Мост

       Мост.

      Мост через речку Волковку был очень хлипкий, ещё довоенной постройки. Старые трухлявые доски подгнили и предательски хрустели под ногами, от досок то и дело отламывались щепки и осыпались в глубокую мутноватую торфяную речку. Вечерами, особенно в ветреную погоду, мост начинал кряхтеть и стонать на все лады, и тогда казалось, что мост – живое и достаточно вредное существо, эдакий вздорный ворчливый старикан с характером, от которого никогда не знаешь чего ждать. Того и гляди, дуба даст. Как бы то ни было, но мостом приходилось пользоваться, так как до другой ближайшей переправы километров десять с гаком.

       - Вставай, лежебока, школу проворонишь,- бабушка пощекотала грязную пятку. Опять ноги на ночь не сполоснул.

        А Санька притворно засопел, дескать, не слышит, и спрятал ногу поглубже под одеяло. Он досматривал очередную серию захватывающего сна про разведчиков. Жестоко было будить Саньку в тот самый торжественный момент, когда ему дали сверхважное задание проникнуть в логово врага и добыть секретные данные. Но от бабушки так просто не отделаешься.

       - Вставай, каша на столе остывает.

       Каша-малаша! Глаза не желали открываться, а желудок вовсе не хотел есть, скорее наоборот. Но приходилось вставать, умываться и завтракать, да и друзья–приятели ждут, с вечера сговорились. Санька мельком заглянул в зеркало на всякий случай, рыжий вихор пригладил, чтоб не топорщился, носом веснушчатым пошмыгал, портки повыше подтянул. Пора, брат разведчик, в дорогу, пора. Бабушка как обычно дала с собой Саньке немудренный обед, состоящий из пары варёных картофелин, кусочка сала, луковицы, ну и молочный бидончик . Перекрестила на дорогу: «Не балуй там, учительницу не серди!» Наконец под звенящий аккомпанемент бидона и бабушкиных наставлений, Санька выбегал вприпрыжку за ворота и, добежав до моста, привычно сбавлял темп, придавая своей походке нарочитую солидность.

       На самом деле, Санька, с детства опасающийся высоты, перед дружками слабости своей постыдной показывать не хотел, и поэтому каждое утро он, бодро насвистывая, медленно вышагивал по непрочному мёртвому дереву к гоп-компании, ожидавшей его на другом берегу. Так случилось, что рядом с домом Саньки, на ту сторону реки жилых строений больше не было, да и жильцов-то собственно оставалось всего трое ; Санька, бабушка Раиса, да подслеповатая жучка Маня. И сельсовет поэтому мост не ремонтировал: чего ж деньги на ветер выкидывать, когда старое поколение того и гляди помрёт, а Санька всё равно ещё слишком мал для самостоятельной жизни.

       До школы вела извилистая, поросшая ивняком и ольхой, тропинка вдоль речки, а через три километра надо было срезать через гороховое поле или, по зиме, во время больших снегопадов, топать в обход по расхлябанной тракторами просёлочной дороге. После преодоления старого моста, оставшаяся часть пути всегда казалась Саньку лёгкой и радостной, можно было носиться с мальчишками наперегонки, вдоволь поспорить и накричаться, да ещё успеть пару раз подраться с лучшим другом Пашкой.

            Санька с Пашкой всегда дрались не со злости, не просто так, а из-за принципиальных разногласий. Например, Пашка считал, что вороны - птицы вредные и надо с ними всячески бороться с помощью рогаток, силков и прочих террористических приспособлений. А Санёк поддерживал точку зрения бабушки Раисы, думающей, что кажная божья тварь полезна по-своему, и грех обижать кого бы то ни было, прав таких у человека нет.
          - Ты, Пашка, в ворону стрельнешь, а она тебе двойку накаркает.
- А её раньфе уфпею подфрелить, она и каркнуть не фмогёт,- Пашка сосредоточенно прицеливался. В кармане у него находился приличный склад свинцовых пулек для такого случая.
          - А ты про переселение душ читал? Вдруг, это никакая тебе не ворона, а твой дедушка, который в позапрошлом году помер. А ты его из рогатки?
Пашка запыхтел и ни за что не хотел предполагать, что эта взъерошенная ворона с наглыми чёрными глазами, прогнозирующая ему очередную двойку, когда-то была дедушкой. Ворона попадала под серьёзный артобстрел. Санька рогатку отбирал, и завязывалась очередная потасовка. Дрались, конечно, в шутку, но азартно, и синяков друг другу понаставить могли.

