Ожидание 2

Это было давно. Так давно, что он даже не помнил. И не хотел помнить. Потому что был тогда слабым и глупым – был человеком...
Родился он в Париже. В красивом, пленительном Париже, городе людей искусства. Он был одним из них. Родители с самого детства поощряли его страсть к краскам и холсту. Оправданную страсть. Он рисовал все и всегда, карандаш был продолжением его руки, и без кистей и красок он чувствовал себя голым. Его картины называли гениальными, он учился у лучших мастеров, украшал салоны модниц своим искусством, и вносил новый, удивительно мягкий свет в наполненное цинизмом общество. Человек, которого ждали, человек, которым восхищались, человек, которому поклонялись... Идол парижской элиты, великий художник, таким он родился, таким он вырос, таким и возмужал....
Но все кончилось гораздо быстрее, чем началось. Умер его отец. Застрелился. В те времена это случалось часто. Мать, нашедшая мужа в кабинете, мгновенно умерла от сердечного приступа. В один момент он осиротел. Мир рухнул. И под развалинами мира он рисовал, рисовал, как сумасшедший. Рисовал, когда их хоронили, рисовал, когда ему приносили соболезнования, рисовал, когда слуги пришли за зарплатой, рисовал, когда все его покинули, рисовал, когда пришли кредиторы. Только тогда узнал он, что разорен. Что его новые картины, выплеск его боли, пусть даже и гениальный выплеск, никому не нужны, потому что пугают, что он... вышел из моды. Внезапно и бесповоротно, потому что блестящее общество не терпит неудачников. Как он из гениев попал в одно мгновение в неудачники, он и сам не знал... Он вообще не понимал этой жизни, не понимал, что за дом и слуг надо платить, а отец застрелился от стыда, проиграв все состояние на бирже.
Его выставили на улицу в одном костюме с холстом в руках, а его картины спустили за бесценок в замызганной галерее. Что у него осталось? Никому не нужный талант, пара монет, костюм, и последний холст. Но было еще что-то... Небогатый сын ремесленников, осторожный и неулыбчивый Франк, друг его детства, которого так не одобряли когда-то его родители, и единственный, что пришел ему на помощь. Просто взял его под руку, почти силой усадил в наемный экипаж и повез к себе домой, в маленький двухэтажный домик, где на первом этаже находилась лавка ремесленника, а на втором обитала его семья. Франсуа смог там прожить всего несколько месяцев. Он, великий художник, привыкший к простору, должен был ютиться в одной комнате с Франком и его молодой, всегда улыбающейся женой. В то время Франсуа писал, писал огромный, масштабный холст, писал и днем и ночью, а Франк иногда бесшумно заходил в комнату, становился за спиной друга и смотрел на творящийся на его глазах шедевр. Франсуа чувствовал, что это шедевр, чувствовал всем своим существом. Чувствовал, что эта картина изменит его жизнь, вернет ему известность, славу. И душа художника парила в облаках, пока на холст выливался образ, Его образ, образ великого Люцифера, не страшного, как изображали его священники, нет, пленительного, во взгляде которого читалась великая мудрость и сила искушения. Настоящий Люцифер, к которому манило всей силой человеческой душонки, павший ангел, олицетворяющий притягательность зла...
Франк ничего не говорил другу. Но в глазах простого ремесленника и его семьи читалось такое восхищение, что Франсуа окрылялся, и уже не он писал картину, а чья-то чужая рука водила его кисть, делая все новые и новые мазки, складывающиеся в единый сюжет. Гениальный сюжет. Ибо не было на земле еще такой картины, картины, где изобразилась правда, пленительная правда настоящее зла – правда искушения. Эта картина искушала. Искушала каждой своей черточкой. Искушала так, что душу смотрящего на это творение пронзала неведомая сила, сводя с ума слабый человеческий ум... Искушала и художника, что ее писал, и Франсуа почти не ел, не пил, а писал, писал, не в силах оторваться от холста даже на мгновение... Неутомимый Франк не успевал ему менять кисти и краски, руки художника парили над картиной, как сумасшедшие птицы, и сюжет вырисовывался с каждым мгновением, складываясь в шедевр, шедевр, о котором Франсуа мечтал всю свою жизнь...
