Хранимые любовью ее

Посвящается моему папе. С великой любовью и уважением,
которыми пропитана каждая строка этого рассказа.
От любящей дочери.




       «…Не вернуть тебя, и многих нет со мной,
       Уходят ли своей мечтой, уходят ли мечтой?
       И пускай, мы сбиты с ног и ты, и я…
       И в этом не твоя вина и в этом не моя…»

- Что такое смерть? – взгляд отца застыл, сосредоточился в одной точке на белых обоях. Эта его особенность напоминала мне проектор в кинотеатре, когда пучок света вырывается из небольшого объектива и отражается жизнью на экране.
- Я видел смерть… много смертей… И не одну из них невозможно вычеркнуть из памяти. Не помнишь, бывает имени, лица… но смерть… Не забывается, потому что когда-нибудь придет она, старуха…К каждому придет…
…. Новый, 1941 год, предвещал для нашей семьи грандиозные перемены. Рождество в Польше…Мама в красивом платье, пошитым по последней моде, ее шикарные локоны аккуратно уложены в высокую прическу…Незабываемый аромат ее духов… И она - особенная… Может потому, что она была моей мамой? А может… - отец замолчал.
- Мы переехали в новый дом незадолго до Рождества. Когда-то он принадлежал самому богатому пану города Перемышля. После революции, пан сбежал за границу, а дом отошел во владение новой власти. Потом было разделение Польши между немецкими и советскими войсками. В то же самое время определили и судьбу старого панского дома – он был отдан начальнику маневренной группы пограничного отряда 92 заставы города….
Я помню, как радовался папа. Как легко он подхватил маму на руки и кружил, кружил…А она смеялась… до сих пор в моей голове звучит ее смех: такой чистый, звонкий, наполненный счастьем… Я запомнил тогда этот смех, как будто чувствовал, что больше никогда его не услышу…
Та рождественская ночь была самой волшебной, чудесной ночью моего детства. Я лежал в своей постели, под огромным пуховым одеялом. Спать совсем не хотелось из-за предвкушения встречи рождественского утра. Я знал, на это Рождество я получу самые великолепные подарки, мама накроет самый замечательный праздничный стол, соберется много-много гостей, папа, как всегда удалиться с мужчинами в военной форме в свой кабинет и там они будут очень долго обсуждать непонятные, да и совсем не интересные для меня вещи. Зато мама… Она сядет за старинный рояль…. Она прекрасно играла…. Боже, как замирало мое сердце, когда ее тонкие пальцы касались клавиш… Французская песня о любви… Я не знал слов… Но мама… До сих пор мне сниться по ночам ее голос… нежный голос… Слова любви на языке любви…. И я ждал этого утра… Ждал с великим нетерпеньем, и оттого мне казалось, что минуты превратились в часы… Я ждал, когда взойдет солнце, а вместо этого лежал в постели залитой холодным светом луны. В эту ночь она мне показалась особенно большой... Я выбрался из-под одеяла и тихонько, чтобы не разбудить младшего брата, подкрался к окну. Там, за тяжелыми шторами в углу был мой тайник. Я достал бинокль, который мне подарил отец, и стал разглядывать луну… Мне показалось, что она смотрит на меня: точно - вот два глаза, вот рот… Я всматривался в луну… Я всматривался в звезды…. И не знал, что эта последняя ночь перед рождеством, когда я вот так просто, могу рисовать в своем детском воображении живую луну, а самым большим страхом будет являться страх разбудить братишку… Тихо… Я слушал тишину… Дыхание спящего пограничного городка Перемышля…Волшебная ночь…Последняя волшебная ночь…
Зима пролетела быстро, за ней пришла короткая поздняя весна, наступило лето… Лето 1941 года…
Недалеко от дома, в котором я жил, располагался сквер. Там я часто играл с соседскими мальчишками. Я был очень подвижным ребенком, и моей маме приходилось не просто. Я лазил по деревьям, дрался, ловил все, что шевелилось, и, с гордостью древнего охотника, убившего мамонта, нес в дом свою несчастную добычу. Потом обычно следовала взбучка от отца, и мои пленники быстро вновь оказывались на свободе, а я наблюдал за этим из окна своей комнаты с опухшими от слез глазами и нестерпимой обидой в детском сердце. Но… приходила мама… Она садила меня на колени, долго гладила мягкой рукой мою голову, целовала, нежно прижимала к груди… Говорила о том, как тяжело жить в неволе, как прекрасна жизнь, как было бы ей грустно, если бы кто-то забрал меня от нее, и как грустно должно быть маме той зверушки, которую я попытался сегодня пленить…. Когда она говорила со мной, я, казалось, не понимал смысла ее слов, я находился в туманных объятьях ее голоса, ее тепла, ее любви…Я не понимал тогда, почему так дорожил, хватался за каждое мгновенье ее присутствия рядом… Необъяснимая волна чувств, вырывавшаяся из глубин подсознания, накрывали с головой… Да, не знал я, не знал….
