Мария

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "ЧУЖИЕ ПИСЬМА". ПОЛНЫЙ ТЕКСТ РОМАНА МОЖНО ПРОЧИТАТЬ ЗДЕСЬ ЖЕ НА МОЕЙ СТРАНИЦЕ.


Около десяти часов утра раздался стук в дверь. Лена побежала открывать, ожидая увидеть соседку, которая обычно приходила к бабушке по утрам за каким-нибудь кулинарным советом, или подругу, но на пороге стояла цыганка, пожилая и довольно обрюзглая, одетая как и большинство женщин её кочующего племени: в широченную с резинкой на талии зеленую юбку с многочисленными мелкими складками, делающими её ещё круглей и приземистей, пёструю кофту, причем настолько пёструю, что и не скажешь, какой же цвет в ней доминирует, с широкими рукавами, стянутыми на запястье резинкой, только более тонкой, чем на талии; на шее у нее висело длинное, чуть ли не до самого живота, монисто из какого-то светлого металла, возможно, серебра (Лена тогда еще в этом не разбиралась); из-под огромного, тоже пёстрого, как и блузка, платка, завязанного сзади большим узлом, выглядывали густые черные, но местами уже с богатой проседью волосы. В одной из сложенных на животе рук она держала небольшой узелок. Вид у нее был какой-то уставший, болезненный.

- Бабушка, иди сюда, - крикнула Лена.
- Да кто там? Пусть проходит на кухню.
- Бабушка, ну иди же быстрей.
- Иду, иду, - баба Маша появилась в коридоре, вытирая о фартук мокрые руки.

Увидев цыганку, она тут же отправила Лену на кухню. О чём они там разговаривали девочка не слышала, но через пару минут обе женщины тоже появились на кухне, что немало удивило Лену с сестрой. А далее еще удивительней: баба Маша усадила цыганку за стол, подала ей стакан чаю и пододвинула тарелку с пирогами и ватрушками. Та поблагодарила и, не заставляя себя долго упрашивать, потянулась к пирогу.

Женщины ели выпечку, пили чай и разговаривали о том, о сём, о жизни в общем. Несладкая жизнь была у этой цыганки. Мало того что у неё самой были больные почки, приходилось ещё и за прикованным к постели мужем (у того был рак желудка в последней стадии) ухаживать. Проблемы пожилой цыганки напомнили бабушке о том, как ей, ещё совсем молодой женщине, пришлось ухаживать за старым парализованным мужем и растить дочь-подростка.

- А ты не русская, - сказала вдруг цыганка и многозначительно взглянула на собеседницу.

Но на бабушку это замечание не произвело абсолютно никакого впечатления. Хоть к тому времени она и прожила в России уже около шестидесяти лет, у неё сохранился легкий эстонский акцент, что всегда вызывало интерес у новых знакомых. «А кто Вы по национальности, если не секрет?» - всегда спрашивали её.

- В той стране, откуда ты приехала в Россию, чтобы здесь разыскать своего жениха, у тебя остались мать, две сестры и брат, которых ты больше никогда не видела и о которых ты с тех давних пор ничего не слышала. Мать не любила тебя, потому что твой русский отец записал тебя при рождении на свою русскую фамилию, и прокляла тебя, когда ты, несмотря на её запрет, отправилась после революции в Россию на поиски жениха, сосланного в Сибирь ещё при царе...

Ленину бабушку трудно было чем-то удивить, но сказанное цыганкой, по всей видимости, произвело на неё сильное впечатление. Она вроде и находилась в одной комнате со всеми, но, казалось, не видела никого в тот момент или забыла вдруг о сидящих рядом, перенесясь в то далекое время, когда принятое ею решение, перевернуло всю её жизнь. Жалела ли она когда-нибудь об этом, хотела ли начать всё сначала?


***

Тяжелые темные тучи, наполненные то ли дождем, то ли снегом, нависли над Нарвой. Холодный резкий ветер срывал с деревьев последние листья, перекатывал их вдоль тротуаров и дорог, собирал у обочин в маленькие кучки, а затем опять начинал пинать и разбрасывать, будто сердясь на них за эту передышку, заставлял крутиться быстрее и быстрее, яростнее и яростнее, отрывал от земли, подбрасывал вверх и швырял вместе с пылью в лица прохожих, но и этого ему было мало, он грубо хватал последних за полы одежды, толкал, не церемонясь, то в бок, то в спину, пытался сорвать с них головные уборы. Одним словом, буянил и ярился так, словно был зол на весь мир, осмелившийся изменить свою судьбу...

