктрина – антипод и “Коммунистического Манифеста”, и “Краткого курса истории ВКП(б)”. Поэтому она имеет и второе название – “Манифест антикоммунизма”.
“Манифест антикоммунизма” написан не столько для нас, людей, находящихся здесь, сколько для людей, находящихся там, на Родине. Именно для них он, прежде всего, написан… У наших народов в душе отрицание большевизма, а вот к чему надо стремиться – им трудно установить, ибо они лишены открытого, широкого общения. Мы можем им подсказать. Если наше слово будет к месту, то даже это немногое послужит оправданием нашего пребывания здесь, в эмиграции.
Наивно думать, что с опубликованием настоящего проекта Идеологии СБОНРа работа по её созданию закончена, если бы даже проект удовлетворил всех нас… Работа над расширением и разработкой составных элементов идеологии громадна и неисчерпаема. Дело найдёт каждый, желающий и подготовленный к такому труду. Этот труд подобен горному ключу – припасть и напиться освежающей воды может всякий, но испить его до конца не дано никому.
“И СБОНР стал новым ядром, – писал Дж.У. Фишер, – ядром политической общины послевоенных власовцев. Сам Союз превратился в политическую партию под знаменем мечты Власова. Воплотился в крупнейшую партию невозвращенцев. А может быть, и всей России за рубежом… Во главу угла СБОНР ставил подпольную борьбу. Борьбу против Сталина на родине. Члены СБОНРа искали встреч с советскими гражданами за границей. Иногда проникали в СССР. Распространяли воззвания. Проводили беседы. Старались завербовать новых членов, сторонников.
Не раскрывая своих намерений, СБОНР создал в Мюнхене Русскую библиотеку…”.
В самом деле, создание Библиотеки стало первым нашим важным делом в до предела насыщенном работой 1950 году. Много помог Юра Фишер, сын американского журналиста и советской переводчицы, работавшей в начале 20-х годов в Коминтерне. Москвич, берлинец, американец, молодой человек с очень интересной биографией, отслуживший войну в армии США, Юра приехал в Мюнхен аспирантом Гарвардского университета собирать материалы к диссертации о советском противостоянии Сталину.
Позже он вспоминал: “Немало повлиял на мой выбор Борис Иванович Николаевский. Потомственный сибиряк, отпрыск восьми поколений священников. Редко встречающийся тип одновременно и знатока, и борца. Архивист. Историк. Журналист. Общественный деятель. Бунтарь. Социал-демократ. В начале войны бежал от Гитлера. Жил в Нью-Йорке. Среди старорежимных эмигрантов он первым разыскал невозвращенцев. Первым связался с исходом военным или, точнее говоря, послевоенным. Побывал в “столице” невозвращенцев Мюнхене. Написал о них знаменитую статью. Стал их защитником и другом. Он скоро уговорил меня, направил в Мюнхен, представил там невозвращенцам”.
Николаевский был руководителем Лиги Борьбы за Народную Свободу, политической организации “старорежимных” социал-демократов, по существу – меньшевиков. Я не случайно привёл его характеристику – последние годы жизни он принимал активное участие в стараниях СБОНРа объединить антибольшевистские силы за рубежом. И оставался одним из немногих деятелей первой эмиграции, кто относился к нам без высокомерия и предвзятости, если не сказать пренебрежения и открытой вражды. Это отношение к нам “российской эмиграции”, как они себя называли, касалось не только программных установок СБОНРа, но проявлялось и на уровне человеческого общения.
Вот один такой пример. Как-то, будучи в Париже по делам собирания библиотечного фонда Института, я встретился с Борисом Ивановичем, который представил меня бывшему секретарю Временного совета Российской республики (Предпарламента) правому эсеру Марку Вишняку. Мы сидели в уютном кафе. Вишняк томным голосом повествовал о последних событиях политической жизни Франции, намеренно, как мне показалось, подчёркивая московское произношение и старательно выстраивая изящные фразы. А под конец обратился ко мне:
– Как долго намерены вы быть в Париже?
– Видимо, пару дней.
Он окинул меня чуть ли не презрительным взглядом и менторским тоном заметил:
– Знаете ли, почтенный, пары дней не бывает, бывает пара перчаток, пара обуви. По-русски так не говорят.
Он, конечно, был прав, однако я, каюсь, так и не избавился от этой дурной привычки…
Ещё в начале 49-го Юра познакомил меня со своим отцом Луи Фишером, я работал с ним над книгой рассказов беженцев из СССР “13 убежавших”, изданной в том же году в Америке. А теперь прибег к помощи Юриной матери Берты Яковлевны Марк. Она была уже пожилой женщиной, но по имени-отчеству никто к ней не обращался – только “Маркуша” (это была её прежняя партийная кличка). В Мюнхене Маркуша Фишер представляла Международный комитет спасения, частную организацию, содействовавшую беженцам от большевизма по всему миру. Она уговорила Комитет оказать нам содействие.
Нам была выделена просторная комната в полуразрушенном доме. Вычистили от всякой скверны, соорудили перегородки, сколотили полки для книг. Первым поступлением стали припрятанные Юрой в Берлине довоенные запасы. А потом пошло и пошло. Книги поступали из самых разных источников. Часто это были совершенно посторонние люди, сочувствовавшие нашему начинанию. Горячее участие принял Юра Фишер. Он не только сам снабжал нас книгами и периодикой, но и приобщил к этому делу своих знакомых. Вслед за книгами потянулись и читатели.
Скромная материальная поддержка Маркуши Фишер позволила оплачивать необходимые текущие расходы. А вскоре, думаю, по её инициативе появились две девушки-американки из Огайо и предложили обучать наших читателей английскому. Это было как нельзя кстати, имея в виду продолжавшийся разъезд эмигрантов из западных зон Германии по странам, согласившимся их принять. Юные американки не только организовали курсы языка, но и оказывали посильную помощь в работе Библиотеки. Как-то одна из них пожаловалась, что кое-кто из читателей умыкает газеты…
Как бы то ни было, Библиотека сделалась тайной штаб-квартирой СБОНРа. И одновременно центром моральной поддержки бывших подсоветских. Там проводили коллективные чтения, устраивали встречи, представления, отмечали праздники.
Теперь моей заботой стало обезопасить Библиотеку от подозрения в нелояльности властям. Спенсер Вильямс из американского консульства в Мюнхене, с которым мне удалось наладить доброжелательные отношения, посоветовал обратиться к вице-адмиралу Лесли Стивенсу. Ведомство Стивенса занималось беженцами из СССР и располагалось во Франкфурте-на-Майне. Поездка туда увенчалась успехом. Изложив суть дела, я получил заверения в поддержке и правовой защите Библиотеки, теперь она приобрела официальный статус и стала именоваться Русской. Мы обрели юридический адрес и обзавелись телефоном. Легализация Библиотеки оказалась весьма своевременной. Через несколько дней после моего возвращения к нам забрёл американский солдат, которому померещилось, что он обнаружил подпольное советское представительство, о чём не сходя с места доложил по телефону своему командованию. Хорошо, разговор услышала беседовавшая со мной в это время Маркуша Фишер (мой-то английский был на нуле). Я тут же набрал данный Стивенсом номер, и вскоре инцидент был исчерпан.
Постепенно Русская библиотека настолько выросла и фондами, и профессионально (увы, не площадью), что круг читателей перестал ограничиваться русскими. Но вряд ли этот факт послужил поводом для её переименования. Последней нашей сбонровской заведующей была Валентина Николаевна Крылова, с ней надолго сохранилась у меня дружеская связь. (Между прочим, она была секретарём начальника Организационного управления КОНРа генерала В.Ф. Малышкина). А потом Библиотекой завладели американцы и нарекли русскую библиотеку именем… адмирала Стивенса.
Впрочем, может быть, к тому и имелись основания. В начале 1951 года наш покровитель возглавил Американский комитет за свободу народов СССР, образованный обществом “Друзья борцов за русскую свободу” в США для “помощи новым советским эмигрантам для освобождения народов СССР”. Много усилий к собиранию этого Общества приложил Николаевский, а Юра Фишер в 1951–52 годах заведовал благотворительным фондом Общества в Нью-Йорке. И пока Стивенс был председателем Комитета, он много поддерживал созданный по решению Совета СБОНРа летом 1950 года Мюнхенский институт по изучению истории и культуры СССР. И по крайней мере не способствовал вмешательству и разведки, и политики в дела Института, а часто и защищал. Но об этом потом.
И чтобы закончить с Библиотекой. После нескольких переподчинений оказалась она на некоторое время в ведении Толстовского фонда. Когда же руководители фонда узнали, что её устроитель – Борис Яковлев, заявили, что “этого человека мы не желаем ни видеть, ни слышать”. Вот таково было отношение к нам “подлинных национально-патриотических, то есть правых сил зарубежья”.
Активизация нашей работы привлекла нескольких видных учёных и деятелей культуры, покинувших СССР (они, как раз, и составили костяк Мюнхенского института). Этому способствовало и наше участие в Международном конгрессе за свободу культуры, состоявшемся в Западном Берлине в июне 1950 года.
Здесь встретился я с Артуром Кёстлером, английским писателем и философом, одним из выдающихся интеллектуалов и публицистов прошлого столетия. С его помощью был создан Фонд интеллектуальной свободы. На субсидии Фонда я начал издавать русский журнал “Литературный современник”, главным редактором которого оставался, пока находился в Германии. Немного спустя журнал обратился в альманах, авторами его сделались литераторы и новой, и старой эмиграции. Помимо возможности публиковаться, получили они определённое подспорье в нелёгкой жизни вольных и невольных изгнанников. У меня сохранилась немалая переписка с этими людьми и несколько фотографий. На этих двух (память начинает сдавать, но, кажется, я не ошибаюсь) – авторы “Литературного современника” Николай Бернер и Георгий Владимирович Иванов.
Продолжавшийся разъезд эмигрантов позволил активизировать работу СБОНРа в странах рассеяния. К концу 1950 года были организованы отделы Союза не только в Европе (Германия, Австрия, Англия, Бельгия, Голландия, Франция), но и в Северной и Южной Америках (Канада, США, Аргентина, Бразилия, Венесуэла, Перу, Чили) и в Австралии. Раз в неделю стала выходить газета “Голос народа”, призванная обеспечить связь отделов с Центром и распространять информацию о нашей деятельности в этих странах и на родине.
Пришло время подумать о консолидации сил эмигрантских антибольшевистских организаций. Без такого единения нельзя было рассчитывать на серьёзные успехи нашего дела. В сущности, это был один из наказов Власовского манифеста. Но в тех условиях борьбы на два фронта (и если бы только на два) о сплочении оставалось разве что мечтать. Теперь, казалось, обстановка тому благоприятствовала. Хотя о контакте с правыми из первой волны не могло быть и речи: они даже не удостаивали именовать нас эмигрантами, в самом лучшем случае – левыми, иногда – марксистами, по недоразумению или намеренно отождествляя идеологию СБОНРа с программой Лиги Борьбы за Народную Свободу (“Лига”) Б.И. Николаевского. А я не мог позволить нам вступить в союз с многочисленными национальными группировками сепаратистского толка. Оставались достаточно влиятельные, кроме “Лиги”, левые – НТС В.М. Байдалакова, Российское Народное Движение (РНД) во главе с А.Ф. Керенским, а также либеральный Союз Борьбы за Свободную Россию (“Союз”), возглавлявшийся С.П. Мельгуновым.
И СБОНР уполномочил меня, К.А. Крылова и Ю.В. Дикова взяться за нелёгкую задачу их объединения. Ведь всё это были уже сложившиеся организации старых эмигрантов (только НТС освежился военным исходом), со своими программами, со своими авторитетными лидерами, поднаторевшими в партийной борьбе, каждый со своим видением будущего России. И вот эта дальнозоркость мешала им разглядеть насущные нужды текущего момента. Где-то раньше я уже высказал в двух словах свою точку зрения на проблему объединения политических сил эмиграции, проблему эту тогда почему-то называли “русским вопросом”. Теперь приведу развёрнутое мнение одного из ближайших сподвижников Мельгунова, с моим вполне совпадающее. Может быть, оно покажется небезынтересным нынешним российским политикам. Это выдержки из письма из Парижа доброго моего знакомого Соловьёва, с ним вёл я оживленную переписку, готовясь к объединительным переговорам.