21 июня 1941 года я вновь отправился с соседскими ребятами в излюбленный сквер. Мы долго играли, сначала в мяч, потом в казаков-разбойников… Кто-то предложил прятки… Моя любимая игра… В этом мне не было равных, я не боялся темных уголков сквера, колючих кустов и ямы, зачем-то вырытой в конце аллеи, куда я и спрятался… Для детей время течет очень медленно… В тот день мне показалось, что меня уже ищут целую вечность. И только я хотел обнаружить свое местонахождение, как рядом со мной зашевелилась земля! Сначала по всему телу пробежали мурашки… Но, когда я понял, в чем дело, моему счастью от неожиданной удачи не было придела. Я замер…Потом резко запустил руку в рыхлый земляной бугорок и схватил его… Крот! Я вытащил крота! До этого никому, ничего подобного не удавалась. Я сразу представил зависть ребят, когда они узнают, что у меня дома будет жить настоящий живой крот! Но нужно было торопиться… Отца не было дома… Я должен был уговорить маму… И я бежал… бежал домой…
Мама готовила на кухне ужин… Я на цыпочках прокрался в свою комнату. Куда спрятать крота? Ведь прежде чем его показывать, нужно основательно подготовить маму к этому событию. Как назло, в комнате не оказалось ни коробки, ни сундука, ничего подходящего. И тут мой взгляд упал на ночную вазу, стоящую около кровати младшего брата. Недолго думая, я схватил ее и накрыл крота….
До сих пор не знаю, как вышло… Наверно я слишком сильно сжал его руками, когда нес домой…Я не заметил сразу… Меня переполняло слишком много эмоций… Я уткнулся маме в живот и рыдал: все мои мечты, надежды разбились в один миг. Ведь я уговорил маму оставить крота, я привел ее, чтобы показать мое сокровище, поднял ночную вазу… Крот лежал без движения…Из приоткрытого рта тонкой струйкой сочилась кровь… Вот так, впервые я увидел смерть… Это было началом…. Новым началом моей жизни…
 Вечером в дом пришли какие-то люди. Мама поспешила увести нас с братом в комнату и раньше обычного приготовить ко сну… Она уложила меня в кровать и, как обычно, подоткнула одеяло. Нежно поцеловав, мама подошла к окну и задернула шторы. Я любовался ее плавными движениями, ее божественными чертами лица… Она ушла… Видимо из-за трагедии, произошедшей днем, сон быстро стал настигать меня… Веки налились свинцом…стали вырисовываться образы… слух становился все более невосприимчивым к звукам окружавшего мира… Доносившаяся из-за приоткрытой двери немецкая речь становилась все более растянутой и, наконец, полностью слилась с моим дыханьем, с миром моего сна…. Мне снилась мама… Она снова пела ту песню на французском языке… Звучала музыка… То превращаясь в музыку голоса, то в музыку инструмента… Я куда-то летел… Внизу проплывали облака… Было страшно… страшно сорваться… Теплый ветер щекотал мне лицо… Я совсем не видел земли… Я плыл по небесному океану…Но, вдруг впереди показалась черная туча… Невероятно сильный раскат грома оглушил меня… В мгновенье мне стало жутко холодно и больно…Я открыл глаза… Я лежал на полу… Надо мной склонилась мама… В ночной рубашке… С растрепанными волосами…. На руках у нее плакал Валька… Ее лицо было очень сосредоточенным, глаза, всегда такие живые, теперь были неподвижны, застывшие в безмолвном ужасе… Она больно схватила меня за руку… Указала на сандалии…И только тогда я увидел, что развиваются шторы… Весь пол усеян битым стеклом… Раскат грома? Нет… непередаваемый, ужасающий шум… Взрывы, стрельба, крики и плач людей, грохот рушащихся домов… Мой мозг отказывался воспринимать… Дрожащими руками я натянул сандалии.… И только потом я заметил, что они были не только разных цветов, но и на одну, на левую ногу…Я схватил фотоаппарат, лежавший на тумбе у кровати. В тот момент мне он казался невообразимой ценностью, единственной вещью, достойной спасения. В последствии выяснилось, что фотоаппарат был последней ниточкой, связывающей нашу семью с прошлым, он запечатлел те счастливые дни, канувшие в лету...
22 июня 1941 года – мое детство прервалось…

