Кому посвящены стихи Я помню чудное мгновенье

        «Философия Лалла Рук» В.А. Жуковского

15 января 1821 года прусским королевским семейством в честь русской великокняжеской четы Николая Павловича и Александры Фёдоровны Романовых был устроен великолепный придворный праздник с представлением «живых картин» на сюжет популярной поэмы английского поэта-романтика Томаса Мура «Лалла Рук». Роль экзотической индийской принцессы Лаллы Рук исполняла сама великая княгиня, роль её жениха принца Арилиса – Николай Павлович.

22-летняя Александра Фёдоровна, урожденная прусская принцесса Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина, находилась тогда в расцвете своей красоты. Будущий Николай I влюбился в неё ещё в 1814 году, когда по пути к действующей армии остановился в Берлине. Шарлотта ответила ему взаимностью. Брак между ними был заключён в 1817 году. Под руководством В.А. Жуковского она быстро сделала успехи в русском языке. Поэт благоговел перед своей способной и действительно очаровательной ученицей, можно сказать, был в неё платонически влюблён. Её участие в берлинском празднике произвело на Жуковского неизгладимое впечатление, и в письме своему другу А.И. Тургеневу от 7 февраля 1821 года он писал: «Всему давала очарование великая княгиня; её пронесли на паланкине – в процессии – она точно провеяла надо мною, как Гений, как сон… милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало вдали – всё это вместе имело что-то магическое! Не чувство, не воображение, но душа наслаждалась…»[1].

Потом у Жуковского появилось чувство уныния, «которое имело свою сладость». Вероятнее всего, это было вызвано ностальгическими воспоминаниями о нежной любви его к Марии Андреевне Протасовой (1793-1823), в замужестве Мойер. Любовь была взаимной, но не привела к браку из-за несогласия матери девушки, причиной которого послужило родство влюблённых: Жуковский приходился своей возлюбленной неполнородным дядей. «Долина Кашемира», где происходит действие поэмы Т. Мура, ассоциировалась в их переписке с надеждами на ещё возможное в 1814-1815 годах счастье.

Впечатление от «несравненного праздника» в Берлине вызвало к жизни целый поэтический цикл Жуковского, написанный в 1821-1843 годах и посвящённый Александре Фёдоровне – Лалле Рук. В 1821 году поэт даже издавал рукописный журнал с названием «Лалла Рук». Имя индийской принцессы стало литературной эмблемой будущей императрицы, её своеобразной «визитной карточкой» в свете, о чём свидетельствуют упоминания в письмах современников [2].

Через две недели после праздника, 1 февраля 1821 года, Жуковский сочинил стихотворение «Лалла Рук» и носил его в кармане 8 дней, пока не решился наконец вручить адресату. Поэт воспел внешнюю и внутреннюю красоту своей вдохновительницы:

Всё – и робкая стыдливость
Под сиянием венца,
И младенческая живость,
И величие лица,
И в чертах глубокость чувства
С безмятежной тишиной –
Всё в ней было без искусства
Неописанной красой.

Это стихотворение – отнюдь не светский мадригал, пусть и облечённый в совершенную форму. В нём отразились размышления Жуковского на тему, поднятую немецкими литераторами Вильгельмом Вакенродером (1773-1798) и Людвигом Тиком (1773-1853), о мимолётном явлении прекрасного и вызванном им поэтическом вдохновении:

Я смотрел, а призрак мимо
[Увлекая душу вслед]
Пролетал невозвратимо;
Я за ним, его уж нет!
Посетил, как упованье,
Жизнь минуту озарил;
Но оставил лишь преданье,
Что когда-то в жизни был.

Ах! Не с нами обитает
Гений чистой красоты:
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он [3].

Здесь впервые появляется «Гений чистой красоты» – найденный Жуковским «редкий поэтический алмаз» [4], по словам Н.Н. Скатова. Это образ божественного духа вдохновения, нисходящего «с небесной высоты» в особые моменты жизни, когда душа становится вдруг необычайно чувствительна к явленной ей красоте, в повседневном состоянии не воспринимаемой.

В тот день, когда было сочинено стихотворение «Лалла Рук», Жуковский посетил свою приболевшую вдохновительницу, у которой познакомился со стихами «Великой княгине Александре Фёдоровне – Лалле Рук», сочиненными молодой немецкой поэтессой Гедвигой фон Штегенманн, в замужестве фон Ольферс (1799-1891). Гедвига принимала участие в празднике в Берлине, позировала в живых картинах в костюме индийской девушки, и её стихи были написаны от имени участницы торжества. Они были настолько созвучны впечатлениям Жуковского, что спустя два дня Василий Андреевич перевёл их довольно близко к тексту, но под иным, более ёмким названием «Явление Поэзии в виде Лалла Рук»:

…Как утро юного творенья,
Она пленительна пришла
И первый пламень вдохновенья
Струнами первыми зажгла.
<…>

Так пролетела здесь, блистая
Востока пламенным венцом,
Богиня песней молодая
На паланкине золотом.
<…>

При ней все мысли наши – пенье!
И каждый звук её речей,
Улыбка уст, лица движенье,
Дыханье, взгляд – всё песня в ней.

В письме А.И. Тургеневу от 7 февраля 1821 года содержится важное рассуждение Василия Андреевича, которое он назвал «философией Лалла Рук». Жуковский развивает мысль Жан-Жака Руссо: «Прекрасно только то, чего нет». «Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам только минутами для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу, но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем; нет ему ни имени, ни образа; оно ощутительно и непонятно; оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни: величественное зрелище природы, ещё более величественное зрелище души человеческой, поэзия, счастье и ещё более несчастье дают нам сии высокие ощущения прекрасного… прекрасно только то, чего нет! В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далёкому, что с ним соединяется и чего с ним нет и что для тебя где-то существует» [5], – писал Жуковский.

Весной 1821 года он посещает Дрезденскую картинную галерею. Созерцание знаменитого шедевра Рафаэля Санти «Сикстинская Мадонна» вновь возвращает поэта к образу «Гения чистой красоты». Жуковский спешит поделиться незабываемыми впечатлениями с великой княгиней Александрой Фёдоровной, из письма к которой выделилось впоследствии замечательное эссе «Рафаэлева Мадонна», опубликованное в «Полярной звезде» на 1824 год.
В нём Жуковский пересказывает сочинённую Вакенродером легенду о нежданно увиденном Рафаэлем на чистом полотне образе девы Марии, который он запечатлел на картине «Сикстинская Мадонна»: «И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь на неё, тем живее уверяешься, что перед тобой что-то неестественное происходит… Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием вошёл в самого себя; потом стал ясно чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в неё входило; неизобразимое было для неё изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею:

Он лишь в чистые мгновенья
Бытия слетает к нам
И приносит откровенья,
Благодатные сердцам.
Чтоб о небе сердце знало
В тёмной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он даёт взглянуть порой,
А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду [6].

Третье и последнее обращение Жуковского к теме мимолётного явления прекрасного и сопровождающего его небесного вдохновения в образе «Гения чистой красоты» состоялось в конце 1823 года. Видимо, совсем незадолго до выхода в свет трёхтомного собрания своих сочинений, поступившего в продажу в начале 1824 года, поэт написал стихотворение, набранное курсивом в конце третьего тома:

Я Музу юную, бывало,
Встречал в подлунной стороне,
И Вдохновение летало
С небес, незваное, ко мне;
На всё земное наводило
Животворящий луч оно –
И для меня в то время было
Жизнь и Поэзия одно.
<…>

Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы, -
Кладу на твой алтарь священный,
О Гений чистой красоты!

Не знаю, светлых вдохновений
Когда воротится чреда, -
Но ты знаком мне, чистый Гений!
И светит мне твоя звезда!..
Пока ещё её сиянье
Душа умеет различать,
Не умерло очарованье,
Былое сбудется опять.

Это стихотворение более динамично по сравнению с другими, написанными в духе «философии Лалла Рук». Академик Н.Н. Скатов отмечает: «Здесь две стадии, два этапа: прошлое, когда были «Жизнь, и Поэзия, и Вдохновение», и настоящее, когда нет Поэзии, «бывалых нет в душе видений». И, наконец, будущее – только в надежде…» [7].
Не случайно слова «Муза», «Вдохновение», «Жизнь и Поэзия», «Гений» написаны Жуковским с прописных букв. Тем самым подчёркнута обобщенность этих понятий, их божественная, неземная природа, что давало повод некоторым исследователям сделать вывод о совершенной бесплотности «Гения чистой красоты» у Жуковского, его серафической и даже религиозно-мистической сущности. Такое заключение в советское время воспринималось уничижительно. Однако этот чудный образ не столь уж бесплотен и ассоциируется лично у Жуковского с «Александрой Фёдоровной – Лаллой Рук», о чем свидетельствует девятая строфа стихотворения «Лалла Рук», присутствовавшая только в первой публикации в «Московском телеграфе» за 1827 год и в некоторых автографах Жуковского:

Кто же ты, очарователь
Бед и радостей земных?
О небесный жизнедатель!
Мне знаком ты; для других
Нет тебе именованья:
Ты без имени им друг!
Для меня ж тебе названье
Сердце дало: Лалла Рук.

Трёхтомное издание сочинений Жуковского, вышедшее в 1824 году, было посвящено автором великой княгине Александре Фёдоровне, причем существовали экземпляры первого тома, куда стихотворение «Я Музу юную, бывало…» было перенесено из конца третьего тома и подплетено сразу после посвящения, что даёт основание связывать его с личностью венценосной ученицы и вдохновительницы поэта. Такой экземпляр трёхтомника В.А. Жуковский подарил, например, П.И. Полетике, члену литературного общества «Арзамас» [8].

И всё же образы мимолётного видения прекрасного и «Гения чистой красоты» в поэзии Жуковского отнюдь не поражают своей яркостью, не вызывают неповторимого восторга именно по причине своей эфемерности, ощутимой отчуждённости от их земной вдохновительницы и реальностей жизни даже в её духовном аспекте. Не случайно эссе «Рафаэлева Мадонна», где эти образы связаны с Богоматерью, Царицей Небесной, привлекло наибольшее внимание почитателей таланта Жуковского. Цензор Е.Е. Комаровский 25 декабря 1823 года писал в письме слепому поэту И.И. Козлову: «Мысль дать ей <Рафаэлевой Мадонне> значение видения очень гениальна». В том же ключе писал П.А. Вяземский об этом эссе: «Это не живопись и не поэзия, а что-то выше самой поэзии. О нем можно сказать то, что Жуковский сказал о самой Мадонне. Это не картина, а видение» [9].

Не случайно образ «Гения чистой красоты» не находился в центре внимания литературных критиков. Как метко выразился Н.Н. Скатов, до огранки этого «поэтического алмаза» было ещё далеко. Превратить его в сверкающий неповторимыми гранями бриллиант суждено было А.С. Пушкину.

       Творческие поиски А.С. Пушкина

Многие произведения В.А. Жуковского, развивающие «философию Лалла Рук», ещё до их опубликования были известны его друзьям, в том числе А.С. Пушкину. В начале 1820-х годов великий поэт выписал в свою тетрадь с некоторыми сокращениями рассуждение Жуковского по поводу высказывания Руссо «Прекрасно только то, чего нет» [10]. Пушкин мог узнать об этом рассуждении и о стихах Жуковского, посвящённых Александре Фёдоровне – Лалле Рук, например, от А.И. Тургенева, с которым переписывался во время своей южной ссылки. 1 декабря 1823 года великий поэт с оттенком ревности писал ему: «Жуковскому грех: чем я хуже принцессы Шарлотты, что он мне в три года ни строчки не напишет». Пушкин неодобрительно относился к увлечению Жуковского поэмой Томаса Мура. 2 января 1822 года он писал П.А. Вяземскому: «Жуковский меня бесит – что ему понравилось в этом Муре? Чопорном подражателе своеобразному восточному воображению? Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображение…» [11].

Великий поэт был знаком с эссе «Рафаэлева Мадонна» ещё до его публикации в «Полярной звезде» на 1824 год. Вероятно, летом 1824 года он получил недавно вышедший в свет трёхтомник Жуковского, где напечатано стихотворение «Я Музу юную, бывало…».
Произведения Жуковского перекликались с собственными творческими исканиями Пушкина, начатыми в пору юности. Уже в его лицейском стихотворении «Наслаждение» (1816) промелькнула тема призрачности и быстротечности явления любви и счастья:

Златые крылья развивая,
Волшебной нежной красотой
Любовь явилась молодая
И пролетела предо мной.

Я вслед… но цели отдаленной,
Но цели милой не достиг!
Когда ж, весельем окриленный,
Настанет счастья быстрый миг?
Когда в сиянье возгорится
Светильник тусклых юных дней
И мрачный путь мой озарится
Улыбкой спутницы моей?

Эти строки перекликаются с записью в лицейском дневнике Пушкина от 29 ноября 1815 года по поводу нечаянной и одновременно столь долгожданной встречи с предметом своего пылкого юношеского увлечения Екатериной Бакуниной, сестрой лицейского однокашника: «Как она мила была! Как чёрное платье пристало милой Бакуниной! Но я не видел её 18 часов – ах! какое положение, какая мука!… Но я был счастлив 5 минут…»
В сочинённом Пушкиным вскоре после выпуска из Лицея стихотворении «К ней» [12] (1817) тема развивается в ином аспекте: возрождение души и возвращение вдохновения под влиянием любви, загоревшейся в душе поэта:

В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
<…>
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель...
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..