Борис Иванович (Николаевский) не видит, что решение “русского вопроса” лежит в плоскости народной, а не классовой революции, что сейчас надо не строить демократическое русское государство, а создавать предпосылки для борьбы за такое демократическое государство, то есть делать всё необходимое для объединения народа в борьбе. При этом надо учитывать, что она будет предшествовать строительству, до которого мы не дотянем, так как мы люди не строительства, а первого этапа, предшествующего ему, то есть борьбы за право строить. Глубинное расхождение наше лежит в плоскости, часто нами не замечаемой: люди партий борются за идеи, мы же хотим бороться за Россию. Люди партий во имя идеи готовы принести в жертву всё, в том числе и Россию. Люди, борющиеся за Россию, способны принести в жертву все идеи вместе взятые, когда речь идёт о спасении России.
…Практическая задача нашего времени – организация борьбы и расчистка площадки под строительство. Мы не можем рассчитывать на то, что мы будем архитекторами, но чернорабочими по расчистке площадки мы будем. Вот поэтому-то нам лучше не браться за чертежи, в которых каждая линия должна быть выверена, а браться за лопату, нужную чернорабочему. Что касается того, для чего, для какого сооружения мы расчищаем эту площадку, то нам достаточно знать, каковы будут общие контуры будущего. Нам достаточно знать, что мы расчищаем место для народного, народоправленческого, демократического государства, в котором всё подчинено не служению идее устроения человеческого общества через тысячу лет, а служению человеку данного поколения. И вот, если стать на эту точку зрения, тогда всё становится ясно, тогда не вызовет спора ни принцип республиканизма, ни принцип отказа решать за народ этот вопрос. Конечно же, все мы республиканцы, но это не значит, что мы навяжем нашему народу именно республику. Мы только оставляем за собой право бороться за республику, да и то после победы над большевизмом, до этого же вся наша борьба будет вестись за Россию и за право народа решать все эти вопросы. Тот, кто вынесет из этой борьбы свою голову, будут и такие счастливцы, воспользуется этим правом. Тот, кто не вынесет, предпочтёт, чтобы на его могиле было написано “Он боролся за свободную Россию”, но не “Он боролся за республику”.
…Надо заставить лидеров демократического лагеря усесться за одним столом. Нам нужны их огромный опыт, их влияние, их умение рассматривать вопросы в широкой плоскости. Но все они вместе сильны и значимы, все они по отдельности бессильны.
Я пошёл на то, чтобы поставить сейчас “Союз” Мельгунова перед тяжёлым положением, требуя и настаивая на переговорах и на согласовании действий. Я настаиваю перед “Союзом” на необходимости отбросить всё личное в этих переговорах, не стремиться водрузить седло на чью-то спину, не осложнять соглашения постановкой программных вопросов, которые не являются сейчас первоочередными. Я не ставил вопроса о слиянии организаций, а только об объединении их действий, о координации, о дисциплине в таком единстве. При этом я грозил единственным, чем мог грозить: “Лига” и “Союз”, как и все другие эмигрантские организации, если они не найдут в себе мудрости объединить усилия, останутся в одиночестве, так как ни широкие демократические круги эмиграции, ни тем более широкие круги народа при развороте борьбы не пожелают иметь с ними дела, поскольку они узкопартийны по самому своему существу.
Не буду утомлять рассказом о всех перипетиях наших встреч и переговоров, о спорах, ссорах, обидах и примирениях. Скажу только, что первый раунд объединительных боёв закончился в августе 1951 года подписанием соглашения о создании Совета Освобождения Народов России (СОНР), задачей которого ставилось “руководство общей борьбой с коммунистическим режимом на Родине”.
Событие это было встречено с глубоким удовлетворением и надеждой эмигрантской демократической общественностью и широко освещалось в печати. Журнал “Сатирикон” снабдил своё сообщение дружеским шаржем, воспроизводящим торжественный момент подписания соглашения о создании политического центра пятью “китами” российской эмиграции. Переполненные пепельницы наглядно свидетельствуют, что нашим политическим деятелям пришлось выкурить не одну “трубку мира” прежде, чем они пришли к деловому соглашению.
Одним из первых документов СОНРа стала Резолюция по национальному вопросу.
Резолюция по национальному вопросу
Совещания пяти политических организаций
российской эмиграции
Пять политических организаций: Лига Борьбы за Народную Свободу, Национально-Трудовой Союз, Российское Народное Движение, Союз Борьбы за Освобождение Народов России и Союз Борьбы за Свободу России, – взявших на себя инициативу создания Совета Освобождения Народов России, считают необходимым подчеркнуть, что признавая за каждым из народов России право на самоопределение, они, со своей стороны, считают раздробление России не отвечающим ни политическим, ни культурным, ни хозяйственным интересам этих народов.
Балканизация территории России привела бы к самым пагубным последствиям с точки зрения интересов всех, без исключения, народов России. Она не только повела бы к разрушению самых жизненных, хозяйственных и культурных связей, но создала бы угрозу постоянных междоусобных конфликтов, часто выливающихся в братоубийственные войны.
Единственно правильным и единственным, отвечающим интересам всех, без исключения, народов России, по мнению Совещания, является не раздробление, а сохранение единства семьи свободных народов России, построенной на основе федерации и культурно-национальной автономии.
Штуттгарт, 21 августа 1951 года.
А дальше… дальше к работе СОНРа подключили целый ряд группировок российских национальных меньшинств. Как я и предполагал, ни к чему хорошему это не привело, и опасность, о которой мы предупреждали в августовской резолюции Совета, проявила себя ещё на организационном этапе. И хотя в конце следующего года (к тому времени я уже сложил с себя полномочия председателя Совета СБОНРа, передав их своему заместителю Г.И. Антонову, и по решению товарищей целиком отдался налаживанию работы Института), хотя в конце следующего года удалось сформировать Координационный Центр Антибольшевистской Борьбы (КЦАБ), в составе учредителей которого значились шесть национальных, но как очень скоро выяснилось, националистических группировок, – КЦАБ под председательством Мельгунова не просуществовал и года.
А.Д. Климов, руководитель Идеологического сектора СБОНРа последних лет, в отчётном докладе IX съезду Союза, так охарактеризовал этот период: “Развал Центра послужил поводом для серьёзного раскола в среде руководства и членов СБОНРа. Идеологических причин для раскола не было. Идеология Освободительного движения настолько ясна, что расхождений тут и не могло быть. Причиной раскола были тактические вопросы – вопросы заключения блоков с теми или иными организациями, вопросы поддержки той или иной группы расколовшегося Центра и общего толкования его устава”.
Всему этому предшествовало исследование ситуации, предпринятое по нашей рекомендации Легостаевым. Выводы, сделанные им, не давали основания надеяться на положительный результат расширения состава СОНРа, но, к сожалению, не были приняты во внимание. Вот его рассказ.
Почему в первые послевоенные годы не произошло всеобщего (всероссийского) объединения на антикоммунистической основе существовавших тогда за рубежом многочисленных организаций? Ведь, казалось бы, все они стремились к этому как на словах, так и в своих уставах и программах, и в печати.
А таких организаций было, действительно, великое множество. И они, как грибы после дождя, всё возникали, росли, делились. Кроме десятка российских объединений, союзов и партий, были десятки организаций национальных: украинские, белорусские, грузин, армян, кавказцев…
Приезжали в Мюнхен по этому вопросу Мельгунов из Парижа, Николаевский из Нью-Йорка, был создан Американский комитет за свободу и т. д., и т. п. Казалось бы, условия благоприятствовали хоть какому-то, пусть шаткому объединению под одной крышей. Но, как известно, объединения не произошло. Почему?
По воле СБОНРа, по приказу Союза Воинов Освободительного Движения (СВОД) и по рекомендации Института по изучению истории и культуры СССР Американский комитет поручил мне изучить все действующие тогда организации. Я должен был собрать всю их периодику, уставы, программы, прокламации, установить численный состав, разветвления в других странах, их средства и источники финансирования и т. д., и т. п.
После этого мне предстояло обобщить всю собранную информацию в виде двух докладов: одного – подробного, обоснованного, с приложением документов; другого – конспективного, схематичного. Оба доклада должны были быть без выводов, без критики, дающими объективную картину каждой организации с акцентом на её антикоммунистическую благонадёжность и стабильность. Самое неприятное, что успех этой работы зависел от выполнения совершенно не подходящей для меня дипломатической миссии – персонального знакомства с руководителями каждой организации.
И вот представьте себе майора Легостаева, которого друзья всегда предостерегали рубить сплеча, в нейтральной обстановке за чашкой чая с лимоном и бисквитом, любезно улыбающимся и предупредительным, за беседой с руководителями организации “Идель-Урал”. С самым серьёзным видом внимательно выслушивающего бред сивой кобылы в лунную ночь по поводу того, что границы государства Идель-Урал должны простираться от Волги (Идель) до Уральского хребта (Урал). Что инородное население (то бишь русские, украинцы и прочие) может свободно жить и работать в этом государстве при условии лояльности государственному строю Идель-Урала, но не имеет права занимать государственные должности. И прочую чушь.
Такие и подобные им бредовые идеи натолкнули меня на мысль составить политическую карту России, обозначив каждое выделяющееся из неё государство своим особым цветом. Результат оказался самым неожиданным: получилось нечто вроде лоскутного одеяла с многочисленными чёрными пятнами там, где территории двух, трёх, четырёх, а иногда и пяти государств накладывались друг на друга.
Так или иначе, я выдержал двухмесячную “дипломатическую” пытку, но доклады гг. Даллину и Вильямсу из Американского комитета представил. Без выводов и комментариев, как просили. Выводы и комментарии я оставил для себя. Они свелись к единственной сентенции: в одну телегу впрячь не можно вола и трепетную лань.
Интересно отметить, что руководители этих национал-шовинистических организаций, все эти паны профессоры, между собой не враждовали, уживались. Вражда их проявлялась только против русских. Не против советского коммунистического режима, а против русских. Поистине, скарлатине дифтерит дифирамбы говорит.
Оставлю при себе “выводы и комментарии” и я. Только с грустью присоединюсь к сетованиям В. Петрова, знакомого власовца, писавшего мне в то время из Америки: “Иногда бывает до горечи обидно, что нет никого, ни одного действительно сильного человека, способного сплотить вокруг себя всю эту бесформенную массу и двинуть её на путь истинный. Это не только у нас, это везде… Измельчал народ; часто приходит на память Андрей Андреевич… При всех своих недостатках, большой был человек”. Увы…
Но СБОНР не умер. Через полтора десятка лет, в ноябре 1967 года, VI съезд избрал новое дееспособное руководство, утвердил пересмотренный устав Союза и принял отвечающую изменившимся условиям Декларацию Освободительного Движения Народов России. Был учреждён Фонд Борьбы, обеспечивший независимое финансирование акций СБОНРа. Собственное издательство позволило, в частности, возобновить засылку в СССР “подрывной литературы”, подпитывавшей диссидентское движение на родине в конце 60-х и в 70-е–80-е годы.
Я тогда непосредственного участия в работе Союза уже не принимал. А вот Филипп Михайлович Легостаев, к воспоминаниям которого так часто возвращаюсь, оставался со СБОНРом на всём протяжении его нелёгкого пути. От зачатия Союза, до прекращения его деятельности. Когда казалось, что девиз власовцев, конечная цель Власовского движения достигнута: Россия – наша! Прошлое России – наше! Будущее России – тоже наше! Казалось…
Как бы ни случилось, именно Легостаеву в значительной мере принадлежит и честь, и заслуга становления, возрождения и придания организационной структуры нашего Союза. Как-то давно я попросил его вспомнить, откуда есть пошёл СБОНР. Вот отрывки из этого рассказа (из его архива в ГА РФ).
Ф.М. Легостаев
У истоков СБОНРа
Выполняя просьбу моего старого верного друга и соратника Николая Александровича Троицкого, я расскажу о некоторых малоизвестных, забытых или вовсе неизвестных, ставших теперь уже достоянием истории событиях и фактах периода зачинания и становления Союза Борьбы за Освобождение Народов России. Единственной политической организации, продолжившей дело Освободительного Движения Народов России, которое возглавлял и за которое мученически погиб А.А. Власов. Святое дело, за которое вместе с Власовым поплатились жизнями миллионы не худших людей России.
Хочу предупредить, что частое появление в этом рассказе моей персоны – не для самовозвеличения, конечно. Я буду говорить, как свидетель и участник событий. Не как градусник-зазнайка, который зазнался и подумал сдуру: я создаю температуру. Температуру того времени создавали сотни тысяч добровольцев, готовых отдать все силы, и даже жизнь за дело уничтожения деспотического режима, установленного на родине.
