Террор
Мы искренне негодуем по поводу бесчеловечных акций так называемого международного терроризма, приписывая его воистину ужасные проявления настоящему времени. Но, помилуйте! Всё это уже было. Испокон веков. В других формах, в разных масштабах. Захватнические войны. Вифлеемское избиение младенцев. Варфаламеевская ночь. Кровавые государственные перевороты. Народовольцы. Левые эсеры. Заграничные акции советских спецслужб. “Красные бригады”. Расстрел Белого дома в Москве…
Первый террорист Каин. Нерон. Иван Грозный. Степан Разин. Самый последний и самый удачливый (не дожил до термидора) апологет якобинцев Ленин. Сталин. Гитлер. Пол Пот. Садам Хусейн…
Всех и всего не перечесть. Узаконенный и тайный геноцид и чужих, и своих. Террор государственный, террор правительственный, террор политический, террор экономический, террор расовый и террор религиозный. Террор группировок и террор особей. Террор межуровневый и террор внутри уровней общественных иерархий.
Всё это уже было. Всё это так (семейный террор) или иначе (например, телефонный) повторяется на глазах современников. И под внешне благовидными предлогами. И откровенно попирая не только изменчивые нормы морали, но и незыблемые устои нравственности. Последняя, наиболее масштабная серия этого боевика – Ирак…
Увы, она оказалась не последней. Пока печатались эти строки, совершилось чудовищное злодеяние в Беслане. По своему изуверству и иезуитской откровенности превзошедшее недавние трагедии в России и Америке.
Продолжение следует? – Ответ есть смысл поискать в сущности и опыте террора. Понятия, как такового, в историческом плане сравнительно нового.
По общепринятому определению террор – инструмент (акция, кампания, идеология, политика, режим, система), инструмент устрашения, подавления и, в крайнем своём проявлении, уничтожения одних сил другими. То есть террор – плод антагонизма, противостояния целей в какой-либо из сфер общественного бытия.
Но это лишь одно из необходимых условий вызревания плода. Другие, относящиеся уже к личным качествам идеологов и руководителей террора, – безапелляционность формулировок, фанатическая уверенность или декларируемая убеждённость в непогрешимости своего образа мыслей и правомерности действий. Следствием чего становятся нетерпимость инакомыслия, непримиримость и ненависть к оппонентам. Этот портрет можно расцветить более яркими красками, сравнив с обликом какого-нибудь лихого политика, или даже просто кого-то из людей знакомых.
Что же касается непосредственных организаторов и исполнителей террора, то более точной характеристики, чем дал французский философ Тэн, найти трудно. По Тэну – это “люди, выбившиеся из жизненной колеи, сумасброды и негодяи всякого рода и всякого слоя, особенно низшего; завистливые и злобные подчинённые, мелкие торгаши, запутавшиеся в долгах, пьянствующие и слоняющиеся без дела рабочие, заседатели кофеен и винных лавок, уличные и деревенские бродяги, мужчины, подбираемые полицией, разгульные женщины, одним словом – все антисоциальные паразиты; среди этого сброда – несколько фанатиков, в повреждённом мозгу которых легко укоренилась модная теория; все остальные, в гораздо большем числе, – простые хищники, эксплуатирующие водворившийся порядок и усвоившие себе революционную догму только потому, что она обещает удовлетворить всем их похотям”.
Эта характеристика относится к периоду Французской революции. Но чем отличаются те, кто расстреливал моих односельчан, следователи НКВД, палачи Гестапо, надзиратели советских и нацистских лагерей смерти, зомбированные исполнители чудовищных террористических актов? Многим ли отличаются нынешние российские мошенники от политики и бизнеса, проводящие свои корыстные, чуждые государству интересы руками наёмных взяточников и убийц, да и своими зачастую тоже?
Созревший же плод террора – порождение собственного страха руководителей. Назовём их угнетателями. Диапазон оттенков страха угнетателей простирается достаточно широко. От подсознательной, а чаще глубоко скрываемой неуверенности в устойчивости своего положения, беспокойства, лёгкой тревоги, боязни, собственно страха – до страха панического, даже ужаса. Впрочем, эта верхняя часть шкалы скорее “привилегия” объекта террора. Будем называть их угнетаемыми.
Страх угнетателей – это прежде всего страх лишиться обладания. Обладания либо земными благами, либо властью. Обладания, по возможности, не ограниченного. Столь же очевидна причина антагонизма – неравенство обладания. Действительное или мнимое, намеренно декларируемое. В большей или меньшей степени такое противостояние наличествует в любой сфере взаимоотношений, на любой ступеньке общественных иерархий.
Доведённое до крайности неравенство ввергает в отчаяние угнетаемых. В неистовой попытке устранить неравенство, или даже поменяться местами с угнетателями, они уже не выбирают средств противодействия насилию. Рано или поздно, однако неизбежно вектор террора обращается в противоположную сторону, и, может быть, более страшная волна смывает не только угнетателей – всех, кто попадается на пути. И здесь находятся свои идеологи, свои руководители, организаторы и исполнители.
Так, виток за витком, раскручивается чудовищная воронка террора. Процесс ускоряется всё более изумляющими достижениями научно-технического прогресса и в скором времени грозит затянуть в водоворот всё человечество.
Разумный выход из порочного круга вряд ли следует искать, кроме как в путях достижения приемлемого согласия между намерениями противостоящих. Я говорю: приемлемого согласия, – тем самым сразу же отбрасывая в принципе не осуществимую идею всеобщего, всеобъемлющего равенства (Egalite). Будем с понятной натяжкой называть его раем на земле. Ведь в раю – тоже иерархия.
Спекулируя именно на этой идее, большевики захватили власть в России и сделали себя ни кем и ни чем не ограниченными её обладателями, поставив, вопреки Марксу, политику (власть) над экономикой. И они-таки вошли в обещанный рай. Только осуществили эту идею не “в мировом масштабе”. И не “в отдельно взятой стране”. А в узком клане партийного руководства, отгородившись от простых смертных. Но законы сохранения распространяются и на общественные отношения. Простые смертные, включая и уверовавших, оказались низвергнутыми в ад на земле. (Кажется, И.А. Ильин противопоставлял большевизм, как образ мыслей, коммунизму, как идеологической системе).
По официальной российской оценке начала 90-х годов число репрессированных советской властью с 1922 по 1985 год составило 50 миллионов 114 тысяч 267 человек. Где-то раньше я уже говорил, что эта безусловно заниженная статистика должна быть дополнена другими прямыми и косвенными жертвами большевистского террора. И вот ещё одна выдержка из доклада А.Д. Климова.
Покойный профессор И.А. Курганов, известный русский учёный, в 1964 году опубликовал серьёзную статью, которую многие специалисты считают классической. Со свойственной ему щепетильностью и основываясь на строго научных данных, он выводит целый ряд цифр, показывающих динамику роста населения Советского Союза и людских потерь, вызванных процессом революционного переустройства России. Исходя из официально опубликованных данных, он показывает, что общее число людских потерь с 1917 по 1959 год составляет 110,7 миллиона человек.
Далее Курганов выводит общую численность людских потерь, связанных с войной 1941–45 годов. Эти потери составляют 44 миллиона человек. Таким образом, в невоенное время, за время революции и революционного преобразования России народ потерял общей сложностью 66 миллионов 700 тысяч человек. Эту страшную цифру составили жертвы всех восстаний, всех бунтов, Гражданской войны, всех голодов, коллективизации и регулярной работы ЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ и КГБ с их тюрьмами и концлагерями. Это и есть цена революционного эксперимента над Россией!
Ученики советских угнетателей, германские национал- социалисты во главе с Гитлером и его ближайшим окружением, рассчитывали реализовать идею всеобщего счастья для избранной расы. В безумной попытке утолить неуёмную жажду власти они опередили Сталина. Отзвуки соперничества за мировое господство погребальным звоном прокатились по всему двадцатому столетию. Террор своих и чужих унёс жизни ещё десятков миллионов. Между прочим, подавляющее их большинство – славяне...
Жажда рая на земле и жажда власти – позывы психологически разные. Но на рубеже веков они ещё теснее переплелись в государственной политике “свободного мира”, которой по инерции силится подражать нынешняя российская власть. С одной стороны – притязания на международный диктат, прямое и косвенное вмешательство в дела других государств. С другой – идея “золотого миллиарда” (опять избранных?!). И под этот “образ мыслей” тоже можно подвести соответствующие обоснования. Например, поставив под сомнение влияние промышленных выбросов на парниковый эффект или игнорируя очевидную экологическую опасность прокладки нефтепровода чуть ли не по берегу Байкала. Или приняв постулат о западной системе политических и экономических отношений как завершающей фазе общественного устройства, должной быть принятой всеми.
В частности и в особенности Россией. Когда Россия, казалось, высвободилась из терновой сбруи, затянутой партийными олигархами, её усердно старается впрячь в свой позолоченный экипаж новый форейтор. Обладатель капитала. Только в одну телегу впрячь не можно… Ещё Столыпин предупреждал, что “нельзя прививать к русским корням, к русскому стволу чужестранный цветок”. А тот же Ильин в речи, посвящённой столетию со дня гибели Пушкина, говорил, что “в России есть спасительная традиция Пушкина: что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в ней, то соблазн и опасность”.
В самом деле, вот уже полтора десятка лет в предрассветных сумерках кошмарной ночи Россия пытается ощупью обойти многочисленные ухабы на пути к рыночным, то есть капиталистическим отношениям по западному образцу. Путь этот, однако, освещается не солнечными лучами соборности православного Востока, но люминесцентными лампами эгоцентризма Запада, высвечивающими по обочинам зловещие призраки беззакония, коррупции, организованной преступности и безотчётного насилия. Но путь этот в том оформлении, как за истекший период, не имеет здоровых корней на исторической почве России. Он не мотивирован ни философскими и духовными исканиями общественной мысли, ни установлениями Православия, ни национальными традициями народа, ни многовековым опытом российской государственности. И этот путь, и события 1917 года, и последовавшее за ним лихолетье суть следствия и проявления болезненных человеческих наклонностей, стимулированных ханжеской идеологией либерализма или поставленной с ног на голову марксовой теорией. Именно они ввергли многих (и не только в России) в соблазн вхождения в земной рай не ограниченного материального достатка, комфорта и плотских наслаждений в обмен на отступничество от принципов нравственности и духовных устремлений.
Говоря о ханжеской идеологии либерализма, я имею в виду противоречие между истинными намерениями обладателей капитала и провозглашаемыми целями капитализма как системы. Попытаюсь пояснить.
Отправным пунктом промышленного производства служит некая насущная общественная потребность. При капитализме за право её удовлетворения возникает конкурентная борьба между обладателями капитала. Фактор жёсткой конкурентной борьбы заставляет победителя совершенствовать или обновлять продукцию до тех пор, пока потребность не будет удовлетворена. В конце концов она будет удовлетворена полностью, поскольку, по очевидности, материальные потребности и индивида, и общества в целом (нравственного общества) имеют разумные пределы. Казалось бы, позитивная цель общественного производства достигнута. Ан нет! Тот же фактор, мотивированный негативными устремлениями обладателей капитала, заставляет повторить цикл производства продукции с заведомо избыточными функциями (положим, унитазов с музыкальным сопровождением). Однако теперь, чтобы сбыть продукцию, нужны соответствующие, по очевидности, безнравственные доводы (например, агрессивная реклама сигарет, спиртных напитков, лекарств, в частности, сопровождающаяся угнетающей информацией о симптомах, последствиях и распространённости среди населения опасных болезней), безнравственные доводы для убеждения и индивида, и общества в целом в необходимости, допустим, “наибольшего (читай – не ограниченного) удовлетворения материальных потребностей членов общества”. Столь же очевидно, что рано или поздно такая идеология должна привести, помимо неоправданных общественных затрат, к подрыву нравственных устоев и производителя, и потребителя продукции. То есть к нравственной деградации общества в целом.
Побочным, но уже вполне осязаемым результатом такой идеологии являются отрицательные последствия научно-технического прогресса, свинцовой тучей экологической катастрофы нависшие над планетой, а России грозят ещё и катастрофой генетической.
Не совсем так, но довольно схоже обстоит дело с нематериализованной интеллектуальной продукцией и продукцией “для души”. С той, в частности, разницей, что жажда познания и духовная жажда человека не имеют границ. Но, допустим, в сфере искусства тот же фактор жёсткой конкурентной борьбы направляет на потребителя поток такого рода продукции всё более сомнительного качества (например, масскультура) с соответствующей идеологической подоплёкой. Однако и этому находится подходящее обоснование. Совершенно очевидно, что рано или поздно такая идеология должна привести к подрыву духовных устоев и производителя, и потребителя этой продукции. То есть к духовной деградации общества в целом.
Таким образом, исходные цели деятельности обладателей капитала, буди они даже позитивными, мотивированными благородными социальными устремлениями, рано или поздно оказываются утерянными. Вольно или невольно они подменяются негативными, ведущими к духовной и нравственной деградации личности и общества. Это – следствие всё ускоряющейся гонки воспроизводства продукции, непременного атрибута экономических отношений капитализма, порождение идеологии западной государственности, время от времени подпитываемой обнадёживающими общество политологическими построениями в духе идеализации, например, американской модели (Фукуяма). Впрочем, и это не ново. Ещё Гегель считал немецкую историю “венцом и концом истории человечества”.