«Если ты сейчас уйдешь, Мария, то уже не возвращайся. Я тебя не приму, ты мне больше не дочь», - спокойно, без всяких надрывов и истерии в голосе была произнесена эта короткая фраза, которую испокон веку повторяют родители своим непослушным чадам, не желающим подчиняться их воле. По лицу произнесшей её пожилой эстонки было не определить, что творится у той внутри, но у двадцатилетней Марии, так хорошо знавшей свою мать и ожидавшей такого ответа, сердце всё равно сначала вдруг резко подпрыгнуло вверх в испуге, затем стремительно ухнуло вниз и заклокотало, забилось в груди, пытаясь вырваться из давящей тесноты, а потом так же внезапно замерло, остановилось, и ей стало трудно дышать, а губы и кончики пальцев похолодели, словно вся кровь от них отхлынула, и стали пощипывать, покалывать, как на морозе. Она не сомневалась - так оно и будет.

Aх, Мария, Мария, в один из осенних дней 1919 года ты всё же решила покинуть свой отчий дом, всё, к чему привыкла, что в то беспокойное время давало еще надежду на возможность пережить надвигающиеся беды и лишения, если держаться родных и близких, друзей и знакомых. Так сильна была твоя любовь к молодому парню, сосланному при царском режиме в далекую, холодную, чужую и необъятную Сибирь? Или твой упрямый характер не позволил тебе отступить от принятого один раз решения, чтобы, не дай Бог, не предстать перед всеми, знающими тебя, слабой и непостоянной девчонкой?

Лене уже никогда не узнать, что же толкнуло Марию на такой отчаянный поступок, но одно она знает точно: если бы та осталась тогда в Нарве, то не было бы деда Данилы, Лениной мамы, ее самой и многих других, родных и близких, не передавались бы в ее семье из поколения в поколение легенды и предания, цементирующие их жизнь, придающие ей смысл, интерес и желание идти дальше, ни в коем случае не останавливаться и не отчаиваться.

***

- Откуда тебе это известно? – Лена не узнала бабушкин голос, ей показалось, что той трудно говорить и слова пробиваются наружу, преодолевая невидимые препятствия. – Здесь никто об этом не знает, мы совсем недавно сюда переехали. Ты встречалась с моей дочерью?
- Я не знаю твоей дочери, - пожала плечами цыганка. - А то, что сейчас сказала, увидела в твоих глазах. Не веришь? – печаль разлилась по ее лицу. - Ты так и не нашла своего жениха, не смогла вернуться домой и, скитаясь в чужих краях и по чужим людям, вышла замуж за старика, родила ему дочь, которой посвятила всю свою жизнь после смерти мужа. Хочешь, погадаю тебе? Дай рубль, и я расскажу тебе то, что было с тобой и что ждёт тебя.

Некоторое время бабушка Маша молчала, удивленная, пораженная сказанным. Да, она действительно не нашла своего жениха, как ни старалась, едва не поплатившись за это собственной жизнью.

Когда ее отца, командовавшего после революции отрядом эстонских стрелков, отправили в Сибирь на подавление чешского мятежа, Мария ради своей любви пошла на разрыв с семьей и отправилась тем же поездом, что и эстонцы, в пугающе далекий путь. Но не успели эстонские стрелки добраться до Урала, как их отозвали в Москву, а Мария решила продолжить свой путь одна.

Поезд, увозивший ее все дальше и дальше от родного дома в неизвестные края к ее новой судьбе, в один из дней был остановлен посреди заснеженного поля отрядом белогвардейцев. Послышались выстрелы, ругань, вопли мольбы...

Мало ли что в условиях войны и неразберихи, подозрительности и жестокости могли подумать эти воины о девчонке, путешествующей в одиночестве по стране, языка которой практически не знает. Старик со старухой, соседи по купе, замотали Марию платком так, что лишь огромные серые глаза испуганно смотрели в мир через узенькую щель, и показали жестами, чтобы она лезла на самую верхнюю полку и помалкивала там, а сами, не переставая, крестились быстро и мелко, поглядывая на дверь и приговаривая: «Господи, пронеси, прости и помилуй. Господи, пронеси...»

Когда вооруженные солдаты ворвались в купе, потребовав предъявить документы и поклажу для досмотра, они, конечно же, заметили на верхней полке закутанную неподвижную фигуру, похожую скорее на мумию, чем на живого человека. «Кто там еще у вас? А ну, слезай вниз! И пошевеливайся! Приехали! - Да это внучка наша, господа солдатики. Не слышит она вас. Бедолага. Тиф у нее. В дороге, видать, прихватила. В беспамятстве уж который день лежит. Не чаем в живых до дому довести». Солдатиков при этих словах из купе как ветром сдуло.