Пушкин был строг к себе: эти хорошие и во многом оригинальные стихотворения так и остались неопубликованными при его жизни. Видимо, чем-то они его не удовлетворяли, потому и попали в своего рода «творческий задел» поэта.

Перекликается с рассуждениями Жуковского об очищении и обновлении души под воздействием красоты стихотворение Пушкина «Возрождение» (1819) [13]:

Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуёй;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.

Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.

В 1824 году в Михайловском Пушкин обращается вновь к теме возрождения души под влиянием воскресшей красоты, как подметил Б.П. Городецкий [14]. Написанные тогда вольные «Подражания Корану» завершаются стихотворением об измученном молодом путнике в пустыне, достигшем желанного оазиса и уснувшем под пальмой возле колодца. По воле Бога над ним протекли не часы, а века, и он проснулся стариком среди песков рядом с костями своей ослицы. Бог смилостивился над рыдающим старцем:

И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.
<…>
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с Богом он дале пускается в путь.

В Михайловском Пушкин читает попавший к нему в библиотеку роман Ю. Крюденер «Валери» [15]. Дарственная надпись на этом экземпляре книги была сделана по-французски неизвестным лицом для прежней владелицы – некоей «мадемуазель Ольги Алексеевой»: «Увы, одно мгновенье, одно единственное мгновенье <…> это мгновение было так прекрасно, так мимолётно… Чудная вспышка, озарившая жизнь, как волшебство». Надпись, перекликающаяся с творческим поиском поэта, возможно, была им взята на заметку.

Надо отметить, что эта надпись, почти стихотворение в прозе, сделана в духе романтической лирики 1820-х годов на тему пробуждения к жизни разочарованного героя под влиянием красоты. Так, в 1821 году А.А. Дельвиг вписал в альбом Софьи Дмитриевны Пономарёвой (1794-1824), хозяйки популярного среди литераторов той поры салона, изысканный мадригал:

О, сила чудной красоты!
К любви по опыту холодный,
Я забывал, душой свободный,
Безумной юности мечты;
И пел, товарищам угодный,
Вино и дружество – но ты
Явилась, душу мне для муки пробудила,
И лира про любовь опять заговорила.

За красивым салонным стихотворением не ощущается истинного и глубокого чувства. «Стихи Дельвига искусны и слегка холодны; в них след не индивидуального, но общего эмоционального опыта, который уже накопила элегическая поэзия» [16], – писал об этом произведении В.Э. Вацуро.

Тему возвышающего душу очарования одухотворенной женской красоты затрагивает и Е.А. Баратынский, посвятивший в середине 1820-х годов умной и обаятельной Александре Андреевне Воейковой (1795-1829), сестре М.А. Протасовой, искреннее и изящное стихотворение:

Очарованье красоты
В тебе не страшно нам:
Не будишь нас, как солнце, ты
К мятежным суетам;
От дольней жизни, как луна,
Манишь за край земной,
И при тебе душа полна
Священной тишиной.

И всё же стихотворения Пушкина и Жуковского на эту тему выделяются своей глубиной и совершенством по сравнению со стихами таких поэтов, как Дельвиг и Баратынский.


       «Мимолётные виденья» великого поэта

Многолетние поэтические искания и взятые на заметку поэтические находки Жуковского до поры до времени копились в творческом заделе Пушкина. Для их гармоничного соединения и воплощения в одном стихотворении, венчающем весь этот творческий путь, нужны были новые жизненные впечатления, яркое чувство, способное зажечь, как искра, пламя вдохновения.
Такой «искрой», по выражению Н.Н. Скатова, стало увлечение Пушкина Анной Петровной Керн, урождённой Полторацкой, приехавшей в июне 1825 года в Тригорское погостить у своей тётушки Прасковьи Александровны Осиповой [17].

Первая мимолётная встреча великого поэта с Анной зимой 1819 года на вечере в петербургском салоне другой её тетушки, Елизаветы Марковны Олениной [18], оставила заметный след в памяти поэта. Очаровательная 19-летняя провинциалка была женой отличившегося в Отечественной войне 1812 года пожилого генерала Ермолая Фёдоровича Керна (1765-1841), годившегося ей едва ли не в дедушки. Однако трагедия неравного брака заключалась не столько в большой разнице в возрасте с мужем, сколько в том, что сфера жизненных интересов и особенности характера заслуженного военного были глубоко чужды его молодой жене, которая не могла ни любить, ни уважать его. Они были «разного поля ягоды».
Увлечённая литературой и искусством, Анна наслаждалась творческой атмосферой оленинского салона, забыв о собственных проблемах и, видимо, даже о своём неотразимом кокетстве, присущем ей с отроческих лет: «На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: моё внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. <…> В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина…» [19].

В тот вечер поэт всячески заигрывал с прелестной незнакомкой. «Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и, когда я держала корзину с цветами, Пушкин вместе с братом Александром Полторацким, подошёл ко мне, посмотрел на корзинку и сказал: «А роль змеи, как видно, предназначается этому господину?»[20] Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла».

У Олениных Анна вела себя с Пушкиным строго, без явного кокетства: смолчала, когда услышала во время ужина его игривый комплимент: «Можно ли быть такой хорошенькой!», сухо и серьёзно ответила «нет» на шутливый вопрос, не желает ли она попасть в ад, где будет много хорошеньких женщин и где можно поиграть в шарады. Отчасти такое поведение объяснялось тем, что, живя в провинции, она ещё не была хорошо знакома с произведениями Пушкина, не увлекалась его чудесными стихами.

Вторая их встреча произошла спустя 6 лет. Положение Анны Петровны тогда стало двусмысленным: она бросила мужа и жила у родителей в Лубнах. Это был уже не первый их разрыв. Супружество с Е.Ф. Керном становилось для неё с каждым годом всё невыносимее. Порой молодая женщина была на грани психического срыва. «Какая тоска! Это ужасно! Просто не знаю, куда деваться. Представьте себе моё положение – ни одной души, с кем я могла бы поговорить, от чтения уже голова кружится, кончу книгу – и опять одна на белом свете; муж либо спит, либо на учениях, либо курит. О Боже, сжалься надо мною!» – писала она 2 июля 1820 года в своём «Дневнике для отдохновения», посвящённом родственнице и подруге Феодосии Полторацкой. Заботы о маленькой дочке Катеньке, родившейся в 1818 году и часто упоминаемой в дневнике, не могли отвлечь Анну от такого настроения. Лишь тревога по поводу болезни малышки отодвигала собственные проблемы юной матери на второй план. Жаждавшая любви и понимания Анна Петровна искала утешения в любовных увлечениях, являвшихся по большей части плодом её воображения, жила в своеобразном «виртуальном» мире. Она упрекала себя за недостаточную нежность к Катеньке, которая была для неё желанным ребенком, и писала, что не хочет больше иметь детей от Керна, потому что для неё «ужасна была бы мысль не любить их». Наступление второй беременности повергло её в отчаяние: «Но этого <ребёнка> все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться» (запись от 9 августа 1820 года). Всплеск ненависти к семье Е.Ф. Керна был отчасти вызван действиями мужа, который пытался сводничать жену со своим племянником П.П. Керном, что вызывало у молодой женщины неприятие. Запись о нежелании иметь ребёнка от нелюбимого мужа, скорее всего, вызвана конкретной психологической ситуацией, поэтому не стоит рассматривать её как жизненное кредо Анны Петровны.

В Лубнах Керн подружилась с соседом по имению А.Г. Родзянко, довольно известным в своё время поэтом, знакомцем Пушкина по обществу «Зелёная лампа» и петербургским литературным кругам. К тому времени Анна Петровна была увлечённой поклонницей поэзии Пушкина, с жадностью читала его стихи и поэмы, доставляемые ей А.Г. Родзянко. Она вела оживлённую переписку со своей двоюродной сестрой Анной Николаевной Вульф, с которой в 1808-1812 годах вместе воспитывалась у дедушки И.П. Вульфа в имении Берново под Старицей. О стихах Пушкина она писала кузине с восторгом, о чем та не преминула передать поэту. Анне Петровне кузина писала по-французски: «Ты произвела сильное впечатление на Пушкина во время вашей встречи у Олениных; он всюду говорит: она была ослепительна». В одном из писем Анны Николаевны к А.П. Керн поэт сделал романтическую приписку из Байрона «Промелькнувший перед нами образ, который мы видели и никогда не увидим».

Своему приятелю Родзянко Пушкин писал об Анне Петровне в духе ироничной и несколько фривольной мужской переписки: «Объясни мне, милый, что такое А.П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь – но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю твоё дело сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый, напиши на всё это элегию или хоть эпиграмму» (письмо от 8 декабря 1824 года). В тон письму был и ответ, который Родзянко и Керн послали Пушкину 10 мая 1825 года. К примеру, Анна Петровна писала по-французски: «Уверяю вас, что он не в плену у меня!» Следующая фраза Родзянко написана по-русски: «А чья вина? – вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Фёдоровичем, снова пришло остывшее давно желание иметь законных детей, и я пропал… ради Бога, будь посредником!»

Итак, у Пушкина сложилось как бы два противоречащих друг другу впечатления об Анне Керн: промелькнувший ослепительный образ в прошлом и земная кокетливая женщина, «премиленькая вещь», живущая в разъезде с мужем и успевшая очаровать соседа по имению. Первый образ можно сравнить с расплывчатым, не проявленным снимком, хранящимся в «запасниках» памяти, который заслонён вторым, более свежим и ярким. Однако личная встреча летом 1825 года неожиданно произвела на поэта ещё более сильное впечатление, затмившее все прежние.
Анна Керн вспоминала: «Восхищённая Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тётки моей, в Тригорском, в 1825 году, в июне месяце. Вот как это было. Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова, повторяющего беспрестанно: «Простите за откровенность» и «Я весьма дорожу Вашим мнением» [21]. Как вдруг вошёл Пушкин с большой толстой палкой в руках… Тётушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, – и нельзя было угадать, в каком расположении духа он будет через минуту».

Вместо того чтобы включиться в весёлый разговор тригорского общества, Пушкин вдруг оробел перед Анной Керн, как перед таинственной незнакомкой. А ведь при первой встрече в юности он легко расточал ей игривые комплименты, а совсем незадолго до её приезда писал о ней А.Г. Родзянко во фривольном тоне. Очевидно, было в её облике что-то трогательное [22], какая-то особая душевная привлекательность, заставившая поэта забыть её сомнительную репутацию. «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем наша встреча у Олениных», – писал Пушкин А.П. Керн 25 июля 1825 года, уже после её отъезда.

Анна Петровна была женщиной поразительно красивой, кокетливой и, выражаясь современным языком, сексапильной. В весёлой и дружеской атмосфере Тригорского за нею ухаживала вся мужская половина общества: и Пушкин, и тот самый странный помещик И.М. Рокотов, над которым подшучивали окружающие, и юный друг поэта Алексей Николаевич Вульф, сын П.А. Осиповой от первого брака. Пушкина среди своих ухажёров Керн особенно не выделяла, чем давала поэту повод ревновать её к Алексею Вульфу. Волокитство нескладного И.М. Рокотова было не в счёт. Однако помимо общих беззаботных прогулок по парку, танцев на воздухе и разговоров в гостиной были, как нам представляется, минуты духовного общения поэта с Анной Петровной, которые пополняли копилку поэтических впечатлений о ней.

«Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поёт его «Венецианскую ночь» на голос гондольерского речитатива; я обещал о том известить милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит её, но пусть вообразит себе красоту и задушевность, по крайней мере, дай Бог ему её слышать», – писал Пушкин П.А. Плетневу в середине июля [23] 1825 года.

Анна Керн, внучка знаменитого оперного певца М.Ф. Полторацкого, была личностью музыкально одарённой, прекрасно играла на фортепиано, обладала красивым голосом. Её вдохновенное исполнение «Веницианской ночи» И.И. Козлова на мотив популярной баркаролы [24] запало в душу поэта. «Всё Тригорское распевает: «Не мила ей прелесть ночи» [25], и сердце моё сжимается, слушая эту песню…» – писал он Анне Николаевне Вульф 21 июля 1825 года, вскоре после её отъезда вместе с Керн. В «Венецианской ночи» воспета тоска прекрасной итальянской графини Терезы Гвичьоли [26] о безвременно умершем возлюбленном – великом английском поэте Байроне. И Пушкин, и Керн были искренними поклонниками творчества Байрона. История его любви и смерти особенно трогала их души.

Анна Петровна любила поэзию, тонко чувствовала её музыкальность и, можно сказать, была вдохновенной слушательницей. «Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество, – писала она в «Воспоминаниях». – Однажды с этой целью явился он в Тригорское с большой чёрной книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принёс её для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения…»

Памятный вечер в Тригорском состоялся примерно 10-15 июля, а несколько дней спустя Анна Керн собралась в дорогу: тётушка П.А. Осипова уговорила-таки племянницу для примирения с мужем поехать с нею в Ригу, где Е.Ф. Керн служил военным комендантом. Но впереди была последняя романтической прогулка в Михайловское, предпринятая по предложению Прасковьи Александровны ночью с 18 на 19 июля 1825 года. Как писала А.П. Керн, Пушкин находился в особом настроении, был «добродушно весёлым и любезным». По дороге он восхищался красотой природы и луной, которая «освещает прекрасное лицо».

«Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, «приют задумчивых дриад», с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетаясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать… Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Вы выглядели такой невинной девочкой; на вас было тогда что-то вроде крестика, не правда ли?» [27] – вспоминала Анна Петровна. – На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришёл утром и на прощанье принёс мне экземпляр 2-й главы «Онегина» [28] в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:Я помню чудное мгновенье…»

Прежде виденные поэтом мимолётные образы вдруг соединились с накопленными новыми впечатлениями, с ярким любовным увлечением и воплотились в стихи, увенчавшие многолетние творческие искания. Такова история рождения чудесного стихотворения.

«Чудные мгновенья» вдохновения
 
Однако не следует забывать, как писал А.М. Гордин, что «при чётко обозначенной автобиографической канве смысл стихотворения значительно шире. Это выраженное с огромной художественной эмоциональной силой душевное состояние поэта в один из кульминационных моментов его творческого развития. Стихотворение написано на одном дыхании, как экспромт. Строгость, законченность формы, выразительность, точность каждого слова, сочетается с глубиной и искренностью самых благородных, чистых чувств. До такого совершенства, такой высокой простоты русская лирика ещё не поднималась» [29].

Стихотворение «Я помню чудное мгновенье...» под заглавием «К ***» впервые было напечатано с разрешения Пушкина А.А. Дельвигом [30] на последних страницах альманаха «Северные цветы» на 1827 год:

Я помню чудное мгновенье;
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безмятежной,
В тревогах шумной суеты
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты...

В глуши, во мраке заточенья,
Тянулись тихо дни мои,
Без божества, без вдохновенья,
Без слёз, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье,
И вот опять явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьётся в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слёзы, и любовь.

Это удивительное стихотворение несёт в себе такой сильный эмоциональный заряд, что его легко принять за экспромт. «Оно вылилось у Пушкина прямо из души, было порождением внутреннего опыта и самообладания» [31], – считал Н.И. Черняев. Однако черновик стихотворения [32] (ПД № 68) свидетельствует о другом. Эта сложенная вдвое четверть фабричного листа синей бумаги [33] сохранилась в собрании известного коллекционера, литературоведа и издателя Л.Н. Майкова [34]. Верхняя часть листа оборвана, но черновики трёх последних строф позволяют судить о том, что поэт писал стихи несколько дней. По-видимому, первым импульсом к творчеству послужило известие о предстоящем отъезде Керн. Так, в черновике есть наброски стихов:
Куда ж летишь прелестный Гений

Опять покинут я –

Не сразу пришёл поэт к ключевым образам своего шедевра:

Как перелетное <виденье>
Как гений кра<соты>
Всё та же ты – мой Гений

Пушкин не сразу использует образ «Гения чистой красоты», найденный В.А. Жуковским, а как бы заново открывает его. Может быть, к этому открытию он пришёл благодаря «проявившейся» во время прогулки с Керн по саду в Михайловском картинки из прошлого: прекрасная молодая женщина с крестиком на шее слушает выступление И.А. Крылова столь самозабвенно, что это придаёт ей наивный девственный вид.

Работая над стихотворением, Пушкин постепенно отходил от многих конкретных деталей, от непосредственных впечатлений. Так, прежде чем прийти к окончательному варианту 23-го стиха «И божество, и вдохновенье», поэт перебирает варианты: «Мечты, восторг и вдохновенье», «Восторг, мечты и вдохновенье».

Интересны и варианты 13-го стиха «В глуши, во мраке заточенья»:

В изгна<ньи>
В безмолвном мраке заточенья
В степях во мраке заточенья

По словам известного пушкиниста Б.В. Томашевского, здесь «Пушкин вспоминает те тяжёлые годы, 1823-1824, когда его постигло разочарование в жизни» [35]. Ещё до приезда А.П. Керн в Тригорское душевный кризис поэта был во многом преодолён: «Душе настало пробужденье…»

К сожалению, автограф стихотворения, подаренный Керн, не сохранился. Анна Петровна познакомилась в Петербурге с М.И. Глинкой и долгие годы дружила с ним. Она вспоминала: «Он взял у меня стихи Пушкина, написанные его рукою: «Я помню чудное мгновенье...», чтоб положить их на музыку, да и затерял их, Бог ему прости! Ему хотелось сочинить на эти слова музыку, вполне соответствующую их содержанию, а для этого нужно было на каждую строфу писать особую музыку, и он долго хлопотал об этом» [36].

У Анны Петровны имелся список стихотворения, сделанный кем-то из её друзей, возможно, А.Н. Вульфом, как предполагал её сын от второго брака А.А. Марков-Виноградский. В начале 1880-х годов он продал альбом своей уже покойной матери и вложенный в него список известному коллекционеру П.Я. Дашкову [37], предупредив, что собственноручных записей Пушкина там нет. Однако Дашкову так хотелось иметь автограф знаменитого шедевра, что он дал себя уверить, будто лист со стихотворением «Я помню чудное мгновенье...» является автографом Пушкина [38]. Коллекционер дважды опубликовал его именно в таком качестве: в 1887 году в «Альбоме», изданном В.В. Комаровым, и в 1899 году в 5-м номере «Исторического вестника». Известный издатель и литературовед П.А. Ефремов показал, что опубликованный документ не автограф, а только список, поскольку «почерк положительно не пушкинский». Он заметил, что переписчик допустил орфографические ошибки в тех словах, которые великий поэт всегда писал правильно: в 6-м стихе «суэты» вместо «суеты»; в 10-м стихе слово «мечты» через «ять» [39]. Кроме того, в 13-м стихе вместо «во мраке заточенья» написано «во мраке в заточеньи», в 5-м стихе написано «в томленьи» вместо «в томленьях».

В черновом автографе Пушкина и в окончательном тексте стихотворения таких вариантов нет. И в черновике, и в списке есть одно общее отличие от последней редакции: 19-й стих читается «Как перелетное виденье». Всё это наводит на мысль, что список сделан по памяти уже после того, как автограф, вручённый Пушкиным Анне Петровне, пропал у Глинки. Ей, видимо, очень хотелось иметь на память хотя бы список стихотворения, похожий на затерянный подарок великого поэта. «Переписчик» явно не был профессиональным копиистом и писал, ориентируясь на свою зрительную память о расположении стихов на листе и на известные ему отличия от окончательной редакции. Во всяком случае, цели создать подделку он не преследовал. Издатели и комментаторы произведений Пушкина П.А. Ефремов и П.О. Морозов считали список вполне авторитетным и указывали при публикации проставленную в нем дату «1825 XIX июля» как день окончания стихотворения.

В списке стихи озаглавлены так же, как и при первой публикации: «К ***». Это вполне соответствует этикету пушкинского времени: указывать имя адресата стихов, где говорится о любви мужчины к женщине, не являющейся его супругой, было не принято даже и в списках, которые могли попасть в чужие руки, вызвать кривотолки и возмущение родственников адресата. Так, кузина А.П. Керн А.А. Оленина, давая переписывать своему знакомому посвящённое ей стихотворение Пушкина «Её глаза», просила не писать её имя в стихе «Глаза Олениной моей». Публикация этих стихов в альманахе «Северная звезда» на 1829 год без разрешения автора вызвала возмущение великого поэта, хотя вместо слова «Олениной» издатели напечатали «Элодии».

Отметим, что образ «перелётного виденья» в черновике и списке больше соответствует реальным чаяниям поэта в середине июля 1825 года. Такое выражение предполагает несколько большую продолжительность общения, чем «мимолётное виденье», и содержит в себе надежду на возвращение вдохновительницы. Слово «перелётный» Пушкин употребляет в своих поэтических произведениях лишь дважды. В «Евгении Онегине» в описании состояния природы перед дуэлью Онегина и Ленского (глава IV, строфа XXIV) упоминается «перелётная метель», то есть перелетающая с места на место и периодически возвращающаяся. В поэме «Цыганы» Алеко сравнивается с беззаботной птичкой:

И он, изгнанник перелётный,
Гнезда надёжного не знал…

В стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» выражение «перелётное виденье» несколько «режет слух». В окончательной редакции поэт заменил его на «мимолётное виденье», и идеальная гармония поэтического пространства была достигнута.
Однако тем самым, как и в «философии Лалла Рук» Жуковского, образ вдохновительницы стихотворения отдалился от своего реального прототипа: «В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далёкому, что с ним соединяется и чего с ним нет, и что для тебя где-то существует».

       «Божественная» и «мерзкая» Анна Керн

Очарование, вызванное опоэтизированным образом Анны Керн, длилось у Пушкина всего несколько дней. О ночной прогулке с нею по саду в Михайловском напоминали поэту выпрошенная у неё веточка гелиотропа и камень, о который она споткнулась. Сама Анна Петровна впоследствии утверждала, что это был просто толстый корень старого дерева. 21 июля 1825 года поэт писал Анне Николаевне Вульф, будучи уверен, что эти строки прочтёт и уехавшая вместе с нею Керн: «Всё Тригорское распевает: «Не мила ей прелесть ночи», и сердце моё сжимается, слушая эту песню… Каждую ночь я гуляю в своём саду и говорю себе: «Здесь была она… камень, о который она споткнулась, лежит на моём столе подле увядшего гелиотропа. Наконец, я много пишу стихов. Всё это, если хотите, очень похоже на любовь, но божусь вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблён, я бы, кажется, умер в воскресенье [40] от бешеной ревности, – а между тем мне просто было досадно. Но все-таки мысль, что я ничего не значу для неё, что, заняв на минуту её воображение, я только дал пищу её весёлому любопытству, – мысль, что воспоминание обо мне не нагонит на неё рассеянности среди её триумфов и не омрачит сильнее лица её в грустные минуты, что прекрасные глаза её остановятся на каком-нибудь Рижском фате с тем же пронзающим и сладострастным выражением, – о, эта мысль невыносима для меня…»

Поэтическое очарование, не допускавшее проявлений «бешеной ревности» по поводу того, что Алексей Николаевич Вульф отправился провожать своих кузин и сел в одну карету с Керн, постепенно уступает место вполне земной страсти. Пушкин желал бы, чтобы Анна Петровна тосковала о нём так же, как прекрасная Тереза Гвичьоли о Байроне.
Сохранились письма Пушкина (по-французски) к А.П. Керн, ответы которой до нас не дошли. Однако строки из писем поэта позволяют судить о том, что, по словам А.М. Гордина, она стала «партнёром поэта в своего рода литературной игре, его соавтором в создании своеобразного «романа в письмах» [41].

Заключения исследователей по поводу этих писем разделились. Так, А.М. Гордин считает, что «ироничность пушкинского тона не позволяет определить меру серьёзности любовных признаний поэта…» [42]. По мнению В.В. Синовского, письма эти, «столь пёстрые по настроению, вполне отразили те полные противоречия чувства, которые поэт питал по отношению к Керн… Письма рисуют нам эту своеобразную любовь, отливающую самыми прихотливыми красками – от головокружительной земной страсти до благоговейного, чисто эстетического поклонения перед её неземной красотой… Муки ревности, радость мимолётной ласки, остроты и даже прозрачные двусмысленности, – всё сверкает разноцветными искрами в этих семи письмах» [43].

В последнее время появилась тенденция рассматривать письма как доказательство исключительно плотского влечения Пушкина к А.П. Керн [44]. При этом цитируемые отрывки вырываются из контекста, отчего их смысл искажается. Таким некорректным приёмом можно доказать всё, что угодно: от восхищённого поклонения «четырнадцатилетнего мальчика» до чисто сексуальных устремлений поэта. В письмах Пушкина к Керн и о Керн много иронии, шутливых укоров, игривых выражений и противоречивых высказываний о предмете своего увлечения:

«Прощайте, божественная; я бешусь и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Фёдоровичу… Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтёте это письмо тайком – спрячете ли вы его у себя на груди? ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всём, что придёт вам в голову, – заклинаю вас… Если ваши выражения будут столь же нежны, как ваши взгляды, – увы! – я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же. – Знаете ли вы, что перечтя эти строки, я стыжусь их сентиментального тона… Ах вы чудотворка или чудотворица!» (25 июля 1825 года);
 «Перечитываю Ваше письмо вдоль и поперёк и говорю: милая! прелесть! божественная! … а потом: ах, мерзкая! – Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; ещё раз простите и утешьтесь, потому что от этого вы ещё прелестнее…
Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? Очень он мне нужен – разве у хорошеньких женщин должен быть характер? – главное, это глаза, зубы, ручки, ножки – (я прибавил бы ещё сердце, но ваша кузина уж очень затаскала это слово).
Вы говорите, что вас легко узнать; вы хотели сказать – полюбить вас? Вполне с вами согласен и даже сам служу тому доказательством: я вёл себя с вами как четырнадцатилетний мальчик, – это возмутительно, но с тех пор, как я вас больше не вижу, я постепенно возвращаю себе утраченное превосходство и пользуюсь этим, чтобы побранить вас». (13-14 августа 1825 года);

«Прощайте, сейчас ночь, и ваш образ встаёт предо мной, такой печальный и сладострастный: мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте, мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте и верьте моему бреду; он смешон, но искренен» (21 августа 1825 года);

«Если ваш супруг вам очень надоел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там всё семейство, берете почтовых лошадей на Остров и приезжаете… куда? В Тригорское? Вовсе нет: в Михайловское!.. Согласитесь, что проект мой романтичен! – Сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полёта, и пр. и пр. – Представляете себе удивление вашей тётушки?..» (28 августа 1825 года);

«Всерьёз ли говорите вы, уверяя, будто одобряете мой проект? У Анеты [45] от этого мороз пробежал по коже, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это вполне простительно. Захотите ли вы, ангел любви, заставить уверовать мою неверующую и увядшую душу? Но приезжайте, по крайней мере, в Псков; это вам легко устроить… Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду…» (22 сентября 1825 года).