Сначала о возрасте нашей организации, о дате зарождения нашего Союза и фактах, этой дате сопутствовавших.
В начале марта 1945 года помощник начальника штаба Вооружённых Сил КОНРа, то есть я, за день до выезда из Берлина в части 1-й и формировавшейся 2-й дивизии РОА получил телеграмму: Согласованию Трухиным явиться Карлсбад. Малышкин.
В Карлсбаде (Карловых Варах) в отеле “Ричмонд” размещались КОНР и Ставка Главнокомандующего РОА генерала Власова. Комендант “Ричмонда” майор С. Хитрово, выписывая направление на жительство в штабной вагон стоявшего на запасных путях поезда Главнокомандующего (в отеле мест не было), сообщил, что утром я должен явиться к заместителю председателя КОНРа генералу Василию Фёдоровичу Малышкину. “А пока – брейся, чистись, отъедайся!”.
На следующий день (это было примерно 10 марта) трое молодых офицеров – инструктор Пропагандного управления Крылов, адъютант генерала Малышкина Диков и капитан Легостаев – около двух часов томились на балконе, ожидая вызова. (Может быть, кто-то видел эти балконы, опоясывающие отель). Генерал Малышкин был занят с делегацией из Франции, которую привёз генерал Жеребков.
Неожиданно на балкон вышел А.А. Власов с членом Президиума КОНРа профессором С. Рудневым. Мы с Крыловым представились, а поручик Диков доложил, что мы ожидаем приёма у генерала Малышкина. Власов, переглянувшись с Рудневым, спросил его:
– Может, объявим молодёжи наше решение, минуя Василия Фёдоровича?
И получив согласие, обращаясь к нам, сказал примерно следующее:
– На прошлой неделе мы обсудили вопрос о работе с молодёжью и решили создать Союз Молодёжи Народов России. На вас троих пал выбор быть организаторами и руководителями Союза. Пока что – по совместительству с занимаемыми должностями. Среди военнопленных, остовских рабочих, да и в воинских частях очень большой процент молодёжи. И мы должны её организовать, привлечь на нашу сторону, разъяснить наши идеи, облегчить их существование. Так что принимайтесь за дело. Обсудите, с чего начать, составьте конкретный план, распределите между собой участки и… в добрый час! Все ваши соображения доложите генералу Малышкину. Пока что будьте под его началом, а Гражданское управление вам поможет, генерал Закутный об этом знает.
Дальше разговор перескакивал с одной темы на другую. Помню, что Андрей Андреевич, узнав, что я вчера из Берлина, расспрашивал, как там. Интересовался кадетским корпусом, который я, вместо генерала Трухина, ездил инспектировать и принимать в РОА в город Эдер. Смеялся по поводу моего рапорта об этом (на экзаменах кадетов спрашивали, что было написано на сабле Богдана Хмельницкого). И под конец спросил, в какой должности я служил в Красной Армии.
– Один-пе-эн-о-один штадива-восемь, господин генерал, – ответил я (это означает – первый помощник начальника оперативного отдела штаба 8-й стрелковой дивизии).
– А… значит, служили у генерала Малышкина! Ну вот, слава Богу, опять попали под его начало. Ну, действуйте! – и генерал и профессор распрощались с нами.
Я привёл этот эпизод, чтобы внести ясность в умы некоторых, не помнящих родства, о преемственности нашего Союза от КОНРа, от А.А. Власова и установить точную дату нашего “зачатия”. Таким образом, дата эта – 27 февраля 1945 года, если считать со дня заседания КОНРа, на котором было принято решение о создании Союза Молодёжи. Или любой день на выбор с 10 по 15 марта 1945 года, если считать со дня начала работы нашей “тройки”.
Ведь с 1946 года мы в том же составе (Диков, Крылов, Легостаев) возобновили свою деятельность. Сначала нелегально. После нескольких месяцев неразберихи, интернирования, укрывания от выдачи, организации лагерей так называемых перемещённых лиц мы начали разыскивать и собирать рассеянных по лагерям и скрывающихся от репатриации наших людей. В 1947 году нам удалось организовать Боевой Союз Молодёжи Народов России (БСМНР) с центром в Мюнхене и перейти уже к открытой работе. Возобновление нашей деятельности как БСМНР было пробным камнем для выяснения реакции оккупационных властей.
В 1948 году мы изменили название Союза на нынешнее – СБОНР, потому что наша организация переросла свою молодость, возмужала, и называть её молодёжной было не сообразно ни времени, ни политической обстановке…
Руководящая тройка выдержала и вынесла на своих плечах все этапы возрождения, организации и становления Союза. Она просуществовала до середины 1949 года, когда мы начали менять организационные формы, привлекать к руководству новых надёжных людей и постепенно расширяться. Из нас троих в живых остался только я (теперь и его нет). Константин Аркадьевич Крылов и Юрий Васильевич Диков скончались. Вечная им память!
В январе 48-го в преддверии того самого Объединительного съезда эта тройка подготовила Обращение к советскому народу – программный документ, пропитанный основными мыслями Пражского манифеста, положениями идейных основ Освободительного движения.
За что мы боремся?
Мы боремся за завершение народной революции 1917 года, прерванной контрреволюцией в лице большевиков. Завершение этой революции должно дать:
1. Закрепление за народами России прав, завоёванных ими в 1917 году.
2. Установление новой Народной Государственности без большевиков и эксплоататоров.
Основой новой Народной Государственности должны быть:
а) Признание каждого человека за основную ценность нации и признание за ним прав, обеспечивающих ему: жизнь, личную свободу и неприкосновенность, сохранение чести, независимое участие в политической жизни, его развитие, совершенствование и творчество;
б) Уничтожение эксплоатации человека человеком, государством или партией;
в) Устранение кастовых, партийных, сословных, национальных или каких-либо иных привилегий, не вытекающих из личных качеств человека, его заслуг перед народом и Родиной;
г) Установление неприкосновенной частной трудовой и честно приобретённой собственности;
д) Установление частного предпринимательства, частной торговли и промыслов; передача значительной части промышленных объектов в собственность работающим на них фабрично-заводским коллективам трудящихся; сохранение в руках народного государства промышленности общенационального значения, созданной народным трудом;
е) Подчинение интересов государства задачам благосостояния и развития нации;
ж) Обеспечение народной свободы от посягательства на неё со стороны партий, авантюристов и антинародных элементов;
з) Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность;
и) Сохранение и обеспечение мира, установление дружеских отношений со всеми странами и всемерное развитие международного сотрудничества.
Первоочередными задачами революционной власти являются:
1) Запрещение ВКП(б) и ликвидация системы МГБ–МВД;
2) Освобождение политических узников и возвращение на Родину из тюрем и лагерей всех подвергшихся репрессиям за борьбу против большевизма;
3) Ликвидация колхозов как системы партийно-государственной эксплоатации крестьянства; передача земли в частную собственность крестьянам; обеспечение свободного выбора крестьянами рентабельных форм землепользования и перехода на них; предоставление им свободы пользования продуктами своего труда;
4) Отмена законов, прикрепляющих рабочих к станку и производству; обеспечение свободы труда; установление для всех видов труда оплаты в размерах, обеспечивающих средний прожиточный минимум семьи;
5) Срочная организация мероприятий по восстановлению экономики страны;
6) Сохранение культурных сил страны и предоставление интеллигенции возможности свободно творить на благо народа;
7) Обеспечение инвалидов войны и семей, потерявших кормильцев в результате большевистского террора, войны и борьбы с большевизмом.
Труден путь боевика-революционера, но кровь и слёзы наших матерей и отцов, сестёр и братьев, вдов и сирот вопиют к нашей совести. Смелые духом, на борьбу с большевизмом! Пусть наши сердца будут горячими, как огонь, но головы холодны, как лёд. Нашему народу не нужна наша смерть – ему нужна наша победа! За землю, за волю, за лучшую долю! Большевизм погибнет – народы России будут жить!
Центральная тройка
Освободительного Движения Народов России.
Вслед за переименованием БСМНР в СБОНР было принято решение о создании параллельной СБОНРу организации – Союза Воинов Освободительного Движения, который должен был объединить антикоммунистические силы по военному принципу. Это решение имело целью сохранение разбросанных по разным странам военных кадров Освободительного движения.
Чтобы соблюсти преемственность от штаба Вооруженных Сил КОНРа, в Военный совет СВОДа были избраны старшие офицеры штаба, оставшиеся в живых. Полковник Алдан стал председателем Союза и Военного совета Союза, а майор Легостаев – заместителем председателя и начальником штаба СВОДа. Эту работу я выполнял по совместительству с работой в руководстве СБОНРа, дабы сохранить его влияние на деятельность Союза Воинов. Одной из задач, стоявших перед Союзом, было оказание материальной помощи бывшим военным, не имевшим гражданских профессий.
Военный совет СВОДа поручил полковнику Алдану и мне наладить контакты с оккупационными властями американской зоны Германии. Необходимо было добиться приёма у Верховного комиссара для получения какой-либо помощи беженцам – бывшим военным, антикоммунистам, но абсолютно лояльным американскому правительству. Наша поездка в Главную квартиру американских войск стала возможна вскоре после того, как генерала Кёрка на должности Верховного комиссара сменил генерал Харольд.
В первый день переговоры велись с многочисленными полковниками (кажется, был и один генерал) как порознь, так и совместно. Как с их, так и с нашей стороны. На следующий день продолжалась та же волынка. Видимо, нас изучали. Наши предложения, просьбы, соображения записывали и взвешивали.
К концу второго дня я не выдержал:
– Наши люди – цвет российского народа… Дайте нам только возможность, мы умеем воевать и работать без шоколада и жевательной резинки. И не хуже вас… Даже у вас, в Главной квартире, есть наши люди – осведомители, но вам их не нужно бояться…
После этой вспышки разговор пошёл по-другому и, казалось бы, с пониманием, но… На следующий день утром нас принял генерал Харольд:
– Пароходы для перевозки людей я вам обещаю и обеспечу. С питанием на дорогу также проблем не будет. А вы – договоритесь с правительствами каких-нибудь одной-двух южноамериканских стран… – и пригласил нас на обед.
Мы поняли, что разговор окончен, и что из этого рая не выйдет ни чего. Наутро полковник Алдан распорядился:
– Поехали восвояси!
Мюнхенский институт
“…Затем СБОНР создал нечто более основательное (чем Библиотека), таким же образом и там же в Мюнхене. Создал крупное научное заведение – Институт по изучению истории и культуры СССР”, – писал Дж.У. Фишер. Я начинаю эту главку фразой из одной статьи Юры, отдавая дань той помощи, которую оказал он в становлении и этого нашего детища.
Теперь нам нужна была основательная база для разоблачения советского коммунизма научными средствами, то есть с помощью беспристрастного изучения государственного и общественного устройства СССР. Впрочем, “крупным заведением” Институт сделался позже. А пока восемь эмигрантов, бывших советских научных работников, 8 июля 1950 года зарегистрировали своё объединение в мюнхенском суде в качестве “культурного общества”, избрав его директором Б.А. Яковлева.
Набрасывая перед этим проект устава Института, я сформулировал его цели и способы их осуществления следующим образом:
“исследовать теорию и практику государственного и социального порядка СССР, а также различных исторических, культурных, социальных, экономических, национальных и политических проблем народов СССР;
наладить и поддерживать научные связи с немецкими и иностранными научными организациями и отдельными учёными;
способствовать взаимному пониманию антикоммунистической эмиграции народов СССР и демократических стран.
Для достижения целей Института между прочим предусматривается
организация библиотеки и богатого архива;
научные публикации;
организация публичных докладов по вопросам, связанным с задачами Института;
обмен информацией с немецкими и заграничными научными организациями и учёными, содержанием которой являются проблемы науки и современности;
обеспечение Института штатом сотрудников”.
Отметил также, что “правом быть членом Общества могут пользоваться только эмигранты из стран, находящихся под советским владычеством… В принадлежности к Обществу нельзя отказать из-за расовых, национальных причин, а также из соображений, связанных с полом, местом жительства или религиозным исповеданием. Лица, осуждённые судом, и члены или приверженцы каких-либо коммунистических или фашистских партий или подчинённых им засекреченных организаций не могут состоять членами Общества”.
А установив структуру Института и расписав функции и порядок работы Общего собрания, Учёного совета и Дирекции, не забыл подчеркнуть, что “Общество не заинтересовано в прибыли. Возможная прибыль может быть использована для целей, предусмотренных уставом”. И уже тогда предусмотрел защиту нашего учреждения от коррумпированности: “Ни один из членов Общества не вправе пользоваться материальными выгодами, проистекающими из административных расходов, не соответствующих целям Общества, или из слишком высокого гонорара”.