Вне всякого сомнения, эта бешеная гонка подстёгивается достижениями научно-технического прогресса. Достижениями учёных-естественников, изобретателей, инженеров и промышленных рабочих. Достижениями гуманитариев и работников искусств. Достижениями, приносящими ощутимый внешний комфорт, а потому и поощряемыми массой пребывающего в безмятежной эйфории западного общества. Да и той малой частью российского, что вкусила благ “цивилизации” за счёт большинства обездоленных сограждан. Достижениями, эксплуатируемыми, а потому и стимулируемыми обладателями капитала. Умело использующими в своих целях одно из проявлений стадности – моду. Которую я определяю как неустойчивое групповое предпочтение чему-либо, инстинктивное, а потому и недостаточно обоснованное в отношении своих побудительных мотивов и ещё менее осознанное в отношении возможных последствий.
Как тут не вспомнить Альберта Швейцера: “Гегель сказал, что всё служит прогрессу. Страсти правителей и народов – всё это слуги прогресса. Можно сказать лишь, что Гегель не знал страстей народных так, как знаем их мы, иначе он не решился бы это написать”.
Часть интеллигенции или, правильнее сказать, людей образованных уже охвачена повальной эпидемией опустошающего душу индивидуализма и потеряла интерес к целям развития общества. Мотивы деятельности других могут быть позитивными, проистекающими из жажды познания и созидания, стремления к творчеству на благо общества. Однако и эти другие, прямо или косвенно связанные с процессом воспроизводства, объективно способствуют осуществлению негативных побуждений обладателей капитала. Жаждущих либо материального обогащения, либо власти над людьми и действующими по принципу после нас – хоть потоп.
Методы, какими пользуются, уже давно не ограничиваются воздействием на телесную оболочку человека. Объектом террора сделались уже не группы людей, пусть и значительные, а сознание и души всего населения. Орудия террора стали более изощрёнными. Одурманивание наркотическими веществами. Зомбирование средствами массовой информации и масскультуры. Откровенное или завуалированное побуждение к полному раскрепощению низменных желаний. Одна только реклама пепси-колы чего стоит: “Бери от жизни всё!”.
Вот и берут. Кто что успеет – всего-то при всём желании не возьмёшь. Слава Богу, в России ещё не все стремятся взять всё. А к тому толкают.
Поневоле начинаешь верить в подлинность присланной мне перепечатки из какого-то московского издания программного документа, приписываемого авторству одного из влиятельных чиновников “свободного мира” времён конца Второй мировой войны. Отрывок из неё будет как нельзя кстати.
…Окончится война, всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем – всё золото, всю материальную мощь – на оболванивание и одурачивание людей.
Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти ценности верить. Как? – Мы найдём своих единомышленников, своих союзников в самой России.
Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых “художников”, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всяческой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху.
Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать беспринципности, взяточничеству, самодурству чиновников. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов…– всё это мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт пышным цветом.
И только немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдём способ оболгать и объявить их отбросами общества. Будем вырывать духовные корни, оглумлять и уничтожать основы нравственности народа. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением. Будем браться за людей с детских, юношеских лет, основную ставку всегда будем делать на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её. Мы сделаем из них циников, пошляков, людей без отечества.
Даже если это подделка, она до предела точно отражает положение вещей и намерения тех, кого условились называть угнетателями. И не только в отношении России.
И вот парадокс двадцатого столетия. Два эксперимента по достижению всеобщего счастья, поставленные большевиками и нацистами, породили невиданные в истории волны террора. Они захлестнули сначала Россию, потом Германию, всю Европу, восток и юго-восток Азии. Докатились до Африки и Южной Америки. Третий опыт, который на рубеже веков пытаются осуществить с одной стороны фанатичный Восток, а с другой – самонадеянный Запад, сделал терроризм ещё одной, наверное самой серьёзной глобальной проблемой человеческой цивилизации.
Террор со стороны угнетателей и террор со стороны угнетаемых. Порождение страха одних и отчаяния других. При этом и те и другие хотят реализовать свои собственные представления о пределах обладания материальными благами (или властью). Как разрешить их противоречия? Как добиться приемлемого согласия сторон?
“Третий путь” России
Если говорить о государстве как о данности, объективно существующей структурной составляющей человечества, – задача состоит в том, чтобы обеспечить справедливое распределение наличного материального достатка и властных полномочий между структурными подразделениями общества по всей государственной иерархии. Начиная с её высшей ступени – управляющего центра, вплоть до её элементарной ячейки – семьи и отдельных членов общества. То есть обеспечить наилучшее решение с точки зрения выполнения цели государства в целом. А никак не с точки зрения локальных, частных целей той или иной группы, и тем более – отдельных членов общества. Необходимо только, чтобы эта глобальная, общая цель – стержень концепции государственного развития, или, если угодно, национальной идеи – вела к “Народному Благоденствию и Единению”, могуществу государства как гарантии его независимости среди себе подобных и безопасности от посягательств извне.
Именно в такой трактовке понималась справедливость идеологами Освободительного движения. Таким, через социальную справедливость, видели мы тогда путь к устранению враждебности между людьми. Дорогу если не к братству (Fraternitе), то к единению.
Именно так, а не наоборот: к справедливости – через единение, как предлагали в то время солидаристы; или под водительством “Единой России”, как провозглашали в своих предвыборных посулах руководители этой, с позволения сказать, партии, захватившей абсолютное большинство в теперешней российской Думе, но так и не представившей мало-мальски внятной программы действий.
В конце 40-х годов, обсуждая ключевое положение солидаризма, Д.Д. Падунов писал:
“Солидарность – путь к социальной справедливости” в переводе на простой язык означает: сначала люди осознают себя братьями и, осознав себя таковыми, устанавливают между собой братские отношения. Такая постановка самого жгучего вопроса современной социальной жизни – утопия, капитуляция перед практикой жизни и ханжеское кривляние, причём всё это – в лучшем случае. Нельзя же в самом деле стремиться достигнуть мира действительного через мир желаемый. В худшем случае – это сознательная и недобросовестная демагогия.
Насколько созвучны были наши разработки нынешнему времени, можно судить по отрывку из “Идейных основ Освободительного движения народов России” начала 1945 года.
Мы идём к Народному Благоденствию от отрицания капитализма и коммунизма. Капитализм – это господство частной собственности на средства производства; коммунизм – это господство государственной собственности на средства производства. Оба эти принципа являются крайними решениями жизненных задач… Наиболее благоприятное решение лежит где-то между ними…
Народное Благоденствие требует установления правильного (наиболее благоприятного) соотношения форм общественной жизни в интересах благосостояния всего народа и одновременно в интересах общенационального процветания. Неразумно, если военная и тяжёлая промышленность, железнодорожный транспорт и связь будут находиться в частных руках. Эти экономические отрасли имеют решающее общенациональное значение и поэтому подлежат ведению государства. Но также неразумно, когда государство занимается выделкой овчины, производством чулок, конфет, замков и сапожной дратвы. Это, главным образом, дело рук частного предпринимателя. Высказанное положение охватывает только существо проблемы благоприятных экономических форм общественного процветания.
Конечно, частная инициатива займёт некоторое место и в тяжёлой промышленности, но её позиции в этом секторе не будут решающими для жизни нации. В свою очередь государство будет иметь казённые предприятия в лёгкой промышленности, например завод полушубков для армии и т. д.
Что же касается сельского хозяйства, то оно должно развиваться почти исключительно силами частной инициативы… вся земля (за исключением государственного резервного фонда) будет передана в частную собственность крестьянам. Воскрешённая частная инициатива сделает чудеса в деле возрождения и обновления нашей Родины.
Решение вопроса, что должно находиться в ведении государства и что должно быть передано частной инициативе, определяется целесообразностью и национальными интересами. Это решение является делом государственного руководства. Народное Благоденствие отвергает тупое следование за какой- либо партийной идеологией и требует отыскания таких форм народной жизни, которые обеспечили бы нации возможность наибольшего материального и духовного процветания.
Поэтому то из экономики, что находится в определённый момент в руках государства, может быть, в интересах нации, в последующем передано в частные руки. И наоборот. Повторяем, эти вопросы решает государственное руководство, исходя из интересов населения и национальных интересов. Сказанное касается только отыскания наиболее благоприятных экономических форм национальной жизни. Таким же образом решаются и вопросы отыскания наиболее благоприятных общественных и других форм общенационального бытия…
При любых обстоятельствах борьба и труд во имя будущего неизбежны. Но борьба во имя будущего имеет смысл тогда, когда она даёт что-то реальное в улучшении жизни поколениям людей настоящего времени. Во имя будущего могут пожертвовать жизнью отдельные фанатики; требовать этой жертвы от целых поколений и даже народов, как это делают большевики, – преступление.
…Хитрая демагогическая формула коммунизма о распределении материальных благ – “от всякого по способностям, каждому по потребностям” – порочна в силу своей неосуществимости и рассчитана на обман народных масс. Именно этому принципу коммунизма противостоит принцип социальной справедливости, являющийся составным элементом Народного Благоденствия и Единения.
Принцип “оптимализма”, сформулированный Падуновым применительно к построению новой российской государственности без большевиков и эксплоататоров, предвосхитил основные положения проектирования так называемых больших систем. Он был заложен в “Идеологическую доктрину Освободительного движения”, ставшую программным документом СБОНРа конца 40-х – начала 50-х годов. Он не потерял своей актуальности и сейчас, когда мощные компьютерные программы в состоянии обеспечить оптимальное управление такого рода системами с возрастающей свободой инициативы структурных подразделений государства вниз по иерархии.
Справедливость, вообще говоря, – высший принцип взаимоотношений. Принцип равноценности всех людей как индивидов и как личностей. Но это далеко не означает признание равенства относительно пределов результата их деятельности. И пределов доставляемых им этой деятельностью благ (или властных полномочий). Понятно, что требования к диапазону неравенства обладания могут изменяться в зависимости от обстоятельств. Однако недопустимо, когда изменения эти суть следствия субъективных оценок той или иной группы, и тем более – отдельных членов общества. Оценок, обычно проистекающих из их низменных побуждений (жадности, зависти или мести), значительно реже – по недоразумению или из-за нарушений психики.
Социальная же справедливость как категория системного подхода к построению и функционированию государства, включая в себя, естественно, понятие справедливости как таковой, позволяет объективно оценить целесообразный диапазон неравенства обладания на любом этапе становления и развития, или, по-иному – целесообразное распределение материальных благ между членами общества в зависимости от их вклада в общий результат.
Целесообразное, то есть отвечающее наилучшему варианту осуществления глобальной, общей цели государства. Позитивной, благой цели. Цели государства – для общества. Такой, какой видели её более полувека назад вдохновители и разработчики Пражского манифеста. Но не такой, какая виделась тем, к кому ещё почти на полвека раньше были обращены слова Витте: ”Русское правительство заинтересовано в промышленности и рабочих – но никак не в ваших, господа, прибылях”. И не такой, какую имели в виду те, кому ещё чуть позже бросил Столыпин: “Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!”. И уж, конечно, не такой, какой видится она современным российским нуворишам и коррумпированным чиновникам. Если она им вообще видится.
Но какова бы ни была общая цель, поставленная руководителями и обнародованная идеологами, результат её выполнения, по необходимости, зависит от наличных ресурсов государства на планируемый период времени. Таковыми, изначально определяющими общий результат, следует признать природные и трудовые ресурсы. Поскольку те и другие, по очевидности, ограничены, ограничена и возможность беспредельного улучшения результата.
Ещё одним необходимым ограничением служит необратимо изменяющий среду обитания уровень отходов производства материальных благ, должных обеспечить желаемый результат.
Вот почему цель “неуклонного удовлетворения материальных потребностей членов общества” – не более чем миф. Миф, как один из непременных атрибутов власти (по Достоевскому – чудо, два других – тайна и авторитет). Любой власти.
В схожей интерпретации эта цель провозглашалась советской системой в последнее десятилетие властвования КПСС. Примерно так же она декларируется теперь “идеальным” капиталистическим государством. Цель, не только недостижимая, но и порочная. Потому, что побуждает руководителей государства к посягательству на ресурсы и жизненную среду соседей по планете. И потому, что стимулирует негативные побуждения членов общества, фактически устраняя верхний предел диапазона обладания.
Теперь, спустя полвека, мне представляется, что принцип социальной справедливости в сочетании с современными методами системного анализа позволяет приблизиться к решению поставленной задачи сообразно со сформулированной целью государства, государства – для общества.
К счастью (а не к сожалению!), одними формальными, пусть и ультрасовременными методами такую задачу не решить. К сожалению (а не к счастью!), противоположного мнения придерживается всё больше молодых людей всё глубже погружающихся в так называемый виртуальный мир. Мои редкие беседы с внучатым племянником, студентом американского университета, наблюдение за его развитием, времяпрепровождением, его увлечения, интересы и интересы его коллег – приводят к заключению, что у них, талантливых, одарённых аналитическим умом, всё призрачнее становится связь с миром реальным, человеческим. Насколько мне известно, повальное бедствие начинает охватывать и Россию.
Они уповают на решение жизненных проблем, своих и общественных, посредством ещё совсем недавно казавшихся нам фантастикой достижений научно-технического прогресса. Постепенно забывая о непреходящих человеческих ценностях. Но не полагаясь на них, нельзя разумно решить ни свои, ни общественные проблемы, не нарушив шаткого равновесия между добром и злом. А оно (равновесие), насколько я могу судить, всё больше сдвигается в сторону последнего в бездуховных обществах.