В октябре-ноябре 1825 года в переписке Пушкина и Керн наступает перерыв. В середине октября 1825 года Анна Петровна приезжала в Тригорское с мужем. Между нею и Пушкиным произошла размолвка. Заочное примирение состоялось после того, как Керн прислала ему вновь вышедшее собрание сочинений Байрона, которое поэт так хотел иметь. Анна Николаевна Вульф писала ей 8 декабря 1825 года: «Байрон помирил тебя с Пушкиным, он сегодня же посылает тебе деньги – 125 рублей, его стоимость». Письмо самого поэта, отправленное в тот же день из Тригорского, дышит восторгом и полупритворной ревностью: «Никак не ожидал, чародейка, что Вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть – все его героини примут в моём воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах Гюльнары и Лейлы – идеал самого Байрона не мог быть божественнее. Вы – ангел-утешитель, а я неблагодарный, потому что смею ещё роптать…

Снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что по-прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны…»

Итак, Анна Петровна в письмах поэта, с одной cтороны, «божественная», «прелесть», «прекрасная и нежная», женщина с «сильно развитым органом полёта», «ангел любви», «ангел-утешитель», «чудотворка», «чародейка». С другой стороны, она же и «мерзкая», и «сладострастная» обладательница обворожительных «глаз, зубов, ручек и ножек». Её же поэт и любит, и иногда ненавидит, и «третьего дня говорил гадости».

Значение последних нелестных эпитетов и выражений поэта нередко преувеличивается, отчего возникает неверное, на наш взгляд, мнение, будто стихи «Я помню чудное мгновенье...» совершенно не отражают истинного отношения поэта к А.П. Керн в период, предшествовавший их сочинению. Так, Б.В. Томашевский, справедливо отмечая, что «данное стихотворение заключает в себе более значительное содержание, чем влюблённый мадригал хорошенькой женщине» [46], и его истолкование не следует искать только в биографии Керн, пишет: «Решительно нельзя выводить вспышку, продиктовавшую Пушкину стихи «Я помню чудное мгновенье...», ни из характера А.П. Керн, ни из характера отношения Пушкина к ней. Хотя, конечно, поводом к созданию стихотворения, направившим Пушкина к этой теме, была встреча с Керн и мгновенное увлечение ею…»

Нам представляется, что великий поэт был очарован не только внешними прелестями Анны Петровны, но и её духовным обаянием, вдохновенным пением полного драматизма произведения Козлова «Венецианская ночь», искренним увлечением и самозабвением, с которым она слушала его «Цыган». От внешнего облика вдохновительницы в стихотворении «К ***» остались только «голос нежный», «милые черты», «небесные черты». Перед нами не конкретная земная женщина с её достоинствами и недостатками, а увиденный «сквозь магический кристал» вдохновения воплощённый образ «гения чистой красоты».

Вообще говоря, письма Пушкина к Керн и о Керн, кроме первых двух (от 21 и 25 июля 1825 года), прямого отношения к сочинению стихотворения «Я помню чудное мгновенье...» не имеют. Они лишь позволяют судить о том, что у поэта образ Керн был связан с ярчайшими воспоминаниями и чувствами, способными вдохновлять на творчество.
В письме от 21 июля 1825 года Пушкин упоминал, что пишет много стихов. Он очень вдохновенно и плодотворно работал тогда над трагедией «Борис Годунов» и писал Н.Н. Раевскому (младшему): «Покамест я живу в полном одиночестве: единственная соседка, у которой я бывал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя продвигается, и я доволен этим. <…> Чувствую, что душа моя совсем созрела; я могу творить» [47].

«Борис Годунов» был, конечно, не единственным произведением, над которым работал великий поэт летом 1825 года. Одно из стихотворений того периода можно связать с именем А.П. Керн. Существует хорошо обоснованная версия, что к ней обращено известное восьмистишие «Всё в жертву памяти твоей»[48], помеченное в автографах «1825 Тригорское 22» и «Триг<орское> 23 1825». Эти даты близки к тем дням, когда Пушкин писал Анне Петровне в июле, августе и сентябре. Да и по содержанию стихи можно отнести к ней:

Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слёзы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота,
И мщенье, бурная мечта
Ожесточённого страданья.

Возможно, впечатления от встреч с Анной Петровной в Тригорском в октябре 1825 года отразились и в последних двух строках стихотворения «Цветы последние милей»:

Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.

Пушкин, судя по письмам, с нетерпением предвкушал новую встречу с Керн, но когда Анна Петровна в октябре приехала в Тригорское, они поссорились. Наполненная оживлённой перепиской разлука оказалась «живее сладкого свиданья»[49].

Нежная страсть поэта к А.П. Керн вскоре утихла, хотя иногда он все ещё с нотой ревности относился к её успехам у мужчин. 7 мая 1826 года он писал А.Н. Вульфу: «Что делает Вавилонская блудница Анна Петровна? Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Фёдоровича. Мое дело сторона, но что скажете вы? Я писал ей: вы пристроили ваших детей – это очень хорошо; но пристроили ли вы вашего мужа? Последнее гораздо более затруднительно». Речь в письме идёт, разумеется, об обычном светском флирте. Анна Петровна тогда была на позднем сроке беременности и ходила с большим животом, но оставалась прелестной, по словам сестры поэта Ольги Сергеевны, с которой Керн тесно сдружилась в Петербурге[50].

«Вавилонской блудницей» Пушкин назвал А.П. Керн, как справедливо писал Владимир Соловьёв, не всерьёз, а «в форме весёлого балагурства» [51]. Если бы поэт знал, что слова, мимолётом высказанные в частном письме, впоследствии любители покопаться в чужом «грязном белье» превратят чуть не в «визитную карточку» Анны Петровны, вряд ли он вообще написал бы их. К этому прибавляют грубую фразу Пушкина из написанного в марте 1828 года письма к С.А. Соболевскому, ухаживающему за Анной Петровной, о своей интимной близости с ней [52]. Фантастические подробности их эротических отношений на все лады смакуются в публикациях «жёлтой» прессы, помещённых в Интернете. В итоге получается образ женщины лёгкого поведения, никак не подходящей на роль вдохновительницы шедевра «Я помню чудное мгновенье...».

Анна Петровна, конечно, таковой не была, как и не являлась ни образцом женской целомудренности, ни безупречной матерью. Ненавистного мужа она бросила в начале 1826 года, несмотря на беременность. Две её старшие дочери Екатерина и Александра воспитывались в лучшем женском учебном заведении Петербурга – Смольном институте благородных девиц, младшая дочь Ольга[53], названная в честь О.С. Пушкиной и её крестница, жила то с матерью, то у родственников и умерла от детской болезни в 1833 году.

А.П. Керн пережила немало искренних сердечных увлечений, среди которых и А.Н. Вульф, и С.А. Соболевский. Её положение «соломенной вдовы» давало поводы для грязных светских сплетен. Сын О.С. Пушкиной, в замужестве Павлищевой, Л.Н. Павлищев писал: «Присущая Анне Петровне весёлость и врождённое, вполне, однако, добродушное, можно сказать, милое кокетство подавало зачастую пищу недоброжелательным, злым языкам, распускавшим об Анне Петровне ни на чём не основанные самые неправдоподобные слухи… Незлобная Анна Петровна сказала однажды Александру Сергеевичу и моей матери, как это сообщила мне последняя, следующие слова: «Неужели, друзья мои, вы думаете, что я такая пошлая дура, чтобы не вникнуть в мораль басни: «собаки полают, собаки отстанут»? Совесть моя совершенно чиста: никому зла не делала, не делаю и делать не буду; зла не желала, не желаю и желать не стану, а кто не в мою пользу открывает широкий рот, тому от души прощаю да низко кланяюсь…» [54]. Это лучший ответ из уст самой Анны Петровны ушедшим в мир иной и современным любителям посплетничать об её интимной жизни.

Как многие яркие личности, Керн доныне подвергается недоброжелательной критике одними людьми и вызывает уважение и восхищение у других. В Риге в 1990 году на средства Латвийского фонда культуры установлен бюст А.П. Керн к 180-летию со дня её рождения. Бюст находится у церкви Петра и Павла, которую она посещала, когда жила в Риге с мужем. Комендантский дом, где проживали супруги Керн, располагался рядом с этой церковью и до наших дней не уцелел. Церковь стоит на берегу Даугавы в черте старой крепости (ул. Цитаделей). Анна Петровна была глубоко верующим человеком. Видимо, это свойство её души имело важное значение для автора бюста Лигиты Ульмане, изобразившей Керн с печально-задумчивым, молитвенным выражением лица.

Несмотря на все несовершенства и небезгрешность натуры, А.П. Керн оставалась обаятельной личностью. Её открытый нрав, лёгкое остроумие, музыкальность, эмоциональность, добродушие и отзывчивость вкупе с очаровательной внешностью помогали поддерживать многолетнюю дружбу с семьями Дельвигов, Пушкиных, Павлищевых, с Д.В. Веневитиновым, М.И. Глинкой и многими другими умными и интеллигентными людьми. В конце 1820-х годов она квартировала рядом с Дельвигами, и Антон Дельвиг в узком кругу с юмором называл её «женой № 2» и даже подарил экземпляр поэмы Баратынского «Бал» с подписью «Жене № 2 от мужа безномерного».

В 1828-1829 годах Анна Петровна часто общалась с А.С. Пушкиным, который нередко бывал у неё один или с друзьями, писал ей в альбом шуточные стихи и переводил с французского записанные туда чьи-то неуклюжие опусы вроде:

Если в жизни поднебесной
Существует дух прелестный,
То тебе подобен он,
Я скажу тебе резон:
Невозможно!

По просьбе Керн Пушкин прислал ей на память о чтении им поэмы «Цыганы» в Тригорском отдельное издание этого произведения с церемонной надписью на обёртке: «Её Превосходительству А.П. Керн от Господина Пушкина, усердного её почитателя».
Обстановка на квартире Анны Петровны была такова, что иногда поэт сочинял при ней лирические стихи. Однажды, сидя на маленькой подножной скамеечке [55] хозяйки, Пушкин написал на каком-то листке стихотворение «Приметы», которое потом внёс в альбом А.А. Олениной. Анне Петровне достался потрёпанный, исчерканный вдоль и поперёк черновик этих стихов, который у неё видел литератор А.И. Подолинский [56], посвятившей ей стихотворение «Портрет»:

Когда стройна и светлоока
Передо мной стоит она,
Я мыслю: Гурия Пророка
С небес на землю сведена… [57].

На одном из вечеров у Дельвигов Пушкин спародировал две последние строки:

Я мыслю: в день Ильи Пророка
Она была разведена…

Анна Петровна тогда старалась всячески привлечь внимание Пушкина: однажды каталась с ним на лодке, подарила в знак благодарности за посвящённые ей стихи кольцо, приняла от него перстень в качестве ответного подарка. С ревностью писала она об ухаживаниях поэта за А.А. Олениной. Может, действительно была между Керн и Пушкиным та интимная связь, о которой поэт писал Соболевскому. Однако всё это отстояло очень далеко от ярких чувств к ней поэта, которые летом 1825 года способствовали рождению шедевра «Я помню чудное мгновенье...».

Последующие годы принесли Керн не только много горя, испытаний, но и долгожданную любовь, верную и счастливую. Жила она в материально стеснённых обстоятельствах, потеряла мать, двух младших дочерей – Александру и Ольгу. Пережила Анна Петровна несколько сердечных драм, пока в конце 1830-х годов горячая любовь не связала её с троюродным братом Александром Васильевичем Марковым-Виноградским (1820-1878), за которого она вышла замуж в 1842 году после смерти Е.Ф. Керна. Несмотря на то что муж был её на 20 лет моложе, он до самой смерти благоговел перед нею и очень любил. Его «Дневник» наполнен самыми нежными воспоминаниями:
«Я помню приют любви, где мечтала обо мне моя царица... где поцелуями пропитан был воздух, где каждое дыхание её было мыслью обо мне. Я вижу её улыбающуюся из глубины дивана, где она поджидала меня... Никогда я не был так полно счастлив, как на той квартире!» (25 марта 1850 года);
«Благодарю тебя, Господи, за то, что я женат! Без неё, моей душечки, я бы изныл скучая. Все надоедает, кроме жены, и к ней одной я так привык, что она сделалась моей необходимостью! Какое счастье возвращаться домой! Как тепло, хорошо в её объятьях. Нет никого лучше, чем моя жена» (3 ноября 1849 года)[58].