***
В старых польских домах не существовало подъездов. Узкие металлические лестницы опутывали тыльную сторону зданий и разветвлялись на каждую квартиру отдельной площадкой. Наш дом располагался в одном из самых живописных мест Перемышля, на берегу реки Сан, по другую сторону которой базировалась немецкая армия. Река была настолько узкой, что с другого берега были отчетливо слышны разговоры на немецком языке. Русские и немецкие пограничники желали доброго утра друг другу, перекидывались незначительными фразами, и все это с одного берега на другой. Пограничники дружили семьями, ходили друг к другу в гости, рыбачили. В маленьком городке мирно уживались русские, поляки, немцы… Тогда, никто даже предположить не мог, что в один день, вся эта жизненная идиллия превратиться в кровавое месиво. Примерно за месяц до начала войны на немецком берегу начались какие-то работы, но советская армия не предала этому значения, благодаря чему немцам удалось не заметно разместить вдоль всего берега орудия и пулеметы. Это оказалось весьма удачной идеей, так как все улицы Перемышля располагались перпендикулярно реке, что делало их полностью простреливаемыми, и для большинства мирных жителей в то страшное утро за какие-то доли секунд не осталось ни малейшего шанса на спасение. Пули отскакивали от вымощенных каменных дорог, стен домов, со свистом неся смерть всем, кто оказывался на пути. С глухим гулом рушились здания – немецкая авиация отлично знала свое дело…
Я не помню, как нам удалось выбраться из дома, анализируя сейчас, кроме как чудом назвать не возможно, ведь мы находились в самом эпицентре огненного ада …
До сих пор не понимаю, как мы смогли добраться до этого бомбоубежища. Там к нашей радости оказалось довольно много людей. Единственное место, где было очень тихо, если исключить звуки, доносившиеся снаружи. Люди смотрели друг на друга дикими глазами, растрепанные, в разорванной одежде, в крови… Дети не плакали, напоминая напуганных и загнанных в угол волчат. И в этом безмолвие… ее рука... Она опять стала нежной и мягкой, и ласково гладила по голове.…Она была ангелом, сошедшим с небес…
Неожиданно в бомбоубежище вошел мужчина в военной форме:
- Вороновы, здесь? – крикнул он.
Мама вышла вперед:
- Надежда Степановна, - обратился он к ней, - нужно торопиться, нам удалось немного взять ситуации под контроль и прикрыть несколько улиц, по которым смогут уйти мирные жители. Ваш муж прислал грузовик. Он снаружи. Пойдемте, Надежда Степановна.
Мама молча взяла меня за руку. Мужчина в военной форме хотел, было забрать у нее моего младшего брата, но она не позволила ему этого сделать. Нам вновь предстояло бегство из ада….
Мы прижимались к стене дома…. А вокруг, изуродованные тела женщин, мужчин, стариков, детей… Кровь сочилась по камням дороги, а мы переступали через мертвых, перебегая от одного дома к другому… Я схватился за ухо, меня оглушил свист и я почувствовал горячее дуновенье раскаленного металла… Пуля… Смерть пролетела надо мной, дотронулась, но оставила лишь небольшой ожог, чтобы расписать в моей памяти еще более страшную картину… Я оглянулся… Кричала молодая женщина. О, не забыть мне этот крик: нечеловеческий, вибрирующий между истерическим визгом и предсмертным хрипом. Она прижимала к груди маленький сверток… ребенок… Пеленка, в которую он был завернут, очень быстро превратилась в кровавую тряпку. По рукам несчастной струилась кровь… кровь ее младенца… И она кричала, сверкая безумными глазами… Но смерть толкнула ее в голову…И мать с ребенком лежали на грязной дороге в лужах перемешавшейся крови и собственных мозгах.
А мы все бежали… бежали… Бывают такие сны, когда не понимаешь, что происходит и убегаешь от чего-то очень страшного парадоксально не осознавая от чего бежишь, но все тело леденеет и на лбу выступают капли пота при одной только мысли, что это что-то, восставшее из глубины подсознания догонит тебя. И ты бежишь… Но ноги не слушаются, дыхание становится тяжелым, ты спотыкаешься, снова бежишь, снова падаешь, ползешь, снова… И так до бесконечности… Но прелесть сна в его конечности, внутреннего ощущения, что ты откроешь глаза и все исчезнет… А там… Там все было по-настоящему…
Мама крепко держала мою руку, она стискивала ее до боли. Другой рукой она придерживала братишку, который висел у нее на шее…Плакал? … Не помню. Мы так долго бежали…Все улицы были усеяны битым стеклом. И все руки и ноги, все тело было изрезано этим стеклом. Было чувство, что мы бежим по льду, и, как в страшном сне, спотыкаемся, падаем, встаем и снова бежим. И в этот момент смерть опять решила сыграть со мной в мрачную игру своего прикосновения. Поскользнувшись в очередной раз на осколках и больно порезав ногу, я усилием воли поднялся. Мама тянула мне руку, и я схватился за нее. Она с силой дернула меня к себе и… за нашими спинами, на то самое место, где я находился мгновенье назад, рухнул балкон…
До сих пор удивительно, как в царившем кошмаре, мы смогли отделаться лишь небольшими царапинам? Как мама моя, слабая женщина смогла провести нас через ад, не впасть в ступор или истерику? Спасти нас, как ангел, заслоняя от смерти своими крыльями, вывести из преисподние?
С большими усилиями, превозмогая жуткий страх и режущую боль в теле от осколков стекла, нам удалось добраться до грузовика. Мне показалось, что множество рук потянулось к нам откуда-то сверху, и не успел я опомниться, как очутился внутри кузова. Раздался рев мотора…Грузовик тронулся…Я прижался к маме, а она вновь успокаивающе принялась гладить меня по голове… Мы убегали от войны, оставив за собой пылающий, мертвый Перемышль…
 