      - Ты, это, Пашка, не серчай на меня, но ворон обижать не надо.
      - А нафига я тогда рогатку смастерил? Фтоб ты её ломал?
      - А ты лучше что-то другое смастери, от чего толку больше.

       Пашке, конечно, было жаль своих трудов и охотничьего мастерства, но всё-таки дружба с Санькой важнее. Бывало, начнут ребята Пашку дразнить. Тот с детства слегка шепелявил: «Фкола, уфительница…», за что и схлопотал меткое прозвище Шепель. Но Санька тут же на защиту вставал: «Чего, Петруха, цепляешься, у самого уши-лопуши, можешь хоть сейчас ими как крыльями махать. И ты, Васька, к Пашке не приставай, самолично видел, что козявки кушать уважаешь. Вот назову тебя козявкоедом перед девчонками ;не зарадуешься!» Ребята притихали. Прав рыжий Санька, нечего дразниться почём зря. И хоть Санёк ростом не вышел, среди мальчишек считался в авторитете, кулачки крепкие имел, мнение своё умел отстоять, да и выдумщик первостатейный. Скажет, к примеру, мальчишкам, что у него за сараем лешак живёт, мол, приходите, проверяйте, только с каждого за экскурсию по куску рафинаду, так как надо лешего задобрить. Соберут парни сахарку, доберутся до Санькиного дома, а там жучка Маня в старую тельняшку наряженная на задних лапках кружится. Всем весело. И Санька рад-радёхонек гостям, сажает всех в горнице чай с рафинадом пить. Дескать, леший сегодня только к полночи придёт. Да и бабушка Раиса мальчишек привечает хорошо: вареньем, да пышными оладушками. Славно у Саньки гостевать, кабы не старый мост, по нему надо дотемна осторожно перебраться и по домам, чтобы переполоха на деревне не случилось и, может, и вправду лешак к полуночи заявится. Ну, его, этого лешего. Санька тоже доволен: друзей собрал и репутацию не подмочил, хотя никто лешего так и не видел.
 Мать у Сашки была непутёвой. Все так в деревне говорили, осуждали. Так уж случилось, что влюбилась Танюшка в рыжеволосого студента-медика Сергея, приехавшего к ним в то лето на сбор урожая. Студенческий стройотряд разместился в местной школе, спали на пыльных матах, девчонки - в классах, а парни в спортивном зале. Мылись на улице из рукомойников, кашеварили сами в школьной столовке. Жили и работали студенты весело, вечерами на гитарах бренчали, стихи читали, концерты устраивали, конкурсы самодеятельности. С ними и жизнь в деревне как-то оживлялась, особенно местные девчата радовались.

           На речке первое знакомство с Сергеем состоялось. Танюшка, накупавшись, вышла из воды нимфою деревенскою, косы пышные посушить на ветру распустила. А тут к ней пьяненький тракторист Гришка приставать начал. Одежонку Танькину в охапку сгрёб и не отдаёт, издевается. А у Таньки уже зуб на зуб от холода не попадает, остыла после воды. Сергей неподалёку стоял, наблюдал. Высокий по деревенским меркам, длиннорукий, длинноногий, улыбчивый. Вступился за Танюшку, толканул нахального Гришку в воду, вместе с таниной одеждой. Потом долго смеялись, костёрчик развели, сушили платье. И решила про себя Таня, что сбылось её святочное гаданье, когда с девчонками ворожили на женишков в тёмном курятнике, и она под общий смех вытащила из темноты жирного рыжего петуха, единственного на весь птичий гарем. Петушок, яростно вырывался и пребольно клевал танины руки. «Ерепенистый кавалер тебе достанется!», - девчонки явно завидовали, что сами зря запачкались с куриного перепугу, каждой из них в темноте досталось только по белой взъерошенной наседке.