Марковы-Виноградские жили в материальном отношении очень скромно: ни Александр Васильевич, ни позднее сын Александр Александрович, родившийся до заключения официального брака в 1839 году, не смогли сделать успешной карьеры, несмотря на свои таланты. Нужду помогали переносить тёплые отношения в семье. 9 января 1852 года Анна Петровна писала золовке Е.В. Бакуниной: "Бедность имеет свои радости, и нам всегда хорошо, потому что в нас много любви. За всё, за всё благодарю Господа! Может быть, при лучших обстоятельствах мы были бы менее счастливы"[59].

В старости, как многие люди, Анна Петровна была не лишена всяческих странностей и тщеславия. Об этом поведал миру В.Д. Рокотов, в доме которого Марковы-Виноградские жили в конце 1860-х годов. Перепечатывая рассказ Рокотова из журнала «Север» за 1892 год в «Историческом вестнике» за 1899 год, В. Тихонов замечает: «Как видите, не особенно привлекательными красками г. Р-в рисует старушку А.П. Керн, а между тем посмотрите, как заботливо, бережливо и даже любовно относится к ней её муж, человек далеко ещё не старый, во всех отношениях порядочный, умный и образованный. За что? Былая красота уже утрачена, прежнюю грацию сменило неряшество, изящную кокетливость – старческое брюзжание… Нет, надо полагать, что была в Анне Петровне какая-то внутренняя, духовная привлекательность… Одной красоты мало. Красотой можно увлечься, обезуметь от страсти, но страсть быстро гаснет, как только исчезнет красота. А Анну Петровну любили до самого преклонного возраста»[60].

        «Гений чистой красоты»:
     Анна Керн, императрица Елизавета Алексеевна
     или «Мадонна» Рафаэля? Образ или формула?

В конце 1850-х – начале 1860-х годов А.П. Маркова-Виноградская написала и опубликовала очень ценные, интересные и достоверные, за исключением нескольких мелочей, мемуары об А.С. Пушкине, А.А. Дельвиге, В.Д. Веневитинове, М.И. Глинке и других выдающихся людях, с которыми свела её судьба. Стараясь быть до конца правдивой, она не скрыла одного обстоятельства, связанного с вручением ей Пушкиным стихотворения «Я помню чудное мгновенье...» 19 июля 1825 года: «Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, я не знаю».
В отличие от самой мемуаристки, пушкиноведы взялись на разные лады интерпретировать поведение Пушкина. Так, академик Н.Н. Скатов пишет: «Сейчас с большой долей уверенности можно предположить, что же «промелькнуло тогда в голове поэта». Не промелькнуло ли опасение, что эти стихи будут приняты Анной Петровной и другими за её портрет и «облик» и за историю их отношений? А ведь так и случилось. Иной раз стихотворение даже печатают под названием «А.П. Керн»[61].

Такого же мнения придерживается и Н.В. Забабурова. Развивая совершенно справедливую мысль Б.В. Томашевского о неправомерности чисто биографической трактовки стихотворения «Я помню чудное мгновенье...», она пишет: «Может быть, и сам Пушкин, передавая Анне Керн свой дар, вдруг понял, что его стихотворение с этого момента получит иное, в сущности ложное и неполное, толкование, и потому усомнился и даже внутренне воспротивился своему порыву? Но было поздно. А стихи эти сделали из Анны Керн живую легенду, и пушкинская строчка "Я помню чудное мгновенье...» даже выбита на её надгробии» [62].

Нам представляется маловероятным, чтобы поэт во время прощания с очаровавшей его женщиной думал о толковании своего стихотворения читателями. Судя по его письму к Анне Николаевне Вульф от 21 июля 1825 года, в этот момент Пушкин был охвачен чувством досады, что не он, а Алексей Вульф поедет провожать А.П. Керн и её родственниц до ближайшей станции. Логичнее предположить, что поведение Пушкина объясняется своего рода кокетством «четырнадцатилетнего мальчика» и что он вырвал у Анны Петровны листок со стихотворением, чтобы заставить её подольше уговаривать его вернуть подарок и тем привлечь особое внимание к собственной персоне. В пользу этого говорит и сама форма преподнесения стихов среди неразрезанных листов первой главы «Евгения Онегина». Впрочем, наверняка утверждать это мы не берёмся.

Третья версия заключается в том, что стихи попали к Анне Петровне совершенно случайно и предназначались другому адресату. С.Г. Ржеутский в рамках версии о «потаённой любви» Пушкина к императрице Елизавете Алексеевне Романовой, супруге Александра I, пишет: «Елизавету Алексеевну с ходу влюблявшийся Пушкин-лицеист впервые увидал в Царскосельском парке[63]. И был поражён её красотой… Прошли годы... Создано "Чудное мгновенье". Его Пушкин считал всплеском чистого и красивого юношеского чувства и после него не написал больше ни одного посвящения своей тайной любви. Он тщательно скрывал подлинного адресата своего посвящения, поскольку, узнай об этом общество или Александр I, последствия могли оказаться самыми печальными.

При краткой встрече Александра Пушкина с Анной Керн в Михайловском [64], куда она заехала, оригинал стихотворения случайно оказался в её руках. Она долго упрашивала Пушкина отдать ей это "любовное послание", хотя оно не имело к ней никакого отношения. Поэт готовился передать сложенный вчетверо лист бумаги, вложенный в только что увидевшую свет первую главу «Евгения Онегина» (своё необычное послание) лично Елизавете Алексеевне, которая должна была проезжать в Таганрог через Псковскую губернию и на почтовой станции Опочка остановиться на моление. Накануне Карамзин прислал Пушкину письмо, в котором сообщал о том, что Елизавета Алексеевна очень интересуется его новыми произведениями [65].
Но всё расстроила Керн. Пушкин поступил правильно, отдав это стихотворение своей гостье. Если оно посвящено не Керн, размышлял он, то кому же? Начнут докапываться, что-де и как-де, а в литературных кругах и салонах быстро сплетут интригу...» [66].

Рассуждения Ржеутского, на наш взгляд, неубедительны. Поведение Пушкина в этой версии выглядит, по меньшей мере, странным. Для чего и от кого было поэту прятать листок со стихотворением, где имя адресата не указано, в неразрезанный экземпляр своей поэмы? Неужто чтобы тут же «случайно» подхватить его и преподнести А.П. Керн? Зачем вообще было заранее, почти за два месяца до предполагаемой встречи готовить «послание» к Елизавете Алексеевне, которая останавливалась на станции Ашево близ Святогорского монастыря 6 сентября 1825 года? Серьёзно больная императрица во время своего переезда никого не принимала, кроме самых приближённых особ. Отношения Пушкина с нею вовсе не были близкими. Вряд ли опального поэта допустили бы к ней. 6 сентября довольная спокойной обстановкой Елизавета Алексеевна писала своей матери: «Никаких визитов, никаких записок, на которые нужно отвечать, никого, кто бы постоянно отвлекал по пустякам» [67]. Ни прямых, ни косвенных свидетельств о встрече Пушкина и Елизаветы Алексеевны во время её путешествия в Таганрог не имеется.

Наивны рассуждения Ржеутского и о возможных интригах в литературных салонах по поводу адресации стихотворения к Елизавете Алексеевне и грозной реакции на это Александра I, как и предположение о том, что императрица не только была поклонницей творчества влюблённого в неё Пушкина, но и «тоже его тайно любила».

Сторонницей адресации стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» к Елизавете Алексеевне является увлёкшаяся пушкиноведением писательница К.П. Викторова [68]. Она пытается доказать, что императрица Елизавета Алексеевна была «утаённой любовью» Пушкина, причём её образ нашёл самое широкое отражение в произведениях поэта. В рамках этой версии К.П. Викторова относит стихотворение «Я помню чудное мгновенье...» к Елизавете Алексеевне, указывая на его связь со стихами «К ней», по мнению писательницы, тоже обращёнными к императрице. Других обоснований своего утверждения Викторова не приводит, строя аргументацию на неубедительном доказательстве, что к Анне Керн стихи не имеют никакого отношения. Вся работа написана как бы «в пику» исследованиям «академистов». Комментируя ситуацию при вручении стихотворения Анне Керн, писательница без тени сомнения пишет: «Нашла вчетверо сложенный листок и сказала: «Это мне подарок, спасибо». «Но позвольте!» – вот что хотел сказать Пушкин».

Викторова склонна каждую строчку стихотворения трактовать буквально, с примитивно-биографической точки зрения. Например, к стиху «Рассеял прежние мечты» её пояснение таково: «Что же, Пушкин непрестанно с 1819 года о ней (т.е. о Керн) «мечтал»?». В «доказательствах» писательницы вообще содержится множество грубых ошибок и неточностей[69], необоснованных атрибуций [70] и прочих «перлов».
 
Императрица Елизавета Алексеевна (1779-1826), урождённая принцесса Луиза-Мария-Августа Баденская, действительно была очень красивой и достойной, хотя и небезгрешной по молодости женщиной с нелёгкой судьбой. В 1810-е годы она выглядела весьма моложавой и привлекательной, при посещениях Лицея очень непринуждённо и приветливо обращалась с лицеистами и профессорами, умея каждому сказать доброе слово. В лицейские и первые послелицейские годы поэт был очарован ею, как, впрочем, и некоторыми другими дамами бальзаковского возраста: Е.А. Карамзиной, Е.И. Голицыной.

Сложное, почти опальное положение Елизаветы Алексеевны при дворе и её смиренное поведение привлекали к ней внимание оппозиционно настроенной интеллигенции. В 1818 году А.С. Пушкин посвятил ей стихотворение «На лире скромной, благородной…», заканчивающееся такими строками:

Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Кастилийский ток шумел,
Я, вдохновлённый Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламенённою душой
Я пел на троне добродетель
С её приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.

Публикуя стихи в 1819 году в 10-й книге журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» поэт дал им церемонное название: «Ответ на вызов [71] написать стихи в честь Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны». На наш взгляд, здесь речь идёт не об «утаённой любви» [72] Пушкина, а, скорее всего, о благоговейном поклонении и восхищении перед императрицей.

Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» не имеет отношения к императрице Елизавете Алексеевне, прежде всего, потому, что сохранились автографы А.С. Пушкина, где поэт сам явно указал имя адресата своего шедевра – Анны Петровны Керн. Это два написанных рукой поэта перечня его стихотворений для двухтомного издания сочинений, вышедшего в 1829 году. Перечни происходят из собрания Л.Н. Майкова, ныне хранящегося в Пушкинском доме [73]. Первый список Пушкин сделал на оборотной стороне чернового автографа стихотворения «Ещё дуют холодные ветры», датируемого маем-июнем 1828 года. Там стихотворение «Я помню чудное мгновенье...» обозначено так:
4 – Кернъ.

Смысл значков, которыми в этом списке поэт пометил каждое стихотворение, раскрыл Б.В. Томашевский в своей книге «Пушкин», вышедшей в Ленинграде в 1925 году. Знак « – » Пушкин поставил перед названиями лирических стихотворений. Послания и посвящения он пометил иначе. Таким образом, поэт сам указал жанр своего шедевра.

Второй перечень написан карандашом на обороте чернового письма к А.Х. Бенкендорфу от 27 апреля 1827 года. Девятым по счёту значится произведение «к Кернъ А.П.К.», в котором нельзя не видеть стихотворения «Я помню чудное мгновенье...», опубликованного во втором томе издания сочинений Пушкина 1829 года. Списки были составлены поэтом для себя, поэтому исключена возможность намеренного изменения им адресатов стихотворений.
Итак, вдохновительницей и адресатом стихотворения «Я помню чудное мгновенье...» («К ***»), несомненно, является Анна Петровна Керн, несмотря на все её несовершенства. Однако не следует забывать, что это произведение является именно лирическим стихотворением, увенчавшим многолетние творческие искания поэта, а не посланием, посвящением или мадригалом. Его нельзя трактовать как банальное признание в любви.

Как ни странно, авторы многих публикаций, посвящённых А.П. Керн и стихотворению «Я помню чудное мгновенье...», либо забывают, либо просто не знают о существовании двух авторских перечней поэта, где он явно указал имя своей вдохновительницы. Так. Э.С. Лебедева считает: «Легендарной трактовкой отношений А.С. Пушкина и А.П. Керн мы обязаны самой Анне Петровне. Это она побудила в 1827 году А.А. Дельвига напечатать посвящённое ей стихотворение в альманахе «Северные цветы», а спустя 22 года после смерти великого поэта опубликовала свои воспоминания, из которых читатели в конечном счёте и узнали, что <стихи> «Я помню чудное мгновенье...» адресованы ей».
 
Далее автор пишет об использовании образа «гения чистой красоты» из стихотворения В.А. Жуковского «Лалла Рук», обращённого к императрице Александре Фёдоровне: «Пушкин, цитируя «гения чистой красоты», посягнул на одну из литературных масок императрицы… Переадресовка литературной маски более чем известного лица была со стороны Пушкина, во-первых, некоторой дерзостью, а во-вторых, содержала намёк на вторичность адресата» [74].

Рассуждения эти некорректны уже потому, что «литературной маской» императрицы Александры Фёдоровны была, как следует из переписки современников, «Лалла Рук», а не «Гений чистой красоты». В статье Э.С. Лебедевой имеется ряд других неточностей [75], приведших автора к сомнительным выводам.