Не полагаясь на эти ценности, нельзя решить и ту задачу, о которой идёт речь. Именно эти ценности – вера, любовь, свобода, совесть, семья, родина, нация – составляют вечные основы духовного бытия человека, именно из осознания сущности этих основ проистекают дополнительные ограничения на результаты решения нашей задачи. Ограничения на результат выполнения глобальной цели государства. Ограничения на пределы обладания земными благами и властью. Ограничения на результаты деятельности человека на путях поисков истины – на неизведанных тропах науки, философии, искусства. Приносящих радость творчества и гордость постигновения, но таящих непредсказуемые опасности заблуждений и гордыни обладания без умения распорядиться.
И здесь не стоит искать намерений ущемить свободу личности. Если, конечно, не разуметь её как не ограниченное самовыражение (Libertе). В государстве, где основы духовного бытия действительно возвращены в ранг установленных ценностей, свобода должна пониматься как добровольное самоограничение. Ну хотя бы в рамках десяти заповедей Господних. При всём моём неоднозначном отношении к Александру Исаевичу Солженицыну как беллетристу, однако безусловном уважении, с этим его определением свободы не могу не согласиться. Не лишним будет здесь и мнение Пушкина: “Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом”. Добавлю – нравственным обществом.
Ещё одна группа ограничений, кажется, замыкает перечень достаточных, для того чтобы наша “задача оптимизации была поставлена корректно” – такой оборот подсказал мой молодой родственник (и заодно проиллюстрировал мои рассуждения о социальной справедливости). Эти ограничения проистекают из национальных традиций населения, исторического опыта государственного устройства и установлений исповедуемой народом религии. Эти ограничения призваны оградить общество от чуждых ему влияний извне и изнутри. От разрушения всего того, что составляет накопленный веками его духовный потенциал.
Из всего сказанного прямо следуют самые общие насущные задачи государства:
выработка концепции государственного развития, ведущей к благоденствию народа, охраняемому могуществом государства и поддерживаемому единением нации, скреплённым её духовным наследием;
разработка модели государственного устройства и управления, позволяющей обеспечить наилучший вариант осуществления глобальной, общей цели, исходя из наличных материализованных ресурсов, интеллектуальных сил и духовного потенциала общества;
установление на основе полученного решения целесообразного диапазона неравенства обладания как результатами деятельности, так и правами собственности на государственное достояние. При этом нижний предел диапазона обладания материальными благами не должен зависеть от вклада индивида в общий результат и быть по крайней мере на уровне установленного минимума совокупных жизненных потребностей человека;
разработка справедливого законодательства и поддержание соответствующего ему правопорядка, обеспечивающего защиту общества от любых проявлений террора изнутри. То есть принятие и исполнение законов, отвечающих высшему принципу взаимоотношений, и справедливых в том, в частности, смысле, что они препятствуют притязаниям на расширение или сужение установленного диапазона неравенства обладания;
обеспечение непременного участия институтов основных конфессий, не проповедующих религиозную исключительность, в первую очередь Православия, в охранении духовного здоровья общества, укреплении семейных отношений и, в узаконенном порядке, – участия в нравственном воспитании детей;
стимулирование соревновательных тенденций и стремления членов общества к удовлетворению потребностей духовных – приоритетная поддержка образования, науки, искусств;
поддержание надёжной защиты государства от любых проявлений террора извне.
При этом отходит на второй план проблема формы структур государственной иерархии. Будет ли управляющим центром одно лицо или государственный совет. Будет ли следующей ступенькой совет министров или народных комиссаров. Будут ли органами местного самоуправления земства или “Советы, но без большевиков”, как того требовали в 1921 году участники потопленного в крови Кронштадтского восстания. Не важно. Важно, чтобы каждая ступень и каждое структурное подразделение выполняли свои основные функции в соответствии с требованиями вышестоящей инстанции. А локальные, частные цели каждой ступени и каждого подразделения, вплоть до семьи и отдельного члена общества, совсем не обязаны быть одинаковыми, в том числе и с глобальной, общей целью государства. Однако обязательно – и результаты осуществления локальных целей, и способы, и средства их достижения не должны выходить за пределы тех же ограничений, что установлены для цели глобальной, для общества в целом.
Вот в общих чертах концепция “третьего пути” становления и развития российской государственности, какой она виделась идеологам и руководителям Власовского движения. Более детальное представление могут дать положения Пражского манифеста, разработки интеллектуалов военного исхода – второй волны российской политической эмиграции. Понятно, всё это требует корректировки и дополнений применительно к изменившимся условиям, специальной проработки и решения частных задач. Всё это, конечно, не могло быть предусмотрено тогда и уж много выше моей компетенции теперь (кто-то из наших писателей заметил, что русская мысль завещает будущему лишь самую задачу и путь к её решению).
Всё-таки, вот ещё о чём ни в коем случае нельзя забывать. Перефразируя “классиков”, необходимо подчеркнуть: “Третий путь” для нас – не состояние, которое должно быть достигнуто, не идеал, с которым должна сообразовываться действительность. Мы называем “третьим путём” действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Сказанное подразумевает, прежде всего, открытое обсуждение всех вопросов, возникающих на всех уровнях и во всех подразделениях государственной иерархии. Обсуждение и конструктивную критику во благо общей цели.
Политический строй спроектированного таким образом государства – не демократия. И не авторитарная власть. Это – авторитетное управление, сообразующееся с непрерывно изменяющимися объективными обстоятельствами, свободное от чуждых человеческому естеству идеологий, в рамках духовных ценностей и исторического наследия нации.
В спроектированном таким образом государстве, государстве – для общества, должно потерять смысл понятие эксплуатации человека. Ибо выполнение и физических, и интеллектуальных, в том числе управленческих (а не властных!) обязанностей должно сделаться трудом во исполнение общественного долга. Долга перед сообществом себе подобных. Перед семьёй, родственниками, близкими. Долга перед соотечественниками. Долга перед участью потомков. Долга перед памятью предков. А для России, в конце концов, – долга перед человечеством.
Следование этому долгу, ещё лучше – осознанное, а ещё лучше – внутреннее ощущение этого долга народом государства и есть фундамент единения общества. Для верующего человека, во всяком случае православного, внутреннее ощущение долга сродни чувству ответственности перед Богом. Проистекает из этого чувства и становится категорическим императивом.
Атеист в недоумении останавливается перед тремя сакраментальными вопросами: Кто мы? Откуда? И зачем? Не получая чётких ответов из объективного знания, он соблазняется своим собственным, как ему кажется, ответом на третий. А на самом деле – ответом тех, кто в обход ещё никем не опровергнутых устоев нравственности стремятся “взять от жизни всё”. И непременно – за срок своего земного существования. А как же иначе? – Хотя его срок бесконечно мал сравнительно с возрастом государства, и хотя бы поэтому он должен своё государство уважать…
Но атеист именно соблазняется, поскольку человек (и не только атеист) хоть и создан “по образу и подобию”, тем не менее наделён наследственными генами прародителей. Они-то и дают себя знать. Всё-таки непременное участие атеистов в исполнении общественного долга будет обусловлено их пониманием свободы не по Солженицыну, а по Марксу. Как прагматики, они будут вынуждены осознать необходимость следовать долгу перед народом государства. По крайней мере из-за опасения (градация страха угнетателей) неотвратимых санкций действующего законодательства. Хотя бы из страха лишится того, что имеют. Или ради семьи, детей.
А коли и плоть не могут смирить, и сраму не имут, есть для таких ещё один выход. Вот, для примера, сомнительного сияния “звёзды” эстрады. Если бы оптовая цена на их продукцию была законодательно ограничена (а прецедент с запретом выступать под фонограмму уже имеется) и определялась не только её себестоимостью, но и вредом, наносимым духовному здоровью народа, вряд ли им было бы прибыльно заниматься тем, что сами без тени стыда, и даже с гордостью называют “чёсом”. То есть обиранием оболваненной и оболваниваемой публики у себя на родине. В основном, на беду, молодёжи. Такие пусть отправляются на тот, Новый Свет реализовывать свои способности и удовлетворять потребности. А на вопрос о правах человека можно ответить вопросом: какого человека? И привести ещё одно высказывание нашего великого поэта: “Долгом почитаю сказать, что я убеждён в необходимости цензуры в образованном нравственно и христианском обществе, под какими бы законами оно бы не находилось”. Но это так, к слову.
Конечно, враз к единению не придёшь. Особенно трудно, когда из-под “обломков самовластья” большевиков и их наследников пробились махровые выросты беззастенчивого разграбления государственного достояния, а диапазон неравенства обладания материальными благами общества превзошёл все мыслимые размеры. Эту вопиющую несправедливость нужно так или иначе преодолевать. И должно преодолеть безусловно. И как только можно быстрее. Я уже сказал и повторяю: установление социальной справедливости – наипервейшая обязанность нынешней власти.
А вот другую трудность превозмочь много сложнее. В канун одного из юбилеев Октябрьского переворота какой-то остроум отвёл на её преодоление не менее трёх веков:
Нас триста лет цари всё гнули
И не могли никак согнуть,
А в тридцать лет нас так загнули,
Что в триста лет не разогнуть.
Это – долго. Слишком долго. Много скорее, если ничего не предпринимать, ползучее разжижение коренного населения, межнациональная рознь и центробежные тенденции в регионах разнесут и то, что ещё осталось от некогда великого государства. Утекут на тот, Новый Свет (“Эмиграция, – писал Герцен, – первый признак приближающегося переворота”) или безвозвратно погрузятся в бездонные кокаиновые и героиновые пропасти лучшие умы “собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов”, коих всё меньше станет “Российская земля рождать”. Много скорее, если ничего не предпринимать, будут нарастать боязливое равнодушие обывателей, тупое безразличие толпы, апатия общества, угрюмое молчание народа – терпения-то ему не занимать. Будет теряться пока ещё теплящееся доверие к власти. К этой, сегодняшней. Как было утрачено к той, полувековой давности, обещавшей, что “нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. Но без такого доверия, без единения народа и власти не может быть и речи о единении общества. Российского общества. Не может быть и речи о стабильности, безопасности и независимости государства.
Возрождать это единение – свободная воля и непременная забота верховной власти. Обеспечить идеологию, концепцию государственного развития, составной частью которой является путь к единению общества, – прерогатива (и непременная обязанность) элиты российской интеллигенции. Допустимо ли, чтобы вот уже на протяжении полутора десятков лет мировая держава существовала, не имея проекта государственного развития? – Пока же не видно не только такого проекта, но не просматривается даже его концепция. И здесь никак не обойтись без богатейшего отечественного духовного наследия, без многовекового опыта российской государственности.
Истоки
Тысячу лет назад, после Крещения Руси великим князем киевским Владимиром Святославичем, из утробы её родилась и начала жить своей особенной жизнью Русская земля. Трудны были роды её, не простым оказался её путь. Шло время. Разрушительные ураганы с Востока и Запада налетали на неё, внутренние катаклизмы сотрясали до основания. Но каждый раз она возрождалась и продолжала дорогу. Со временем множился её народ, деливший вместе с нею, как единый организм, все тяготы её пути. Накапливался родовой и государственный опыт, свято чтимый и бережно хранимый, передававшийся из поколения в поколение и малыми, и великими Земли Русской. Создавалась её история, формировались национальные традиции. Устаивался быт, различавшийся, конечно, в разных общественных слоях.
Многое со временем менялось. Единственное, что оставалось незыблемым, – фундамент Православия, на котором зиждились нравственные устои русского народа. На этом же фундаменте крепло национальное самоосознание. Помимо прочего, почти отождествлявшее понятия народ и государство. Почти не различавшее степени ответственности за судьбу России простого русского человека и государя-императора.
Ещё Пушкин писал, что “греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер”. Но наиболее весомое и цельное подтверждение сказанному нахожу у И.А. Ильина, замечательного нашего учёного, философа, публициста, отметившего главные дары Православия России и русским людям.
Всё основное содержание христианского откровения Россия получила… в форме Православия… Оно (откровение) было для нас тем, чем оно было для западных народов до разделения Церквей; оно давало им то, что они впоследствии утратили, а мы сохранили.
Православие положило в основу человеческого существа жизнь сердца (чувства, любви) и исходящего из сердца созерцания (видения, воображения). В этом его глубочайшее отличие от католицизма, ведущего веру от воли к рассудку; и от протестантизма, ведущего веру от разума к воле. Когда русский народ творит, то он ищет увидеть и изобразить любимое. Это основная форма русского национального бытия и творчества. Она взращена Православием и закреплена славянством и природой России.
В нравственной области это дало русскому народу живое и глубокое чувство совести, мечту о справедливости и святости, верное осязание греха, дар обновляющего покаяния, идею аскетического очищения, острое чувство правды и кривды, добра и зла.
Отсюда же столь характерный для русского народа дух милосердия и всенародного бессословного и сверхнационального братства, сочувствие к бедному, слабому, больному, угнетённому и даже преступному. Отсюда наши нищелюбивые монастыри и государи; отсюда наши богадельни, больницы и клиники, созидавшиеся на частные пожертвования.
Православие воспитывало в русском народе тот дух жертвенности, служения, терпения и верности, без которого Россия никогда не отстоялась бы от всех врагов и не построила бы своего земного жилища. Русские люди в течение всей истории учились строить Россию “целованием креста” и почерпать православную силу в молитве. Дар молитвы – есть лучший дар Православия.
Православие утвердило религиозную веру на свободе и на искренности, связав их воедино; этот дух оно сообщило и русской душе, и русской культуре. Православное миссионерство стремилось приводить людей ко крещению любовью, а никак не страхом… Именно отсюда в истории России этот дух религиозной и национальной терпимости, который инославные и иноверные граждане России оценили по достоинству лишь после революционных гонений на веру.