Сделав свое дело (что именно Мария точно не знала, поговаривали, будто кого-то даже расстреляли на месте, а кого-то увели с собой), белогвардейцы вскочили на коней и растворились в сгущающихся сумерках и тревожной холодной тишине, а поезд еще долго продолжал стоять посреди заснеженного поля, словно не решаясь двинуться дальше после случившегося.

Оказалось, белогвардейцы увели с собой и машинистов. Несколько смельчаков из пассажиров отправились за помощью в ближайший населенный пункт. Остальные стали готовиться к ночлегу: перебирали свои пожитки, доставали то, что можно было набросить на себя. Ночь предстояла непростая, морозная. Температура по ночам понижалась до минус тридцати пяти градусов. Не околеть бы в неотапливаемых вагонах до того, как подоспеет помощь.

Совсем низко над землей нависли тяжелые снеговые тучи, поэтому ни луна, ни звезды не могли пробиться сквозь них, чтобы хоть чуть-чуть разбавить своим светом ночь, накрывшую этот мир и затерянных в нём путников. А тьма, быстро окутавшая поезд, становилась всё чернее, всё плотнее, всё зловещее, и вскоре, хоть глаз выколи, уже ничего не было видно даже у самого кончика носа.

Несмотря на пробиравшие до самых костей страх и холод, ослабшие от долгого пути, недоедания и напряжения тела требовали отдыха, и люди стали потихонечку укладываться на свои места, кутаясь в то, что удалось найти в перевозимом с собой скарбе.

Глубокой ночью, когда все в купе да и, наверное, во всём поезде уже давно спали, кто-то коснулся Марииной щеки ладонью, такой жёсткой и холодной, что щёку словно обожгло, и в месте прикосновения тут же запульсировало, закололо тысячей мельчайших иголочек, как бывает, когда в мороз окунаешь руку в тёмную серую речную ледяную воду, поднимающуюся к самому краю только что вырубленной проруби.

- Вставай, Мария, - позвал детский голос тихонько, но настойчиво. – Ну вставай же, родненькая, вставай!
- Какой знакомый, приятный голос, - сквозь сон подумала Мария. – Да ещё и на моем родном языке. Кто же может говорить здесь по-эстонски? Надо бы посмотреть, - но тяжёлые веки не слушались, никак не хотели подниматься, и девушка снова погрузилась в дрёму.
- Мария, ну вставай же! Прошу тебя. У нас очень мало времени. Скоро начнет светать, - маленькая ледяная ладошка коснулась на этот раз Марииного лба и задержалась на нём буквально на мгновение, но этого было достаточно, чтобы Мария наконец-то очнулась ото сна и открыла глаза.

Но лучше бы она их не открывала. Невероятно! Немыслимо! Ужасно! Кровь просто застыла в Марииных жилах. Над ней склонилась её младшая сестрёнка Кайя, умершая много лет назад от дифтерии, когда ей было всего лишь пять лет. Мария очень любила Кайю, души в ней не чаяла, нянчилась с ней с самых пелёнок, и Кайя отвечала старшей сестре своей детской любовью-привязанностью.

Этого просто не может быть! Я всё еще сплю, и мне снится сон, подумала Мария. Она закрыла глаза и тут же снова осторожно открыла их – видение не исчезло. На малышке так ладненько сидело нарядное розовое платьице, украшенное тончайшими белыми кружевами по подолу, – то самое, в котором она лежала в маленьком лакированном гробу, а в светлых кудряшках красовался огромный розовый бант.

- Ч-что, - дрожь так сотрясала Мариино тело, что слова не слушались, застревали где-то на полпути, с трудом протискивались сквозь судорожно стиснутые челюсти, - т-ты з-здесь д-делаешь, К-кайя? К-ка-ак т-ты п-поп-па-ала с-сюда?
- Я пришла за тобой, дорогая Мария, - голос Кайи немного потеплел. - Оттуда, из моего мира. У нас там хорошо, очень хорошо. Нет войн, мук, страданий, голода, холода... Но мне без тебя скучно. Собирайся поскорей – нам надо успеть до рассвета, - и Кайя схватила Марию за руку, которую та инстинктивно отдёрнула, чем вызвала явное неудовольствие малышки. – Ты скоро все равно замёрзнешь в этом поле, - добавила она сердито и притопнула ножкой, - так что поднимайся поживей, пойдем.
- Ты только не обижайся на меня, Кайя, - Мария потихоньку начала приходить в себя и добавила как можно мягче, стараясь не сердить, не раздражать сестрёнку, - но я не могу пойти с тобой сейчас. У меня есть ещё дела на этом свете.
- Ах, так! А я-то думала, что ты меня любишь. Ты ещё много раз пожалеешь о том, что не пошла со мной! – лицо Кайи исказилось в гневе, она снова топнула ножкой и... исчезла из купе, а стоявшая всё это время приоткрытой дверь захлопнулась с такой силой, что чемоданы и узлы с грохотом попадали с верхних полок на пол, и чайник со стаканом – со стола.