К сожалению, не придаёт значения двум собственноручным перечням поэта, где он указал имя А.П. Керн как адресата своего шедевра «Я помню чудное мгновенье...», академик Н.Н. Скатов. Подчёркивая связь «Гения чистой красоты» в пушкинском шедевре и в написанных ранее произведениях В.А Жуковского, прежде всего в статье «Рафаэлева Мадонна», уважаемый учёный приходит к выводу, что «в поэзии Жуковского «гений чистой красоты» – лишь бесплотный символ вдохновения, знак появления только поэзии и потому обескровливающий её саму. В этом смысле Пушкин явно больше, чем стихам Жуковского, обязан его статье: ведь за нею – Рафаэль…».
«В стихах Пушкина создан образ, родственный «Сикстинской Мадонне», – вполне справедливо замечает Н.Н. Скатов. Однако, увлёкшись своей идеей, он это родство интерпретирует слишком буквально: «Гений чистой красоты» в пушкинских стихах – не Керн. Стихи написаны, так сказать, безотносительно к Керн… «К ***» в данном случае вовсе не условный знак, не обычное для Пушкина деликатное сокрытие определённого лица. Здесь есть обращение к столь высокому, небесному и необъятному, что не может и не должно быть определено в обычном смысле.
<…>
В стихах Пушкина есть обращение к бесконечности, «К ***», к «Мадонне» Рафаэля, никогда Пушкиным не виденной, но угаданной [76].
<…>
Так что это пушкинское произведение создано не на тему Анны Петровны, а на тему «Сикстинской Мадонны» и есть не результат мгновенного порыва, а итог долгого пути»[77].
Анне Петровне Керн Н.Н. Скатов отводит роль «повода» для сочинения стихотворения «Я помню чудное мгновенье…»: «А что же Анна Петровна Керн? Не при чём? Конечно, очень при чём. Важно, что в этот момент, в трудную минуту, она оказалась рядом, что было живое, неподдельное увлечение, что всё на нём замкнулось, что оно было искрой, взметнувшей пламя гениального произведения. И всё же она была лишь поводом, который помог вызвать образ великого видения в пору душевного пробуждения поэта…» [78].

С таким заключением нельзя полностью согласиться. Яркие впечатления Пушкина от встреч и общения с А.П. Керн, испытанное им сильное чувство к ней действительно помогли образам (но не конкретно «Мадонне» Рафаэля), многие годы созревавшим в «творческой лаборатории» поэта, оформиться и воплотиться в гениальные стихи. В них форма и содержание находятся в такой изумительной гармонии, когда, выражаясь языком философии, «содержание оформлено, а форма содержательна» в полном смысле слов. Так что А.П. Керн была не просто «поводом», а подлинной вдохновительницей пушкинского шедевра.

Тем не менее, не следует отождествлять реальную А.П. Керн с «Гением чистой красоты», ведь поэт прямо так её не называет, а дает этот образ в сравнении с её явлением как вдохновительницы, в самый момент явления воплотившей в себе идеал духовной и телесной красоты.

Образ «Гения чистой красоты» у Пушкина не прост, он воспринимается в контексте стихов во многом субъективно, на уровне подсознания, поэтому его нелегко объяснить словами. У пушкиноведов нет единства мнений на этот счёт. В конце XIX века, исследуя связь стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» Пушкина и «Лалла Рук» Жуковского, Н.И. Черняев пришёл к выводу, что «Пушкин творил самостоятельно, а не подражал Жуковскому». Резюме этого автора подкупает искренней восторженностью и поэтичностью: «Я помню чудное мгновенье…» – одно из гениальнейших стихотворений Пушкина, изумительно прекрасное по музыкальности стиха, по изяществу формы, по глубине содержания, возвышенности и искренности чувства. <…> Под обаянием красоты в поэте пробуждались и ярко сказывались и религиозное чувство с его высокими порывами, и художественное творчество, и способность жить самой полной жизнью, и способность плакать благодатными слезами счастья и любви» [79].

В советский период атеистическое мировоззрение накладывало соответствующий отпечаток на суждения учёных. В начале 1940-х годов В.В. Виноградов писал: «В стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» Пушкин воспользовался символикой Жуковского, спустив её с неба на землю, лишив её религиозно-мистической основы»[80].

Почти то же самое мнение высказывал в конце 1950-х годов Н.Л. Степанов: «Гений чистой красоты» у Пушкина – земной, реальный, в нем нет ничего сверхъестественного… Пушкинское послание противостоит своей земной, чувственной страстностью серафической поэзии Жуковского» [81]. Однако трудно выдержать чисто материалистический тон, когда речь идёт о поэтическом вдохновении, и тот же автор отмечает: «Гений чистой красоты» – это и видение поэта, и в то же время облик прекрасной женщины, пронесённый им через долгие годы жизненных бурь и волнений. <…> Пушкин стремился образом «Гения чистой красоты» оттенить чистоту, непосредственность поэтического вдохновения…» [82].

Нередко образ «Гения чистой красоты» называют «формулой». Так, Б.В. Томашевский считал: «Пушкин воспользовался формулой Жуковского, хотя и не для того, чтобы воспроизвести поэтическую философию Жуковского, а чтобы возвести воспеваемый образ на высоту, равную по чистоте лирическим образам Жуковского» [83]. Похожее мнение высказывает Н.Н. Скатов: «Пушкин усвоил формулу Жуковского и уже в стихах изобразил неизобразимое: явленное чудо, пролетевшее видение» [84].
На наш взгляд, слово «формула» в этих суждениях неудачно, хотя и очевидно, что авторы придают ему совсем не такое значение, как в точных науках. Поэзия живёт не формулами, а образами, несмотря на то что форма их выражения исключительно важна. Ритмическое построение строф, стихотворный размер, точность и последовательность рифм, ёмкие метафоры и эпитеты, гармония звуков – всё это помогает поэту высказать невыразимое словами и воспринимаемое подсознательно, то есть сердцем, а не рассудком. Без поэтических образов сочинение стихов превращается в рифмоплётство. «Гений чистой красоты» и у Пушкина, и у Жуковского – это образ, а не формула.

В приведённых цитатах слово «формула» можно было бы легко заменить, например, словосочетанием «поэтическая находка», и содержание бы от этого только выиграло. Однако сам по себе «формульный» подход к поэзии не столь безобиден и может привести к неточному пониманию поэтических образов. Так, Ю.М. Лотман писал: «Искреннее чувство Пушкина к А.П. Керн, когда его надо было выразить на бумаге, характерно трансформировалось в соответствии с условными формулами любовно-поэтического ритуала. Будучи выражено в стихах, оно подчинилось законам романтической лирики и превратило А.П. Керн в "гений чистой красоты" (то, что Пушкин воспользовался здесь цитатой из стихотворений Жуковского… лишний раз подчёркивает литературную условность этого образа)» [85].
Следуя такой логике, видный учёный приходит к странному выводу, что в письме от 28 августа 1825 года «Пушкин нашёл более яркую и индивидуальную, чем в стихах, формулу того, что связывало его с Керн: «Ненависть к преградам, сильно развитый орган полёта» [86]. Образы «мимолётного видения» и «гения чистой красоты», несомненно, гораздо точнее, ярче и прекраснее, чем приведённые слова из письма.

Другой разновидностью «формульного» подхода к стихотворению «Я помню чудное мгновенье...» является приписывание образам узкого символического значения. Стремясь исполнить своего рода «социальный заказ» советского периода и показать, что лирика Пушкина не связана с религиозной сферой, А.И. Белецкий так «дешифрует» поэтический язык великого поэта: «Божество – это искусство, пророк божий – это поэт; алтарь – это его рабочий стол, а молитва – сладкие звуки его слов, подчинённых метру и ритму» [87]. «И божество, и вдохновенье, / И жизнь, и слёзы, и любовь» А.И. Белецкий относит сугубо к области художественного творчества и приходит к заключению: «Любовная тематика в данном стихотворении явно подчинена другой, философско-психологической тематике, и основной его темой является тема о разных состояниях внутреннего мира поэта в соотношениях этого мира с действительностью». Он считал, что стихотворение не следует включать в любовную лирику Пушкина, а биографический комментарий для его восприятия не важен. Дальнейший вывод А.И. Белецкого резко сужает «поэтическое пространство» пушкинского шедевра: «Совершенно второстепенным нам представляется имя реальной женщины, которая вознесена затем на высоту поэтического создания, где реальные черты её исчезли, а сама она стала обобщением, ритмически упорядоченным словесным выражением некоей общей эстетической формы».

В такой «общей эстетической форме» исчезает всё очарование, вся сила духовного воздействия стихотворения «Я помню чудное мгновенье…». Не случайно Б.В. Томашевский, соглашаясь с А.И. Белецким в частностях, не полностью принимает его заключение и пишет, что «любовь представлена в стихотворении не на равных правах с вдохновением, слезами и прочим. Всё-таки это основная тема стихотворения, определяющая его сюжет… Недаром оно в самом заголовке («К ***») адресовано любимой женщине, хотя бы и не названной, хотя бы и изображённой в отвлечённом и обобщённом образе идеальной женщины. <...> она <Керн> своевременно явилась, и Пушкин не столько вспомнил, сколько забыл всё, что знал о ней, ослеплённый её обликом. И чувство любви завершило полноту пробуждения: за божеством, вдохновением, слезами явилась всё венчающая любовь» [88].

Пушкинисты в своём большинстве с выводами Белецкого также не согласны. В качестве типичного примера приведем мнение Н.Л. Степанова: «В этом стихотворении слились в нерасторжимом единстве факты биографии поэта, его чувства и переживания, с описанием творческого вдохновения, посетившего поэта» [89].


       Резюме

Лирическое стихотворение «К ***» («Я помню чудное мгновенье…») увенчало многолетние творческие поиски Пушкина на тему, поднятую в ранних произведениях «Наслаждение», «К ней» («В печальной праздности я лиру забывал…»), «Возрождение», о пробуждении души и возвращении вдохновения под влиянием мимолётного явления красоты и чувства любви.

Пушкин развил и довёл до совершенства образы мимолётного явления прекрасного и «Гения чистой красоты» [90], найденные В.А. Жуковским в стихотворениях «Лалла Рук», «Явление Поэзии в виде Лалла Рук», «Я Музу юную, бывало…» и, прежде всего, в эссе «Рафаэлева Мадонна». Сохранившийся черновик последних трёх строф стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» свидетельствует о том, что великий поэт не подражал В.А. Жуковскому, а как бы заново открыл эти образы, придал им более совершенное звучание, возвышающее земную красоту до красоты небесной, духовной, но при этом не теряющей своего земного очарования.

Адресатом и вдохновительницей стихотворения «К ***» («Я помню чудное мгновенье…») является Анна Петровна Керн. Это подтверждается биографическими фактами двух встреч с нею в 1819 и 1825 годах и вручением ей автографа в Тригорском 19 июля 1825 года, а также записями рукой самого Пушкиным названия стихотворения «Кернъ» и «к Кернъ А.П.К.» в двух черновых перечнях произведений, предназначенных для публикации в двухтомнике, вышедшем в 1829 году.

Предположение С.Г. Ржеутского и К.П. Викторовой об адресации стихотворения к императрице Елизавете Алексеевне, в пользу которого авторы приводят неубедительные косвенные аргументы, полностью опровергается данными фактами.

Условные обозначения в списках «Кернъ» и «к Кернъ А.П.К.» Пушкин сделал исключительно для себя, вероятно, чтобы не путать стихотворение с другими, имеющими название «К ***». В подаренном А.П. Керн автографе, судя по известному списку, стихотворение названо «К ***», как и в двух прижизненных публикациях, поэтому не следует публиковать его под названиями «Керн», «К А.П. Керн» и подобными таковым.
Значок, проставленный Пушкиным в одном из списков, подтверждает, что это именно лирическое стихотворение. Не следует считать стихи «Я помню чудное мгновенье…» посланием, посвящением или любовным признанием, хотя любовь, венчающая пробуждение души, вдохновляющая на творчество и рождающая ощущение полноты жизни, является ведущей темой.
Противоречивые высказывания Пушкина об Анне Петровне Керн в письмах к ней и о ней, написанных после её отъезда из Тригорского, перипетии их дальнейших отношений, равно как и её двусмысленное положение в светском обществе, порождавшее осуждение и сплетни, не имеют существенного значения для атрибуции и восприятия стихотворения «Я помню чудное мгновенье…».

Возвышенный, опоэтизированный образ вдохновительницы стихотворения перекликается с образом Богоматери в эссе Жуковского «Рафаэлева Мадонна». Однако это не даёт основания утверждать, что название «К ***» предполагает обращение к Мадонне.

Неприемлема как чисто биографическая, так и совершенно отвлечённая от событий жизни Пушкина трактовка стихотворения «Я помню чудное мгновенье…». Для его глубокого понимания важны и связанные с историей написания факты биографии Пушкина, в частности его встречи и общение с А.П. Керн, и знание преемственности ключевых поэтических образов с многолетними творческими поисками великого поэта и произведениями В.А. Жуковского «Рафаэлева Мадонна», «Лалла Рук», «Я Музу юную, бывало…», и учёт философско-психологического подтекста об изменении состояния внутреннего мира лирического героя. Помимо такого вдумчивого прочтения стихотворения для увлечённого читателя не менее важно интуитивное восприятие пушкинского шедевра сердцем, а не рассудком, позволяющее насладиться им в полной мере.