           Не похож был Сергей на деревенских ребят. Те к годам восемнадцати умели больше материться, чем разговаривать, щипались исподтишка, да самогонку поголовно трескали. Почти у всех носы сломаны, да и зубов передних не хватало, потому как парни очень уважали честь деревни отстаивать с кем ни попадя, драка лучшим приключением считалась. Стройотрядовским тоже сильно доставалось. Нечего чужакам к нашим девчонкам приставать, на овощи приехали, овощами и занимайтесь! После того знакомства на речке большая драка из-за Тани случилась, даже участковый приезжал самолично порядок наводить, народ успокаивать. Но вроде как без сильных травм обошлось.

           Танюшке казалось, что Сергей знает про всё на свете и может рассуждать на любую тему, хоть о музыке, хоть о литературе, хоть про неведомую науку микробиологию. «Хороша была Танюша, краше не было в селе», - декламировал Сергей есенинские строки, и Таня некстати краснела. В стихотворении про тёзку ей совершенно не нравилась концовка. С таким же энтузиазмом Сергей читал ей и других поэтов. Правда, многие стихи Тане казались очень заумными и напыщенными, но сказать вслух об этом она как-то стеснялась. Поэтому старалась лишний раз к старой учительнице забежать за книжкой, чтобы дома более внимательно прочитать те или иные строки, разобраться, что такого в них Сергей находит, отсталой казаться не хотелось. Зато знала Таня такое, о чем Сергей знать не мог: про местных зверушек и лес, в какой норе лисята в этом году народились, на каком дубу столетний ворон гнездо свил.

        - Вон, гляди, две старые берёзы из одного ствола растут, ветвями переплетаются, как обнимаются. Посмотри - один ствол повыше, помощнее будет, а на втором ветки погибче и листья помельче, а вроде одно целое. У нас в деревне эти берёзы супружниками называют. Даже поверье у девушек существует, чтобы удачно выйти замуж, необходимо написать имя своего возлюбленного на бумажке и в полнолуние под берёзками закопать. А наши местные ребята по ночам здесь караулят, когда кто-нибудь из девушек пойдёт бумажку свою драгоценную закапывать. Хотят все тайны душевные знать. Но девчонки хитрее, по две бумажки сразу пишут, на одной имя настоящее, а на другой вымышленное, затейливое какое-нибудь. Одна так в шутку написала: «Хочу выйти замуж за Корнелиуса». Так не поверишь, за литовца приезжего выскочила, а его Донатосом зовут. Хорошо живут, дружно.

           Рука в руке, парочка каждый вечер уходила целоваться далеко в поле, к заброшенному пастушьему шалашу у оврага. Влюблённость Танечки была столь велика, что она не замечала косых взглядов местных парней, осуждающих старушечьих перешептываний. Да и что могло случиться, когда такой нежной звёздностью светилась ночь, и тёплое засушливое лето, казалось, покровительствовало каждой их встрече. Романтика, одним словом. Один раз, провожая Таню домой, Сергей подхватил её на руки, прижал к себе и с необычайной лёгкостью пронёс свою драгоценную ношу по старому мосту. На удивление, мост даже не скрипнул, словно не заметил присутствия людей. Или так им показалось. Странно, а ведь мост не привечал чужаков.

          Дни растворялись легко, да и лето имеет обыкновение быстро заканчиваться, Сергей должен был возвращаться в город, к учёбе. До последней минуты обоим не верилось, что завтра они проведут порознь. Прощались долго, тем более, что автобус за студентами опаздывал.

