Последнее желание

- Ой, цветёё-т кали-и-на! В по-о-ле у-у ручь-я-а-а-а-у-э, ой!

Евгений Никанорович затянул песню каким-то совсем не свойственным ему фальцетом, безбожно перевирая мелодию, но совершенно этого не замечая. Ещё несколько минут назад он и не предполагал петь. Напротив, решительно начал работать над статьёй, фундаментально расположившись в своём домашнем кабинете, и распорядившись горничной никого к нему не пускать. Достал из стола копии нескольких печатных работ, и начал орудовать ножницами и клеем, вырезая мозаику исключительно важных откровений, обобщений, и выводов, склеивая их потом в несколько другом порядке. Такой древний примитивный подход был ему много уютнее, чем кликание клавишей мыши. Ответственность, и историчность момента даже каким-то образом вдохновляла его. Движению ножниц и склеивающего карандаша, он помогал вытягиванием губ, и напряжённым перемещением кончика языка.
И вдруг, может быть даже третьим глазом, о наличии которого у себя Евгений Никанорович до этого и не предполагал, ему нечто показалось, а потом боковым зрением он убедился, что в проёме тщательно закрытых, и вроде бы, не открывавшихся дверей, стоит элегантный тёмноволосый мужчина.
Очень коротко стриженные волосы. Модная трёхдневная небритость. Безукоризненная небрежность чёрного костюма неброского кроя. Очень дорогие кожаные туфли.
И всё было бы ничего, естественно кроме совершенно возмутительного появления неожиданного гостя в запрещённое время, если бы не явно проступающие в передней части головы, надо лбом, два, я бы даже сказал, красивых рожка, и поигрывание кисти правой руки бахромой хвоста. Убедившись, что Евгений Никанорович не в состоянии оторвать округлившихся глаз от Незнакомца, тот вытащил откуда-то старинный хронометр, и постучал кончиками длинных узких ногтей по циферблату.
Евгений Никанорович почему-то даже не спросил, что же означает сей жест. Похоже, подспудно он был готов к чему-то подобному. Лишь внезапно пересохшим, и чем-то зажатым горлом, и еле шевелящимся языком, всё-таки выдавил: «А последнее желание можно?» Может даже это и не было внятно произнесено, а прозвучало каким-то бульканьем. Но Незнакомец прекрасно всё понял, даже сочувственно посмотрел на Евгения Никаноровича, кивнул головой, и деликатно отвернулся.
В это мгновение у Евгения Никаноровича что-то мелькнуло из слышанного или прочитанного когда-то, и он кинулся к богатой иконе в красном углу кабинета, находящейся почти напротив портрета Самого. Подскользнулся и упал, неистово крестясь. Незнакомец, оказывается, уже с самого начала хаотичных перемещений Евгения Никаноровича, внимательно и спокойно смотрел на него. Затем подошёл, бережно поднял с пола, и аккуратно усадил обратно в рабочее кресло. А потом произошло нечто невообразимое – подошёл к иконе, поправил её, спокойно зажёг лампадку, вернулся к Евгению Никаноровичу, и невозмутимо, одними глазами спросил: «Ну?»
- Я хочу спеть песню, - совершенно неожиданно для самого себя произнёс несчастный. Дрожь его тела внезапно прекратилась, и он почти сразу запел, отрешённо глядя прямо перед собой в никуда.
Когда-то ему или говорили, или он прочитал эту совершенно банальную истину – в такие мгновения проходит вся жизнь перед глазами. Можно подумать, что кто-то вернулся, и рассказал, как было. Если бы так! Нет, никакая такая жизнь никуда перед глазами не ходила. И не вспоминал он специально ничего. Ни жену, ни любовниц. Ни сына, которого пристроил недавно на подвернувшуюся полуторогодичную командировку во Францию, вместо победившего в конкурсе аспиранта. Ни вроде бы родившуюся дочь там, в Хабаровске, когда Машенька, ну, как она могла? отказалась делать аборт. Ни золотую медаль, доставшуюся только потому, что после конфет, и свёртка с отрезом на платье от мамы, Надежда Николаевна сумела таки потерять навсегда тот злополучный табель, который в восстановленном виде выглядел значительно красивее.
Нет! Ничего такого Евгений Никанорович совершенно не вспомнил, и даже не пытался.
Правда, в ушах почему-то звучало громко и звонко: «Же-е-ка! Вы –ха-ди!» И это «ди» кувыркалось, и плавно переходило в «у» и «ы», которые тянулись бесконечно.

- Вы-ха-ди-и-и-ы-ы-ыы-у-ууу! Вы-ха-ди-ы песни пе-эээть!

И худой мальчишка, в обтрёпанных брюках, стоптанных сандалиях, со взлохмаченной шевелюрой, кричит и знает, что его слышат.

- Паррр-ня ма-ла-до-га пы-лю-бии-ла я. Парр-ня пэ-лю-бии-ла на сво-ю би-ду. Ни магу открыыт-ся, слоф я ни най-ду. Ни магу...

Евгению Никаноровичу удалось, наконец, поймать мелодию. И самое странное, он вдруг почувствовал, что внезапно высказанные, идиотские слова, действительно выражали то, о чём он, казалось бы, забыв навсегда, держал чуть ли не самым главным в своей жизни.
А перед ним на столе, вместо кусками сляпанной гениальной статьи провидца, таинственным образом появились: почти полностью сгоревшая в костре, ещё дымящаяся картофелина, литровая стеклянная банка, прикрывая доныщко которой, специфически пахла мутная жидкость, и гранёный стакан, заляпанный отпечатками сажей тонких мальчишеских пальцев. И Евгению Никаноровичу совсем не нужно было пробовать, чтобы узнать, что в банке бражка.

- Ни ма-гу отк-ры-ыт-ца, слоф я ни-най-ду.

Голос его, не певший ничего, даже слов Гимна, в течении огромного количества забытых лет, вдруг начал выводить необыкновенно красивые рулады. И это было для Евгения Никаноровича много важнее, чем мучительно вычеркнутые тогда пару точек в диаграмме, которые могли разрушить напрочь концепцию Михаила Соломоновича, и намечавшееся вакантное...
Нет, нет! Евгений Никанорович даже об этом не вспомнил. Перед его глазами стояла тёмная украинская ночь, костерок на задворках, детские тела около, и щекотание счастья в горле.
Евгений Никанорович пел окрепшим красивым голосом, и у-лы-ба-а-а-л-ся!

Вроде бы что-то неслышно пискнуло. Незнакомец убрал хронометр. Подошёл к столу, несколько даже устало смёл рукой в какую-то ёмкость посудины и картошку. На мгновение задумавшись, туда же – разрезки, склейки, и даже ножницы.
Слегка откашлялся, видно, что очень долго не говорил, и произнёс несколько абсолютно непонятных бессвязных фраз.
- Наша наука...
- В этот тяжёлый миг...
- До последнего мгновения...
- Светлый путь-ть-ть-ть...
И это «ть» долго ещё беззвучно отражалось от стен обезжизненного кабинета.



22 – 26 июля 2008 года. Таллин, Торнимяэ