От автора: Поэтическую версию истории взаимоотношений Анны Керн и Александра Пушкина читайте на странице: http://stihi.ru/2008/08/29/1212


       Ссылки и комментарии

1 Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. – М. Языки русской культуры, 2000. Т. 2. С 595-603. (Комментарий О.Б. Лебедевой).
2 Подробнее см. там же.
3 Сочинения В.А. Жуковского / Под ред. П.А. Ефремова. – Спб.: Издание И.И. Глазунова, 1878. Т. 5. С. 325-327.
4 Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. – М.: Классика, 1999. С. 365.
5 Сочинения В.А. Жуковского / Под ред. П.А. Ефремова. – Спб.: Издание И.И. Глазунова, 1878. Т. 5. С. 327-328.
6 Жуковский В.А. Рафаэлева Мадонна // Сочинения В.А. Жуковского / Под ред. П.А. Ефремова. – Спб.: Издание И.И. Глазунова, 1878. Т. 5. С. 465-469. Авторская цитата из стихотворения «Лалла Рук».
7 Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. – М.: Классика, 1999. С. 368.
8 Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. – М. Языки русской культуры, 2000. Т. 2. С 623. (Комментарий А.С. Янушкевича).
9 Там же. С. 600.
10 Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные рукописи. – М.-Л.: Academia, 1935. С. 490-492.
11 Письма цитируются по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1949. Т. 10. С. 75, 32.
«Тристрам Шанди» – название романа известного английского писателя Лоренса Стерна (1713-1768).
12 Имя вдохновительницы этих стихов достоверно неизвестно. Комментаторы связывают их с Екатериной Бакуниной, с императрицей Елизаветой Алексеевной и другими.
13 Это стихотворение впервые опубликовано спустя 9 лет после написания в «Невском альманахе» на 1828 год.
14 Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1962. С. 296-299.
15 Подробнее об этом романе, пометах Пушкина в его тексте и их связи с перепиской поэта с А.П. Керн см.: Вольперт Л.И. Пушкин в роли Пушкина. – М.: Языки русской культуры, 1998.
16 Вацуро В.Э. Избранные труды. – М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 343.
17 Первым браком Прасковья Александровна была замужем за Николаем Ивановичем Вульфом, родным братом матери А.П. Керн Екатерины Ивановны Полторацкой, урождённой Вульф.
18 Елизавета Марковна Оленина приходилась родной сестрой отцу А.П. Керн Петру Марковичу Полторацкому (1775 – после 1851).
19 Здесь и ниже «Воспоминания» А.П. Керн цитируются по изданию: Керн А.П. (Маркова-Виноградская). Воспоминания, дневники, переписка. – М.: Правда, 1989.
20 В оригинале фраза приведена на французском языке.
21 В оригинале фразы И.М. Рокотова приведены на французском языке.
22 О трогательном впечатлении от внешности А.П. Керн писал в своём дневнике А.В. Никитенко: «…меня больше всего привлекла в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбке, в звуках голоса» (Никитенко А.В. Записки и дневники 1826-1877 годов. – Спб.: 1893. Т. 1. С. 225-226).
23 Это письмо было отправлено только 3 августа 1825 года.
24 Известный романс М.И. Глинки на первые три строфы этого стихотворения тогда ещё не был написан.
25 Строки из «Венецианской ночи» И.И. Козлова, перекликавшиеся с настроением Пушкина после расставания с А.П. Керн, таковы:
Что же, что не видно боле
Над игривою рекой
В светло-убранной гондоле
Той красавицы младой,
Чья улыбка, образ милый
Волновали все сердца
И пленяли дух унылый
Исступленного певца?

Нет её: она тоскою
В замок свой удалена;
Там живёт одна с мечтою,
Тороплива и мрачна.
Не мила ей прелесть ночи,
Не манит сребристый ток,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.
26 Джорж Байрон познакомился с блистательной Терезой Гвичьоли в апреле 1819 года в Италии. Он посещает Терезу в доме её отца в Равенне, затем следует за нею в Болонью. В сентябре-декабре 1819 года влюблённые жили на вилле близ Венеции, затем переехали в Равенну. Их любовь не могла увенчаться браком: Байрон не был официально разведен со своей женой Аннабеллой Мильбенк. Под влиянием отца и братьев Терезы Байрон в 1819-1822 годах включился в освободительную борьбу карбонариев. 18 апреля 1824 года великий английский поэт скончался от болезни (лихорадки) в Греции, где принимал деятельное участие в национально-освободительной борьбе греков.
27 В оригинале фраза по-французски.
28 А.П. Керн запамятовала: тогда в свет вышла только 1-я глава романа «Евгений Онегин».
29 Гордин А.М. Пушкин в Михайловском. – Л.: Лениздат, 1989. С. 195.
30 Стихи показала А.А. Дельвигу сама Анна Петровна, которая, окончательно разъехавшись с мужем, поселилась в Петербурге и подружилась с ним и его семьей. Дельвиг писал Пушкину 15 сентября 1826 года: «Между тем, позволь мне завладеть стихами к Анне Петровне…».
31 Черняев Н.И. Послание «К А.П. Керн» Пушкина и «Лалла Рук» Жуковского // Критические статьи и заметки о Пушкине. – Харьков, 1900. С. 33-64.
32 ПД № 68. Автограф описан в изданиях:
Сочинения Пушкина. – Издание Императорской Академии наук. – Петроград, 1916. Т. IV. С. 40-41, 59-60, 286-287.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 17 т. – М.: Воскресение, 1994. Т. 2. Кн. 2. С. 900-901.
33 На этом же листе и на его обороте поэтом сделаны черновые наброски «Расходились по поганскому граду…» и «Короче дни, а ночи доле…»:
Настала зимняя пора <скучная> пора,
И солнце будто поневоле
Глядит на убранное поле…
Последний отрывок является началом переложения сказки Вольтера о рыцаре, возвращавшемся домой из Рима. Описанный пейзаж не может служить основанием для датировки стихотворения зимним периодом, поскольку логика «пишу о том, что вижу за окном» в данном случае неприменима. Кроме того, эти наброски сделаны не одновременно с набросками стихотворения «Я помню чудное мгновенье...», так как чернила поэт использовал другие и писал на листе в противоположном направлении.
34 Майков Леонид Николаевич (1839-1900), видный исследователь истории русской литературы, издатель и коллекционер, магистр словесности (1863), академик (1882) и вице-президент (1893) Императорской АН.
35 Томашевский Б.В. Пушкин. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1961. Кн. 2. С. 74.
36 Романс «Я помню чудное мгновенье...» закончен М.И. Глинкой в 1840 году и посвящен дочери А.П. Керн Екатерине Ермолаевне, которой композитор был столь серьёзно увлечен, что намеревался на ней жениться. Долгая болезнь невесты и затянувшийся развод М.И. Глинки с первой женой помешали этому браку. Приведённый отрывок из воспоминаний А.П. Керн вкупе с воспоминаниями Л.Н. Павлищева, который со слов своего отца Н.И. Павлищева писал об исполнении романса «Я помню чудное мгновенье...» самим М.И. Глинкой в их доме в начале 1830-х годов, позволяет предположить, что существовали ранние редакции этого романса.
37 Дашков Павел Яковлевич (1849-1910), известный коллекционер гравюр, рукописей, портретов и редких книг.
38 П.Я. Дашков приписывал Пушкину также два автографа стихотворений Дельвига в альбоме А.П. Керн: «Там, где Семеновский полк…» и «Я в Курске, милые друзья…». Вторая запись была сделана не самим Дельвигом, а Львом Сергеевичем Пушкиным, имевшим сходный почерк с братом. В конце XIX – начале XX века было опубликовано много подделок рукописей А.С. Пушкина, раскрытых в брошюре П.А Ефремова «Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях» (Спб.: Издание Суворина, 1903). Среди них упомянут ещё один поддельный автограф стихотворения «Я помню чудное мгновенье...», воспроизведённый в журнале «Русская мысль», книга IV за 1900 год: «Нет ни малейшего сомнения, что это подделка и притом самая грубая. Почерк нисколько не похож на пушкинский, а стихотворение составлено отчасти по пушкинским стихам. Из характерных букв Пушкина нет ни одной, хуже всего подделана подпись».
39 Сочинения А.С. Пушкина / Под ред. П.А. Ефремова. – Спб.: Издание А.С. Суворина, 1905. Т. VIII. С. 221-222.
40 19 июля 1825 года пришлось на воскресенье.
41 Гордин А.М. Пушкин в Михайловском. – Л.: Лениздат, 1989. С. 191.
42 Там же. С. 194.
43 Синовский В.В. Пушкин. Жизнь и творчество. – Спб., 1907. С. 238-239.
44 См. например: Панфилов Д.Г. Анна Петровна Керн, которую мы не знали // А.С. Пушкин в Москве и Подмосковье. Материалы IX Пушкинской конференции 16-17 октября 2004 года. – Большие Вязёмы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2005. С. 215-233.
45 Речь идет об Анне Николаевне Вульф, которая к тому времени уже вернулась в Тригорское вместе с матерью.
46 Редким примером противоположного мнения среди известных литературоведов является рассуждение В.Э. Вацуро: «Современный читатель, знающий биографию Пушкина, вычитывает в его стихах к Керн («Я помню чудное мгновенье…») историю пылкой и трогательной любви, – но в них этой истории нет; они – лишь мадригал, написанный рукой гениального мастера… мастерская аранжировка общего лирического сюжета, – кстати того же самого, что в интересующих нас сейчас стихах Дельвига» (Вацуро В.Э. Избранные труды. – М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 343.). В конце цитаты речь идет о стихотворении А.А. Дельвига «О, сила чудной красоты!».
47 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1949. Т. 10. С. 174-176.
48 Подробнее см.: Громбах С.М. «Всё в жертву памяти твоей» // Временник Пушкинской комиссии. – Л.: Наука, 1989. Вып. 23. С. 98-102.
49 Подробнее см: Громбах С.М. «Цветы последние милей» // Временник Пушкинской комиссии. – Л.: Наука, 1989. Вып. 23. С. 103-105.
50 Эти слова передала Пушкину в письме от 2 июня 1826 года Анна Николаевна Вульф, которая об отношениях А.П. Керн и О.С. Пушкиной в тот период писала: «Оне в восторге друг от друга».
51 Соловьев В.С. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX века. – М.: Книга, 1990. С. 21.
52 К примеру, Б.Л. Модзалевский считал, что «в данном случае Пушкин написал это для красного словца, отвечая Соболевскому в духе и стиле его писем» (Модзалевский Б.Л. Анна Петровна Керн // Пушкин. Библиотека великих писателей / Под ред. С.А. Венгерова. – Спб.: Брокгауз и Ефрон, 1909. Т. III. С. 599).
53 Несмотря на высказываемые иногда мнения, базирующиеся на словах Е.Ф. Керна в одном из писем, Ольга была его законной дочерью: она родилась в середине июля 1826 года доношенным ребенком, следовательно, беременность наступила в октябре 1825 года (едва ли не в Тригорском), когда супруги Керн примирились. Раннюю смерть девочки нет оснований связывать с недосмотром или небрежным отношением матери, поскольку смертность от детских болезней случалась даже в царской семье, которую пользовали лучшие медики. Редким семьям выпадало счастье воспитать всех родившихся детей. Для этого надо было обладать не только хорошей наследственностью, но и особым материнским даром. Им в полной мере обладала жена А.С. Пушкина Наталья Николаевна, вырастившая десятерых детей: четверых от первого брака, троих от второго брака и троих племянников П.П. Ланского, оставшихся в малолетстве сиротами. А.А. Оленина, на которой Пушкин мечтал жениться в 1828 году, вышедшая замуж за Ф.А. Андро де Ланжерона, потеряла в результате тяжелых родов первенца, остальные четверо её детей прожили долгую жизнь. Удивительна интуиция А.С. Пушкина, выбиравшего в качестве невест именно «мадонистых» женщин.
54 Семейные предания Пушкиных. – СПб.: Пушкинский фонд, 2003. С. 133.
55 Эта скамеечка теперь находится в экспозиции кабинета Пушкина в Михайловском.
56 Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. – СПб.: Академический проект, 1998. Т. 2. С. 134.
57 В этом стихотворении интересно описание внешности А.П. Керн:
Коса и кудри тёмно-русы,
Наряд небрежный и простой,
И на груди роскошной бусы
Роскошно зыблются порой.
Весны и лета сочетанье
В живом огне её очей
Рождают негу и желанье
В груди тоскующей моей.