Почему же молчат соседи, удивилась Мария, неужели так крепко спят? Может, это всё-таки был сон? А проснувшись утром, обнаружила, что купе пусто, все соседи из него исчезли, её чемодан и узелок валялись сиротливо на полу... Значит, не приснилось?


***

Бабушка Маша встрепенулась, встряхнула головой, будто отбрасывая от себя налетевшие в неурочное время воспоминания, поднялась медленно со своей любимой табуретки, расправила тщательно складки на фартуке, вздохнула и, ничего не говоря, прошла в соседнюю комнату, а, вернувшись через минуту, протянула цыганке рубль.

- Только ничего не говори мне о будущем. Да и о настоящем, пожалуй, тоже не стоит. Хорошо? Давай поговорим о прошлом.

Пожилая цыганка кивнула согласно головой и осторожно, уважительно взяла в свои загоревшие уже до черноты руки бабушкину пухлую, утомленную от домашней работы и долгих лет жизни руку, повернула ее ладошкой кверху и, пристально в нее вглядываясь, начала удивительный рассказ о приключениях-мытарствах бабы Маши.

Было так интересно, что Лена с сестрой слушали с широко открытыми глазами и ртами, забыв про школу, про невыполненные ещё уроки, вообще про всё на свете. Бабушка внимала цыганке тоже молча и лишь изредка кивала утвердительно головой, и по её задумчивым глазам было видно, что она находится сейчас не рядом с внучками, а совсем в другом месте и другом времени.


***

С большим трудом добравшись тогда до Екатеринбурга, Мария не знала, что делать дальше. На билет до Ачинска, куда, по ее сведениям, был отправлен на поселение жених, денег уже не осталось, по-русски она почти не говорила, ни родных, ни друзей в этом холодном чужом городе у неё не имелось. Как тут не отчаяться! Но судьба была к ней все же благосклонна.

Старик со старухой, с которыми она перенесла все трудности пути до Екатеринбурга и которые спасли её от белогвардейцев, выдав за свою больную тифом внучку, сжалились над бедной девушкой и помогли ещё раз, выделили ей на короткое время закуток в своём крохотном домишке на Уктусе, но вот с работой помочь не могли. Зато посоветовали Марии обратиться в биржу труда, куда она и отправилась сразу же на следующий день по прибытии в город.

Народу на бирже было видимо-невидимо. Шум, гам, ругань, толкотня, слёзы, отчаяние определяли атмосферу этого места. Мария пристроилась в конец одной из трёх длиннющих очередей, но через час уже поняла, что к заветному окошечку, за которым сидела злая толстая тётка (у такой вряд ли получишь работу, подумала девушка), сегодня ни за что не пробиться, но всё же не ушла и честно выстояла до самого закрытия биржи. И так продолжалось несколько дней. А впереди никакого просвета. Но то ли Мария родилась в рубашке, то ли её воля и упорство никогда не давали ей дойти до грани, за которой зияла поглощающая душу и лишающая всяческого интереса к жизни пустота, то ли искренние молитвы старика и старухи, приютивших её, да и её собственные, удача ей всё же улыбнулась.

В один из наиболее морозных декабрьских дней Мария в очередной раз медленно и осторожно поднималась по обледеневшим скользким ступенькам крыльца биржи. Она настолько продрогла, добираясь туда пешком, что сама себе уже казалась сосулькой, звенящей и хрупкой, как тончайший хрусталь, которой стоит лишь ненароком упасть, как она тотчас же разлетится на сотни мельчайших прозрачных осколков, и их никто никогда не заметит среди этих гор снега и льда. И тут кто-то громко и радостно окликнул её по имени: «Мария, разрази меня гром! А ты что здесь делаешь? Вот кого не ждал, не гадал в этом месте увидеть!»

