Брызги памяти моей... Сапог... Полуторка.. В чужой

Память...Хранит она,моя память... И никуда от этого не деться...Жизнь мелькнула, как вспышка молнии. Кажется, совсем недавно я была не только молодой, но ещё и совсем маленькой. А вот мне уже и 75...И, вроде, ничего хорошего не вспомнить, кроме бед, болезней, войны. Да, 22 июня 1941 года вдруг моя семья стала беженцами.

Много дней и ночей мой невоеннообязанный папа вёл нас по лесам и болотам Белоруссии из г. Жодино. И когда моей маме, будучи беременной, стало очень плохо, мы вышли на шоссе, чтоб на какой нибудь случайной машине подъехать хоть пару километров.
Нам повезло. И мы едем.

Но вдруг немецкий самолёт налетел на автомашину, где я, 8-летняя девочка, умирая от страха, стояла в кузове её. Теперь, вспоминая ту трагедию, я поняла, что он забавлялся, кружа над виляющей во все стороны «полуторкой», стреляя вокруг неё из пулемёта.

Когда ему надоела эта игра, он попал в бензобак…И тот взорвался. Машина вздыбилась, как норовистый конь, И я беспомощным мешком рухнула на булыжники. И с того дня
Жизнь моя—сплошная обида:
В сорок первом военном году,
Получив «диплом» инвалида,
Я упрямо, у всех на виду,
Побеждая беду, -- иду!

Память моя сохранила жуткие подробности тех чёрных дней. И лежат они камнем на душе моей.
***
Мы—беженцы!..
...Сапог!
-- Жорж, пойдём на шоссе! Я больше не могу! Там машины идут, подъедем хоть несколько километров! Смотри, какие ножки у Оли…Сколько уже идём! Не до Москвы же пешком!
Я слушала мамину мольбу. Плелась сзади, прижимая к себе узелок с манной крупой, кусочком довоенного мыла и чем - то ещё, очень нужным в беженцах.

Да, мы стали беженцами ночью того 22 июня 1941 года. Мы шли из Жодино, на восток. Тайно, только ночами. Днём отсиживались в болоте, в каких -то ямах, в густых зарослях белорусского леса. Вокруг уже были немцы.

До последней минуты того чёрного 22 июня 1941 года мой не военнообязанный папа не мог поверить, что началась война. Он вёл нас через Могилёвскую область на Восток в сторону Москвы. Я до сих пор помню названия городков, через которые мы пробирались ночами: Чериков, Кричев, Чаусы.

Где - то под Кричевом папа, убедившись, что началась большая война, наконец с досадой швырнул в речку связку ключей от кабинетов заводоуправления Жодино.
Мы шли налегке, не взяв из нашей новой квартиры ничего. Самым ценным грузом были карта Белоруссии и компас, с которыми мы вот так совсем недавно ходили всей семьёй по грибы.

На папе была его новая чёрная кожаная куртка, которую он снимал только во время дождя, чтоб укрыть меня и маму. Сам же корчился под какой - нибудь корягой или кустом.
Маме он доверил нести и беречь как зеницу ока папины хромовые сапоги. Новенькие и хрустящие, они были связаны беленькой бечёвочкой за петельки, торчавшие из голенищ.
На маму он напялил в тот непонятно страшный вечер её зимнее пальто с огромной, до пояса, каракулевой горжеткой. И только я ушла в этот жуткий долгий опасный поход в одном летнем сарафанчике и сандаликах, которые я скоро потеряла в болоте. Мои до крови стёртые босые ноги уже словно чужие.

Мама продолжала ныть. Но папа был неумолим: -- Надя, на шоссе нельзя. Мы живы только потому, что идём одни. Потерпи, утром тебе станет легче. В этом сроке беременность у всех такая…Вот, пожуй этот листочек.

И папа уводил нас от места, где слышны были какие - то очень громкие незнакомы нам раньше звуки, хоть и похожие на грозовые раскаты.
Сапог…
Уже стемнело. Задождило. И мы укрылись под вывороченной с корнем огромной сосной, образовавшей нечто подобное вроде крыши. Дождь усиливался. Стало холодно. И я заскулила, кусая мешочек с манкой.

Мама продолжала ныть, и папа сдался: -- Ладно, пошли. Но сначала выгляни осторожно, что там, на шоссе. Вдруг там уже немцы…Я сделала пару шагов и упала. В голове моей гудело. Мокрый сарафанчик облепил меня, холодил до сердца.
Я была ещё слаба от дизентерии, из-за которой в конце мая папа отвёз меня в Минскую инфекционную больницу на улицу Кропоткина.

Сегодня, в 2008 году довоенные её корпуса всё там же, а моя нынешняя с 23 февраля 1969 года квартира в двух кварталах от неё. И я вся в горьких воспоминаниях о тех страшных днях и ночах. Мысленно я всё ещё там, в беженцах…

Дождь лил. Гром стал слышнее. Я ползла по мокрой земле, заливаясь слезами, теряя сознание от страха и боли во всём теле. Вдруг, споткнувшись о корягу, разодрав коленки в кровь, я растянулась на куче хвороста, ахнув сильнее обычного.