Православие несло русскому народу все дары христианского правосознания: волю к миру, волю к братству, справедливости, лояльности и солидарности, чувство достоинства и ранга, способность к самообладанию и взаимному уважению, словом, всё то, что может приблизить государство к заветам Христа.
Православие вскормило в России чувство ответственности гражданина, чиновника и царя перед Богом и, прежде всего, упрочило идею призванного, помазанного и Богу служащего монарха. Благодаря этому тиранические государи были в России сущим исключением. Все гуманные реформы в русской истории были навеяны или подсказаны Православием.
Русское Православие верно и мудро разрешило труднейшее задание, с которым почти никогда не справлялась западная Европа – найти правильное соотношение между Церковью и светской властью (допетровская Россия): взаимное поддержание, при взаимной лояльности и взаимном непосягании.
Православная монастырская культура дала России не только сонм праведников – она дала ей её летописи, то есть положила начало историографии и русскому национальному самосознанию. Пушкин выражает это так: “Мы обязаны монахам нашей историей, следственно и просвещением”…
Учение о бессмертии личной души, утраченное в современном протестантизме; учение о повиновении высшим властям за совесть, о христианском терпении и об отдаче жизни “за други своя” дало русской армии все источники её рыцарственного, лично-бесстрашного, беззаветно-послушного и всепреодолевающего духа, развёрнутого в её исторических войнах и особенно в учении и практике А.В. Суворова и не раз признававшегося неприятельскими полководцами…
Всё русское искусство произошло из православной веры, искони впитывая в себя её дух – дух сердечного созерцания, молитвенного парения, свободной искренности и духовной ответственности. Русская живопись пошла от иконы, русская музыка была овеяна церковным песнопением; русская архитектура пошла от храмового и монастырского зодчества; русский театр зародился от драматических “действ” на религиозные темы; русская литература пошла от церкви и монашества.
Было бы противно фактам отрицать, что дары эти на протяжении веков составляли, кроме всего, надёжный оплот Российского государства. Что, как не они, споспешествовали новгородскому князю Александру Ярославичу, Невскому? Что, как не они, благословили и поддержали великого князя всея Руси Димитрия Ивановича, Донского? Что, как не они, вдохновили нижегородского гражданина Кузьму Минина? Что, как не они, подвигнули костромского крестьянина Ивана Сусанина? Что, как не они, подняли народ русский на отпор Наполеону? Что, как не они, вдохновляли беззаветную преданность Отечеству и низших чинов, и военачальников во всех войнах России? Это к их помощи вынужден был обратиться трусливый и коварный тиран, взывая к “братьям и сёстрам” в дни нависшей над ним и его режимом смертельной опасности. Да мало ли тому примеров в русской истории!
Но было бы наивно думать, что и власть предержащая, и власти предержащие, и алчущие власти, и творившие проекты её устройства все эти дары принимали когда-либо безоговорочно и пользовались ими всегда бескорыстно, бережно, разумно и своевременно. Тому примеров наверное ещё больше. И всегда это либо наносило ущерб государству, либо приносило беды народу. Вот и большевики, сознательно отвергнув эти дары, растоптав их и оглумив, поплатились отвержением, прежде всего, народа от власти. Вместе с организованным ими беспрецедентным террором – это очевидная причина трагедии государства и неисчислимых неоправданных человеческих жертв в войне с Гитлером. И после её окончания.
Не менее важно другое. По мере формирования интеллигенции постепенно вырабатывалось осознание ею своей роли в обществе. Осмысление ею исторического пути Российского государства, её духовные искания привели к зарождению того, что стали называть русской идеей. Питающими истоками русской идеи как раз и сделались дары Православия. А деятельными её разработчиками и страстными выразителями стали выдающиеся представители русской культуры 19-го – начала 20-го веков. И многие, многие другие. Государственные мужи и общественные деятели, православные пастыри и полководцы. Бывшие перед ними, и, может, даже не задумывавшиеся о сопричастности ей. И последовавшие за ними, через годы тяжких испытаний неся, оспаривая и развивая мысли и чаяния предшественников и оппонентов. И отдавшие себя на заклание большевистскому режиму; и принуждённые оказаться оторванными от вскормившей их родины крупнейшие русские мыслители, учёные, деятели литературы и искусства, служители веры; и молодая поросль талантов 60-х – 70-х годов, каким-то чудом сумевшая возродить, казалось, навсегда утраченные лучшие традиции русской литературы (где-то они теперь, много ли их осталось…). Все они разнились, иногда существенно, по исходным посылкам и следствиям своих умозаключений. Но цель их поисков была одна – осуществление справедливого и достойного человека государственного устройства России, должного обеспечить благоприятные условия нравственного и духовного развития народа.
В моём понимании, русская идея – это система идей, представлений, понятий развития российской государственности, являющая собой совокупный продукт осмысления исторического, духовного, культурного прошлого одинаково великих и одинаково несчастных народа и государства. С другой стороны она есть привитое православным вероучением и впитанное с молоком матери внутренне осознанное представление каждого русского человека о своём национальном достоинстве, о своей сопричастности судьбам одинаково великих и одинаково несчастных народа и государства. Обе эти составляющие русской идеи суть взаимосвязанные, взаимозависимые, взаимопроникающие, взаимопобуждающие.
Обычно понятие русской идеи связывают со славянофильством. Но среди множества от Крещения Руси до славянофилов значительных примет становления и развития русской идеи есть одна, изначальная – “Слово о Законе и Благодати” Илариона, первого родом из русских митрополита киевского, талантливого писателя, жившего во времена равноапостольного Владимира и сына его, Ярослава Мудрого.
“Слово” с самого начала заложило сущностные черты русской идеи. И, по-видимому, имело целью послужить оправданием, обоснованием, подтверждением верности далеко не обязательного выбора, незадолго до того сделанного Владимиром. Противополагая Новый Завет (“Благодать и истину, Иисусом Христом явившимися”) Ветхозаконию (“Закону, Моисеем данному”), Иларион выступает против богоизбранности одного только народа. Наверное, нелишне заметить, что благодать в христианском вероучении – спасительная сила Божия, дающая христианину средство к достижению жизни вечно блаженной, помощь, ниспосланная свыше, к исполнению воли Божией.
Как отошёл свет луны, когда солнце воссияло,
так и Закон – перед Благодатью явившейся.
И стужа ночная побеждена,
солнечная теплота землю согрела.
И уже не теснится человечество в Законе,
а в Благодати свободно ходит.
Ибо иудеи при свете Закона себя утверждали,
христиане же при благодетельном солнце своё спасение зиждут;
ибо иудеи тенью и Законом утверждали себя, а не спасались,
христиане же истиной и Благодатью не утверждают себя, а спасаются.
Ибо среди иудеев – самоутверждение, а у христиан – спасение.
Как самоутверждение в этом мире, спасение – в будущем веке,
ибо иудеи о земном радели, христиане же – о небесном.
Их самоутверждение иудейское скупо от зависти,
ибо не простиралось оно на другие народы, оно стало лишь для иудеев,
а христиан спасение благо и щедро простирается на все края земные.
Каково?! Как приложимо к нашему времени. И упаси меня Господь от обвинений в антисемитизме, а кого-то – толковать сказанное иначе, как противопоставление двух идеологий, двух воззрений на путь развития человеческого сообщества. Я повторю – эгоцентризма Запада и соборности православного Востока. А сказано-то это было добрых десять веков назад!
Историки литературы видели в “Слове” изложение “учения о равноправии всех народов, о всемирной истории как постепенном и равном приобщении их к культуре христианства”. А основную мысль автора – в признании того, что “для нового вина, нужны новые мехи, для нового учения нужны новые народы, к числу которых принадлежит и народ русский”. Отмечали в Иларионе чувство национальной гордости, пронизывающее строки о деде Владимира, “старом Игоре”, и об отце, “славном Святославе”.
Те в лета своего владычества
мужеством и храбростью прославились в странах многих,
и победами, и крепостью поминаются ныне
и прославляются.
Ибо не в худой и неведомой земле владычествовали,
но в Русской,
что ведома и слышима
всеми четырьмя концами земли.
Сей славный – от славных родился,
благородный – от благородных…
Одним из оснований славянофильства и составной частью этого направления русской общественной мысли 19-го столетия был националистический протест против заимствований с Запада, зародившийся ещё с петровских времён. Другой элемент – теория национальной самобытности, выведенная из философских систем Шеллинга и Гегеля, восточных и древнегреческих мистиков.
Ранние славянофилы, находившиеся под пристальным вниманием цензуры 30-х – 50-х годов, видимо защищали начала православия, самодержавия, народности. На самом же деле под православным вероисповеданием имели в виду свободную общину чуть ли не духовных христиан; к государству относились как к внешней форме, только дающей народу возможность осуществить в жизни “внутреннюю правду”; в народности же видели не объект административного воздействия, а саморазвивающуюся активную силу, свобода самоопределения которой может быть изнасилована, но не уничтожена. Истоки этой силы отмечали они в глубоких корнях, пущенных в единой, цельной в себе России образованностью восточной (а не западной, римско-греческой), которая создала свой собственный русский быт. Уцелевший в низших классах, “хотя живёт в них почти бессознательно, уже не связанный господством образующей мысли”. Так что задачей русской интеллигенции вождь славянофилов, мыслитель и поэт А.С. Хомяков считал придание народной мысли этой недостающей ей связности и сознательности.
“И на этом только основании, не на каком ином, создать науку, основанную на самобытных началах, искусство, на самородном корне расцветающее”. Предваряя Столыпина, Хомяков говорил, что не гоже “прививать чужие плоды к домашнему дичку”. Что “общество, которое вне себя ищет сил для самосохранения, уже находится в состоянии болезненном”.
Вместе с тем Хомяков признавал, что в России, которую застал Пётр, “язва безнравственности общественной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека развились на просторе. Явился Пётр, и, по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв всем взглядом все болезни отечества, постигнув всё прекрасное и святое значение слова государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза. Удар по сословию судей-воров; удар по боярам, думающим о родах своих и забывающим родину; удар по монахам, ищущим душеспасения в келиях и поборов по городам, а забывающим церковь, и человечество, и братство христианское. За кого из них заступится история?” – вопрошал Хомяков.
Однако подобно позднему Пушкину, так и не смогшему заставить себя писать историю великого преобразователя России, он горько печалился, что “средства, Петром употреблённые, были грубые и вещественные… Грустно подумать, что тот, кто так живо и сильно понял смысл государства, кто поработил вполне ему свою личность, так же как личность всех подданных, не вспомнил в то же время, что там только сила, где любовь, а любовь только там, где личная свобода… Но не забудем, что силы духовные принадлежат народу и церкви, а не правительству; правительству же предоставлено только побуждать или убивать их деятельность каким-то насилием, более или менее суровым”.
Свою программную речь “О старом и новом”, читанную в 1839 году на собрании кружка славянофилов, Хомяков заключил такими словами:
…перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и вражда не служили основаниями государству русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения. Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не проповедовала детям своим уроков неправосудия и насилия. Простота дотатарского устройства областного не чужда была истины человеческой, и закон справедливости и любви взаимной служил основанием этого быта, почти патриархального. Теперь, когда эпоха создания государственного кончилась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому.
Таким образом, мы будем подвигаться вперёд смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории церкви и законов её – светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени.
Тогда, в просвещённых и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью.
По поводу принципов славянофилов Хомяков писал: ”Они не новое что-нибудь, налагаемое на общество, но бессознательно в нём живущее; они так же далеки от консервативности в его нелепой односторонности, как и от революционности в её безнравственной и страстной самоуверенности”.
Близкий к славянофилам Ап. Григорьев также был убеждён, “что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, в классах, не тронутых фальшью цивилизации”. Но в отличие от старших славянофилов не считал в числе таковых классов одно только крестьянство. А под влиянием Т. Филиппова и А.Н. Островского прибавлял к нему и средний класс – промышленный, купеческий, в которых видел “старую извечную Русь, с её дурным и хорошим”. И был уверен “в особенном превосходстве начала великорусского народа перед прочими”, в том числе и перед другими славянскими.
Другой видный славянофил, публицист и общественный деятель А. Кошелев был горячим поборником освобождения крестьян, но не иначе как с землёй: “Скорее вода пойдёт против своего обычного течения, чем русский поселянин может быть оторван от земли, упитанной его потом”. Касаясь народности как общечеловеческого начала, вложенного преимущественно в данный народ и наиболее соответствующего его природным свойствам, Кошелев утверждал: “Одна народность ещё не доведёт нас до общечеловеческого значения, без православия – наша народность дрянь”.
Вообще религиозная составляющая в миросозерцании славянофилов играла не последнюю, если не главенствующую роль. Именно отношение философии к религии стало главным предметом жаркого спора между Хомяковым и Ив. Киреевским с одной стороны, Герценом и другими молодыми западниками с другой. Киреевский опровергал Гегеля, противопоставляя его философии мысли и логики философию чувства и веры Шеллинга. Первая, по его мнению, исчерпывала смысл европейской жизни. Вторая должна была сделаться особенным достоянием русских (“любомудрие”).
Характерно в этом смысле стихотворение “России”, написанное Хомяковым в конце 30-х годов.
“Гордись! – тебе льстецы сказали, –
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И, прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба.
Красны степей твои уборы,
И горы в небо уперлись,
И как моря твои озёра…”.
Не верь, не слушай, не гордись!