Это был один из её попутчиков по поезду. Он ей не понравился сразу же, с первой минуты знакомства. Вроде и неглупый, и физически привлекательный - высокий, симпатичный и добротно-чисто одетый, но какой-то уж слишком бесцеремонный, нагловато-напористый, с пренебрежительно-самоувернной улыбкой, не сходящей с его чересчур тонких и будто навечно искривленных ею губ, над которыми красовалась тоже тонюсенькая полоска черненьких щегольских усиков, а глаза были неприятно жёсткими и неподвижными. Пётр, так звали этого молодого, лет двадцати пяти человека, не давал ей в поезде прохода – казалось, и не грубил явно, но все его слова и жесты будто липкой грязью обволакивали Марию, так что после общения с ним ей каждый раз хотелось пойти и умыться как следует с мылом.

- Вот, работу ищу, - Мария не выразила никакой радости от встречи с Петром, да и о чем ей было с ним говорить.
- Ты же, насколько мне помнится, собиралась ехать дальше, в Сибирь. Передумала что ли? – и подмигнул с заговорщицким видом. – Другого что ль за это время нашла?
- Я и поеду, только денег на билет заработаю, - Мария с трудом подбирала русские слова.
- И давно ты ходишь на биржу?
- Вторая неделя пошла.
- А хочешь работать у нас? Я как раз заявку принес на биржу труда. Нам нужен рассыльный, - Петр нагло-покровительственно поглядывал на съежившуюся и уже довольно сильно посиневшую от холода девушку. – Пойдем-ка внутрь, а то ты замерзла совсем, как я погляжу. – Они зашли в помещение биржи, нашли свободный уголок и продолжили разговор.
- У кого это у вас? – поинтересовалась Мария.
- В городской партийной организации, - гордо выкатил грудь Петр. - Поработаешь пока рассыльным, ведь ты почти не знаешь русского. Но девка ты, я вижу, смышлённая, всё буквально на лету схватываешь, подучишь язык – на другую должность переведут. Сам лично похлопочу за тебя. Вот тебе моё партийное слово.

У Марии не было другого выбора, поэтому она согласилась. Кроме того, она мало что знала о большевиках-коммунистах тогда. Но раз даже её отец, известный в Нарве адвокат, которого девушка очень любила и уважала, с винтовкой в руках встал на защиту большевистских идей, для неё это означало, что те делают, скорее всего, правильное дело.

- Каждый день у партийцев обязательно заканчивался собранием, - рассказывала бабушка Маша своим внукам много лет спустя. – И говорили, говорили, кричали часами – о чём? – я мало ещё что понимала в те времена. Кулаками по столу стучали, кого-то ругали, чего-то постоянно требовали, кому-то угрожали. Каждый день одно и то же, каждый день два-три часа коту под хвост. Хоть я и не была партийной, но меня тоже приглашали на собрания, как сочувствующую. Ну, сходила я пару раз, - бабушка укоризненно покачала головой и осуждающе поджала губы, - но после этого сразу же уволилась с работы. Благо, бегая с пакетами и поручениями по городу, познакомилась с женой одного большого чиновника, еврея. Они тогда как раз искали кухарку. Прежняя в комиссарши, что ли, подалась... – бабушка призадумалась на секунду. – Нет, не помню. Да Бог с ней, - махнула примирительно рукой. - Я с радостью пошла к ним служить, тем более что люблю готовить (уж это Ленина семья и их гости, и все соседи знали по себе – лучше и разнообразнее бабушки никто не готовил). Интеллигентные, спокойные люди, воспитанные дети. И такие чистоплотные (бабушка терпеть не могла грязи и беспорядка)! Мне было у них очень хорошо, я многому от них научилась.
- Но почему же ты ушла от большевиков? Что они тебе такого сделали, что ты их до сих пор так не любишь? – спрашивали её внуки.
- Потому что все их партийные собрания, все без исключения, заканчивались одним и тем же - пьянством и блудом. Лезли своими пьяными рожами, похотливыми ручищами и слюнявыми губами и ко мне, а когда я давала отпор и уходила, кричали вдогонку: «Вот дура нерусская, счастья своего понимать не желает. Запомни, при коммунизме не будет частной собственности, всё будет общим, в том числе и жёны». У них до сих пор один блуд в голове. Ответственность у них, видите ли, большая, расслабляться надо... Тьфу ты, мерзость такая! Вы только, ради Бога, не вздумайте в партию вступать, когда вырастите, - и строго смотрела на внучек.

Вот так эта юношеская нелюбовь к коммунистам сохранилась у бабы Маши до конца её дней на земле, и ничто не могло переубедить эту женщину в обратном.