Среди восьмёрки учредителей Института, помимо блестящего выпускника двух военных академий полковника М.А. Алдана (Г.А. Нерянина), выделялись два крупных учёных-гуманитария: А.А. Кунта (А.Г. Авторханов) и К.Ф. Лагодин, он же Громов (К.Ф. Штеппа).
Константин Феодосьевич Штеппа (1896–1958), сын священника, окончив в 1914 году Полтавскую духовную семинарию, поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета. В 16-м был призван в действующую армию, потом воевал за советскую власть, был ранен. До войны заведовал кафедрой Истории древнего мира и средних веков Киевского университета, был председателем Комиссии АН УССР по истории Византии. Один из ведущих советских историков, после полуторагодичного пребывания в застенках НКВД Штеппа пересмотрел свои жизненные позиции и отказался от эвакуации. Коллеги избрали его ректором, а когда немцы закрыли университет, был вынужден редактировать киевские газеты, в том числе крупнейшую – “Новое Русское Слово”. Активно печатался, выступая за объединение всех сил в борьбе с большевистской идеологией и сталинской системой, чем вызвал яростные нападки как коммунистов, так и украинских националистов. Перед приходом Красной Армии он покинул Киев и несколько лет зарабатывал на хлеб чёрной работой в Германии, одновременно публикуясь в периодических изданиях, пока не возвратился к серьёзной научной работе в Мюнхенском институте. Автор фундаментальных исследований советской исторической науки и историографии, а также эволюции концепции партийного и государственного строительства со времён ранних социалистов до хрущёвского периода (отрывки из глав рукописи одной из его книг напечатаны в нашем сборнике “В поисках истины”). В 1951 году Институт издал книгу Штеппы “Советская система управления массами и её психологические последствия”.
Между прочим, дети Штеппы недавно передали его архив в ГА РФ. Аглая Константиновна, его дочь, написала книгу об отце. Она сейчас живёт во флоридском Сант-Петербурге, принимает деятельное участие в работе тамошнего Русского клуба, общины, объединяющей и детей старых эмигрантов, и военных невозвращенцев. Но ряды их всё редеют. Вот совсем недавно ушла из жизни Анна Юрьевна Смирнова – известная французская певица времён Сопротивления Анна Марли...
А руководит Русским клубом Анатолий Александрович Голубинцев, замечательный человек, истинно русский интеллигент, сын генерал-майора А.В. Голубинцева, возглавлявшего в 50-х годах Союз Андреевского Флага. Эта правоконсервативная эмигрантская организация, исповедовавшая монархические идеи, пыталась сплотить в своих рядах офицеров-власовцев и чинов Белых армий. Она просуществовала около десятка лет – вряд ли и те и другие могли выбросить из памяти взаимное противостояние времён Гражданской войны.
Теперь всё это в прошлом. Теперь заботятся все они о сохранении в своей среде ещё не утерянных традиций, о приобщении к духовному наследию России подрастающего поколения новых русских американцев, о посильной поддержке здоровых сил российского общества. Поддержке и моральной, и материальной, и финансовой. Бог им всем в помощь!..
“Другой замечательной личностью, – вспоминал Юра Фишер, – был мыслитель и писатель, знаток СССР, Абдурахман Генасович Авторханов. Чеченец. Родился в 1908 году в Терской области России, в ауле близ Грозного. Отец – плотник. По образованию – историк. Выпускник Института красной профессуры. Особенное внимание уделил русской истории. Партийный работник в Москве и Чечне. Пять лет отсидел в московских тюрьмах. Не воевал, перешёл линию фронта, будучи штатским. Служил в восточном пропагандном отделе немецкой армии. Участвовал в трёх освободительных движениях: северо-кавказском, мусульманском, российском. На первом месте до сих пор (это было написано в 1996 году) стоит дело Чечни, народов Северного Кавказа. После войны защитил диссертацию в Германии. Получил степень доктора политических наук. Стал крупным знатоком советской политики. Написал ряд книг, переведённых на многие языки. Проявил себя писателем образованным, начитанным, свободно мыслящим. Среди невозвращенцев только он, по-моему, стоял на мировом уровне”.
Не буду рассказывать, каких усилий стоили первые шаги организации Института. И мы, учредители, и немногие сотрудники работали, не получая денег, ютясь в помещении Библиотеки. Не было средств, не хватало людей. Временами казалось, наше начинание обречено. В смысле его дальнейшего существования и развития – ведь я замахнулся на структуру, не имевшую аналогов в истории российской политической эмиграции. Своеобразие и сложность намеченных целей Института заключались в том, что он должен был объединить научных работников-эмигрантов, рассеянных по всему миру, стать центром помощи и руководства в их исследовательской работе.
Тем не менее уже в январе следующего года нам удалось созвать 1-ю Конференцию научных работников. Большую поддержку, в том числе финансовую, оказал Николаевский. В одном из пивных залов Мюнхена собралось около трёхсот человек, половину которых составляли участники Конференции, а другую – любознательные агенты советских и американских спецслужб. С основными докладами выступили Авторханов и Штеппа. Много способствовал успешной работе Конференции другой учредитель Института, харьковский профессор философии А.П. Филиппов, один из ближайших советников Мельгунова.
Активное участие представителей “Лиги” и “Союза” вызвано было ещё и тем, что как раз после завершения Конференции должна была состояться первая встреча руководителей левых организаций для создания блока, о котором я говорил. Она и состоялась в альпийском Фюссене, однако тогда, мягко говоря, не привела к согласию. Впрочем, Николаевский всегда оставался моим добрым советчиком в деле постановки научной работы в Институте, а Филиппов надолго сделался постоянным научным сотрудником Мюнхенского института.
Прошло несколько дней. “К нам гости!” – кто-то из наших увидел в окно роскошный автомобиль, остановившийся у дверей Библиотеки. В конце непродолжительной беседы, касавшейся дальнейших планов Института, мистер Стивенс с чисто американской непосредственностью и без всяких обиняков попросил меня представить список участников Конференции с краткими сведениями о каждом. Да-да, это был тот самый чиновник американской администрации, что способствовал легализации Библиотеки. Теперь Лесли Стивенс сделался председателем только что образованного американскими “Друзьями борцов за русскую свободу” Комитета, что это за организация, я уже говорил.
– Адмирал, я не могу выполнить вашу просьбу. В приглашениях на Конференцию мы гарантировали участникам полную анонимность, нарушить обещание я не имею права. К сожалению, не волен препятствовать получению этой информации от сотрудников американской разведки, их в зале было более чем достаточно.
К моему изумлению и, надо признаться, радости, Стивенс не стал настаивать, по-видимому, оценив деликатность ситуации, и вежливо попрощался. Я воспринял это, как хороший знак надеяться в будущем на помощь Институту со стороны Комитета. А вопрос о помощи не мог не стоять, и ждать её можно было только от американцев. В том письме, полученном от Петрова, он советовал: “Сколько бы ни было недостатков у американцев, не нам их переделывать; они – единственная сила, которая может, потенциально, помочь нам, и наша задача – приспособиться к ним, какие они есть, и использовать максимально в интересах дела... Только установив с ними хорошие личные отношения, Вы сможете оказывать влияние на их «перевоспитание», ибо материал они в этом смысле весьма благодарный. Для этого нужно начинать не с боя с Вашингтоном и другими, а с самого сердечного соглашения, даже если Вам придётся чем-то поступиться”.
О том, чтобы поступиться, не могло быть и речи (собственно, эта принципиальная установка и стала причиной завершения моей “карьеры” в Германии). И те упрёки в мой адрес и в адрес Института, какие приходилось слышать тогда, да и теперь ещё приходится относительно нашего участия в так называемом Гарвардском проекте, вряд ли основательны.
Действительно, на первом этапе реализации этого масштабного мероприятия Институт, и я в частности в качестве советника, сотрудничал с “Гарвардской экспедицией”. Она “высадилась” в Западной Германии во второй половине 1950 года и, как мы понимали, ставила целью исследование психологии советского человека, его отношения к политическому и социальному устройству советского государства. Это, по крайней мере, не противоречило целям Института, а в результате должно было приоткрыть глаза западного общества на реальную картину жизни за “железным занавесом”. На совместных заседаниях мы начали обсуждать методические аспекты обследования, помогать решать организационные проблемы опроса.
Очень скоро, однако, я пришёл к убеждению, что Гарвардский проект хотя и в самом деле исследовательский, но с откровенным разведывательным креном. О чём и не преминул сообщить начальнику “экспедиции”:
– Я весьма признателен за выказанное мне доверие, но своими советами быть полезен в вашей работе больше не могу.
Ради курьёза: одним из руководителей проекта был известный австралийский антрополог, и мы шутили, что на очередной стадии обследования нам будут обмерять черепа…
Но всё было не так смешно. Спустя лет тридцать, когда Авторханов писал предисловие ко второму изданию моей книги о советских концлагерях, я получил от него письмо. Он, в частности, писал:
Я достал один меморандум старого работника радио. Там я нашёл изумительный факт: оказывается у “Гарвардской экспедиции”, которая сотрудничала с нашим институтом, была зафиксированная установка. Её смысл сводился к тому, чтобы брать сведения от нас, новых эмигрантов, но не верить нашим политическим рассказам, ибо во время войны мы были “предателями” и вообще являем собой не представителей советского общества и народа, а его “дно”. Это позиция участников “проекта” хорошо показывает отношение к представителям новой эмиграции со стороны наших американских “друзей”.
А в конце 90-х Дж.У. Фишер описал предысторию Гарвардского проекта, инициатором которого он стал, готовясь к защите докторской.
Мне удалось заинтересовать Гарвард в невозвращенцах. Я обратился к Русскому исследовательскому центру университета. Предложил изучить военный исход из СССР. Обосновал своё предложение исключительными возможностями доступа к советским людям. Гарвард согласился. Предприятие поддержал частный благотворительный фонд Карнеги в Нью-Йорке. К предприятию примкнули ВВС США. Как и фонд Карнеги, они выделили крупные средства. ВВС обеспечили и содействие чиновников в Европе. Не осталось в стороне и ЦРУ. Я наладил связи университета с невозвращенцами, но сам в опросе не участвовал. Во мне росло недовольство. Гарвард не принял моё большое дело. Принял обратное. Освобождение родины виделось ему не иначе, как под опекой Дяди Сэма. Таким же виделось ему и положение невозвращенцев. Меня приводила в бешенство эта склонность к порабощению. Я сохранял вид и положение учёного. Однако восстал. Свой бунт скрывал обманом. В общем, боролся негласно, подспудно.
Юра тогда, конечно, не мог предполагать, во что обратится эта его инициатива. Воистину, добрыми намерениями вымощена дорога в ад. Конечно, и мы тогда всего этого не знали. Хотя, насколько я могу судить по отчётам “Гарвардской экспедиции”, её результаты вряд ли могли иметь какую-либо практическую значимость для американской разведки. А вот книга Дж.У. Фишера “Советское противостояние Сталину во Второй мировой войне”, изданная в 1952 году в Америке, сделалась первым серьёзным (и объективным) исследованием Освободительного движения. И в какой-то мере скрасила его искренние переживания по поводу невольного пособничества “белому фараону”.
А “негласная, подспудная борьба” Фишера очень скоро обратилась появлением моего знакомого из американского консульства. Теперь Спенсер Вильямс напрямую участвовал в деятельности Комитета. Видимо, по совместительству. От имени мистера Стивенса он сообщил, что Комитет готов оказать содействие в осуществлении планов Института. Мы обсудили формы и масштабы такого содействия, они показались мне вполне достаточными для нормальной работы. Но, хотя расходы Комитета обеспечивал благотворительный фонд, о котором я говорил, исключить вмешательство и наших благоподателей, и органов американской администрации в дела Института было бы по меньшей мере неразумно. Поэтому, не забыв выразить признательность, я сразу же оговорил условия, должные с одной стороны обеспечить “полную независимость академической работы Института”, а с другой – устранить малейшие подозрения в нецелевом использовании предоставляемых средств.
Мои условия были приняты безоговорочно, оформлено соответствующее соглашение, и в апреле 1951 года Комитет, взяв на себя финансирование Института, отремонтировал и арендовал для нас вполне приличное здание на Аугустенштрассе. Таким образом, Мюнхенский институт принял вид постоянно действующего научного учреждения. Оставалось немногое – наполнить форму достойным содержанием. Совсем немногое… Но глаза стращают, а руки делают. Как и в Академии архитектуры, я начал с библиотеки…
Впрочем, здесь мне, наверное, есть смысл прерваться и лучше обойтись без излишних подробностей, а предоставить место “взгляду со стороны” одного из самых активных корреспондентов Института о. Димитрия.