Но все кончается. Закончилась и работа над картиной. В одно летнее утро Франк, проснувшись, увидел друга, неподвижно сидящего у законченного шедевра. Франсуа смотрел на преображенный холст и не верил, что это на самом деле написал он. Ибо картина была уникальной по своей силе, уникальной по своей эмоциональности, и глаза Франка это лишь подтверждали.
– О Боже, – прошептал ремесленник, перекрестившись. – Франсуа, вы – сумасшедший, но гениальный сумасшедший!
Франк завесил картину черным полотном, и Франсуа заснул прямо на стуле, заснул сном человека, закончившего труд своей жизни. Он и понятия не имел, что это было только началом, началом ада. Его картину заметили. Даже признали гениальной. Но никто не осмеливался ее купить. Против холста встало на дыбы местное духовенство, в костелах только и говорили, что об одержимом дьяволом художнике. Франсуа искали, но кто будет искать виконта в доме простого ремесленника? Прокрадываясь иногда в костелы и слушая пронизанные пафосом проповеди о нем, дьявольском художнике, Франсуа постепенно менялся в лице. Он понимал, что в чем-то они и правы, может, полностью правы? Постепенно он и сам уверился в своей одержимости, ему начали сниться странные сны, полные крови, залитые болью реки, глаза с картины, неожиданно живые и полные смысла, и, однажды, он решился...
Франк холодно вытянул друга из петли. Посадил Франсуа в кресло и сел напротив. Франсуа отказывался встречаться с другом взглядом.
– Франсуа, – начал Франк. – Мы не год знакомы, не два. И я верю в вас. Верю, что вы – гений, а не воплощение дьявола на нашей земле.
Франсуа поднял на друга удивленный взгляд.
– Но вам не место в Париже, – продолжил Франк. – Вас ищут. И найдут. Не в моих силах вас долго прятать, вас и вашу... картину. Епископ поклялся сжечь холст на главной площади, и он сделает все, чтобы исполнить клятву. Мы дадим ему эту возможность...
Франсуа встрепенулся, бросился к холсту, но Франк остановил его.
– Мой друг сделал с холста копию. Не очень удачную, но священников она обманет. Холст я спрячу. А вам лучше уехать из страны.
– Куда я могу уехать, – прошептал Франсуа, обнимая голову руками.
– В Россию, – холодно ответил Франк, давно готовый к подобному разговору. – Я перевезу вас через границу. Это единственное, что я могу для вас сделать... На большее, уж простите, мне не хватит средств.
Франсуа сглотнул. Его тонкая душа художника трепеталась от встречи с грубым миром.
– Но у меня никого не в России...
– Франсуа! – засмеялся Франк, горько засмеялся. – Краски совсем затмили вам разум – ваша мать – русская, вы великолепно знаете русский язык, и у вас в России многочисленная родня. Сами смеялись, как быстро плодятся русские, смеялись над письмами родственников, что присылали вашей матери. Или уже не помните?
– Это было давно, – прошептал Франсуа. – Да и адреса у меня нет.
Франк поднялся и достал из ящика стола пожелтевший конверт.
– Пока вы витали в облаках и вашем творчестве, Франсуа, другие думали о вас. Езжайте в Россию, найдите там себе богатую жену и возвращайтесь во Францию богатым. Богатым прощается многое. В России, говорят, мода на все французское. И вы будете там в моде. Если поведете себя правильно...
Франсуа скривился – как ему было ненавистно это «правильно». Заметив мину художника, Франк продолжил:
– Выберите костер? Все идет именно к этому...
Франсуа опустил голову. Франк прав. У него нет другого выхода, надо покидать Францию, Париж, забывать о своих амбициях, надо заканчивать траур по родителям. Пока возвращаться к жизни, только вот, возвращаться ли? Он вдруг поймал себя на мысли, что и не жил никогда... Думал только о своих картинах, о своем таланте, а все остальное делали за него родители. Как он там... как он там выживет.
Будто читая его мысли, Франсуа продолжил:
– Возьмете с собой Пьера. Моего племянника. Мальчик он сообразительный. Поможет при случае. И... счастья вам, Франсуа. Надеюсь, что вы вернетесь... победителем. Помните, что Париж любит победителей.