***

Мария была довольно образованной девицей: ведь в Нарве она закончила женскую гимназию. Девушка сравнительно быстро освоила русский язык и говорила на нём бегло и грамотно, но с заметным эстонским акцентом, из-за которого её многие принимали за иностранку, чаще – за немку, что в России во времена Марииной молодости вызывало некоторые подозрения и неприязнь у людей.

Однако, будучи особой вежливой, общительной, но не болтливой, в меру открытой, работящей и очень чистоплотной, что особенно важно для кухарки, Мария понравилась своей новой хозяйке, и та, тронутая до слёз сложными жизненными перипетиями совсем молоденькой девушки и поражённая силой любви, которой лично у неё никогда не было, но о которой она так много читала и втайне от всех мечтала, решила помочь Машеньке (как она её, по доброте своей душевной, называла) в поисках затерявшегося в сибирских просторах жениха и уговорила, упросила своего мужа-чиновника пораспрашивать об этом человеке в соответствующих высоких инстанциях.

Не прошло и месяца как последний, вернувшись однажды вечерком после службы домой и застав супругу на кухне с Марией, тотчас отозвал её в гостиную под предлогом уточнения кое-каких деталей воскресного обеда, на который приглашены его коллеги по работе. Едва жена переступила порог комнаты, он без слов протянул ей сложенный вдвое печатный листок, при этом лишь сочувственно пожав плечами – ничего, мол, не поделаешь, дорогая, такова жизнь.

Это был ответ из Сибири на запрос о женихе Марии. Бедный парень умер от чахотки ещё в самом начале 1919 года, но из-за царивших в стране революционной неразберихи и хаоса известие об этом так и не дошло до родных и близких в Эстонии.

- Что же это получается, - всплеснула пухленькими ручками хозяйка, и в её миндалевидных глазах поочередно отразились разные чувства: и ужас, и боль, и жалость, - Мария отправилась на его поиски тогда, когда он уже несколько месяцев лежал в чужой холодной земле. Ах, Ясик, мне её так жалко, так жалко... - со слезами в голосе молвила она и бросилась на широкую мягкую грудь своего супруга, уткнувшись хлюпающим носом в его родное округлое плечо, что доброму мужу показалось явным перебором, но за долгие годы супружества он уже привык к таким выражениям чувств со стороны своей второй половины на все неординарные события в жизни.
- Ну успокойся, Софочка дорогая, душечка моя отзывчивая, нежная. Тебе нельзя так волноваться: опять давление подскочит. Жизнь сейчас такая... неровная, жёсткая. Сама знаешь, видишь, что кругом творится, - Яков Моисеевич непроизвольно перешёл на шёпот и боязливо оглянулся по сторонам. – У тебя такое доброе, такое большое сердце, родная моя, но всех ведь невозможно пожалеть, утешить... Помни, что доктор сказал: никаких волнений.
- Но Мария – это ведь не все, - не желала успокаиваться супруга. – Она почти что член семьи. У неё никого, никого, кроме нас, нет на всём белом свете, - и Софочка завсхлипывала ещё чаще, захлюпала носом ещё громче.
- Конечно, конечно, - поспешно согласился Яков Моисеевич и нежно погладил жену по ее роскошным черным волосам, лишь чуть-чуть, совсем слегка тронутым сединой на висках.

Ох уж эти волосы! Они до сих пор не оставляют его в покое. Как взглянет на них, как притронется к ним, так желание приятной теплой волной накроет низ живота и... Так хотелось взять Софочку за руку (на руки – увы! – уже не получится) и увести её, каждый раз смущающуюся, прямо на глазах розовеющую и слегка упирающуюся, за собой в спальню, уложить в их огромную супружескую кровать... Но, к своему большому сожалению, он понимал, что сейчас было совсем не подходящее для этого время. Хорошо зная свою Софочку, он не хотел расстраивать её ещё больше каким-нибудь неуместным словом или действием, поэтому решил лучше помолчать, переждать, дать ей возможность успокоиться самой.

- Я поговорю с Марией... после ужина... – Софочка наконец-то подняла голову с плеча супруга и взглянула на Якова Моисеевича такими грустными и преданными глазами, что тот на минуту даже устыдился своего неуместного желания и равнодушия к чужому горю.

Едва они успели отужинать, как отключили электричество, что в последнее время происходило регулярно по вечерам. «Это даже и к лучшему, - подумала хозяйка. – При тусклом свете свечей мне будет легче поведать Марии о смерти ее жениха. Как тебе не стыдно. Эгоистка! – тут же одернула она себя. – Речь же не о тебе, а о Марии. Вот все мы такие – своя рубашка всегда ближе к телу. Прости меня слабую, грешную, Господи, прости!»