Пусть рек твоих глубоки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышен тук степей;
Пусть пред твоим державным
блеском
Народы робко клонят взор,
И семь морей немолчным плеском
Тебе поют хвалебный хор;
Пусть далеко грозой кровавой
Твои перуны пронеслись –
Всей этой силой, этой славой,
Всем этим прахом не гордись!
Грозней тебя был Рим великой,
Царь семихолмного хребта,
Железных сил и воли дикой
Осуществлённая мечта;
И нестерпим был огнь булата
В руках Алтайских дикарей;
И вся зарылась в груды злата
Царица Западных морей.
И что же Рим? И где Монголы?
И, скрыв в груди предсмертный
стон,
Куёт бессильные крамолы,
Дрожа над бездной, Альбион!
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка,
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
И вот за то, что ты
смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчанье сердца сокровенна,
Глагол Творца прияла ты.
Тебе Он дал своё призванье,
Тебе Он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел,
Хранить племён святое братство,
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд.
Твоё всё то, чем Дух святится,
В чём сердцу слышен глас небес,
В чём жизнь грядущих дней
таится,
Начало славы и чудес!..
О, вспомни свой удел высокой!
Былое в сердце воскреси
И в нём сокрытого глубоко
Ты Духа жизни допроси!
Внимай Ему – и, все народы
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный –
Прозрачный Вышнего покров!
Пройдёт полтора десятка лет, и Хомяков обратится к России с суровым предостережением, которое и спустя полтора века не кажется излишним:
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело;
Своих рабов он судит строго, –
А на тебя, увы, как много
Грехов ужасных налегло.
В судах полна неправдой чёрной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной
И лени мёртвой и позорной,
И всякой мерзости полна.
О недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!
Она не послушалась, и гром грянул. Может быть, теперь пришло время?..
Позже Грановский, убеждённый поклонник свершений Петра, хотя и не считавший его дело законченным, отзывался о православной патриархальности славянофильства как о “несовместной ни с каким движением вперёд”.
И эта насущная тема, и вопрос о национальной самобытности, о заимствованиях с Запада, о России до и после Петра раскололи русское общество на два лагеря. Но несмотря на взаимное ожесточение и жгучие споры западники и славянофилы имели в своих взглядах много общего. По свидетельству Герцена общим, прежде всего, было “чувство безграничной обхватывающей всё существование любви к русскому народу, к русскому складу ума”.
Но не только это. Тот же Киреевский ещё в журнале “Европеец”, восторженно встреченном Пушкиным, доказывал необходимость заимствования просвещения с Запада. Правда, только в смысле объективного знания и техники. И только для того, чтобы Россия могла стать во главе человечества и приобрести всемирно-историческую роль.
А сам Герцен уже в 1850 году высказывает полное разочарование Западом и западной цивилизацией. В “Письмах из Франции и Италии” выражает вполне отрицательное отношение к западноевропейской буржуазии, её морали и общественным принципам. И уверенность в грядущей значимости четвёртого сословия (рабочего класса). Но Герцен не разделял фанатической нетерпимости и исключительности “людей дела”. Их односторонность отталкивала его от многих революционных и радикальных деятелей Европы. Он быстро постиг несовершенства и недостатки тех форм западной жизни, к которым влекло его из далеко не прекрасного далёка российской действительности 40-х годов. И в конце концов отказался от увлечения Западом, когда тот стал в его глазах ниже составленного прежде идеала. Но не отступился от свободомысленного отношения ко всем религиям, всё же признавая за православием многие преимущества по сравнению с католицизмом и протестантизмом.
Как последовательный гегельянец, Герцен верил, что развитие человечества идёт ступенями, и каждая ступень воплощает себя в определённом народе. По Гегелю таким народом были пруссаки. Иронизировавший по поводу того, что человеческий бог живёт в Берлине, Герцен в сущности перенёс этого бога в Москву, разделив со славянофилами веру в предстоящую смену германского периода славянским. Однако соединял эту веру с зародившимся тогда учением о замене господства буржуазии торжеством рабочего класса…
Через добрых сотню лет Ив. Николаев написал: “Герцен – пробный камень нашей судьбы. Заданный нам, но и доныне не усвоенный урок. Он умел ошибаться, именно умел – крупно, с размахом, как ошибаться у нас немногие могут. Есть ошибки высветляющие, что ещё значительнее иной правоты… Ошибкой Герцена был его атеизм, страшно ослабивший его недюжинный исторический инстинкт. Но в атеизме Герцена не было ничего юродского, культурная глубина остерегла его от бурсацкого гаерства. Не после Чернышевского, Писарева или Ткачёва атеизм у нас как серьёзное, духовно взрослое мировоззрение невозможен, но именно после Герцена. Выше, глубже которого и, прибавим, достойнее – ошибиться здесь нельзя”.
Вместе со славянофилами Герцен отчаявался в западной культуре: Запад сгнил, и в его обветшавшие формы не влить уже новой жизни. Впрочем, он не отрицал, что Россия, возможно, пройдёт через стадию буржуазного развития. Хотя, как и славянофилы, довольно равнодушно относился к разным формам правления. Находя в русской жизни много безобразного, он защищал русское будущее, утверждая, что в ней нет и закоснелой в своих формах пошлости. Русское племя – свежее, девственное племя, у него есть “чаяние будущего века” и непочатый запас жизненных сил и энергий. “Мыслящий человек в России, – писал он, – самый независимый и самый непред-убеждённый человек в свете”.
Думаю, Герцен написал эти слова под впечатлением фигуры Чаадаева, по свидетельству одного из современников, “самого крепкого, самого глубокого и самого разнообразного мыслителя, когда-либо произведённого русской землёй”. Тот не примкнул ни к одному лагерю. Но более чем скептически относился к историческому и духовному прошлому России, что вызвало решительное неприятие Пушкиным: “…клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал”.
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня.
Земля была б без них мертва,
Как без оазиса пустыня
И как алтарь без божества.
Да простится мне эта вставка в неоконченную великим поэтом строфу!
В “Апологии сумасшедшего” Чаадаев противопоставлял прошлое России европейскому, “средневековой истории – истории мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, личной жизни и обществе”. Истории, в которой “за каждым событием вы находите там идею… И оттого – сколько борозд провела эта история в сознании людей, как разрыхлила она ту почву, на которой действует человеческий ум!”. А мы, утверждал он чуть ранее в знаменитом первом “Философическом письме”, “мы растём, но не зреем, идём вперёд, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели… Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют ещё необходимой части человечества, а существуют для того, чтобы со временем преподать какой-либо великий урок миру”.
“Настоящая история народа, – писал он в своей «Апологии», – начнётся лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнёт выполнять её с тем настойчивым, хотя и скрытым инстинктом, который ведёт народы к их предназначению. Вот момент, который я всеми силами моего сердца призываю для моей родины, вот какую задачу я хотел бы, чтобы вы взяли на себя, мои милые друзья и сограждане, живущие в век высокой образованности…”.
Чаадаев, конечно, не рассчитывал, что предрекаемый им великий урок миру будет преподан так скоро. И уж никак не предполагал, что такой удручающий и жестокий. “Что же, – вопрошал он, – разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или… призываю для неё бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут результатом тех особенных свойств русского народа…, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина”. Доживи Чаадаев до наших дней, он причислил бы к этому созвездию таких титанов, как Достоевский, Вл. Соловьёв, Лев Толстой, блестящую плеяду русских мыслителей прошлого столетия. Да мало ли кого ещё!
Но уж никак не мог искренне верующий Чаадаев “не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которой принадлежит честь каждого мужественного поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории”. И призывал к “пробуждению религиозного чувства, дабы религия вышла из некоторого рода летаргии, в которой она ныне находится”.
К прекрасным страницам нашей истории относил он те, “когда народ действительно жил, когда его сердце начинало биться по-настоящему”. Тогда, писал Чаадаев, “вы узнаете, на что способен ваш народ в великие дни, чего он может ждать в будущем”. А великими днями считал он прежде всего тот заключительный период Смутного времени, “когда народ, доведённый до крайности, стыдясь самого себя, издал наконец свой великий сторожевой клич и, сразив врага свободным порывом всех скрытых сил своего существования, поднял на щит благородную фамилию, царствующую теперь над нами”. Но горько сетовал, что этих прекрасных страниц, этих великих дней было, по его мнению, так мало: “Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом. Посмотрите с начала до конца наши летописи, – вы найдёте в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявлений общественной воли”.
“Приходится сознаться, – соглашался здесь с Чаадаевым в так и не отправленном тому письме Пушкин, – что общественная жизнь у нас жалкая. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циническое презрение к мысли и человеческому достоинству воистину могут довести до отчаяния. Вы хорошо сделали, громко высказав это…”. А уже в наше время тот же Ив. Николаев заметил: “Поразительно глубок был Чаадаев, но в бездонной глубине его духа слишком сгустилось тьмы и льда. И, глядя туда, уже ничего не кажется возможным, кроме гоголевского предсмертного: Современники, страшно!!!”.
Касательно же особенных свойств русского народа, никак нельзя пройти мимо сказанного Достоевским: “Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать!”. И ещё. “Надо помнить, что Россия не есть «святая Русь», но святая Русь пребывает в России, скрыта в ней, как её зиждущая сила, как её идеал и путь… Сила народа нашего в том, что «ничем не искоренить в сердце народа жажду правды», и в том, что эту «правду и спасение народа русского в будущих веках и для всего человечества» она находит – в Православии”, – писал, цитируя Достоевского прот. Владимир Зеньковский. И приводил его знаменитые слова, кажется, положившие конец спору между западниками и славянофилами: “У нас – русских – две родины: наша Русь и Европа”.
За единение России и Европы выступал и Вл. Соловьёв, выдающийся философ, истинно русский мыслитель, поэт и блестящий публицист. Глубокий знаток богословия, он видел мосты к такому единению в слиянии всех трёх ветвей христианства, чтобы в конце концов “оправдать веру наших отцов, возведя её на новую ступень разумного сознания, показать, как эта древняя вера, освобождённая от оков местного обособления и народного самолюбия, совпадает с вечною и вселенскою истиною – вот общая задача моего труда”.
Резко полемизируя с поздними славянофилами, он выделял три фазы развития русского национализма, считая его следствием “полукультурности” общества: “Поклонение своему народу как преимущественному носителю вселенской правды; затем поклонение ему как стихийной силе, независимо от вселенской правды; наконец, поклонение тем национальным односторонностям и историческим аномалиям, которые отделяют наш народ от образованного человечества, т. е. покло-нение своему народу с прямым отрицанием вселенской правды”. – Помните? Схожие обвинения выдвигал против иудеев Иларион…
При этом представление о российском государстве как об абсолютном воплощении русской народной силы называл “подлинно-мусульманским фанатизмом”, будучи твёрдо убеждён, что “христианство сохраняет национальность, но упраздняет национализм”. И призывал “возвратить патриотизму его истинный смысл – понять его не как ненависть к инородцам и иноверцам, а как деятельную любовь к своему страждущему народу”.
Призывал к “общественной организации” помощи народу, бедственное положение которого проистекает не только от полукультурности русского общества, но и от “бескультурности” народа России. Помощи именно культурной, ничего общего не имеющей с патриархальной опекой. Для чего необходим “прочный союз свободных индивидуальных сил, солидарно и созидательно действующий для улучшения народной жизни”. – Задача, казавшаяся неотложной более века назад, поскольку уже тогда речь шла даже не об улучшении, а о сохранении народной жизни. Что же говорить теперь?..
Такой прочный союз виделся ему в “истинно нормальном обществе”, где “никакой человек ни при каких условиях и не по какой причине не может рассматриваться только как средство для каких бы то ни было посторонних целей…”. – То есть тех, что не направлены на “общее благо”, на осуществление той самой глобальной, общей цели государства, о которой я говорил. А “общее благо или общая польза, чтобы иметь значение нравственного принципа, должны быть в полном смысле слова общими, т. е. относиться не ко многим только или к большинству, а ко всем без исключения”.
Этот “верховный нравственный принцип” и предназначен определять практическую деятельность человека как члена общества. Нравственную деятельность, которая “должна не только представлять известные качества, а именно доставлять наслаждение, иметь в виду общую пользу, вытекать из чувства симпатии или альтруизма, иметь форму долга или категорического императива, но она необходимо должна сверх того иметь некоторый определённый предмет; таким предметом может быть только нормальное общество, определяемое характером свободной общинности или практического всеединства, в силу которого все составляют цель деятельности для каждого и каждый для всех”. – Нетрудно усмотреть, что это последнее утверждение почти дословно повторяет сказанное когда-то Хомяковым.
“Такой нравственно-нормальный характер общества, – продолжал далее Соловьёв, – не может зависеть ни от правильности экономических отношений, отдельно взятых, ибо экономические отношения сами по себе определяются материальным интересом, безразличным к нравственным и безнравственным мотивам; он не может определяться также и правомерностью или формальной справедливостью, осуществляемою правовым государством, ибо право полагает только границу, а не цель и содержание деятельности. Нравственное значение общества… определяется религиозным или мистическим началом в человеке, в силу которого все члены общества составляют не границы друг для друга, а внутренне восполняют друг друга”, и, следовательно, “в основе нормального общества должен лежать духовный союз или церковь, определяющая собой безусловные цели общества; сферы же государственная и экономическая должны служить формальною и материальною средой для осуществления” этих целей.