Всегда быстро реагирующая на мои вздохи мама почему—то не отозвалась. Я пошарила вытянутыми вперёд руками, и, ничего не видя в темноте, словно провалилась куда - то. Ни мамы, ни папы рядом не было. Я оказалась одна на весь этот кромешно чёрный лес. Ужас охватил меня, и я впала в забытьё.

Очнувшись я услышала папин голос: -- Пока не найдём сапог, с этого места не двинемся!
О! Кошмар! Мама потеряла драгоценный папин сапог! И как они будут его искать в этой кромешной тьме! Ведь это же иголка в сене…

Уже стало светать, когда они оба измученные, но счастливые, вернулись ко мне. Сапог нашелся! В это нельзя было поверить. Но пара, опять связанная верёвочкой, висела у папы на плече! Именно они и спасли нас потом от голода…

-- Всё! Пошли на шоссе! -- твёрдо сказала мама. И мы двинулись к месту моего трагического прыжка…
***
Полуторка...
…
Я, чуть дыша, выползла из кустов и, увидев широкую дорогу, радостно сообщила: -- Папа, мама, там никого нет! И дорога такая широкая, ровная…Идите сода!
И хоть было очень страшно, потому что со стороны манящей нас дороги, слышен был какой - то гул, мы вышли из леса.

И к радости своей увидели, что по дороге, в нашу сторону катила грузовая автомашина. В кабине её сидели военные, один в пилотке, другой в фуражке.

Я подняла руку и машина, скрипнув тормозами, остановилась. Мой не военнообязанный папа достал бумажник, показал свои документы, добавил:
-- Товарищ капитан, это моя семья, жена Надежда Степановна и дочка Оля. Мы беженцы. Идём из города Жодино.

Военный в фуражке, вскинув руку к козырьку, мелькнул взглядом на папины бумаги, буркнул что-то в ответ, с опаской оглядывая шоссе.

И вот уже мама в кабине, а мы втроём в кузове. И минуты побежали! Я стою, прижавшись голодным животом к спинке кабины, смотрю на мелькающие мимо нас деревья, на бегущую под колёса дорогу.

Какое счастье! Наконец - то мы едем! Солнышко всходит, птички щебечут, словно и нет никакой войны. Настроение моё взлетает, как воробышек.

Но вдруг всё рухнуло.—Воздух! Воздух! Неистово заколотив по кабине кулаками, вскричал военный в фуражке. Вверху, над нами что - то непонятное гудело, выло и металось.

Папа стрелой метнулся за борт, дёрнул ручку кабины, рванул оттуда ничего не понявшую маму, бросился с ней в кювет. Крикнул мне: -- Оля! Прыгай скорее!
-- Мама! -- орала я в ужасе, но с места не двигалась. А над моей головой уже кружил самолёт с чёрными крестами на крыльях. Он словно хотел сесть на автомашину, заходя то с одной, то с другой стороны. Кружа над ней, он поливал землю вокруг неё чем - то визжащим.

Несколько мгновений я наблюдала за невиданным танцем странных пчёлок. Как вдруг кабина автомашины вспыхнула, кузов её вздыбился, словно норовистая лошадь, и я беспомощным мешком рухнула на дорогу.

Оторвавшаяся от кабины дверца больно ударила меня по голове, но эта боль перекрывалась чем-то нестерпимо колючим в спине. Ни мамы, ни папы рядом не было. Темнота застала мои глаза.
***
Трагедия моя…
Очнулась я на горячей печке. Голые кирпичи её приятно согревали моё совсем больное тело.
Чужая тётя, стоя у притолоки, трогала мои руки, ноги, утирала фартуком слёзы, шептала: -- Ци чуешь ты мяне, дзицятка? Устаць зможашь? Трэба ж исци адсюль…Бо немцы ужо тутака близка…А бацька и маци твае у лесе хаваюцца.

Я наконец поняла, что надо скорее слезть с печки, потому что оставаться в чужой деревне нельзя. Но что-то железное держало меня за спину.А там, где у кошки и собаки бывает хвост, у меня горело нестерпимым огнём.
-- Хвостик болит, тётя…
-- Дзетачка, уставай хутчэй, -- нервно шептала чужая тётя, теребя мои одеревенелые ноги.

И я заставила себя сползти с печки. Надо было идти. Через боль, через страх—из Белоруссии в Россию, на родину мамы, в город Горький.
В голове моей гудело. Злополучная автомашина, из кузова которой я вывалилась на булыжники, мелькала перед глазами. Чёрный июнь 1941 года заканчивался и начинались мои беды, на всю оставшуюся жизнь…

И только через много лет я услышала, что имя её, этой автомашины, произошло от грузоподъёмности—полтонны или полторы тонны. Словом, «Полуторка»…
***