-Я приеду, я очень скоро приеду к тебе.
-Я знаю, Серёж, как может быть у нас иначе?
- Танюх, у нас всё будет хорошо.
- Конечно, у нас всё будет хорошо.

          Потом долго молчали, потом собака какая-то приблудная выть начала среди бела дня. Танюшке подумалось – не к добру, она всплакнула. А Сергей утешал, по голове гладил как маленькую, писать грозился каждый день: «А ты мне отвечай!». Да и на каникулы приехать собирался. А Танька, как дурочка, после отъезда ежедневно на почту бегала, писем ждала. Даже под берёзками бумажку заветную закопала. Вся деревня над ней смеялась, особенно парни старались. Не было почему-то писем, зато животик набух, лишний раз уже на людях не показаться. Стыдно-то как. Что делать, родила сыночка, кровинушку рыжую. И каждое лето ждала, что заскрипит мост и папа с сыном встретятся. Не может быть чтобы Серёжа забыл её. Наверно, что-то случилось. Но Серёга как в воду канул. А деревенские все косточки перемыли. Тяжко: ни любви, ни работы, ни уважения. И когда сынок чуть подрос, окреп, Танька в город и сбежала с тоски, чем ещё больше разозлила консервативное деревенское общество.

         - Танька сына по сеновалам нагуляла, да и бросила со старухой. Городская стала, гордая. Бульвары подолом метёт.

         - А Раисе-то хоть бы хны. Нет, чтобы ремнём непутёвую отходила. Вишь, в город её отпустила, дальше развратничать. Того и гляди, ещё один рот бабке подкинет. С неё станется! Счастья, небось, ищет.

           А где оно, это счастье-то без Серёги? На городской ткацкой фабрике, в красильном цеху? Так там одни бабы работают, а мужиков стОящих нету. Да и жить в городе- одна маета. В цеху испарения, температура пятьдесят градусов. Бабы работают - кто в исподнем, а кто вообще голышом, руки цвета радуги, тело всё чешется, отекает. А после работы в общагу, душ холодный зимой и летом. Рухнут бабоньки в койку и ни о каком таком счастье и не думают. Только по выходным очухиваются, кто в Дом Культуры на танцы, кто в кино сбегает, а кто немудрёным своим хозяйством занимается: постирать, поштопать, погладить, супец на неделю сготовить. В комнатухах по три-четыре человека проживают, и туда жениха привести немыслимо. Общежитие - та же деревня, всё и все на виду. И только единицы счастливый билет вытягивают, замуж за городских выскакивают в условиях жёсткой конкуренции с местным женским населением.