Иными словами, претворение в жизнь национальной идеи возможно лишь во взаимопроникающем (но вполне свободном для каждой ипостаси проявлении) триединстве государства, общества и церкви. Церкви – как земного носителя “божественного начала”. И, понятно, не пребывающей в некоторой летаргии, в которой она ныне находится. Однако “для свободного и сознательного осуществления божественного начала в практике необходимо убеждение в его безусловной истине, а это зависит от разрешения общего вопроса об истине и истинном знании”. И Соловьёв предложил изящное решение этого сложнейшего мировоззренческого вопроса, обосновав таким образом практический выход из своей философской критики основ знания и этики. Причём его решение имеет самое непосредственное отношение к затронутой мною где-то раньше проблеме устранения противоречий между верой и объективным знанием. И, по убеждению Э. Радлова, не позволяет не считаться с его решением философам, не признающим значения мистицизма.
Теперь снова обращусь к Ильину. Кажется, последнему из могикан русской общественной мысли, крупному религиозному философу, страстному и наиболее последовательному проповеднику русской идеи, убеждённому защитнику целостности России, категорическому неприятелю унии между право- славными и католиками, ярому противнику учения Толстого о добре и зле.
По Ильину, русская идея – национальное задание России: “Осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую христианским духом любви и созерцания, свободы и предметности”. В своём богатом печатном наследии он ставит и решает интересующие нас вопросы не только в абстрактном академическом плане, а одновременно и в научной, и в жизненно-волевой перспективах. Здесь приведу лишь выдержку из прекрасной статьи Н. Полторацкого “И.А. Ильин и Православие”, вряд ли широко известной на родине. В ней, в частности, дано изложение одной из многочисленных публичных лекций Ильина.
Сто лет спустя после Чаадаева и Хомякова и полвека после Достоевского и Вл. Соловьёва Ильин говорил, что Россия нуждается не в злободневной партийно-политической шумихе, а в ответственной положительной идее, требующей для своего осуществления десятилетия и века. “Эта идея должна быть государственно-историческая, государственно-национальная, государственно-патриотическая, государственно-религиозная”. В качестве такой идеи, исходящей из самой ткани русской души и русской истории и относящейся к главному не только в русском прошлом, но и в русском будущем, Ильин выдвигал идею воспитания в русском народе национального духовного характера. ”Это – главное; это – творческое; это – на века. Без этого России не быть. Отсюда придёт её возрождение; отсюда её величие воссияет в невиданных размерах. Этим Россия строилась и творилась в прошлом. Это было упущено и растеряно в 19-м веке. Россия рухнула в революции от недостатка духовного характера в интеллигенции и в массах. Россия встанет во весь свой рост и окрепнет только через воспитание в народе такого характера”.
Идея русского национального характера есть именно идея, а не лозунг или политическая программа. Без такой идеи мало что стоят и самые лозунги, и программы, ибо вне этой идеи невозможно глубокое и всестороннее – религиозное, нравственное, умственное, художественное, политическое и хозяйственное обновление России и русского народа.“Углубить и укрепить в жизни русский национальный духовный характер значит научить русского человека быть духовно самостоятельно, творить и отстаивать свою родину. Это значит привести в движение и довести до великого духовного расцвета – религиозную глубину русского духа во всех её священных традициях мировосприятия и подвига, во всех её ещё невиданных возможностях; и нравственные силы русского народа, поколебленные мировым соблазном и очищающиеся в небывалых страданиях; и художественное видение русской души, уже подарившее мир за 19-й век такими чудесными дарами. Это значит укрепить государственный инстинкт и гражданственное правосознание русского народа и плодотворно развязать экономические силы русского простолюдина и русского интеллигента посредством обновления и облагорожения их хозяйственной воли”.
В русском прошлом сильные духовные характеры получали свой закал не просто от суровой природы и жизненно-исторических испытаний; они специально взращивались Церковью в монастырях и выковывались в армии. В будущем к Церкви и к армии должна присоединиться ещё вся система народного образования, патриотически-орденские организации как религиозного, так и светского характера, а также живая школа общественного самоуправления и твёрдой центральной власти.
“Читайте историю России и убеждайтесь, что она создана силою русского духовного характера. От преп. Феодосия Печерского до преп. Сергия, св. Гермогена и преп. Серафима Саровского; от Мономаха до Петра Великого и до Суворова, Столыпина и Врангеля; от Ломоносова до Менделеева – вся история России есть победа русского духовного характера над трудностями, соблазнами, опасностями и врагами. Так было. Так и ещё лучше будет и впредь. В России зазияла бездна безбожия и жадности, бесчестия и порока. Россия отзовётся на это… зарождением рыцарства. И Господь подаст нам и умудрения, и силы, и горения, и воли”.
Дай то Бог!
В ряду отмеченных Ильиным выдающихся личностей русской истории не только не потеряла своего значения для нашего времени, но и светит яркой путеводной звездой исполинская фигура П.А. Столыпина. Державного деятеля, сравнимого по государственному уму и прозорливости, энергии и мужеству с Петром, а по глубокому христианскому духу, бескорыстной любви и преданности Отечеству – с Суворовым. Сумевшего в разгуле жесточайшего террора, в условиях непримиримого противодействия – и слева, и справа, и сверху, и извне – фактически в одиночку (не считая аппарата преданных ему чиновников) залатать пробоины в готовом вот-вот развалиться корабле Российской империи. Наладить и запустить его двигатели, взять в твёрдые руки штурвал, снять этот корабль с опасных рифов, на которые он так прочно сел в начале прошлого века, и повести его в единственно правильном тогда направлении. Человека доброй для России памяти, но, к великому изумлению, памяти, почти забытой или, может быть, намеренно преданной, но непонятно почему до сих пор предаваемой забвению.
И удивительно не то, что отдельные намерения, начинания и свершения Столыпина, относящиеся к практике государственного строительства, были в разные периоды так или иначе использованы советской властью. И не то, что его инициативы и предложения, касающиеся эффективного и справедливого международного правопорядка, нашли конкретное воплощение в политической, правовой и экономической жизни современной Европы. Странно то (по меньшей мере странно), что идеи и проекты Столыпина до сих пор так и остаются не востребованными нынешней российской властью.
А ведь они напитаны живой водой родников русской идеи, начиная от Илариона. Отфильтрованной и направленной в русло практического применения. Воплощённой в действительную и действенную программу именно российского пути возрождения и становления государства.
За пять лет напряжённой работы на посту председателя Совета министров и одновременно в должности министра внутренних дел Столыпину удалось добиться стабилизации политического и улучшения экономического положения страны, предотвратить вступление в военный конфликт в Европе, грозивший перерасти в мировую войну, без кровопролития достичь экономического и политического преобладания России в северной Маньчжурии и Внешней Монголии.
Роспуск Первой и Второй дум, а главное, изменение Положения о выборах в Государственную думу, введённое Высочайшим Манифестом по настоянию Столыпина в нарушение Основных законов империи, привели к распаду коалиции противников государственного строя России. Коалиции, объединявшей до 1907 года значительную часть городских и земских деятелей, интеллигенции и торгово-промышленных кругов с революционными партиями. Решительные действия Столыпина свели на нет террористическую деятельность боевой организации эсеров, унесшую жизни десятков преданных царю и отечеству администраторов, трудившихся во благо народа и государства.
Теперь, “прекращая попытки к беспорядкам, безжалостно подавляя их физической силой, правительство обязано (было) всю свою нравственную силу направить к обновлению страны“, начав “с замены надтреснувших камней фундамента, и делать это так, чтобы не поколебать, а укрепить всю постройку”.
На очереди стояло продолжение начинаний царя-освободителя, возвращение к жизни и развитие реформ Александра II. Законопроекты о свободе вероисповедания, о неприкосновенности личности и гражданском равноправии, об общественном самоуправлении, о губернских органах управления, о преобразовании местных судов, о реформе средней и высшей школы, о подоходном (прогрессивном!) налоге, о гражданской и уголовной ответственности должностных лиц, о мерах охраны государственного порядка и общественного спокойствия…
Но первоочередной считал Столыпин задачу становления “гражданина, крестьянина-собственника, мелкого землевладельца, и когда эта задача будет осуществлена, гражданственность сама воцарится на Руси… На очереди укрепление низов, их более ста миллионов, и в них вся сила страны. Когда будут здоровы и крепки корни государства, слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед всем миром. Дайте государству 20 лет внешнего и внутреннего покоя, тогда будет не узнать нынешней России”.
Давняя идея Столыпина об уничтожении общинного землевладения и переселении крестьян на собственные хутора воплотилась в Земельный закон от 9 ноября 1906 года. Энергичное проведение его в жизнь (невзирая на то что утверждён и обнародован он был лишь спустя четыре года) привело уже в 1910 году к увеличению валового сбора зерна с двух с половиной до четырёх миллиардов пудов. И не только вследствие расширения площади крестьянских хозяйств (за это время землеустроительные комиссии успели выделить участки общей площадью около 12 миллионов десятин более миллиону домохозяев), а и за счёт поднятия урожайности крестьянских полей с 30–35 до 55 пудов с десятины.
Уделяя особое внимание проведению в жизнь земельного законодательства, Столыпин не упускал из виду другие важные аспекты государственного строительства, национальный вопрос, вопросы безопасности и целостности России.
Неотложные меры, намеченные им для удовлетворения экономических и культурных нужд рабочих, должны были в скором времени превратить “революционный пролетариат 1905 года в равноправных и сознательных граждан, в мелкобуржуазный класс; как участники государственного и земского строительства, таковые уже не будут поддаваться пропаганде внутренних врагов России, а наоборот, явятся защитниками существующего вновь преобразованного государственного строя России”.
Столыпин был блестящим оратором. Но его яркие выступления даже по таким насущным вопросам, вставшим во главу угла как следствие печального опыта Японской войны, даже по таким вопросам, как переустройство и укрепление армии и воссоздание военного флота, встречали либо непонимание их значимости, либо злонамеренное противление.
Отвечая в Третьей думе оппонентам Закона о сооружении Амурской железной дороги, Столыпин говорил: “Наш орёл – наследие Византии – орёл о двух головах. Конечно, сильны и одноглавые орлы, но отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращённую на восток, вы не превратите его в одноглавого, вы заставите его только истечь кровью. При наличии соседнего густонаселённого государства эта окраина (имелись в виду Забайкалье и Приамурье), богатая золотом, лесом, пушниной, большим пространством пригодной для культивирования земли, эта окраина не останется пустой, в неё проникнет чужестранец, если раньше туда не придёт русский. Если Россия будет продолжать спать летаргическим сном, эта окраина будет пропитана чужими соками, а когда проснётся, эта окраина останется русской лишь по названию”.
Многое удалось Столыпину. Ещё больше осталось неосуществлённым. В частности, подготовленный по его инициативе правительством законопроект “О пересмотре постановлений, ограничивающих права евреев”, который Столыпин, как и многие свои важные установления, намеревался провести в обход Думы указом Николая II, но не встретил со стороны того должного сочувствия. А представленный в Думу, этот проект не был даже рассмотрен ни при жизни, ни после смерти Столыпина.
Левые не питали иллюзий относительно возможности ещё раз вызвать в стране смуту и попытаться захватить власть, пока во главе правительства стоит Столыпин. И, вне всякого сомнения, его гибель от руки убийцы, направленной врагами русской государственности при преступном попустительстве его недругов во власти, имела трагические последствия для России. И не только для России. По общему мнению и сторонников Столыпина, и его более многочисленных политических противников, и его откровенных врагов, “Россия лишилась единственного и незаменимого государственного деятеля, который в состоянии был бы не допустить ни войны 1914 года, ни революции 1917-го”.
Убийство Столыпина устранило последний заслон, ниспосланный Русской земле для защиты и от поощряемых извне “людей дела”, и от либералов, и от дворянской олигархии, и от реакционных славянофильских кругов. Россия не узнала своего спасителя и соблазнилась лжепророками.
В одном из выступлений в Третьей думе, отвечая на требование оппозиционных партий предоставления всех политических свобод, Столыпин произнёс поистине пророческие слова: “Если бы нашёлся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы в России, – то завтра в Петербурге заседал бы Совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геену огненную”.
Случилась мировая война. Пришёл февраль 17-го, сбросивший статую Столыпина с пьедестала памятника, воздвигнутого в Киеве на тут же после его смерти собранные пожертвования: ”Петру Аркадьевичу Столыпину – русские люди”. Потом наступил март, когда безумцы из Временного правительства одним взмахом пера дали те самые свободы, которых требовали кадеты, эсеры и эсдеки, и начались заседания Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. С сентября – под председательством Троцкого, имевшего, по свидетельству киевского генерал-губернатора Трепова, самое непосредственное отношение к убийству Столыпина. А потом – Столыпин ошибся всего на полтора месяца, потом наступил октябрь. И сделался террор, первыми жертвами которого стали как раз те либералы, кто требовал “всех политических свобод”. Террор, ввергший Россию в геену огненную.
В результате и октябрьских событий, и предшествовавшей им смуты в обществе были не только с корнем вырваны ростки новой российской государственности. Оказалось на десятилетия повергнутой та составляющая русской идеи, которая сплачивала в единое целое народ и государство. Мировоззрение и мировосприятие основной массы русского народа, за много веков впитавшего нравственные установления Православия, запечатлело в себе образы благоверных князей Бориса и Глеба и не позволило воспротивиться убийцам. По их подобию, десятки миллионов россиян во главе со своим последним государем с лишком пополнили череду известных и безвестных мучеников Земли Российской. Отечество обратилось в безжалостную мачеху, а любовь к нему народа – в ненависть к режиму.