58 Керн А.П. (Маркова-Виноградская). Воспоминания. Дневники. Переписка. – М.: Правда, 1989. С. 361-362, 367-368.
59 Там же. С. 316.
60 Тихонов В. Анна Петровна Керн и романс «Я помню чудное мгновенье…» // Исторический вестник. 1899. № 5. С. 616.
61 Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. – М.: Классика, 1999. С. 362.
62 Забабурова Н.В. «И слезы, и любовь…». Анна Петровна Керн (1800-1879) // Культура. 2000. № 9 (39).
63 На самом деле впервые императрицу Елизавету Алексеевну лицеист Пушкин увидел на акте открытия Лицея 19 октября 1811 года.
64 В действительности Анна Керн около месяца гостила, как известно, не в Михайловском, а в Тригорском.
65 Речь идёт о письме Елизаветы Алексеевны к Н.М. Карамзину от 23 февраля 1825 года, в котором она благодарит его за посылку новой поэмы Пушкина, скорее всего, первой главы «Евгения Онегина», чтение которой доставило ей удовольствие. Письмо Н.М. Карамзина к А.С. Пушкину на эту тему неизвестно.
66 Волхонка, 2003. 5 июня.
67 Цитируется по статье: Забабурова Н.В. «Елисавету втайне пел…» // Ростовская электронная газета. 1999. № 20 (26).
68 Викторова К.П. Неизвестный или непризнанный Пушкин. – СПб.: Политехника, 1999.
69 Так, упоминая о публикации Дельвигом стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» в «Северных цветах» на 1827 год, К.П. Викторова пишет: «Вчетверо сложенный листок» А.П. Керн передала ему. Дельвиг сразу (письмо от сентября 1825 года) пишет Пушкину: «Разреши и мне воспользоваться стихами «К **», и вместо адресата ставит две звездочки, а не Керн. Анна Петровна не такая уж неизвестная особа, и можно было бы вполне прямо назвать её имя, это не повредило бы её положению в обществе. Наоборот, возвысило бы её в глазах света». Складывается впечатление, что писательница слабо осведомлена о светском этикете пушкинской эпохи. Кроме того, цитата из письма Дельвига от 15 сентября 1826 (а не 1825) года приведена неточно: Дельвиг просил позволить ему «завладеть стихами к Анне Петровне».
Кроме того, писательница явно путает подаренный Пушкиным Керн беловой автограф с черновиком стихотворения «Я помню чудное мгновенье...», когда пишет: «Кстати, я уверена, что стихи были написаны ещё до приезда Керн в Тригорское. На обороте попавшего к ней почтового листка были такие слова: «Зима, короче стали дни, а ночи доле…». Относительно этого «доказательства» см. прим. 33.
70 Так, подтверждением тайного прощания Пушкина с предметом своей «утаённой любви» императрицей Елизаветой Алексеевной, якобы состоявшегося на ближайшей к Святогорскому монастырю станции Ашево 6 сентября 1825 года, К.П. Викторова считает известный рисунок поэта, изображающий печальную молодую женщину у верстового столба. Автор неверно указывает, что рисунок находится в рукописи «Полтавы» (на самом деле в альбоме Елизаветы Николаевны Ушаковой), неправильно приводит надпись на столбе «238 верст от Москвы» вместо «От Москвы 235». Викторова считает рисунок портретом Елизаветы Алексеевны, несмотря на очевидную разницу в форме лба (на рисунке – выпуклый, на портретах императрицы покатый), носа, нижней челюсти (на рисунке почти «квадратной» и гораздо более тяжелой, чем на портретах императрицы). Специалисты считают этот рисунок Пушкина портретом Анны Николаевны Вульф, известному профилю которой соответствуют изображённые поэтом черты. Подобными огрехами отличаются и другие атрибуции К.П. Викторовой, которая относит к Елизавете Алексеевне целый ряд портретных зарисовок Пушкина, игнорируя явные отличия основных черт лица от её известных портретов.
71 Скорее всего, вызов последовал от Натальи Яковлевны Плюсковой (около 1780-1845), фрейлины, близкой к литературным кругам.
72 На наш взгляд, ближе всего к истине мнение Р.С. Иезуитовой в отношении давнего спора пушкиноведов о предмете «утаённой любви» А.С. Пушкина. Исследовательница считает, что это воображаемый идеал поэта, вобравший в себя «лучшие черты близких ему современниц, неуловимо присутствующие в каждой из них – и ни в ком полностью. «Утаённая любовь» – мечта поэта, то, что он искал в «подругах тайных» своей весны, чем очаровывался и из-за чего страдал» (Иезуитова Р.В. «Утаённая любовь» Пушкина // Легенды и мифы о Пушкина. – СПб.: Академический проект, 1999. С. 240).
73 Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные рукописи. – М.-Л.: Academia, 1935. С. 238-240.
74 Лебедева Э.С. «Верный список…» // Пушкинская эпоха и христианская культура. По материалам традиционных христианских пушкинских чтений. – Спб.: Санкт-Петербурский центр православной культуры, 1995. Вып. VII. С. 67-79.
75 Так, Э.С. Лебедева пишет о стихотворении «Я помню чудное мгновенье...»: «Сам автор его не публиковал и никогда не включал в планы своих изданий». В действительности стихи опубликованы Пушкиным в издании сочинений 1829 года и дважды им «включены в план» этого издания.
Из дальнейшего текста следует, что Э.С. Лебедева спутала автограф стихотворения «Приметы», над которым работал поэт во время одного из посещений А.П. Керн и который видел у неё литератор А.И. Подолинский, с автографом стихотворения «Я помню чудное мгновенье...».
Не отличается точностью и такое утверждение: «Автограф шедевра «Я помню чудное мгновенье...» не сохранился. По словам Анны Петровны, он был ей подарен 19 июля 1825 года при её отъезде из Тригорского». На самом деле дату А.П. Керн в «Воспоминаниях о Пушкине» не указала. День отъезда устанавливается по помете П.А. Осиповой в календаре. Известен черновой автограф последних трёх строф стихотворения (ПД № 68а) и список, вероятнее всего, с того самого автографа, который был подарен А.П. Керн.
Укажем на ещё одну небрежность Э.С. Лебедевой: А.В. Марков-Виноградский в её статье назван двоюродным племянником А.П. Керн. В действительности он приходился ей троюродным братом.
76 Это высказывание представляется сомнительным. Вряд ли Пушкин здесь «угадал» образ именно «Сикстинской Мадонны». Он мог быть знаком с этим произведением Рафаэля только по неудачному эстампу, о котором В.А. Жуковский писал: «Вы не имеете о ней никакого понятия, видевши её только в списках или в Миллеровом эстампе. Не видав оригинала, хотел купить себе в Дрездене этот эстамп: но, увидев, не захотел и посмотреть на него: он, можно сказать, оскорбляет святыню воспоминания». Творческое видение гениев, прославившихся в разных видах искусства и даже живших в разных эпохах, во многом объединяет их, поэтому неудивительно, что поэзия Пушкина в чем-то родственна живописи Рафаэля. Недаром великий русский поэт обращается к образам Рафаэля в стихотворениях «Её глаза», «Мадонна».
77 Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. – М.: Классика, 1999. С. 364, 366, 368.
78 Там же. С. 371. Под «великим видением», судя по контексту, автор понимает «Сикстинскую Мадонну».
79 Черняев Н.И. Критические заметки и статьи о Пушкине. – Харьков, 1900. С. 33-64.
80 Виноградов В.В. Стиль Пушкина. – М., 1941. С. 402.
81 Степанов Н.Л. Лирика Пушкина. Очерки и этюды. – М.: Советский писатель, 1959. С. 346.
82 Там же.
83 Томашевский Б.В. Пушкин. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1961. Кн. 2. С. 79.
84 Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. – М.: Классика, 1999. С. 366.
85 Лотман Ю.М. Пушкин. – СПБ.: Искусство-СПБ, 1995. С. 107.
86 Там же. С. 108.
87 Белецкий А.И. Из наблюдений над стихотворными текстами А.С. Пушкина // Филологический сборник Киевского государственного университета, 1954. № 5. С. 86-95.
88 Томашевский Б.В. Пушкин. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1961. Кн. 2. С. 83-84.
89 Степанов Н.Л. Лирика Пушкина. Очерки и этюды. – М.: Советский писатель, 1959. С. 346.
90 Не случайно у Пушкина слово «гений» написано со строчной буквы. Этим поэт, возможно, хотел подчеркнуть, что его «гений чистой красоты» сохраняет своё земное обаяние.

       Библиография

1. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. – М.: Наука, 1989.
2. Белецкий А.И. Из наблюдений над стихотворными текстами А.С. Пушкина // Филологический сборник Киевского государственного университета. 1954. № 5. С. 86-95.
3. Вацуро В.Э. Избранные труды. – М.: Языки славянской культуры, 2004.
4. Викторова К.П. Неизвестный или непризнанный Пушкин. – СПб.: Политехника, 1999.
5. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. – М., 1941.
6. Волхонка. 2003. 5 июня.
7. Вольперт Л.И. Пушкин в роли Пушкина. – М.: Языки русской культуры, 1998.
8. Гордин А.М. Пушкин в Михайловском. – Л.: Лениздат, 1989.
9. Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1962.
10. Громбах С.М. «Всё в жертву памяти твоей» // Временник Пушкинской комиссии. – Л.: Наука, 1989. Вып. 23. С. 98-102.
11. Громбах С.М. «Цветы последние милей» // Временник Пушкинской комиссии. – Л.: Наука, 1989. Вып. 23. С. 103-105.
12. Дельвиг А.А. Призвание. Стихотворения. – М.: Летопись, 1997.
13. Ефремов П.А. Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях. – Спб.: Издание Суворина, 1903.
14. Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. – М.: Языки русской культуры, 2000. Т. 2.
15. Забабурова Н.В. «И слёзы, и любовь…». Анна Петровна Керн (1800-1879) // Культура. 2000. № 9 (39).
16. Забабурова Н.В. «Елисавету втайне пел…» // Ростовская электронная газета. 1999. № 20 (26).
17. Иезуитова Р.В. «Утаённая любовь» Пушкина // Легенды и мифы о Пушкина. – СПб.: Академический проект, 1999. С. 216-240.
18. Керн А.П. (Маркова-Виноградская). Воспоминания, дневники, переписка. – М.: Правда, 1989.
19. Лебедева Э.С. «Верный список…» // Пушкинская эпоха и христианская культура. По материалам традиционных христианских пушкинских чтений. – Спб.: С.-Петербурский центр православной культуры. 1995. Вып. VII. С. 67-79.
20. Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: в 4 т. – М.: Слово, 1999. Т. 2.
21. Лотман Ю.М. Пушкин. – СПБ.: Искусство-СПБ, 1995.
22. Модзалевский Б.Л. Анна Петровна Керн // Пушкин. Библиотека великих писателей / Под ред. С.А. Венгерова. – Спб.: Брокгауз и Ефрон, 1909. Т. III. С. 585-606.
23. Никитенко А.В. Записки и дневники 1826-1877 годов. – Спб.: 1893. Т. 1.
24. Панфилов Д.Г. Анна Петровна Керн, которую мы не знали // А.С. Пушкин в Москве и Подмосковье. Материалы IX Пушкинской конференции 16-17 октября 2004 года. – Большие Вяземы: ГИЛМЗ А.С. Пушкина, 2005. С. 215-233.
25. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1949.
26. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 17 т. – М.: Воскресение, 1994. Т.2. Кн. 2.
27. Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. – СПб.: Академический проект, 1998. Т. 2.
28. Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные рукописи. – М.-Л.: Academia, 1935.
29. Семейные предания Пушкиных. – СПб.: Пушкинский фонд, 2003.
30. Синовский В.В. Пушкин. Жизнь и творчество. – Спб., 1907.
31. Скатов Н.Н. Пушкин. Русский гений. – М.: Классика, 1999.
32. Словарь языка Пушкина: в 4 т. – М.: Азбуковник, 2000.
33. Соловьёв В.С. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX века. – М.: Книга, 1990.
34. Сочинения В.А. Жуковского / Под ред. П.А. Ефремова. – Спб.: Издание И.И. Глазунова, 1878. Т. 5.
35. Сочинения Пушкина / Издание Императорской Академии наук. – Петроград, 1916. Т. IV.
36. Степанов Н.Л. Лирика Пушкина. Очерки и этюды. – М.: Советский писатель, 1959.
37. Тихонов В. Анна Петровна Керн и романс «Я помню чудное мгновенье…» // Исторический вестник. 1899. № 5. С. 610-617.
38. Томашевский Б.В. Пушкин. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1961. Кн. 2.
30. Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. – Л.: Наука, 1975.
40. Черняев Н.И. Критические заметки и статьи о Пушкине. – Харьков, 1900.

Очерк под названием "Чудное мгновенье Пушкина и Жуковского" опубликован в книге: Егорова Е.Н. "Приют задумчивых дриад". Пушкинские усадьбы и парки. - М.: Московская областная организация Союза писателей России: ДМУП "Информационный центр", 2006. - 232 с., ил.

Илюстрация:
Предполагаемый портрет А.П. Керн. Литография с аакварели А. Деверо. 1829


Рецензии
Было очень интересно прочитать как Жуковский использует сочетание "гений чистой красоты". Я не знала этого.

Ваша полемика с теми, кто считает стихотворение Пушкина не связанным с Керн, тоже была открытием для меня. Я вообще не знала о такой точке зрения. Но я сама пришла к ней независимо. Думаю, что Пушкин понимал под "гением чистой красоты" не конкретную красотку, а нечто мистическое, не совсем земное, также, как и Жуковский. "Мимолетное видение" - таинственный образ, связанный с вдохновением.

О реальных чувствах поэта к той или другой даме мы знать ничего не можем в принципе. И это как бы не наше дело. Стихи существуют независимо. Пушкин не писал стихи в расчете, чтобы мы их расшифровывали бытовыми ссылками на конкретных дам и его свидания с ними.

В целом, я очень рада, что нашла этот текст. Спасибо за вашу работу.

Марина Сапир   14.02.2022 04:17     Заявить о нарушении
Спасибо за отзыв.

Елена Николаевна Егорова   24.02.2022 11:57   Заявить о нарушении
На это произведение написано 28 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.