Франсуа помнил. Париж провожал его серой пеленой дождя и грустной Сеной. Париж его оплакивал, а в душе Франсуа не было слез, не было сожаления – только пустота. Не только Париж любил победителей, но и сам Франсуа не любил проигрывать. И когда карета неслась прочь от города, молодой художник поймал себя на мысли, что никогда не сможет вернуться в родной город, город, где он проиграл. Потому что именно в этот последний свой день в Париже, вернувшись на грешную землю с небес творчества, он вдруг заметил морщинки у глаз Франка, округлившийся живот беременной жены друга, грязь на столичных улицах, и... бедность. Франсуа и раньше знал это слово, но только теперь понял его значение. Как и то, что бедный и презираемый когда-то родителями Франсуа Франк несколько месяцев содержал влиятельного друга, оберегая его от внешнего мира так же, как раньше оберегали родители. И тут Франсуа почувствовал стыд. Впервые и запоздало. Он ведь принимал помощь друга как должное, только сейчас до конца осознав, что Франк, по большему счету, ничем ему не обязан, а рискует... своей свободой, своими клиентами, а отсюда – своей жизнью и жизнью своей семьи. Ради чего? Ради него – сумасшедшего художника?

Россия показалась Франсуа холодной и неприступной. Никогда раньше житель теплой страны не видел такого количества снега, никогда раньше не ездил на санях. А сани ждали его у самой границы. Веселый ямщик, от которого ощутимо пахло спиртным, прикрикнул на тройку белоснежных лошадей, и они помчались по свежему, недавно выпавшему снегу, оглашая окрестности веселым звоном бубенцов. Пьеру, сидящему рядом с Франсуа, нравилась эта поездка: глаза мальчика загорелись огнем, а на щеках расцвел румянец. А Франсуа... Франсуа смотрел на эту красоту глазами художника, и, словив себя на этом, смутился, оторвался от белого великолепия – опять, опять его талант берет вверх над реальностью, а этого нельзя позволять, никак нельзя...
Они доехали до загородного поместья к вечеру. Смотря на ярко освещенные окна, Франсуа не мог понять, как это можно называть «поместьем», он, скорее, называл бы большим домом. В подобных принимали его по вечерам томные дамы, в уютных, сложенных из бревен охотничьих домиках. Но дамы дамами, а на звон бубенцов из дома выбежало множество людей – большинство состоящее из женщин, прикрывших плечи и головы шерстяными серыми платками.
– Барин! Барин, гости приехали! – кричали они, и Франсуа испуганно огляделся. Они ждали нескольких гостей? Но он один...
Позднейшее он помнил мало. Помнил, как добродушный хозяин, приходившийся ему двоюродным дядей, потчевал его наливочкой, крепкой и душистой, помнил смех своих кузинок, звуки цыганской музыки, танцы, скользкий пол, аромат теплой постели... а потом, потом страшная боль в голове.
– У, брат француз, – смеялся вошедший дядюшка. Как же его звали? Франсуа с трудом вспомнил – Василий Петрович. – Поговаривали, что у вас там, у иноземцев, пить не умеют, да я как-то не верил. Узрев тебя, друг сердешный, еще как поверил. Но русская кровь в тебе есть, есть! Ты почем статую нашего предка разбил?
– Я? – слабо удивился художник.
– А кто, я что ли? – засмеялся дядюшка. – Кричал на своем, на франзуйзчине, что такое безобразие разбить мало. А чем тебе портрет моего тестя не угодил? Признаю, мне он и самому по душе не пришелся, но кобыла на холсте вышла преприлеснейше... Ты уж, брат, не обессудь, но на Коляды мы тебе пить не дадим, больно уж ты буйным оказался. Неделю тебя, друга, успокоить не могли, запой – штука серьезная.
– Я неделю пил? – не поверил своим ушам Франсуа.
– Да не волнуйся ты так, с кем не бывает! – успокоил его дядюшка. – У нас народ понятливый, побуянил, так и буде. Но более – ни-ни. А то тебе Ольга Ивановна вовек не простит.
– Ольга Ивановна – это кто? – еще более удивился Франсуа.
– Как кто? – засмеялся дядюшка. – Ну, ты, брат, даешь! Невестушка твоя, аль не помнишь? Ты к нам приехал, так все про женитьбу, да про женитьбу, все про то, что до русской тебе охота, как матушка твоя... Русские, мол, душу художника понимают, а французы – на то они и есть французы... Вот мы тебе, родственничек, и пособили, с невестой-то. Как с княжной Ольгой познакомили, так ты гоголем-то и заходил. И всем она тебе хороша была – и станом, и ликом, и приданным. А Ольга-то Ивановна, она, понимаешь ли, на французчине помешана, вот вы она и спелись... совсем не помнишь?