Но Институт преодолел все трудности и расцвёл, превратившись в большое и солидное научное учреждение, к голосу которого прислушивался западный мир. Уже в 1953 году на 3-й Конференции Института присутствовало свыше трёхсот научных работников из разных стран, в том числе из Англии, Швеции, Голландии, Турции, Австрии, Италии. Продолжала расширяться издательская деятельность, начали регулярно выходить “Вестник Института” и другие издания, в том числе многочисленные монографии, привлекшие внимание и друзей, и врагов. Последние действовали несколько “мистически”. Издания Института, казавшиеся им особо опасными, исчезали из системы распространения, и их нельзя было достать. Кстати, именно такая участь постигла первое издание книги Н.А. Троицкого о концентрационных лагерях в СССР.
Число корреспондентов Института к концу 1953 года достигало тысячи. Адресаты распределялись по 48 странам всех континентов, а также Океании и Новой Зеландии. Институт имел постоянные научные связи более чем со ста научными учреждениями и выполнял заказы на разработку различных тем от множества организаций… Результаты научной деятельности Института имели широкий резонанс в свободном мире. Заимствования и перепечатка трудов Института в разного рода изданиях, использование их в прессе, отзывы о его публикациях, обращения в Институт за справками со стороны научных учреждений и отдельных исследователей, представительные научные конференции и симпозиумы, проводившиеся Институтом, свидетельствовали о многом. К этому времени спектр направлений научной работы Института был чрезвычайно обширен, а контингент сотрудников включал высокообразованных представителей науки, духовенства, инженерии, медицины, сельского хозяйства и др. (Действительно, научно-исследовательская часть Института состояла из десяти секций: промышленной; внешней политики; внутренней политики; военной; финансов; сельского хозяйства; юридической; КПСС и комсомола; науки, культуры и т. д.; медицинской). Существенно также, что Институт объединил большинство многонациональной интеллигенции российского происхождения, волею судеб оторванной от родной земли.
Необходимо отчётливо представлять себе и следующее. Институт был по своему происхождению стопроцентным эмигрантским образованием. Никто до тех пор не догадался создать учреждение для изучения СССР, кроме инициативной группы, состоявшей целиком из представителей второй эмиграции. А ведь это вполне могли бы сделать, например, создав такой орган в Париже или Берлине силами первой эмиграции. И вначале в Институте работали практически одни представители второй волны. Впоследствии, когда Институт уверенно закачался на волнах взбаламученного мирового политического океана, к ним присоединились представители первой и постепенно просачивавшейся все послевоенные годы промежуточной эмиграции, правда в очень ограниченном числе. (Кстати, как-то в повторе одной из давних передач радио “Свобода” прозвучал голос покойного оксфордскго профессора Каткова. Речь шла о статье ближайшего соратника Ленина Бонч-Бруевича, в которой тот всячески защищал “старца” Распутина от обвинений в принадлежности к хлыстовству, выдвинутых Думой, было даже начато думское расследование… Боюсь ошибиться, но, думаю, это тот Георгий Михайлович Катков, что был при мне научным сотрудником Мюнхенского института).
Это отлично организованное научно-исследовательское учреждение заслуживает того, чтобы войти в российскую историю тех трагических лет и стать неоспоримым свидетельством тому, что претерпевала и что могла сотворить нищая зарубежная Русь в своём одиноком промыслительном странствии по западному миру. Вычеркнуть этот факт из истории российской политической эмиграции 50-х годов не помешают ни весьма холодное, если не сказать большего, отношение со стороны элиты первой волны, ни “безобидное” замалчивание со стороны третьей волны.
Москва мрачно следила за деятельностью Мюнхенского института и даже выписывала его издания. Советская печать по достоинству оценила его работу, назвав его наиболее яр- ким представителем антисоветизма и антикоммунизма. Институт был ей достаточно неприятен. Притаившись и следя за работой Института, в Кремле выжидали момента, чтобы наложить на него руку. И этот момент наступил. Задача Москвы состояла также и в том, чтобы уничтожить Институт западными, а не восточными руками. Роковой удар был нанесён политикой так называемой разрядки в её “восточном” понимании, однако руками её творцов, пытающихся теперь оправдаться тем, что они проводили её в “западном” варианте, а Москва переделала её на “восточный”. Одним из “разрядительных” пожеланий московских компаньонов было немедленное закрытие Мюнхенского института. И он был закрыт в самом расцвете своего существования 12 июня 1972 года. Так торопились сделать подарок “товарищу Брежневу”, что не успели даже как следует провести ликвидацию имущества Института...
Добавлю, что “московские компаньоны” в долгу не остались и примерно через полгода открыли Институт США и Канады при Академии наук СССР. А что сталось с имуществом, не знаю. Но, насколько мне известно, какая-то часть документов сравнительно недавно была передана в Российский фонд культуры, а оттуда перекочевала в ГА РФ.
Это заслуга Р.Г. Шульца, сына последнего директора Мюнхенского института. Я помню его ещё Ростиком, а Геннадий Эдуардович (Генрих) Шульц был при мне директором институтской библиотеки. Кстати говоря, ко времени моего вынужденного ухода библиотека насчитывала около 20 тысяч томов и свыше трёх с половиной тысяч комплектов периодики. Имелся ряд архивов и коллекций, работал научно-библиографический отдел, составлявший обзоры по текущим советским источникам…
Как ни старался я оградить Институт от вмешательства извне, по мере того, как наше учреждение разрасталось и приобретало научный авторитет, стали учащаться попытки переориентировать деятельность Института, исходя из политических установок той или иной эмигрантской группировки. Уже в 1951–52 годах небольшая, но шумная группа “Народнодержавное движение” объявила в своих изданиях чуть ли не всех научных сотрудников Института, и меня в особенности, марксистами и коммунистическими агентами, а Американский комитет – иудео-масонской организацией.
Эти бредовые обвинения, а может быть, что другое, не знаю, подвигнуло Позднякова поручить тройке членов СВОДа во главе с Д.П. Кандауровым заняться моим физическим устранением как глубоко законспирированного агента МГБ. Поздняков хотя и не состоял в СБОНРе, был членом Военного совета Союза воинов, ведал контрразведкой. Слава Богу, Кандауров с исполнением приговора не торопился. Как он потом рассказывал, после тщательного полуторагодичного расследования тройка не нашла никаких подтверждений подозрениям полковника. Дело было возвращено Позднякову.
А в 1953 году массированный удар по Институту был нанесён со стороны полусотни политических деятелей только что расколовшегося КЦАБа, видных членов НТС и представителей старой эмиграции, приглашённых на 3-ю Конференцию научных работников. Ссылаясь на то, что им неизвестны “выводы основных докладов по вопросам, имеющим исключительное политическое значение”, они не только отказались от приглашений, но и призвали через печать присоединиться к их акции. Особенно неприятным для меня (неожиданным и непонятным) было участие в предпринятой обструкции Конференции прежних власовцев, в том числе Антонова, Залевского и того же Позднякова.
Позже В.П. Яновский, сотрудник Института и один из будущих авторов “Кронштадтской платформы”, писал: “Во всяком случае, та особенная страстность, с которой проводилась подготовка бойкота и срыва Конференции среди эмигрантской общественности, не может быть разумно оправдана только ссылкою на дефекты организации Конференции”.
Программа Конференции “СССР сегодня и завтра” включала пленарное и секционные заседания по частным аспектам тематики основных докладов. Четыре пленарных доклада должны были представить обобщённые результаты исследований по основным направлениям работы Института в истекшем году:
1) международное положение и внешняя политика СССР. Коминформ;
2) внутренняя политика (население, партия, государственные органы, армия и т. д.);
3) экономическое положение страны;
4) политико-моральное состояние населения, труд, быт, культура и т. д.
Формальным поводом предпринятой акции был заранее оговоренный из-за дефицита времени перенос прений по докладам на секции. Фактически же это была открытая демонстрация скрытого намерения подчинить возможности Института интересам партийных функционеров. И русских, и национальных.
Несмотря ни на что Конференция состоялась, жаль только, без участия многих квалифицированных специалистов, в их числе И.А. Курганова, Р.Н. Редлиха, Ф.А. Степуна и других. Но для меня тогда было удивительно и вселяло радужные ожидания другое – замечание Стивенса о том, что Конференция “свидетельствует о твёрдом решении научных работников Института не допускать лиц, стоящих вне их рядов, вносить политику в эту сферу антибольшевистской деятельности”. Увы, не прошло и года, как моим ожиданиям суждено было рассеяться…
Началось с выпадов национальных организаций. В частности, украинские националисты характеризовали Институт как “гнездо пропаганды российского империализма и сборище людей, враждебных национальным движениям в СССР”. Безудержные нападки обрушились на К.Ф. Штеппу. Не выдержав оскорблений и откровенной травли, он вынужден был перебраться в Америку.
Незадолго до моего ухода из Института (правильнее сказать, увольнения по собственному желанию) я получил от него частное письмо с просьбой об исключении из состава постоянных сотрудников и изложением его взгляда на выдвинутые против него обвинения. Думаю, не лишним будет привести выдержки из этого письма.
Меня обвиняют в “коллаборации”, службе оккупантам. Я этого никогда не отрицал. Но в этом отношении моя вина ничуть не больше вины – если это вина, о чём можно было бы дискуссировать, – многих сотен тысяч других лиц, оставшихся на оккупированной территории и в той или иной роли состоявших на службе или работавших на оккупантов. Своего амплуа – редактора – я не выбирал, а был принуждён взять его на себя под прямым давлением оккупационных властей. Не могу отрицать, что раз приняв навязанное мне дело, я старался выполнять связанные с ним обязанности по всей совести и вполне честно. Такое отношение к делу, как и всю свою службу оккупантам, я рассматривал как единственно возможную для меня форму моего личного участия в борьбе со сталинским большевизмом. И, действительно, редактируемые мной газеты всецело были посвящены одной главной цели: идеологической борьбе против большевизма! Я лично написал несколько сотен статей, разоблачающих существо большевистской идеологии и системы. И отзывы советской печати обо мне лично и о редактируемых газетах достаточно красноречиво говорят о том, как советские власти реагировали на мою работу. Без всякого преувеличения могу утверждать, что многое из того, что вошло сейчас в общепринятый арсенал антибольшевистской борьбы, многое из того, что стало сейчас общим местом, впервые было сформулировано в редактируемых мною газетах (начиная хотя с моих воспоминаний о ежовщине). Печатались в газетах и такие вещи, за которые я не мог бы взять на себя морально-политическую ответственность, но они были навязаны органами оккупационной власти (в части, например, терминологии и пр.).
Второе предъявляемое мне обвинение состоит в том, будто я, в качестве редактора, боролся против украинских политических деятелей и против украинской культуры. Не стану возражать против необоснованных и часто диких инсинуаций. Но могу утверждать следующее: ни одного слова, направленного против украинского народа и украинской культуры, в газетах не было напечатано! Газеты вели борьбу только против взгляда, представляемого очень ограниченным кругом лиц и заключавшегося в подмене антибольшевистской борьбы борьбой антирусской. Газеты вели борьбу против пагубного разжигания национальной розни и вражды в момент, когда все силы должны быть сосредоточены на одной цели: разгроме сталинской коммунистической тирании. В коллаборации с немцами я усматривал не больше как временную коалицию, направленную к этой именно цели…
После того как я покинул пределы своей родины, я ни на один день не прекращал журналистской деятельности. Что мешало мне продолжать борьбу с украинским национализмом?.. Просто в переменившейся обстановке я уже не видел в нём той опасности, какая казалась мне в момент вооружённой борьбы с большевизмом.
Продолжаю не понимать, как можно и сейчас подчинять задачи антибольшевистской борьбы – в области научного исследования, в частности, – чисто партийным установкам…
Последнее замечание Штеппы относилось к ситуации, сложившейся в Институте после июля 1954 года. После реорганизации в системе управления и распределения средств, после существенного пополнения состава постоянных научных сотрудников и обновления Учёного совета. Теперь в штате числилось 42 человека, их них 15 русских, 14 украинцев, 3 белоруса, 5 тюрко-татар и туркестанцев, 3 кавказца и 2 немца. Так же, по национальному признаку, был сформирован Учёный совет: по два украинца и русских, по одному белорусу, кавказцу и тюрку. Все вновь влившиеся были делегированы соответствующими эмигрантскими организациями и приняты списком незначительным большинством голосов членов старого Учёного совета и Общего собрания, фактически подчинившихся обстоятельствам.