…Теперь замечательный русский художник Илья Глазунов восстановил могилу Столыпина в Киево-Печерской лавре. Может быть, найдутся и те, кто усмотрит аналогии недавних событий в России и её современного состояния с переломными моментами её истории, в частности и в особенности – почти вековой давности. И возьмут на себя нелёгкий и, как тогда, далеко небезопасный, но благородный труд исцеления российского общества и возрождения государства путями, проторенными и намеченными гением Столыпина.
“Проект преобразования государственного устройства России” и “Проекты в области внешней политики”, казалось, бесследно исчезнувшие после изъятия личных бумаг Столыпина, через сорок пять лет были опубликованы в Нью-Йорке его сотрудником В.А. Зеньковским в книге “Правда о Столыпине” (откуда я и почерпнул приведённые выдержки из его высказываний). Эти проекты были предназначены для представления Николаю II, представления, которому так и не суждено было состояться.
Зеньковский приводит слова Столыпина, сказанные им за четыре месяца до своей трагической гибели: “Все мои мысли направлены к тому, чтобы с одной стороны на протяжении 10–20 лет провести в жизнь намеченные мною реформы, а с другой стороны найти пути для предотвращения мировой войны. Я глубоко убеждён, что если Государству России удастся провести в жизнь всё то, что я наметил в своём докладе Государю, то тогда можно быть совершенно спокойным не только за Россию, но и за весь мир. Только лишь великая и могучая Россия, не стремившаяся никогда и ни к каким завоеваниям, ни к покорению других народов, в состоянии быть регулятором мировых взаимоотношений во всей Европе”.
Всегда у нас на Руси что-нибудь да не так. И визирь был мудрый. И эмир – праведный. Только не захотевший (или не решившийся, или убоявшийся, или покорившийся предсказанию), во всяком случае – не повелевший взять в руки меч против врагов Отечества внутренних. Как за пять с лишком веков до него, не колеблясь, благословил сделать это против врагов внешних святой Сергий Радонежский…
Говорят, теперь и в России земляк Столыпина, Г. Сидоровнин, издал сборник “Столыпин. Жизнь и смерть”, с речами Столыпина и библиографией, существенно дополняющий книгу Зеньковского.
Но довольно отсылок и цитат. Как советовал Иларион,
Излишне это и к тщеславию склоняется.
Ибо что в иных книгах писано и вам ведомо,
то здесь излагать – пустая дерзость и желание славы.
Ведь не к несведущим пишем, но к преобильно насытившимся
сладостью книжной,
не к врагам Божьим, а к наследникам Небесного Царства.
Вот то немногое из сделанных когда-то выписок, что, хочется верить, побудит идущих вослед оглянуться на истоки великой русской культуры, одухотворённой дарами Православия. Прильнуть пересохшими от духовной жажды губами к неупиваемой чаше её бесценных творений. Запастись терпением, чтобы давать перебродить молодому вину, выделанному из так быстро созревающих теперь плодов человеческого разума, преисполниться Духа жизни и набраться и умудрения, и силы, и горения, и воли влить это доведённое до кондиции вино в старые, но надёжные, выдержавшие испытания временем мехи русской идеи. Впрочем, наверное, правильнее говорить о ней, как о российской – ведь выразителями её были и остаются лучшие представители всех национальностей, составляющих народ Земли нашей.
Найдут ли они, идущие вослед, продуктивное приемлемое согласие между властью и народом? Между политической выгодой власть имущих и справедливым законом? Между производством материальных благ и их потреблением и распределением? Между прагматизмом и духовностью? Между наукой и верой? Между достижениями человеческого разума и их целесообразным использованием? Между установлениями позитивных религий? Последуют ли этим установлениям? – Установлениям, которые все, так или иначе, сводятся к сказанному две тысячи лет назад: Я есмь путь и истина и жизнь. Но не убоятся ли быть неправедными (однако правыми), когда нужно применить силу (а не насилие), меч и смертную кару там, где иные меры противостояния злу (то есть нарушению согласия, достигнутого на основе этих установлений) оказываются неприменимыми или недейственными?
Не знаю… Но когда школьник-осетин, имея возможность спасти свою жизнь, не пользуется этой возможностью, возвращается на неминуемую гибель, чтобы не оставить в беде свою ещё меньшую сестру… Когда, говорят (дай Бог, что так оно и было!), российский президент уже готов был пойти на уступки извергам ради спасения детей…
Значит, остаётся надежда. И вера. Вера в становление нравственных начал нашего общества. Вера в новую Россию без большевиков и эксплоататоров. Не обременённую ни великодержавным шовинизмом, ни раболепием перед моделями государственности западной. Вера в Россию, которой “будут уступать дорогу другие народы и государства” не из опасения её ядерной мощи и зависимости от её энергетического потенциала, а преклоняясь перед духовным богатством её интеллигенции и нравственной чистотой её народа. И пусть этим государствам, государствам Запада – и Америке, и Европе – достанет политического (или геополитического?) разума, чтобы увидеть “в единой и цельной в себе России” прочную защиту от посягательств на вечные ценности христианского мира.
Что ещё скажу? – На втором веку земной жизни не гоже пророчествовать или давать какие-нибудь рецепты. Потому с глубокой благодарностью и низким поклоном оставляю для заключения подарок, сделанный мне в преддверии нового тысячелетия самым значительным современным писателем Земли Русской.
Валентин Распутин
Сколько будет лет в XXI веке?
Предъюбилейные размышления
Всё ближе переход в очередной век и очередное тысячелетие, всё ближе какое-то мистическое окончание одной книги бытия и начало новой. Это совпадение сотенного и тысячного порядков летоисчисления – событие не из рядовых, поневоле приходят мысли об особом избранничестве людей, которым оно выпадет. Всего только один шаг из века в век – это шаг через высокий порог, он тоже выпадает далеко не каждому из живущих, но шаг из тысячелетия в тысячелетие – это восхождение на перевал выше земных высот, взгляд в открывшуюся на миг вечность, отблеск каждого из нас под небесным лучом, высвечивающим спасшихся и неспасшихся, возвещение о каждом при свершающемся при этом пересчёте, таинственный обряд посвящения в цели, во имя которых свершалась вся предыдущая история человеческого рода. Наши чувства, наша психика ещё не готовы к “образу” этого события, впереди годы, но чем ближе к “нему”, тем сильнее нас охватывает тревога: кто мы? что мы? с чем являемся на “юбилей”? кого там будут чествовать и кого судить? каково наше будущее?
Оснований для беспокойства более чем достаточно. Никто из учёных-футурологов не берётся заглядывать в глубины третьего тысячелетия в надежде увидеть там человека в его теперешнем облике. Мало того: и в конец XXI века мы боимся заглянуть – там мрак, непохожесть и неподобие, иная планета и иные земляне. Изменения ныне свершаются столь стремительно, и энергия этих изменений вобрала такую массу, что аналогии с прошлым, к которым всё ещё продолжают прибегать в утешительных прогнозах, как правило, не годятся, а надежды на благополучные перемены в будущем сравнимы с расчётом на искусство каскадёров, которым в последний момент удастся выброситься из обрушивающейся лавины, опередить её падение и подставить спасительное плечо.
В 1820 году, когда могли быть только предчувствия, но не было еще картины, Ламарк, французский естествоиспытатель, создавший до Дарвина учение об эволюции живой природы, “открыл” и закон эволюции человека, звучащий в его устах так: “Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания”. Дух великого учёного, одарившего науку термином “биология”, мог бы испытывать удовлетворение от справедливости своих предсказаний, знай он, что в наше время ежегодно исчезает с лица Земли 10–15 тысяч разновидностей биологических организмов, но дух человека не может не испытывать скорби по поводу судьбы вида, к которому он принадлежал.
С той поры прозвучали тысячи и тысячи предупреждений, а с началом второй половины этого века, когда последствия насилия над природой стали бить о земные берега с быстро нарастающей мощью, они слились в возмущённо-испуганный хор, не прекращающийся по сей день. Экологическое движение приняло совершенно не мыслимый прежде характер протеста – борьбу не за политические и социальные права, не за то, как лучше жить, а за право на выживание. Сделалось ясно, как день, что цивилизация в её развившихся формах стала могучим средством самоуничтожения человечества. Раны, нанесённые природе, оказались настолько чудовищными, что, прекратись они сегодня раз и навсегда, потребуются огромные сроки до её даже не полного излечения. Разрушения природы привели к физическому и психическому разрушению человека, к его нравственному обезображиванию. За последние тридцать-сорок лет изъятия из недр Земли превзошли взятое дотоле с первобытных времён. За последние двадцать лет население Земли увеличилось на треть и к началу XXI века превзойдёт 6-милиардный рубеж. Гуманизм, который и всегда-то был абстракцией, в этих условиях превращается в бессмысленное понятие, в одно из захоронений благих порывов прошлого. Человек в буквальном смысле слова выгрызает свою земную обитель, оставаясь в абсолютном большинстве голодным и обделённым, а значит всё более агрессивным. Поиск справедливых социальных моделей, считающихся в некоторых замкнутых государственных границах успешными, строится на принципе одного лишь материального благополучия, а, следовательно, – на узаконенном эгоизме. Права человека, которые вместе с товарным изобилием выдаются за главные достижения цивилизации, всё явственней обнаруживают в себе преданность прикормленных, где роль свобод играют удлинённые поводки. Жизнь взаймы стала общепринятым способом существования: взаймы живут бедные, взаймы живут богатые, астрономические долги имеют самые процветающие страны, весь людской мир давно пользуется тем, что ему не принадлежит. Во что бы то ни стало оттянуть выплаты (расплату!) сделалось идеологией, экономикой и политикой существующего порядка вещей. И неминуемость расплаты сделалась его постоянным страхом, заспинным дыханием преследователя, вошла в характер, в нерв и ритм времени. Не в этом ли причина ускорения жизни, всё набирающего и набирающего обороты, – убежать, не отвечать, перевалить, не меняя привычек и вкусов, на следующие поколения!
Как ребёнок, закрывший ладошками глаза и ничего не видящий, считает, что и он невидим, играем мы в прятки сами с собой, пуская искусство и приёмы жизни на лукавство, будто мы – это не мы, и нас нет там, где мы бы не хотели себя показать.
Вплоть до 70-х годов предостережения о последствиях воспринимались не иначе, как ретроградство и отступничество от прогресса (или как паникёрство всего-то лишь от следов технологической неряшливости). Исходили эти предостережения, как правило, от двух категорий “посвящённых” – от учёных, которые по роду своей профессии способны заглядывать за край жизни, и от художников, умеющих заглядывать в глубины жизни. В 1972 году группой специалистов Массачусетского технологического института под руководством Медоуза был подготовлен для Римского клуба доклад под названием “Пределы роста”, прозвучавший, как гром среди ясного неба. Самое появление в конце 60-х Римского клуба, общественной организации, в которую удалось собрать авторитетных общественных, научных и художественных деятелей всего мира, означало, что неутаимое шило слишком стало выпирать из мешка неведения и сокрытия. Римский клуб поставил своей целью называть в планетарном хозяйстве вещи своими именами и встряхнуть человечество от наркотического безволия. Это был своего рода “гадкий утёнок”, вылупившийся не из удобств, а из язв цивилизации. Доклад “Пределы роста” впервые отчётливо и доказательно показал глобальные результаты неконтролируемого ускорения: примерно через 75 лет, если мировую экономику не придержать до простого воспроизводства, а прирост населения не поставить под контроль, Землю придётся “закрывать”. Сырьевые ресурсы её, особенно не восполняемые, будут исчерпаны, голод остановить не удастся, природное жизнеобеспечение рухнет, человеческая экспансия приведёт к неминуемой катастрофе. Разумеется, на выводы доклада незамедлительно последовали опровержения, в том числе и из России – как не учитывающие преимуществ социалистического способа хозяйствования. Всюду особенно неистовствовала техническая интеллигенция, паразитирующая на механической однобокости прогресса. А. Печчеи, первый президент Римского клуба, писал об этой реакции: “Хорошо, что еретиков у нас не сжигают на кострах. Верные почитатели «беспредельного роста» подвергали осмеянию и метафорически вешали, топили и четвертовали всех тех, кто, участвуя в развеивании мифа о росте, посягал тем самым на предмет страсти и смысла существования человеческого общества”. Доклад имел эффект испуга: переведённый на десятки языков и разошедшийся в десятках миллионов экземпляров, он нарушил безоблачность существования, в которой, по справедливости, человек должен был усомниться и прежде. И если не усомнился (имеется в виду всё-таки человек не последней степени подготовки), значит закрывал глаза на очевидное. Теперь, обеспокоенный неприятной перспективой, он не нашёл ничего лучшего, как броситься к успокоительным средствам и прогнозам. Они не замедлили явиться: спрос рождает предложение.