– Совсем..., – прошептал Франсуа, у которого и так голова кругом шла, а уж после слов дядюшки, так и вовсе..., – Боже, болит-то как...
– А как же не болеть, – усмехнулся дядюшка, – после такого-то... но бабка моя в травах разбирается, она тебя живо на ноги поставит, и заметить не успеешь. Но более – ни-ни!
Бабкой оказалась старая крестьянка с удивительно молодыми, черными глазами. Франсуа глазами художника живо определил в ней цыганскую кровь, и не зря:
– Дай, голубчик, я тебе погадаю, – прошептала она, когда Франсуа стало немного легче от ее отвара. – Судьбу твою узнаем, может, что и дельного подскажу. А то горячий ты, больно уж горячий для французика-то, землюшку нашу плохо знаешь, беду на себя кличешь...
Франсуа почти не сопротивлялся, когда грубая, натруженная ладонь крестьянки взяла его руку, и черные глаза стали что-то читать в запутанных линиях ладони:
– Ох, и трудна судьбинушка твоя, барин, – горько прошептала она. – Полюбится тебе девка, красивая, да простая, душу свою ей отдашь, все забудешь, суженной своей назовешь, тем ее и погубишь, и ее погубишь, и себя погубишь... Послушай меня барин, послушай совета – не едь в деревню с молодой женой, города держись, и ничего тебе не будет. Города держись...

Весной была свадьба. Пьер, пополневший на русской еде, задорно плясал среди русских мужиков, а Франсуа любовался им, стоя на балконе и попивая вино из высокого бокала. Ольга Ивановна и в самом деле оказалась богатой невестой, и к ее богатству он добавил свою голубую французскую кровь. Красивое сочетание. Красивая пара. Пара, что радовала глаз русской элиты. Через месяц они собирались в Париж. Все было уже собранно: дорогая посуда, мебель, одежда, картины, которые он написал за это время. Оля поощряла его страсть, мало того, она искренне восхищалась мужем, а ее отец раздаривал картины знакомым. Франсуа стал знаменитым в России. Вошел в моду. Сама государыня восхищалась его талантом, и, сказать по-правде, ему полюбился этот грубый, но красивый край. Но была еще Ольга. Красивая и умная, она была гораздо сильнее духом, чем ее муж. И хотела увидеть Париж. Тот самый Париж, что когда-то погубил Франсуа, Париж... Но, перед отъездом, ее отец намеревался показать Франсуа ее приданое, поместье, затерянное в глубине дубовых лесов.
Франсуа помнил предостережение старой крестьянки, но не верил ему. Он вообще ничему не верил в последнее время. Тот холст, что он написал в доме Франка, постепенно выветрился из его сознания, а на его место пришли красивые, полные света пейзажи, которые так украшали каждую гостиную. Он вернулся к тем картинам, подобные которым писал в Париже, вернулся к той отрешенной жизни художника, которой жил у Франка и родителей, он мог себе это позволить, так как властная и сильная Ольга, державшее хозяйство в ежовых рукавицах, стеной стояла между ним и реальностью, позволяя художнику летать в своих облаках.
Ольга любила мужа. Считала его за гения, и соответственно с ним обращалась: когда муж работал над новой картиной, весь дом ходил на цыпочках, Франсуа всегда ждала чистая одежда, он не знал недостатка ни в красках, ни в холстах, ни в благоприятных критиках. Ольга часто устраивала в своем доме вечера, где собирались почитатели художника, и Франсуа утопал в лучах славы, но не понимал, что большая часть сияния исходит от влияния отца Ольги и ее железного характера.
В деревню они въехали на закате. Франсуа не понравился деревянный, холодный дом, не понравились крестьянки, к которым, он уже успел привыкнуть, не понравились и тяготы пути, что мешали ему работать. Как и всегда, по требованию Ольги, в поместье был устроен кабинет для художника, но Франсуа он показался холодным, на улице царила отличная погода, и на следующий день на рассвете молодой художник улизнул со своим этюдником к озеру, чьи холодные воды он узрел еще вчера через занавеси кареты.
Озеро и в самом деле было красиво. Франсуа с особой тщательностью вырисовывал каждый лепесток кувшинок, свободно плавающих на поверхности, легкую игру солнца в синих водах, лягушку, усевшуюся на небольшом островке, быстрый полет синих стрекоз, прозрачность утреннего воздуха... Он не сразу и заметил, что не один стоит на берегу. И лишь когда что-то всплеснулось рядом, изволил обратить внимание на раздражающую его помеху. И тут он обомлел...