Перестройке предшествовали длительные переговоры между Американским комитетом и комиссией так называемого Парижского блока национальных организаций. Переговоры проходили без какого-либо участия Института, так что я мог только предполагать, какие условия ставили и на какие компромиссы пошли обе стороны. И это подчёркнутое отстранение нас от обсуждения будущего нашего детища, и молчаливое принятие Комитетом лживого утверждения о том, что до сих пор в Институте работали только русские, было для меня оскорбительно.
Но главное, конечно, было не в ущемлённом самолюбии.
“С 1954 года, – писал позже о. Димитрий, – своего рода шефство над Институтом установил ряд американских организаций и учреждений, и хотя они расширили и материально укрепили его, но одновременно стали направлять его деятельность в русло вашингтонских установок в отношении СССР”.
Дело в том, что Комитет за свободу народов СССР в конце концов расширил диапазон своих интересов – сделался Комитетом освобождения от большевизма. Соответственно, его финансированием занялся “ряд американских организаций и учреждений”. Благотворительному же фонду “Друзей борцов за русскую свободу” очень скоро стало не под силу, да и не было нужды нести бремя расходов развивавшегося Института, а после его реорганизации фонд не дал бы и цента на форменно антирусское учреждение. Говоря проще – американская разведка вдруг опомнилась, когда наконец усмотрела у себя под носом вполне отвечающие её целям эмигрантские националистические организации, которые спали и видели раскроенную по их меркам территорию России.
Очень скоро нашего покровителя вице-адмирала Лесли Стивенса сменил Хоуленд Сарджент. И хотя профессор Баллис, американский советник Института, за год перед этим заместивший лояльного Спенсера Вильямса, провозгласил принципом работы Учёного совета “приобретать как можно больше самостоятельности”, период неограниченной научной автономии Института закончился. Навсегда.
Делясь со старыми научными сотрудниками своими впечатлениями от происходящего, я писал Василию Петровичу Марченко, одному из ведущих экономистов Института (кстати, украинцу): “Описать белиберду, которая делается в Институте, просто невозможно, и я ещё раз думаю, что вряд ли это стоит выносить. Представители Американского комитета сами убеждаются в нелепости сделанного. Нелепость заключается в том, что вместо привлечения действительно научных работников, вне зависимости от их национальности, привлечены были политики”. Смотреть на случившееся сквозь пальцы, тем более способствовать, я не мог. А оставаться в Германии было опасно, и скрепя сердце я решил обратиться к Спенсеру Ивановичу, так мы за глаза величали Вильямса, с просьбой помочь уехать в Америку.
Американцы только того и ждали, я для них был как кость в горле. Вот ещё один “взгляд со стороны”. Юра Фишер вспоминал: “Троицкий не пошёл на безоговорочное сотрудничество. Пошёл на полусотрудничество. Отстаивал свободу и независимость сотрудников от представителей ЦРУ. Человек волевой и властный, он часто вступал в столкновения с американскими чиновниками. Представители ЦРУ в Институте ценили его как руководителя. Но сам он казался им резким, напористым, неуступчивым. Терпели его по необходимости. В конце концов, их терпение лопнуло. Ему предложили оставить должность директора”.
Это “предложение”, однако, последовало лишь через год, поскольку, к их вящему огорчению, квота на въезд в США оказалась на то время исчерпанной. Я же продолжал испытывать их терпение, хотя надежда на успех предпринимаемых усилий день ото дня таяла. В создавшейся ситуации я мог рассчитывать только на поддержку ведущих сотрудников Института.
В январе 1955 года я передал в Американский комитет Аналитическую записку, в которой подробно изложил серьёзные нестроения, возникшие по всем аспектам работы Института, особенно подчеркнув угрозу ухода крупных русских учёных. В качестве свершившейся привёл пример профессора Ковалевского. Позже писал Петру Евграфовичу в Париж: “Я пытался сделать всё, но, к большому сожалению, сейчас положение в Институте таково, что сделать ничего не могу”.
А вот другое предложение, поступившее уже со стороны немцев и заставившее забыть и об опасности пребывания в Германии, и о переселении в Америку, на несколько месяцев заняло всё свободное от институтских дел время дня, а часто и бессонные, наполненные напряжённой работой ночи.
Мой “Архипелаг”
В кабинет заглянула Лидия Александровна. На мой молчаливый вопрос – шёпотом: “Борис Александрович, к вам немцы. Пригласить?”. Я вздохнул. Как же мне надоели эти визитёры! Чуть ли не каждый день я был вынужден тратить по нескольку часов на приёмы именитых американцев, конгрессменов и даже сенаторов, которые хотели всё видеть и всё знать. По-видимому, насколько по назначению расходуются выделяемые Комитету средства. Впрочем, были и полезные встречи. Недавно брал интервью Лайонс, нас посетила Александра Львовна Толстая. Но когда приходилось заниматься такими, как какой-то знаменитый в прошлом бейсболист, водить их с экскурсиями по Институту, представлять сотрудников, выслушивать пустопорожнюю болтовню… И вот теперь немцы. Но куда деваться?
Однако на этот раз мои посетители оказались гостями не то что незваными, а, напротив, желанными. Два бывших оберстлейтенанта Вермахта предложили заняться обработкой и обобщением свидетельских показаний немецких военнопленных, возвращавшихся из мест содержания в Советском Союзе.
О таком подарке можно было только мечтать. Ведь это как раз тот материал, что необходим для написания работы, план которой созрел у меня давно. Я чувствовал её насущную потребность. Она должна была открыть глаза Западу на чудовищную машину сталинского террора, взбудоражить общественное мнение “свободного мира”. С самого начала формирования фонда институтской библиотеки я сделал упор на собирание документов для целостного исследования репрессивной системы рабского труда и безжалостного тотального подавления инакомыслия в СССР. Но мне не хватало “начинки” – детального описания структуры системы и конкретного её наполнения. А без такой детализации и достаточного числа свидетельских показаний нечего было и думать повлиять на сытый равнодушный Запад. Своего же тюремного опыта и знания системы было явно маловато, а добыть такие сведения из-за “железного занавеса” не было никакой возможности. Этот канал был наглухо перекрыт.
И вдруг такое! Ведь если должным образом обработать предлагаемые немцами материалы и соединить их с подобранными мной документами, может получиться публикация страшной для советской системы сокрушительной силы! Нисколько не раздумывая, я согласился, оговорив право на издание. Ответным условием немцы поставили неразглашение источников полученной информации. Обсудив частности, мы заключили джентльменское соглашение. Я достал из шкафа графинчик, предназначенный для умиротворения высоких гостей Института. Немцы совсем не возражали отметить наш уговор по русскому обычаю. А я пожелал им здоровья по-немецки: “Цум воль!”.
Ну, положим, мои цели и желание не медля приняться за работу были очевидны. А вот по чьей инициативе была предпринята эта акция, я до сих пор не могу до конца понять. Судя по тому, что произошло вслед за появлением моей книги на прилавках (вскользь об этом было упомянуто в предыдущей главке о. Димитрием), это не могли быть ни американские, ни, тем более, германские правительственные органы. Это, понятно, не могли быть и органы ни той ни другой разведок. Все материалы я получал при посредстве этих двух офицеров из отделения Международной организации Красного Креста. Поэтому, скорее всего, это был собственный почин немцев, досыта хлебнувших всех “прелестей” ГУЛАГа.
Так или иначе, а к лету 55-го рукопись книги “Концентрационные лагери СССР” объёмом порядка двадцати печатных листов была сдана в набор и издана Институтом. Предваряя основной текст, я счёл нужным кратко изложить её содержание.
Наш труд делится на три раздела. В первом из них даётся краткое описание развития принудительного труда в СССР и его правовая и административно-организационная сторона. Во втором, главном разделе описываются 165 отдельных лагерей. Третий раздел включает, в виде приложения, те главные законы, которые служили и служат основанием как организации лагерей, так и изъятия человеческих масс из советского общества и превращения их в заключённых рабов.
Мы отдаём себе полный отчёт в том, что наше исследование лишь частично освещает юридические и административно-организационные вопросы советской системы принудительного труда и только часть огромной, тщательно скрываемой и всё время меняющейся лагерной сети на территории СССР. И всё же мы полагаем, что как наши общие данные, так и найденные нами редкие документы и конкретные сведения по отдельным лагерям окажутся полезными исследователям, юристам и политикам.
В основу всей нашей работы были взяты, как правило, показания живых свидетелей, имевших счастье вырваться в свободный мир. Данные, которые были собраны среди этих людей, являются сведениями второй половины 1953 и первой половины 1954 гг. Отдельные данные взяты нами позже, когда труд уже находился в процессе печати. Кроме того, мы прибегали к консультации бывших советских граждан, волею судьбы оказавшихся по эту сторону железного занавеса и в прошлом так или иначе связанных с изучаемым нами вопросом. Также была учтена вся собранная нами литература по этому вопросу.
В схемах мы поместили только то, что было подтверждено свидетелями, но надо полагать, что всё же эти схемы имеют недостатки и, конечно, не полностью освещают сложный и закамуфлированный аппарат ГУЛАГа и его ответвлений. При составлении планов или эскизов отдельных лагерей или карт групп лагерей мы пользовались исключительно свидетельскими показаниями.
Что касается описания самих лагерей, то мы придерживались принципа дать краткое описание географического и административного расположения, климатических условий, промышленности, а отсюда и применения труда заключённых. Там, где это было возможно, мы давали также и число заключённых по лагерям и их отделениям, но лишь на основании показаний людей, вернувшихся оттуда. Вполне понятно, что к этим цифрам нужно относиться осторожно, ибо ни одному заключённому, за редким исключением, никогда не было известно точно число заключённых, находящихся в его лагерном пункте, лагере или лагерной группе, как не было известно и число самих лагерных пунктов.
Может быть, здесь есть смысл привести и оглавление книги.
РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
Глава первая. Карательная политика в СССР
1. Советский суд
2. Органы внесудебной расправы в СССР
3. Суды Советского Союза
Глава вторая. Краткое описание возникновения и развития лагерей
в СССР
1. Период создания и последующего расширения лагерной
системы (1918–1927)
2. Период создания лагерей заключения, обеспечивающих
новые крупные строительства (1928–1934)
3. Период ухудшения положения политических заключённых,
закончившийся жестокими репрессиями (1934–1938)
4. Предвоенные годы в лагерях заключённых (1939–1940)
5. Лагери заключения в период Второй мировой войны
(1941–1945)
6. Лагери заключения в послевоенный период (1945–1954)
Глава третья. Тюрьмы
1. Следственные тюрьмы областного, краевого, республиканского значения
2. Внутренние тюрьмы и изоляторы областного, краевого,
республиканского значения
3. Тюрьмы особого назначения
4. Методы допроса
5. Пересыльные тюрьмы и распределительные лагери
6. Особенности лагерного и тюремного языка
Глава четвертая. Основы структуры управления лагерей заключения
1. ГУЛАГ
2. Управление лагерем (лагерной группой)
3. Лагерь
4. Исправительно-трудовые колонии, поселения и ИТК для детей
РАЗДЕЛ ВТОРОЙ.
КОНЦЕНТРАЦИОННЫЕ ЛАГЕРИ СССР
Алфавитный список концлагерей
Список концлагерей, помеченных на карте, но не описанных
в тексте как отдельные лагери
Описание отдельных концлагерей Советского Союза
(в алфавитном порядке)
РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ.