Если принять начало 70-х годов за вселенское объявление тревоги и посмотреть, в чём заключались спасательные работы за минувшие двадцать лет (из условно отмеренных 75-ти), то, в сущности, никаких практических действий обнаружить не удастся. Зато обозначены направления действий. Трудно удержаться от сравнения нас с мухами, которые, увязнув в мёде материального сладострастия и лениво перебирая лапками, продолжают намешивать засасывающую клейковину. Из года в год растёт число всевозможных общественных, правительственных, межправительственных и прочих организаций, научно-исследовательских центров, занятых вычерчиванием “карты” бедствия, совершенствованием диагностики болезни, созданием концепций выживания и развития, составлением “аварийного” словаря и т. д., но как только доходит до действия, наступает подозрительное оцепенение. (От человека разумного до человека ответственного, как выяснилось, дистанция не меньшего размера, чем от прежнего видового “класса” до настоящего). Инициатива ООН – за десятилетие 80-х годов обеспечить безводные районы планеты чистой пресной водой – была провалена; и не потому, надо полагать, что у могущественной цивилизации не хватило денег (в сравнении с военными расходами и космическими программами это было бы не больше чем скромный рождественский подарок в людскую или на кухню), а от самого характера безжалостного прогресса, взявшего за правило не оглядываться, что он оставляет позади. По этой же причине не обезвреживается “мина замедленного действия”, часовой механизм которой достукивает последние сроки, – огромный разрыв (в десятки раз) в уровне жизни между богатым Севером и нищим перезаселённым Югом, чей напор в недалёком будущем не удержать никакими заставами. В 1980 году для президента США был подготовлен знаменитый доклад “Мир в 2000 году”, заставивший Америку и весь мир вновь ахнуть от близости катастрофы, но с тех пор прожорливость самой богатой страны не уменьшилась, она и сегодня, при пятипpoцентной доле населения от мирового, “съедает” около половины изъятий природных ресурсов. Она же, считаясь самым демократическим обществом, не подписала в 1992 году Конвенцию ООН о биологическом разнообразии, отказав природному миру в демократии жизненной. Все концепции выживания, появлявшиеся 10–15 лет назад, подчёркивали, что, если характер развития нашей цивилизации не будет изменён, её ждёт гибель, и что решающими в спасительном повороте могут быть только 80-е. Дальше – поздно. 80-е миновали – ничего не изменилось ни в характере, ни в темпах, ни в противоречиях, кроме того, что теперь к обществу безудержного потребления присоединилось алчущее изобилия население бывших социалистических стран. Чернобыль испугал человечество, но не надолго. Оно как бы споткнулось, потеряв на мгновение сознание, но быстро пришло в себя и, отдав дань “милосердному” откупу, бросилось навёрстывать упущенное, оставив позади Чернобыль как учебную “вершину” для преодоления последующих. Предостережительные возможности человеческих голосов, давно взявших последнюю ноту, исчерпаны, страх перестал быть удерживающим фактором и превратился в обыденность, и уже без боли и раздражения принимаются слова о расплате. Порой близость к апокалиптическим временам подтверждается поразительным совпадением предсказанных картин и планируемых построений: десять рогов, как десять царств у торжествующего Зверя в “Откровении Иоанна Богослова”, и “десять царств” в образе десяти предварительных межгосударственных образований собираемого воедино человечества перед его окончательным отданием в руки мирового правительства – в концепциях выживания. В этих концепциях национальное суверенное государство объявляется препятствием для коллективного спасения. Это, разумеется, одно из мнений, есть и другие, и я вспоминаю о нём лишь в связи с удивительным наложением современной схемы спасительного мироустройства на древнюю мистическую картину его гибели, которой, кстати, был предсказан и назван по имени Чернобыль.
Чтобы как-то объяснить бездеятельность землян перед лицом грядущей катастрофы, в последние годы появился термин “человеческий разрыв”. Им обозначается неспособность человека при существующей системе образования угнаться за структурными и качественными изменениями жизни. Другими словами – это “человек за бортом”. Кипящей под винтами двигателя волной его отбивает от корабля, символизирующего прогресс, но течением несёт в ту же сторону. Что делать? Или на корабле включать торможение, или снабдить человека ускоряющим механическим устройством, чтобы дать им возможность соединиться? Футурологи всё больше склоняются в пользу homo electronicus, снабжённого особым мозгом, компьютерной памятью и, как компьютер же, скоростного в решениях и ответах. Химера? Но разве не замечаем мы, что наша действительность уже превратилась в химеру, и от природного своего происхождения она значительно дальше, чем мы предполагаем.
Вернуть “утерянный рай” нельзя, нет в свете такого чуда, которое перенесло бы человека обратно к месту его заблуждения и предложило начать сначала. Впереди, даже в самом лучшем случае, – убывающий свет, неминуемое разорение. Вручённые человеку дары свободы оказались для него непосильными. Дух, напрасно искушавший Христа в пустыне, спустя сроки приступил с теми же предложениями к человеку, и человек, прельщённый чудом, тайной и авторитетом, уступил. “Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, – говорит Великий Инквизитор, верховный исполнитель воли Великого и Страшного Духа, в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского, – но теперь это кончено, и кончено крепко.” 15 веков – до времени действия в “Легенде”, но правильней отсчитывать века ко времени её написания, когда действительно было “кончено крепко”, то есть окончательно. “Чем виновата слабая душа, что не в силах вынести столь страшные дары?” – вопрошают с тех пор адвокаты, соглашаясь с материальным и рациональным устроением судьбы. Но предательство свершилось, человек предал сам себя, и вслед за невыносимым бременем свободы, которое он отдал на торгах, должно было наступить невыносимое бремя греха иудина. От него не избавиться в свою очередь, с ним в мучениях и безумии суждено оставаться до конца.
Началось разрушение культуры, разрушение морали, воцарились нравы, когда потребовалось “оправдание добра”, и преступление перестало быть преступлением. Самые страшные предсказания сбылись, и мы теперь можем только свидетельствовать о неслыханном развращении и расчеловечении, о делении худшего на наихудшее с какими-то уж совсем фантастическими плодами зла. Это было бы преувеличением, злопыхательством неудачников, напрасно пытающихся повернуть ход исторических вещей вспять, когда бы не было правдой, которую уже некому оспорить. Но и она, правда, с трудом удерживает свои меры. Суть происходящего во всём мире реформаторства, под какими бы декорациями оно ни пряталось, заключается в постепенном приведении на трон зла и добровольном присягании ему поверх границ и традиций. Разница между обществами, охваченными гражданской смутой, и обществами благополучными всего лишь в том, что в первых зло идёт к власти грубо, грязно, открыто являя весь свой арсенал “доказательств”, во вторых же развивается “эстетично”. “Высшие” интересы человечества, происходящие от материального торжища, давят, жмут, оттесняют и изгоняют интересы “вторичные”, которым ещё недавно воздавался почёт, как началам, ведущим к гармоническому развитию.
Все начертания спасительных для человечества проектов, самых разных и противоречивых, сходятся в одном: спасение в человеке. Пока не изменится он, нельзя изменить и внешний порядок, способы хозяйствования, управления, контроля и распределения. Он – мера всех вещей. Если он останется игроком, проматывающим последние природные, культурные и духовно-нравственные накопления, ждать надежды неоткуда. Покуда не оставит он “непревзойдённое своё бесчинство” (Вас. Розанов), рассчитывать не на что.
“Новые человеческие качества”, “человеческая революция”, “новый гуманизм” – это всё язык необходимого перехода к другому типу человека и отказ от сегодняшнего, потерпевшего катастрофу. Но что такое “новый человек”, каким он видится, какие качества ему предлагаются для предотвращения окончательной гибели? Есть ли это то новое, что ассоциируется с хорошо забытым старым, возвращением к человеку как к “заветной” личности, руководившейся очистительными древними заветами и стремившейся к светлым целям? Или новый – как реконструированный, получающий дополнительную мощность, чтобы не отставать в быстро меняющихся условиях?
Да, именно так: речь идёт об адаптации, о способности человека вбирать нарастающую информацию, которая сейчас удваивается через каждые семь-восемь лет, обладать планетарным сознанием, сообщить ему реактивность, соотносимую с ускорением жизни, речь идёт об изменении психики, способной выдержать небывалые нагрузки. Как это скажется на его духовных знаках, принимаемых вместе с человеческим обликом, будут ли заповеди “не убий”, ”не укради”, “не прелюбодействуй” исполняться остатками нравственных законов или они станут регулироваться электронным предупреждением, сохранится ли в человеке “музейный” уголок, где доживающая свой век бабушка-совесть сможет предаваться воспоминаниям, – такие вопросы в предсказаниях грядущего человека даже и не возникают. Будто и не было их никогда в человеческой природе.
Это страшнее всего. Быть может, и следует согласиться со словами Великого Инквизитора, обращёнными ко Христу: “Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нём думал”. За слабость свою он поплатился и продолжает платить, но даже предательство его, обращённое против себя же, имеет предел искупительной жертвы. Дальше начинается убийство. Во всех сценариях будущего, в которых не смеют думать об укрощении Зверя с диадемой Цивилизации и изощряются в каких-то голографических представлениях, – убитый человек, убитая Земля. Ничего не поделаешь, приходится верить в эру рукотворных материалов вместо минерального сырья, в “новый железный век” (запасы железных руд ещё остаются), в искусственную пищу, в искусственный интеллект, который позволит с благодарностью принять “достижения”, но всё это будет, по правде говоря, не что иное, как каннибализм. И не человек при этом будет присутствовать, а зачеловеческое создание, уродливое своим сходством с человеком, извращённое до предела, то ли радующееся себе, то ли вопиющее от ужаса, в том и другом случаях – из бездны.
Упаси и помилуй!
“Не может до такого допустить человек, никак не может” – начинаю я здесь спорить с самим собой, отказываясь дорисовывать картину “спасённого” человечества. И соглашаюсь: не может. Не настолько он падшее, погибшее существо, полностью склонившееся злу, навсегда отдавшее душу дьяволу за одно лишь обещание вечного рая без страданий, чтобы не понимать приготовляемой для него будущности. Я оглядываюсь: столько вокруг людей, знакомых и не знакомых мне, которые ничуть не подходят под признаки того, кто может, кто согласится и пойдёт. Человек никогда не был в ладах с собой, но уж коль доведёт его судьба до последнего, до – быть или не быть ему, он сделает в конце концов правильный выбор.
Действительность, однако, такова, что в неё надо всматриваться внимательней. Приходится всматриваться. Видно: миллионы, сотни и тысячи миллионов жаждут всюду отдаться под власть “авторитета”, их откровенно обманывающего, обещающего радость, счастье и изобилие, которые взять неоткуда. Они жаждут этого ещё больше и яростней, чем поколения до них, – и редко кто (побиваемый тут же камнями) осмеливается сказать им даже полуправду. Чтобы не видеть, не понимать реальность, надо затмить сознание чем-то большим, чем разум, и глаза – чем-то большим, чем зрение, надо сознательно ввести или бессознательно поддаться ошибке, которая бы выворачивала суть вещей наизнанку. Перелицовывание, перекройка человека, перемещение “заднего плана” на передний, выставление интимного на публичное обозрение, воспитание низменным, уничтожение чувствительных к стыду нервных центров, обобществление чувств, перевод “я” в “мы” – всё это работа сначала по сбою старой, эволюционной, этической и этнической самоосуществляющейся “машины”, а затем настрой на “машину” функциональную и управляемую. Сюда же следует отнести переворот в культуре и морали “вверх ногами”. Это бунт уже и не против Бога, а против себя же, человека, самозаклание на жертвенный алтарь презирающего нас нового божества. Массовое сознание и манипулирование им с помощью электронных средств связи, необходимость в массовой культуре, обезличивание, бездуховность, нигилизм – да ведь отсюда недалеко уже и до образа, который выглядывает из будущего. “Нет пределов обучаемости” – называется один из докладов Римскому клубу из ряда корректировки “Пределов роста”; в “Нет пределов” действительно нет пределов видоизменяемости человека, которая ставит под сомнение его способность остановиться у края пропасти. Согласные и несогласные влекутся туда единым потоком с силой, превосходящей земное притяжение. Модели выживания заглядывают уже вниз, в пропасть, находя странное наслаждение принимать за жизнь конвульсии искалеченных. Конец мира наступает прежде последнего физического вздоха – с прекращением вздоха сострадания.
Что же делать?
Казалось бы, чего проще: если человек не идёт на самоограничение и не желает расстаться с привычкой к любостяжанию, но поддаётся управлению с помощью известных средств – так и управить им к его же пользе! Но, во-первых, это противу его свободной воли (хотя никакой “свободной воли” давно не существует), а во-вторых, сам механизм “известных средств” рассчитан лишь на отрицательное, убийственное действие и ни к какому спасительному порыву, даже под страхом смерти, не способен. Никогда, никогда “управители” не признаются, что, разрушая царство под духовными знаками, с самого начала, с первых же шагов они обрекли себя на продолжение – на уничтожение и своего царства под знаками материальными.
Остаётся рассчитывать на одно. На бунт после бунта. На протест человека, уже и переделанного, сведённого в суммарное число блудливого волеизъявления, убеждённого в справедливости взятого марша в избранном раз и навсегда пути под каноническим образом Цивилизации, держащего в ней свои акции и получающего доходы – и вдруг однажды споткнувшегося: а не хочу, не буду, не пойду! Не надо мне ваших выгод, вашего расчёта – ничего не надо. Упрётся так, что не сдвинуть. Опустится на берегу речки, которая обласкивала ещё его дедов и прадедов, и заплачет сухими, быть может, не имеющими истечения слезами. И ещё горше, ещё отчаянней закричит: не хочу! не пойду! сгинь, нечистая сила! Подымет, обороняясь, руку и – перекрестится.
Как у Достоевского в “Записках из подполья”: “…Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье coвсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнёт даже пряниками и нарочито пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою полнейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди всё ещё люди, а не фортепианные клавиши…”.
Тогда-то, быть может, и додумается: а чего они окунают меня в “шоковую терапию” на пути к гибели? Если это средство – так давайте примем это средство всем миром без исключения на пути к спасению.
Камо грядеши?
© Copyright: Николай Троицкий Яковлев, 2008
Свидетельство о публикации №208072900514
Свидетельство о публикации №208072900514
Рецензии