           Таня в деревне давно не показывалась, но деньгу исправно высылала, да и почта работала: чиркнет пару строк непутёвая, поинтересуется здоровьем, да успехами. Но Санька всё время маму ждал, беспокоился, как она по такому мосту пойдёт. Небось, тяжелее Санька будет. И всё придумывал способы разные: как маманьку из речки вытаскивать, ежели мост не выдержит. Пару крепких верёвок привязал вместо отсутствующих перил, старую автомобильную камеру приволок, да заклеил, если что - кругом спасательным послужит. Пост наблюдательный на берёзе соорудил, высоко сидел, далеко глядел. Бабушка Рая над внуком потешалась, да и жучка лаем исходила, недоумевая, как так по деревьям ловко лазить можно.
            А мамка Таня, несмотря на всеобщее деревенское неодобрение, не такая уж непутёвая оказалась. В городе школу вечернюю закончила, в швейный техникум заочный поступила на закройщицу, да и в хоре фабричном голос её звенел чистенько – уж больно петь нравилось. И казнила, и клеймила себя вечерами за брошенного сынка и мать, выла тихонько в подушку, аж до дырки наволочку зубами поистрепала. Да, видно, судьба такая: нет крепкого мужского плеча рядом, к которому прислониться, а дома житья-работы нет. Как-то шла по улице после смены, и показалось, что голос знакомый позади себя услышала. Серёга? Так и обмерла. Но, оглядываться не посмела. Да и не к чему уже старое бередить. Правду сказать, завёлся у неё в городе один кавалер завалящий: лысиной так и отсвечивает, жадный, потный, пахнет от него выхлопами городскими, зато по имени-отчеству величает, уважение выказывает. Придёт в общагу с банкой шпрот при костюме, бабы аж белеют от зависти: «Танюха, терпи, а о любви опосля подумаешь!» Но нет сил терпеть, коли зубы от свиданок сводит. Так и отшила его восвояси: «Прости, Петр Петрович, не судьба нам». А тот недолго печалился, к Наташке из чулочного цеха переметнулся. Невелика потеря.
Танюшка не столь о сыне печалилась – молодой, всё у него впереди, сколь о матери своей Раисе: и руки у неё опухшие, артритные, и радикулит постреливает. А когда при своём доме и хозяйстве живёшь – делов невпроворот, и присесть некогда, и приболеть нельзя. Да ещё мост этот злополучный починить некому.

         Бабка Раиса и впрямь частенько спиной маялась, не так повернёшься, не так нагнёшься – и, бац, застынешь остолопкой посередине двора. Остаётся только на Бога уповать, чтобы до лежанки доковылять. Супротив мнения всей деревенской общественности, Раиса дочку жалела, ни в чём не виноватила. Хорошая девка у неё выросла, складная. Мать помнит, письма да копеечку присылает.

          Чего ж Бога гневить? Чувствовала Раиса дочку на расстоянии, когда у той хорошо или плохо складывается, и приветы свои ей с благословлением посылала: «Береги себя, дочуша, о нас не беспокойся. У нас с Саньком мир да лад. Санюшка мне и воды натаскает, и гвоздик забьёт, и продуктов из сельпо притащит, да и учится внучек хорошо, не то, что некоторые. Подрастёт, и к тебе переедет на подмогу, мужик как-никак. А сейчас лето на носу и у нас такая благодать, яблоньки заневестились, птички стрекочут, травки-муравки из землицы на волю вырываются. Манька бойко гавкает, ковыляет рядом подружка моя. Я всё с Манькой думала до весны дожить, хотя б ещё одну повидать весну-красавицу. Подышать воздухом цветочным, мяту в руке растереть. Любит меня Господь, жалеет. Да и ты у меня девка справная. Сбудется всё у тебя, и не сомневайся…» Дочку успокаивала, а у самой на душе кошки скребли, мало силушки осталось, мысли о жизни путались, сбивались. Сиротою Рая рано осталась, у двоюродной тётки в няньках приживалась. Молодость ещё хорошо помнила колхозную, как трудодни отрабатывали, да по хозяйству бывало, столько дел, что спали по три-четыре часа. А ещё умудрялись после цельного дня на сенокосе вечером под гармошку спеть-сплясать. И всё успевала, даже замуж как-то незаметно выскочила. Жених её Василий один только недостаток имел: глуховат был на правое ухо. В детстве нарыв раскаленным гвоздём протыкали, да, видно, неудачно ткнули, потому как ухо совсем не слышало. Василий сильно этого дефекта при девушках стеснялся, но добрая Рая и внимание на такой пустяк не обратила, чем жениху и приглянулась. Парень знатным плотником слыл, руки золотые. Его многодетная семья на дальнем староверском хуторе жила, и Василию неуютно было, когда колхозная изба на избу лепится, поэтому и выбрал местечко уединенное, лесное и что немаловажно: вода близко. Поначалу Вася с братьями мост смастерили, а потом и крепкий дом быстро справили сразу после свадьбы. Вроде до деревни рукой махнуть, но вроде как сами по себе. А такого хорошего моста поблизости на реке нигде больше не было, надежная переправа, ладная, доска к доске. Но недолго новым мостом хозяин пользовался, недолго в новом доме порадовался-пожил: война началась.