Сколько потом ещё ударов судьбы сыпалось на Марию... Но это потом, потом... И к этому потом она была уже более закалённой: от ударов, правда, каждый раз гнулась, но не ломалась.

А страшное известие о смерти любимого, ради которого она ушла из родного дома, семьи, сожгла за собой все мосты, проделала такой долгий нелёгкий путь, чуть было не сломило её.

Хозяйка долго что-то говорила, говорила, поглаживая Марию по безжизненно упавшей на колени неподвижной руке, однако все её слова проплывали вроде совсем рядом, но все же мимо Марииных ушей, лишь отзвуки их слегка колебали барабанную перепонку, сливаясь в протяжное бессмысленное бу-бу-буу, бу-бу-буу, бу-бу-буу, через которое время от времени прорывалось в сознание: «Все кончено. Все кончено. Все кончено...»

Полночи просидела Мария у окна, с высоты четвертого этажа глядя в этот совершенно чужой для неё мир, перевернувшийся в буквальном смысле слова с ног на голову. Она не понимала и не хотела даже попытаться понять, как можно в таком неправильном мире жить, ведь она не может ходить вверх ногами и, без сомнения, никогда не научится... Но даже эти мысли существовали как-то отдельно от неё, её тела, её сознания, потому что сама она будто и не жила уже, лишь глаза по-прежнему фиксировали предметы вокруг, но мозг их уже не воспринимал адекватно, не обрабатывал полученную информацию. «Я была живым трупом тогда», - так описывала баба Маша своё состояние внукам, рассказывая о той страшной ночи.

И вдруг уставшее, затёкшее от долгого неподвижного сидения тело покачнулось, и Мария прикоснулась лбом к холодному оконному стеклу. Из темноты ночи через тонкое стекло на неё с грустью смотрела Кайя, всё в том же розовом платьице и с большим бантом в светлых шелковистых кудряшках.

- Ты видишь, я была права, Мария, - нежно, ласково, словно с маленьким неразумным ребёнком, заговорила Кайя. – Ты в этом мире совершенно чужая, никому, никому ненужная. Он жестокий и злой. Он беспощадный. А я люблю тебя, Машенька. Я очень люблю тебя. Пойдем со мной, родненькая моя, бедненькая моя Машенька, голубушка моя ненаглядная, - и протянула к стеклу свою тонюсенькую бледную ручку.

Словно сомнамбула, Мария медленно поднялась со стула, открыла окно, абсолютно не почувствовав моментально ворвавшегося комнату ледяного воздушного потока, пододвинула стул поближе к высокому подоконнику, чтобы было легче взбираться на него, с трудом взгромоздилась на стул и собиралась уже подняться на подоконник, как резкий порыв холодного ветра (а, может, это был вовсе и не ветер) изо всей силы толкнул её в грудь, она закачалась, потеряла равновесие и вместе со стулом свалилась с жутким грохотом на пол, разбудив хозяев...

Что было потом, она узнала уже только со слов хозяйки. Перепуганные Яков и Софочка прибежали на шум и увидели Марию, лежащую без сознания около распахнутого настежь окна, а рядом с ней опрокинутый стул. Они осторожно подняли бедную девушку, отнесли в её комнатку и уложили в кровать. Бежать среди ночи за врачом было опасно, поэтому решили подождать до утра. Но сердобольная Софочка попросила мужа принести в комнату Марии кресло и остаток ночи провела рядом с бедной девушкой.

На следующее утро Мария не встала – она всё ещё была без сознания, бредила и порывалась куда-то идти.

- Кайя, малышка, подожди, не уходи без меня, не оставляй одну, - снова и снова повторяла Мария. – Возьми меня с собой. Ты права, сестрёнка, здесь мне больше нечего делать, - и тянула, тянула к кому-то руки.

Чем мог помочь в такой ситуации совсем дряхлый, уставший от долгой и уже изрядно наскучившей ему жизни, сморщенный, как перезревший гороховый стручок, старичок-доктор, по привычке лишь таскавший за собой свой столь же древний неопределенного цвета (а когда-то благородно коричневого) кожаный саквояж, более полувека назад подаренный отцом ему, молодому, подающему большие надежды доктору, местами отполированный временем и шорканьем об одежду при ходьбе до масляного блеска, но в последние год-два всё реже и реже открываемый, даже при посещении больных? Зато услуги его обходились весьма и весьма недорого в те зыбкие времена.