Она была красива. Красива не так, как понимают это обычные люди, а красива красотой художника: вся ее кожа, загорелая и мягкая, была пронизана внутренним светом. Девушка настолько сочеталась с красотой озера, что кисть сама заходила в руках художника, нанося на холст силуэт русалки, плывущей по синим водам. Франсуа настолько увлекся работой, что не сразу и заметил, как девушка пропала, и озеро вновь стало спокойным, но стройное тело уже было поймано в ловушку красок и жило своей жизнью на холсте. Жило только для Франсуа...
Он сел на траву. Солнце уже стояло высоко, а все его тело пронзила усталость и... самодовольство. Такого он не чувствовал уже давно, с момента нарисования Люцифера. С трудом переведя дыхание, он посмотрел на картину и... впервые понял, что крестьянка говорила правду – не стоило ему ехать в русскую деревню, не стоило, а теперь, теперь было поздно, и в его душе проснулась любовь, чистая и настоящая, любовь, которую он вывалил на картину.
Франсуа пробрался в поместье, как вор, и спрятал картину в сундуке, а свое отсутствие объяснил поиском душевного настроя для новой картины. Картины были. Ольга стояла за спиной мужа, и, подобно Франку, восхищалась наносимыми на холст штрихами. Все вокруг Франсуа стало вдруг пронизано расцветавшей в нем любовью. Он даже не знал, к кому, и на этом этапе ему было достаточно, на этом этапе он еще мог контролировать свои чувства, без остатка выплескивая на холст и... в постели. С женой. Ольга расцвела, ее женское я обманывало хозяйку, и молодая женщина серьезно полагала, что в муже расцвела любовь, любовь к ней, настоящая и желанная. И холодное сердце красавицы-барыни отвечало Франсуа тем же, Ольга отдавала мужу всю себя, без остатка, с возрастающей жаждой ожидая каждого его творения. Эти картины она ставила в их спальне, любовалась на них, когда Франсуа не было рядом, хранила их, как зеницу ока, сама стирала с них каждую пылинку. Потому что это были свидетельства любви, его любви, а что женщине еще надо, как не быть любимой, желанной?
Но Франсуа обманывал себя недолго: вскоре ему стало чего-то не доставать в отношениях с Ольгой. Картины художника стали более блеклыми, а в глазах Франсуа затаилась печаль. В поисках вдохновения он рыскал по тому озеру, но русалки больше не было. Да и была ли она вообще? Франсуа в этом сомневался. Вскоре и вовсе позабыл... пока в один день не увидел Лизу.
Он не сразу заметил молодую холопку. Ольга была всем для Франсуа, и ему никогда и в голову не приходило общаться с крестьянами, крестьяне жили в одном мире, Франсуа в другом, и соединяла их Ольга. Для Франсуа все, кроме его картин и Ольги, были тенями, декорацией для его творчества, источниками вдохновения, не больше. Но сегодня... сегодня было иначе.
Захваченная чувствами Ольга давно не торопила мужа с Парижем, и в деревню мягкой поступью входила осень. Франсуа стоял у окна, любовался на раскинувшийся перед ним пейзаж, и мысленно рисовал новую картину, когда увидел ее... Сначала его взгляд прошелся по ней, и ускользнул в крону яблони, таившую розовощекие плоды, но через мгновение беспокойство пронзило тонкую душу художника, и Франсуа вновь посмотрел на стройную фигурку крестьянки, и... более не смог от нее оторваться. Лиза стояла под яблоней, срывая сочные, спелые плоды для барыни на завтрак, а Франсуа все более холодел – в облаченной в синий сарафан холопке он узнавал и боялся узнать свою русалку, ту самую, что снилась ему так часто ночами.
– Лиза! – закричал кто-то из дома, и Франсуа узнал голос управляющего. – Живей давай, девка, барыня уже проснулись!
Лиза оглянулась, встретилась взглядом с Франсуа, уронила корзину, и яблоки покатились по уже начавшей желтеть траве... Молодой француз отпрянул от окна, но он уже знал, что это конец... И Лиза... Лиза тоже знала...