           Родила Раиса Танюшку, месяца до положенного срока не дотерпела. Сразу после похоронки на своего Василия и родила. Даже к мужу как следует попривыкнуть, притереться не успела, но и некогда горевать было, со всех сторон руки требовались. Из всей Васиной семьи только один брат в живых остался, да и тот после войны с хутора съехал в дальний сибирский скит кровь пролитую замаливать. Вот так получилось, что близких людей у Раисы окромя дочки Танюшки никого. Хорошо хоть, что немцы до них не дошли, что Танюшка выжила, от скарлатины и голода не померла. Нелегко пришлось, но все так жили. А теперь малочисленные старые подруги поразъехались кто по детям, кто уж на небесах, и Раиса с деревенскими почти не общалась, всё больше с Санькой и Божьей Матерью. Была у Раисы, в наследство оставшаяся, иконка любимая, в бутылочку стеклянную запаяна, Эту иконку ещё прабабка Раисы, известная богомольница Серафима из земель иерусалимских в холщовой тряпице принесла. Глаза у Божьей матери так и светились, и лик нестрогий, доброе лицо, понимающее. Не осуждала Богоматерь, а благословляла и слушала Раису внимательно. Очень Раиса этой святыней дорожила. Как-то зашёл в дом воды испить лихой мужичонка, руки от рисунков срамных синие, глазёнками дурными по горнице шнырь-шнырь, увидел иконку. Взгляд стал масляным, умильным: «Продай, мать, бутылочку. Хорошие деньги предлагаю». Раиса как чувствовала, за спиной старый топор мужнин нащупала, стистнула покрепче, надеяться не на кого. А мужичонка внезапно хвать бутылочку и бегом, Раиса с топором за ним, голосит, просит: «Верни иконку, не бери греха на душу!» Куда там, не желает слушать окаянный. Так бы и убёг от старухи, коли б об ступеньку, ведущую на мост, не споткнулся. А левее ступеньки, чуть не доходя моста, мшистый вековой валун выпирал. С каждым годом камень всё больше и больше становился, рос как человек. Мужичок с размаху об него затылком хряснулся. Кровища хлещет, а тут ещё Раиса с топором нагнала, наклонилась: жив ли. Жив, слава Богу, оказался. И что странно, всё вокруг в крови, а бутылочке с иконкой хоть бы что, лежит себе на мосту, на солнышке сияет. Тепло всегда у Раисы на душе становилось, когда она об иконке-хранительнице думала, да ещё о внучонке своём Саньке.

             А Санька подрастал и мечту лелеял: мостостроителем заделаться. На газетных листках начал мосты разных конструкций рисовать.
            - Мамка приедет, а тут у нас красотища. Вот новый мост построю, и мамка уезжать не захочет, будет по мосту гулять туда-сюда, на речку смотреть. В городе такого моста не сыщет.

             И Санька в разных книжках-газетах о мостах читал, какие-такие мосты на белом свете бывают. Интересовался сильно. Друг Пашка о таких мечтах и слышать не хотел: «Кому это надо, мофты твои!» Можно Пашку понять – он жил на другом берегу реки, да и Пашкины желания были просты: на тракториста выучиться. Мужицкое это дело, техника одним словом, да и деньгу зашибать можно. Вон, как тракториста Гришку все бабы в деревне обихаживают, самогонку с салом ему таскают, да в баньке попариться зазывают. А Гришка–пьянчужка плечики хилые подрасправит и хорохориться начинает, торговаться, словно он первый парень на деревне – восемь домов. Но Санёк свою линию гнул, упорный парень, всё про мосты запоминал и из газет, и из книжек, черпал, где придётся: это – Бруклинский мост, это - Мост Золотые Ворота, а это - Лондон Бридж. Названия все красивые, не то что у них в деревне.