ДОКУМЕНТЫ, УСТАНАВЛИВАЮЩИЕ СИСТЕМУ
ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ТРУДА В СССР
Декрет ЦИК Советов о создании лагерей принудительных работ
Декрет ВЦИК Советов о лагерях принудительных работ
Постановление НКВД о порядке регистрации бывших помещиков,
капиталистов и ответственных чинов царского строя
Определение Уголовным Кодексом
общественно-опасного действия против советской власти
Определение Уголовным Кодексом возможности применения
наказания к лицам, совершившим определённое преступление
Применение статей Уголовного Кодекса по принципу аналогии
О мерах социальной защиты, применяемых по Уголовному
Кодексу в отношении лиц, совершивших преступление
Определение Уголовным Кодексом
контрреволюционного преступления
Определение Уголовным Кодексом иных преступлений
против порядка управления
Закон от 7 августа 1932 года об охране социалистической
собственности
Закон о замене высшей меры наказания (расстрела)
лишением свободы до 25 лет
Указ о привлечении к уголовной ответственности
несовершеннолетних
Указ о привлечении к уголовной ответственности
учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и ФЗО
за нарушение дисциплины и самовольный уход из школы
Указ о привлечении к уголовной ответственности
несовершеннолетних с 14-летнего возраста за все преступления
Указ о привлечении к уголовной ответственности
несовершеннолетних не только за умышленные преступления,
но и за неосторожные
Указ о переходе на 8-часовой рабочий день, 7-дневную неделю
и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих
с предприятий и учреждений
Указ о рассмотрении судами дел о прогулах и самовольном уходе
без народных заседателей
Указ об уголовной ответственности за хищение государственного
и общественного имущества
Указ об отмене смертной казни
Указ о применении смертной казни к изменникам родины,
шпионам, подрывникам-диверсантам
Указ о введении смертной казни за умышленное убийство
Списки использованной русской и иностранной литературы
Резюме : на английском языке; на немецком языке; на французском языке
После опубликования этой монографии я сделался, кажется, самым ненавистным врагом Советов в эмиграции. С другой стороны это была последняя капля, переполнившая чашу терпения спонсоров. Не сомневаюсь, что резиденты КГБ и ЦРУ (этот, я думаю, особенно) были строго наказаны за проявленный недосмотр. А политики… ce la politique – политики, видимо, на чём-то сторговались. Потому что вслед за бурной реакцией зарубежной прессы в “свободном мире” внезапно воцарилось гробовое молчание. Как и десять лет назад, Запад предпочёл набрать в рот воды. И в переносном, и в прямом смысле труд мой был заживо похоронен и на долгие годы предан забвению. Хотя, впрочем, в то время референты Хрущёва готовили его доклад на XX съезде. Оставалось утешать себя надеждой, что мой справочник-путеводитель по ГУЛАГу не мог пройти мимо их внимания. На пороге стояла хрущёвская “оттепель”.
Всё-таки через много лет мне было приятно получить экземпляр справочника “Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923–1960” с дарственной надписью от имени авторов одного из них, Сергея Петровича Сигачёва…
Но вот наступил момент, когда мне было объявлено:
– State Department решил, что вам лучше находиться в Соединённых Штатах.
Уезжал я тайно, чтобы не привлечь внимание советских спецслужб. Только через пару месяцев моё увольнение было оформлено как “отъезд из Европы директора Института Б. Яковлева в оплачиваемый помесячно годичный отпуск”. И лишь по прошествии года послал Авторханову письмо с просьбой зачитать моё обращение к Общему собранию Института.
Многоуважаемые коллеги, несмотря на то что идея создания Института, возникшая у меня ещё во время войны, потребовала от меня несчётного количества терпения и энергии для претворения её в действительность в 1950 году, несмотря на то что я был бессменным директором Института в течение его первых пяти лет, – я всё же пришёл к убеждению, что моё сотрудничество с Институтом, той направленности работы и формы его организации, в которых он сейчас находится, невозможно, поэтому я прошу не считать меня более членом Общего собрания.
Идея организации Института у нас, его основателей, была очень простая: мы хотели создать внепартийную научную эмигрантскую институцию, которая, проводя на чисто академических принципах, силами научных работников, вышедших из-за железного занавеса, свои исследования СССР, оказала бы тем самым помощь свободному миру в познании теории и практики коммунизма. Взращивание такой институции в условиях эмиграции является делом чрезвычайной трудности, терпения и корректности.
Вмешательство спонсора – Американского комитета, проведшего реорганизацию института в 1954 году, перевело его работу на основы партийных и национальных начал и, следовательно, привело к нарушению принципов как в исследовательской, так и во внутренней организации чисто академического учреждения.
Моё дальнейшее сотрудничество с Институтом будет возможно тогда, когда Институт будет действительно отвечать тем основным академическим принципам, которые сопутствуют всякой научно-исследовательской институции.
С уважением Б. Яковлев.
В ответном послании Авторханова были, в частности, такие строки: “Поступить, как Вы поступили, я не мог в силу ряда причин, хотя целиком разделяю все Ваши мотивы. Есть ещё одно соображение, которое удерживает меня от такого шага: хоть и лавочка, но оттуда питаются люди (многие нужные люди), которые иначе обречены на безработицу со всеми «прелестями», связанными с этой «профессией». От того идеализма, с которым мы брались за это дело лет семь тому назад, не осталось даже воспоминания. Ну что же: чей монастырь, того и устав!”.
Что ж, ce la vie…
Минуло почти тридцать лет. Я приближался к девятому десятку. Друзья уговорили принять подарок к дню рождения – второе издание моего “Архипелага”. Авторханов написал большое предисловие. Оно отчасти проливает свет на обстановку того времени.
Вожди коммунизма не сумели скрыть от Запада некоторые свои тайны: Запад знает, например, какая армия у Советского Союза, сколько на её вооружении атомных и водородных бомб, сколько у неё стратегических и континентальных ракет и даже, сколько на них термоядерных боеголовок. Зато Кремль сумел скрыть и от внешнего мира, и внутри страны свою самую сокровенную тайну, тайну своих преступлений против человека. Никто до сих пор не знает, сколько же человеческих жизней стоит народам СССР эксперимент попытки построения “светлого коммунистического общества”? Государственные архивы об этих преступлениях признаны советским правительством сверхсекретными. Поэтому эти архивы недоступны даже советским историкам. Духовные и политические наследники Сталина слишком хорошо знают, что если сообщить данные о человеческих жертвах хотя бы сорокалетней (ежовщины) или полувековой (коллективизации) давности или данные о жертвах самого октябрьского переворота с его террором и последующей Гражданской войной, то это привело бы в ужас весь цивилизованный мир, а Гитлер показался бы людям всего лишь бездарным подмастерьем по сравнению с гениальными мастерами коммунизма во главе со Сталиным.
Зарубежные авторы и исследования, вышедшие в самиздате, называют разные цифры жертв в советских тюрьмах и концлагерях: 50 миллионов, 66 миллионов, 100 миллионов (в последнюю цифру входят и убитые во время войны). Чудовищные цифры, которым разум отказывается верить. Если взять за основу подсчёты профессора статистики И.А. Курганова – 66 миллионов, то и тогда выходит, что за своё правление Сталин уничтожил столько людей, сколько составляло половину жителей России к началу ХХ века! Конечно, пока в стране существует советский режим, никто никогда не узнает точных данных об этих злодеяниях. Представители этого режима, вместе со своими западными союзниками в войне с Германией, судили в Нюрнберге в 1946 году нацистов как раз за преступления против человечества, а в это же самое время в советских концлагерях находилось от 10 до 18 миллионов советских граждан, “врагов народа”, и даже целые народы (чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы, крымские татары, калмыки, немцы Поволжья). Об этом подсудимые в Нюрнберге не смели говорить. Советские представители, приписывая немцам убийство около десяти тысяч польских офицеров в Катыни, не допустили выяснения на этом суде действительных виновников убийства, тогда как объективное расследование Комиссии из нейтральных стран не оставляло никакого сомнения, что поляки были убиты по приказу Сталина.
Запад был настолько одурманен коммунистической дезинформацией, что он не верил нам, эмигрантам из Советского Союза, нашим устным и письменным свидетельствам о творящемся у нас на родине. Когда живые свидетели из второй эмиграции на двух больших процессах (Кравченко, Давида Руссе) приводили ужасающие факты массового террора, то западные “прогрессисты” объявили всё это “легендами” обиженных Сталиным бывших советских граждан.
Вот тогда основатель Мюнхенского института по изучению истории и культуры СССР (впоследствии переименованного в Институт по изучению СССР) Борис Александрович Яковлев (Н.А. Троицкий) поставил перед собой задачу: исследовать советские концлагери на основе показаний иностранцев, которые побывали в этих лагерях, т. е. бывших немецких военнопленных. Результатом был первый исследовательский труд на Западе о советских лагерях – книга Б. Яковлева “Концентрационные лагери СССР” (издание Института по изучению истории и культуры СССР, Мюнхен, 1955 г.). В предисловии автор глухо назвал и источники своего исследования. В это время 100 000 немецких военнопленных, преимущественно представлявших немецкий офицерский корпус, всё ещё находились в советских лагерях, и немецкое правительство опасалось за их судьбу.
Реакция на выход книги была быстрой, успех нарастал буквально с каждым днём, в рецензиях появились предложения об издании на других языках.
В том же 1955 году, в котором вышла книга, канцлер Аденауэр, ценой установления дипломатических отношений с Кремлём, выторговал у Хрущёва и Булганина своих военнопленных. То ли проблема немецких военнопленных, то ли ещё что-то другое, неведомое нам, смертным, привели к тому, что и Европа, и США (и, конечно, Советский Союз) в странном сговоре и трогательном единодушии решили приостановить решительный восход книги и пресечь её успех, иными словами, похоронить её. Пресса замолкла; радиопередачи, предназначенные для СССР, ничего о книге и из неё не передавали; исследователи не упоминали о ней и не включали в библиографии; книгу, даже случайно, нельзя было найти в книжных магазинах (что подсказывало предположение о полном изъятии всего тиража).
Странная и страшная судьба книги, да ещё вышедшей в демократическом мире. Но так, к сожалению, было!
Прошло почти тридцать лет замалчивания, и только теперь книга будет переиздана и на русском, и на английском языках. Эти переиздания восстанавливают историческую правду и личную справедливость по отношению к автору.
Тогда я ещё чувствовал себя в силе. В авторском предисловии постарался обозначить проблемы и наметить направления исследований судьбы военного исхода. Думаю, они не потеряли своей значимости и теперь.
В своём предисловии Авторханов охарактеризовал судьбу книги как странная и страшная. Кому-то и для чего-то оказалось нужным замалчивать свидетельства о перемалывании человеческих жизней в концентрационных лагерях СССР. С полной уверенностью можно говорить о том, что в Советском Союзе во времена “великих чисток” почти не было семьи, члены или родственники которой не были “изъяты” и не пропали, исчезли, растворились и превратились в ничто в лагерях и тюрьмах.
Надо полагать, всё же существуют архивы и данные о гибели заключённых. Но возможно также, что данных о десятках миллионов людей и не существует, ибо эти сведения уничтожены для сокрытия содеянного. В этом и есть весь ужас прошлого!
Второе издание книги, частично вскрывающей это прошлое, ещё раз напоминает о происшедшем. И об этом надо помнить, помнить и ещё раз помнить! И не только помнить. Книга была издана в 1955 году и, конечно, охватила не всё, предшествовавшее её изданию. И это не всё подлежит исследованиям и ждёт публикаций.
А совершалось многое. По советским сообщениям, за время Второй мировой войны погибло 20 000 000 советских граждан. Двадцать миллионов жизней! Советское правительство не публикует точных и раздельных цифр погибших. Часть из них были военные, сложившие свои головы в боях, миллионы погибли от рук оккупантов. Ну, а остальные?
Нам думается, что можно было бы наметить некоторые подтемы, подлежащие исследованиям, которые пролили бы свет на гибель миллионов людей, возвращения которых ждали матери, отцы, дети, а сейчас хотели бы узнать правду об их судьбе их внуки и правнуки.
1. В первые месяцы войны (июнь 1941 г. – март 1942 г.) в руках немцев оказалось около 4000000 советских военнопленных. В секретном немецком рапорте № 081-PS от 28 февраля 1942 г. сообщается: “из 3 600 000 военнопленных только несколько сот тысяч ещё способны к полной работе. Большая же часть из них голодает или умерла” (Nazi Conspirasy and Agression, т. 3, с. 127). Брошенные (то есть лишённые помощи Международного Красного Креста, Конвенция которого не была подписана Советским Союзом) и проклятые Сталиным как изменники, массы военнопленных погибли от “голодного режима” нацистов. Это одна из главных тем, подлежащих исследованию.
2. Какое количество советских военнопленных было в последующие годы войны (1942–1945) в немецких лагерях? Сколько из них погибло, сколько было “освобождено” Красной Армией, а затем репрессировано и уничтожено в советских концлагерях?
Некоторые материалы по первым двум темам можно найти в немецких архивах (и, конечно, в закрытых советских) и, частично, в публикациях отдельных авторов.
3. Какое количество было ввезено в Германию Ostarbeiter’ов, то есть рабов-рабочих из Советского Союза? Сколько их погибло, сколько освобождено по окончании войны и затем репрессировано и отправлено в советские лагери смерти?
