И самолет, летящий высоко

Мир очнулся незнамо как, разбуженный, шумливый, откликался на всякий свет солнца, непривыкший, но понимающий весну. Тихий, живой, непонятный утренний мир, весенний.

Свет белых теплых стен Сретенского монастыря оказывался серьезнее, глубже прочих мерцаний солнца и согревал настоящим. Кресты светились, утренние, начиналась служба. И человек удивлялся весне, ее самостийности, заходил в храм. И сердце радовалось, что не может вместить и понять события Литургии, а оно больше всего на свете.


На кухне текла из крана вода и вместе с основным звуком струи слышался тоненький звон, маленький такой, похожий на колокольчик. Как это получалось, непонятно. Надя заглянула в кухню. Там брат мыл чашку. Совершенно нечесаный.
 --А, это солнце, -- сказала Надя.
На кухню пришла весна. Она светилась в занавесках и в бликах – белесых, на стенах и на полу. И повсюду – в тихом, только вдруг родившемся, новом воздухе – была тоже весна.
--Это звенит вода, потому что солнце, -- сказала Надя.
Брат выключил воду и сказал «Привет», что на него не было похоже. Он обычно молчал или говорил «Доброе утро».
--Да, да, -- сказала Надя.
--У меня рисунок хромает, -- сказал брат. – Я совсем не могу, я живописец, я цвет лучше чувствую.
--Эх, -- сказала Надя, -- да. И вот еще, чашку не домыл. Одну чашку так долго мыл и не до конца. Вот. Как это?
Брат промолчал.
Солнце его осветило и он стал растрепанно-золотисто-рыжим. И тем страннее было его недовольное выражение лица.
--Мама завтра приедет, -- сказала Надя, -- а ты тут создал шурум-бурум. И еще весна.
Брат смотрел в окно. Он удивлялся, как это весна пришла. И все переменилось. На небе висела нечаянная дневная луна. Дом напротив был сложным по цвету, старым.
Жизнь была трагична, с неизвестными путями и постоянным запутыванием смыслов и бессмыслиц. Жизнь была личностна. Не поймешь, не увидишь душу живую – в человеке, в весне, в доме напротив -- и нет образа. А нет образа – и работа обращается в бессмыслицу. А что это, почему, не поймешь до конца, не объяснишь тем более. Художник понимает неправильное, неповторимое, доверчивое, ни для каких практических целей непригодное бытие. Он его открывает потому что оно ему открывается, гордиться художнику нечем.
Люди устраивают культуру, любят и изучают искусство, приходят в ужас от фальшивых аккордов. Они знают методы, они разбираются в тончайших нюансах. Оказываются в изящном и устроенном мире.
Неуютно в их мире художнику.

--Сеня, -- сказала Надя, -- а давай около дома посадим яблоню. Она вырастет до наших окон большая, живая и будет цвести каждую весну. Ведь это же будет удивительно. И люди будут смотреть на нее, и им будет радостно хоть немного. Понимаешь, я вчера была на службе в монастыре, а там сад. И там понятно так сразу, что растение, которое выращивают с молитвой и теплотой совсем непохоже на то, которое по технологии. А вот чем непохоже и не поймешь… так сразу, логически. Понимаешь, жизнь часто трагичная или грустная… часто. И нужно все время что-то делать, что-то такое, чтобы мир мог откликнуться… и другой человек… и раскрыться из глубины ... нужно его понять. Это очень сложно.


Сеня задумчиво посмотрел на Надю.
--Да, наверное, -- сказал он, -- сейчас в городе очень интересно. Смотри, какой свет. А вот самолет летит, широкая полоса на небе. Высоко. И весь образ меняется, если писать. Совсем по-другому все, другой смысл. А только самолет.

Закипел чайник.
--Ой, -- сказала Надя, -- а почему так: сначала ты чашку вымыл, а чайник только теперь кипит?
--Это вчерашняя чашка, -- сказал Сеня, -- вечерняя.

--А еще я вот что подумала, -- сказала Надя, заваривая чай, -- что не согласна с Бердяевым в том, что он пишет про Россию. Мне больше нравится образ, который у Трубецкого, хотя специально он не пишет, но сама мысль какая- то более своя.
--Да, вот, -- сказал Сеня, -- образ в мысли. Получается, что и в философском тексте основой становится образ.
--Я не знаю, -- сказала Надя, -- может быть.

Она намазала кусок хлеба плавленым сыром, стала есть и смотреть на самолет.
--Вот здорово, -- сказала она, -- самолет! Прямо настоящий…