           А бабка тем временем как-то незаметно слегла и не вставала, так что Санёк с перепугу мамке написал: «Приезжай, а то бабанька Рая с лежанки дней пять встать не может, силов у неё нет. Манька наша выть начала вечером, а мне боязно, хоть я и мужчина. Боязно, что вдруг бабанька помрёт и тебя больше не увидит. Приезжай, мамка, скорее, я тебя на дороге встречать буду хоть цельный день, только сообщи, когда прибудешь».
Да долго письмо до адресата добиралось, а Танька и без него беду почуяла, захолодело всё внутри. Отпросилась у начальства и поехала к дому. Добиралась кое-как, на перекладных: где на лошади, где на грузовичке. Рейсовый областной пазик только по выходным катался. Люди по пути больше отзывчивые попадались, хорошие. Махала Танюшка своей синей косынкой в белый горох, и ещё один самосвал на дороге остановился. Водитель дверь распахнул, а у Таньки ноги подкосились – её Серёга за баранкой сидел. Глянули друг на друга, обмерли, путь-дорога их остановилась.

        - Прости, Танюшка, не сдержал я своего обещания. Приехал тогда домой, а там ерунда случилась. Мой отец к другой женщине ушёл. Мамка моя руки на себя наложить хотела, в больницу её забрали. Не соображала ничего. Я когда её на квартиру забрал, она беспомощная как малое дитя была. С ложечки её кормил, всё боялся, что сотворит без меня чего-нибудь. Вот пришлось из института уйти. Подумал тогда, зачем тебе такая обуза, женишок такой нелепый. Не до любви было, а потом, когда уж с мамкой наладилось, совестно перед тобой стало, что даже строчки тебе не написал. У тебя уже с кем-нибудь сладиться могло, а тут я как снег на голову.

          Долго ещё говорили они, прощения у друг друга просили, пока Танюшка не спохватилась о своём, в дорогу заторопились.

          А Бабка Рая чуяла, что пора ей собираться к Отцу небесному, что весны следующей не видать. Но не позволяла совесть спокойно уйти, всё минуту эту из-за Саньки откладывала, оттянуть пыталась: «Подожди, Господи, чуток, подожди». И так десять дней. Санька хоть письма с ответом от матери не получал, но с поста своего берёзового сутками не слезал, надеялся.

          И дождался. Сначала звук мотора услышал, а потом затрещал кустарник на том берегу, и мамка на мост вбежала, торопилась. А мост-предатель возьми и подломись в самую ответственную минуту. Мамка за верёвки вцепилась, кричит, какого-то Серёгу зовёт. Тут Санька ей с берёзы с перепугу фальцетом инструктирует: «Не бойся, мамка, я рядом. Не дёргайся, постарайся руками и ногами крепче за верёвки зацепиться, прочные они, я их сам проверял». И на том берегу вроде какой-то мужичок заволновался: «Таня, Таня, я здесь». Санька потихоньку стал с этого берега к мамке подбираться. С того берега рыжий дядька к ней пошёл. А мамка уж и не кричит, затихла. Встретились мужчины взглядами. Каждый со своего берега руку протянул. Выдержал всё-таки мост, да и мамка, молодец, крепко за верёвки держалась. Втроём до дома кое-как добрались.

           Бабушка Рая с радости такой на ноги поднялась и ещё полгода у Бога выпросила. А в положенный срок ушла счастливая, успокоенная – дочь-то хорошую, путёвую вырастила.
Рыжий Санька тоже добился своего, со временем стал знатным мостостроителем, ездит по всему белу свету, мосты проектирует. Мамку с папкой не забывает. То письмецо им напишет, то денежку с оказией пошлёт. И мост на реке Волковке папка и друг Пашка отремонтировали по санькиному проекту. Мост теперь Раисиным называется, в честь, значит, бабушки Раи. Добрый мост получился, надёжный.