4. Какое количество инвалидов было после войны? Если погибших в боях советских солдат были миллионы, то инвалидов, полностью не оправившихся от ран, было гораздо больше. После войны они внезапно исчезли с улиц советских городов. Где они? И какой смерти удостоились за свои боевые заслуги?
5. Надо вспомнить и о судьбе советских военнопленных в войне с Финляндией (32 000?). Где они? Домой они не вернулись, даже в концлагерях их не видели. Можно только предположить, какая ужасная участь ожидала их после возвращения в Советский Союз.
Первая эмиграция, периода Гражданской войны, фактически уже выбыла из строя по старости. Вторая эмиграция, времён Второй мировой войны, тоже на исходе по возрасту. Если из третьей волны, то есть из недавно прибывших из Советского Союза, кто-то считает себя политическим эмигрантом, если у кого-то осталось ещё чувство потерянной родины и ответственности за её судьбу – на этих людей и ложится бремя новых исследований. Но возьмут ли они на себя обязанность выполнить этот тяжёлый труд?
И, наконец, самая страшная проблема! Если вдуматься и проанализировать поступь, действия, направленность советского правительства за все годы его существования и странные, на первый взгляд, реакции западных стран на всё, что происходит в Советском Союзе, то выявляется совершенно сознательная, последовательная и обоюдно проводимая линия геноцида русского народа.
Кто осмелится выполнить это исследование?
Увы, мои надежды на третью, а тем более на четвёртую волны эмиграции оказались иллюзией. Вот, к примеру, один известный в эмигрантских кругах литератор из Филадельфии, держащий под спудом остатки архива последнего председателя Совета СБОНРа Ивана Даниловича Корниенко. Что уж говорить о нынешних эмигрантах.
Однако с 90-х годов в России началась и, насколько мне известно, усилиями молодых (теперь уже не таких молодых, упомянутого мной К.М. Александрова, а также нижегородского историка А.А. Корнилова и московского – А.В. Попова), их усилиями успешно продолжается разработка поставленных вопросов. Тем не менее тема ещё очень далека от исчерпания.
Предвестие
Может создаться впечатление, что все десять лет в Гер-мании я только тем и занимался, что работал без продыха. В значительной мере это действительно так, всё же выдавалось время отвлечься. Мне нравилось бродить по Мюнхену. С восхищением наблюдал, с каким усердием трудолюбивые немцы поднимают из руин разрушенный город. Мюнхен на удивление быстро обретал свой первоначальный облик. Богатейшая архитектура. Величественные статуи на площадях. Южное кладбище, первое в Германии по числу высокохудожественных надгробий. Любил стоять на набережной Изара, подолгу смотрел, как плавно несёт он к Дунаю свои прозрачно-зелёные воды.
Сколь всё-таки тесен мир! Как-то, идучи из Института, я забежал в кафе – дома хоть шаром покати. Было сел за столик, как взгляд привлекла могучая фигура. Да ведь это Сергей Николаевич Кожин! Оказалось, он тоже попал в плен, тоже “доходил” в лагере, но чудесным образом был вызволен немецким генералом, и ещё задолго до окончания войны тот устроил его на какую-то высокую должность архитектора в Берлине. Как это получилось? А так, что в 30-х годах в Москву приехали два молодых, но требующих особого внимания немецких архитектора, и Академия поручила Кожину сопровождать их в поездке по стране. Так вот, один из этих архитекторов сделался генералом и, будучи по делам в лагере, совершенно случайно узнал в Кожине своего русского гида.
Потом мы часто виделись в Америке. Он попал в “рабство” к одному преуспевающему архитектору, тот его нещадно эксплуатировал. На стене моего кабинета висит портрет Корбюзье с его автографом, подаренный мне Кожиным, – на время посещения знаменитым зодчим Москвы Луначарский, ведавший Наркомпросом перед Бубновым, попросил Сергея Николаевича принимать Корбюзье у себя дома… Вот какие бывают неожиданные встречи.
В выходные, когда случались свободные вечера, удавалось попасть в концерты. Однажды слушал Армстронга. Вспомнил Васю-трубача, куда до него американцу! Сколько же талантов унесла война…
Один такой удивительно тёплый июньский вечер 1954 года запомнился до мелочей отчётливо. Ещё и потому, что оставалась неделя до Общего собрания, на котором должна была решаться судьба Института, и мне хотелось хоть как-то отвлечься от недобрых предчувствий.
Поглощённый своими мыслями, едва обратил внимание на то, как из подъезда дома по соседству с концертным залом выскочила чёрная кошка и перебежала дорогу. Я вообще-то без предрассудков, а случай с зеркальцем в начале войны ещё более убедил в нелепости суеверия. Но почему-то вспомнилось свидание в Симбирске – ведь тогда тоже была кошка…
Впрочем, что вспоминать в предвкушении так любимого мною Шопена! Тотчас же забыв про недобрый знак, поднялся наверх. У входа в зал меня остановил старичок с программками и предупредил, что войти можно будет только в антракте, концерт уже начался. Действительно, из-за двери слышались звуки рояля: игрался прелюд c-moll.
Старичок-капельдинер был маленький, чистенький, в синей высокой фуражке, на околыше которой золотилась надпись “контроль”. Над ней прикрепилась Эвтерпа, устроившаяся внутри венка, держа его концы на вытянутых руках. Старичок говорил очень тихо, в его голосе слышалась востор- женная почтительность ко всему, что происходило по ту сторону двери. Я невольно подчинился его настроению, отойдя стал ждать.
Вторым опоздавшим оказался рыжеватый человек с головой как тыква. Он вошёл быстро, но сообразив, что концерт уже начался, подошёл к двери, вынул из портфеля ноты и стал следить за музыкой. Видимо, это был большой ценитель. К нему у меня сразу приклеилось дружески-ироническое – Профессор.
Затем вошла Лирическая Девушка; услышав томные звуки прелюда, она тоже подошла к двери и, мечтательно подняв глаза к потолку, пристроилась к дверному косяку.
В это время послышались странные звуки, постепенно усиливавшиеся; капельдинер уже сделал навстречу ним несколько шагов, но тут на лестнице показался молодой человек в сером костюме, красноватом галстуке и жёлтых, отчаянно скрипевших ботинках. Увидев четыре пары глаз, вопросительно и с укором глядевших на него, он сделал последнее нечеловеческое усилие: ноги его выгнулись дугами и образовали букву “О”. Дальше он шёл почти на щиколотках. Подойдя, весь перекосившись, встал на подошвы. Ботинки истерически взвизгнули и затихли, на лбу проступила испарина, и он замер.
Вновь стало тихо. Лирическая Девушка закрыла глаза, а Профессор продолжил отбивать такт, изредка недовольно шевеля губами, когда ему что-то не нравилось.
Но вот появился новый опоздавший, юноша в зелёной шляпе с обилием на ней украшений: какие-то птицы, фигурки, блестящие висюльки и в довершение – слоник на серебряной цепочке. Зелёная Шляпа сразу же подошёл к Профессору и, воткнувшись в его ноты, стал помогать музыке за дверью движениями рук, головы, тела.
Потом вошла Влюблённая Пара: она – высокая, дородная румяная брюнетка, он – маленький, худенький человечек. Он, улыбаясь, ласково заглядывал в её агатовые глаза, стараясь поймать ответный взгляд; она же стояла недвижимо, густая прядь смоляных волос падала на лоб, закрывая половину лица.
Последним появился сухонький Старикашка. Он сразу обежал всех злыми глазами: и Профессора, и Лирическую Девушку, и Жёлтые Ботинки, и Зелёную Шляпу, и Влюблённую Пару, и капельдинера, и меня, смиренно стоявшего в углу.
Пианист доигрывал шестой по счёту прелюд, f-moll, и мы все непроизвольно столпились у двери, оттеснив умоляюще глядевшего на нас капельдинера. Но время шло, а нас не впускали. Нетерпение наше росло, острые глазки злобного Старикашки сверлили запертую изнутри дверь, Профессор несколько раз хватался за дверную ручку.
А пианист без перерыва начал какую-то балладу – это была уже половина концерта. Наше терпение иссякло, забыв приличия, мы наперебой стали громко выражать своё возмущение. Но вот в зале раздались первые аплодисменты, и дверь, наконец, отворилась. Мы ринулись в зал и побыстрей устроились в пустовавшем последнем ряду.
Было немного душно, и другой капельдинер в такой же форменной фуражке открыл несколько окон по обеим сторонам зала.
Антракт закончился. Вышел концертант, молодой, приятный. Все зааплодировали. Мило улыбнувшись, он сел за рояль и начал Fantasie Impomptu. И тут же, как нарочно, на улице кто-то начал насвистывать. Вначале все ждали, что самодеятельный артист вот-вот перестанет. Но тот и не думал, незатейливой мелодии не было конца. Все повернули головы к левым окнам, откуда доносился свист, переглядывались, пожимали плечами. Пианист, чувствуя это, нервничал. Тогда капельдинер, перегнувшись через подоконник, стал размахивать Эвтерпой в надежде привлечь внимание свистуна. Кто-то не выдержал и засмеялся, на него шикнули. Наконец свистун, видимо, заметив махальщика, замолк. Одновременно прозвучал последний аккорд Fantasie.
Публика и весь наш ряд, сочувствуя музыканту, дружно зааплодировали. Тот смущённо поклонился, сел и начал вальс сis-moll. И в тот же момент раздался такой змеиный, нет, драконий шип, который только в сказке бывает. Это паровоз выпускал избыток пара. Вообще железной дороги рядом не было, но неподалёку проходила ветка к какому-то складу; видимо, машинист ждал разгрузки состава, и накопилось столько пара, что хватило на всё время номера. Теперь все смотрели на правые окна, вряд ли кто-то слышал рояль. Но когда пианист встал, все, а особенно наш ряд, аплодировали ещё дружнее, хотя явно чувствовалось, что настроение и публики, и пианиста было испорчено.
В наступившей, наконец, тишине совсем смутившийся концертант начал лёгкий ажурный этюд As-dur. И в то же мгновение (это уже не могло быть случайным совпадением) зазвонили в соседней церкви. Настойчивый ритм звона подчинил себе разнервничавшегося пианиста. Он отошёл от заданного такта и стал втискивать его в звонный ритм. Но звонарь, по-видимому, куда-то торопился, начал частить. За ним погнался и пианист. Получился небывалый музыкальный номер для рояля с колоколами – сплошная нелепая свистопляска. Звонарь кончил секундой раньше. Последний аккорд взял пианист, и на фоне ещё звучавшего колокола по залу пронесся дребезжащий звук. После говорили, что в этот момент оборвалась струна рояля. Вконец расстроенный концертант, ни на кого не глядя, быстро прошёл за сцену.
В зале стоял шум. Профессор что-то кричал Зелёной Шляпе и тыкал пальцем в листы. Жёлтые Ботинки, не стесняясь скрипа, стояли на полной ступне. Влюблённая Пара разделилась. Лирическая Девушка рыдала. Капельдинер вытирал вспотевшую лысину. А злобный Старикашка желчно смеялся.
Когда я выходил, из подъезда опять выскочила кошка. Теперь я был внимательнее. Эта была уже не чёрная, а пёстрая, трёхцветная. Может быть, и в самом деле кошка для меня предвестник недоброго? На всякий случай трижды плюнул через левое плечо.
Зря старался. Не помогло. Правду говорят: беда бедой беду затыкает. После провалившегося концерта началось. Сначала – реорганизация Института. Потом в августе – “приглашение” в Союз. Осенью следующего года – изъятие тиража книги. И, наконец, в ноябре – ещё один исход. Вот вам и кошки!
Впрочем, это был уже не исход. Это было изгнание. И противостоять, сопротивляться этому я не мог. Я подчинился обстоятельствам. Опять. А что оставалось?
Грузовой пароход тащил меня к американскому берегу по бескрайнему туманному океану. Судьба опять вела в неведомое. Только зачем? И, казалось мне, натолкнись вдруг эта дымящая махина на айсберг, я бы не сожалел. И опять, как много лет назад, было больно, обидно. Но разочарование в женской верности, думалось мне тогда, – ничто по сравнению с отлучением от дела, которому посвятил жизнь, от труда во имя мечты. С чем сравнить? Разве что с невозвратной утратой любимого тобой и любившего тебя родного человека.
В пучине второй волны
© Copyright: Николай Троицкий Яковлев, 2008
Свидетельство о публикации №208072500345
Свидетельство о публикации №208072500345
Рецензии