- Время, голуби мои, только время сможет вылечить Вашу больную, - едва ворочая языком, прошамкал старый доктор, после того как несколько минут – и, скорее всего, безуспешно - пытался нащупать пульс Марии своей трясущейся слабой рукой. – Покой и время – вот главное лекарство. Не помешает и валерьяночка, голуби мои. Она хорошо успокаивает мятущуюся душу. А у Вашей подопечной – ох, как! – не спокойно сейчас на душе. Если через пару дней ей не станет лучше, пошлите за мной, - и, прихватив свой дряхленький саквояж, поплелся в прихожую, с трудом передвигая непослушные старые ноги.
- Сдал, сильно сдал Евграф Платонович, - грустно покачала головой Софочка, когда за доктором закрылась входная дверь. – А ведь когда-то блистал в городе, отбоя от пациентов не было. И всюду ведь поспевал. Время никого не щадит... – вздохнула она и на некоторое время притихла, наверное, задумалась о своем будущем. - Знаешь, Ясик, - вернувшись в действительность, с печальной улыбкой обратилась она к мужу, - мне кажется, что саквояж его почти или даже совсем пуст, потому что ему и без всего тяжело его таскать...

Сознание вернулось к Марии лишь на третьи сутки. Огромные серые глаза на бледном похудевшем лице блестели влажно и лихорадочно. По тому, как недоуменно смотрела Мария по сторонам, будто ища кого-то или что-то, будто пытаясь вспомнить или понять что-то важное, видно было, что она ещё не совсем в себе.

Обрадованная хозяйка сварила легкий мясной бульончик и собственноручно накормила больную, категорически пресекая слабые попытки девушки сделать это самой, и без перерыва говорила, говорила обо всём, что только приходило ей в голову, думая, что тем самым сможет отвлечь несчастную Машеньку от мыслей об умершем женихе и попытке самоубийства.

Монотонная хозяйкина трескотня действительно сыграла свою роль, и вскоре утомленная, убаюканная ею девушка снова погрузилась в глубокий долгий сон, продлившийся до следующего утра. Ей абсолютно ничего не снилось в ту ночь, как будто все её чувства в одно мгновение отключились на определенное время, а потом вдруг кто-то взял и так же неожиданно вернул её к действительности одним легким прикосновением руки к слегка влажному, в мелких бисеринках нездорового пота лбу. Над ней склонилась круглое, как добрая полная луна, лицо хозяйки.

- Ну, Машенька, девочка моя бедненькая, наконец-то! - её лицо расплылось в радостной улыбке, когда она увидела, что Мария проснулась. – Как же я за тебя боялась! Но вот кризис и миновал, слава Богу. Теперь дело пойдет на поправку, дорогая моя. Скоро можно будет и встать. А сейчас покушаем горяченького и нам станет вовсе хорошо.

Вместе с физическими силами к Марии возвращалась и память. Мысли о смерти жениха приносили боль, от которой в груди становилось теснее и теснее, как будто бы её сдавливали широкими и жесткими железными обручами плотнее и плотнее, так что ей, в конце концов, становилось тяжело дышать, и она начинала делать судорожные частые вдохи, изо всех сил стараясь поймать ртом растекающийся перед ней в разные стороны воздух.

Голова от этого шла кругом, и снова хотелось впасть в забытье, стать бесчувственной частичкой непроглядной тьмы. Но приходила хозяйка, клала свою маленькую пухлую ручку на холодный и влажный лоб Марии, а другой поглаживала её неподвижную, исхудавшую бледную руку, выпростанную из-под одеяла, и нашептывала тихонечко что-то успокоительное, отчего дыхание девушки начинало выравниваться, она успокаивалась и, обессиленная, снова погружалась в полусон-полудрёму.

Так постепенно Мария возвращалась к жизни, мысль о смерти отступала, блекла, а боль от потери переходила в задумчивую грусть. Молодость и физическое здоровье брали своё. Через неделю Мария уже поднялась с постели и занялась своими привычными по дому делами, благодарная хозяйке за теплую, чуть ли не материнскую заботу о ней. «Может, родная мать была бы как раз и рада моей смерти», - мелькнула как-то в Марииной голове мысль, и по щеке скользнула слеза, которую она тут же решительно смахнула, как будто этим жестом, этим движением стряхнула, отогнала от себя тяжелые, неприятные воспоминания. Жизнь продолжалась...


ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "ЧУЖИЕ ПИСЬМА". ПОЛНЫЙ ТЕКСТ РОМАНА МОЖНО ПРОЧИТАТЬ ЗДЕСЬ ЖЕ НА МОЕЙ СТРАНИЦЕ.