Бесполезная и безнадежная страсть накрыла их с головой. Обоих. Лиза стонала от избытка чувств в объятиях Франсуа, а тот боялся отпустить ее даже на мгновение. Картины его стали появляться все реже – мир искусства, без которого Франсуа ранее не мог жить, теперь отошел для него на задний план, главное... главной была она, Лиза. Ольга начала чувствовать неладное. Муж уже не скучал в деревне, но и не стремился быть с ней. Переживая первую беременность, женщина стала излишне раздражительной, что, видимо, не сильно-то заботило Франсуа. Чувствуя свою вину, мужчина был подчеркнуто внимателен к Ольге, но той уже было мало. Как сумасшедшая, она следила за Франсуа глазами, требовала все новых картин, картин, которые подтверждали его любовь, любовь к ней. Франсуа только улыбался – впервые ему было не до кистей, холста и красок, впервые жизнь казалась ему слаще творчества...
Но эта картина его увлекла. Кисть не хотела выходить с его руки, и он, забыв о еде и сне, двое суток выводил на холсте тонкие линии, сплетая узор пагубной страсти. Закончив, Франсуа не поверил своим глазам – с картины на него смотрела беда. Почувствовав наконец-то, как человек, то, что давно уже чувствовал, как художник, он сбежал вниз по ступенькам, на улицу и увидел ее... Это уже не походило на Лизу. Окровавленное тело девушки, исполосованное кнутом, как раз выносили из конюшни. Сзади шла Ольга. С победной улыбкой на устах. Ольга, бросившая к его ногам тот самый первый холст, холст, что их выдал – пронзенная солнцем гладь озера и русалка, прекрасная русалка, плывущая по волнам.
Франсуа перевел взгляд от холста на жену, потом на Лизу, развернулся, и ушел в дом. Второй раз в жизни он намыливал веревку, второй раз в жизни он совал голову в петлю. И был уверен, что в последний...
– Погоди со смертью, – раздался насмешливый голос над его ухом.
Франсуа обернулся и увидел маленькое, с ребенка, существо с удивительно умными глазами, рожками и хвостиком, увенчанным кисточкой.
– Я схожу с ума, – прошептал он, намереваясь закончить начатое, но существо продолжало:
– Погоди! – оно щелкнуло пальцами, и веревка исчезла, а Франсуа оказался в кресле. – Интересное ты существо, человек. Гений. Увидел то, что для других завешено тайной. Увидел суть моего Господина. Часть сути. Всю не выдержал даже твой маленький ум. Но мой Господин, в отличие от твоего, умеет быть благодарным. Хочешь свою Лизу? Любишь ее? Мы дадим тебе шанс ее дождаться. Дождаться, пока она вновь придет на нашу землю. Нам нужно лишь твое согласие...
– Я найду ее?
– Клянусь адом, – прошептал черт.
– Я встречу ее... живую?
– О да, – ответило существо, чуть видно улыбаясь.
– Я... буду ждать...

Следующей весной один из крестьян набрел на маленькое, заброшенное поместье в лесу, зашел внутрь дома и выбежал оттуда в ужасе.
«Упырь»! – кричали люди, поджигая когда-то обширное хозяйство...

Пелена спала с глаз Франсуа. Узнавание вскипятило кровь в его жилах. Боже, что он творит? Он чуть было ее не убил, ее, которую столько ждал! Как безумный, сжал он ее в своих объятиях, зарыл свое лицо в ее волосах, плача от счастья. Он нашел ее, нашел, дождался...
Лиза не понимала, что происходит. За окном медленно просыпался рассвет, еще немного, и он умрет, еще немного, и его не будет. Почему ей так больно от этой мысли?
– Он умеет быть благодарным, – прошептал Франсуа, обнимая свою Лизу.
– А Он умеет быть милосердным, – ответил голос за их спиной, и маленькая комната, блеснув на мгновение светом, вдруг изменилась: исчез гроб, доски на окнах сами с собой растворились, солнечный свет влился внутрь, и Франсуа поморщился, ожидая смерти... Но смерти не было, был лишь человек в старомодной одежде, сжимавший в объятиях любимую девушку. Обычный человек. Самый счастливый на свете.
Если вы когда-нибудь чудом забредете в один из самых тайных закоулков Лувра, то, может, увидите великолепный холст с изображением Люцифера. А если вам повезет еще больше, но набредете и на ее создателя: обычного, но очень счастливого человека, крепко держащего за руку свою единственную.
12-13.08.2008.