***

Дорога из города тянулась узкой лентой через хлебные поля. Мертвые люди, лошади, разбитые повозки и грузовики – все те, кого война оставила навечно покоиться на этой дороге, мрачно провожали нас, возможно в объятья жизни, а возможно – смерти. Уже скрылся из виду, охваченный пламенем, Перемышль, и лишь отдаленные звуки стрельбы нарушали тишину. Мы останавливались, убирали с пути тела. Вдруг, над головами раздался знакомый звук…
- Из машины!!! – закричал водитель – Быстро из машины!!! Воздух!!! Воздух!!!
Мы выскочили из машины и бросились бежать в поле, чтобы спрятаться в густой пшенице. Немецкий летчик снизил высоту до максимально возможной - я даже смог разглядеть его лицо. Это был красивый ариец: мощный мужественный подбородок немного выступал вперед, блеск его огромных глаз невозможно было спрятать под пилотскими очками, пряди белоснежных вьющихся волос немного выбились из-под шлема и мирно покоились на высоком лбу. Парадоксально переплелись в его образе две, казалось бы, совершенно противоположные стороны: божественная красота соединилась со страшной старухой смертью, несущей разрушение, хаос. Лежа на земле, я подумал тогда о тех образах смерти, которые мне давилось наблюдать за сегодняшний день. Теперь она не казалась мне скучной, а наоборот, она предстала передо мной многоликой, разнообразной, со множеством ухищрений и великой фантазией. Обманывая, она, тем не менее, оставалась самым честным, единственным, что имеет смысл, потому что она есть покой…Эти мои размышления были прерваны раздавшейся очередью. Немец открыл огонь из пулеметов. Он стрелял по нашему единственному средству передвижения до тех пор, пока оно не взорвалось. Потом покружил над полем, набрал высоту и направился в сторону Перемышля.
Немного переведя дух, мы выбрались на дорогу. Водитель обреченно посмотрел на горящий грузовик:
- Ну что сказать, товарищи… Думаю, нам больше ничего не остается кроме как идти пешком. Как видите, машины у нас больше нет.
И мы отправились в опасный путь по разбитой дороге, не зная, что нас ждет впереди: Львов или смерть…

***
Очень хотелось есть… Ноги гудели…Измученные люди устало расположились на лесной опушке… Решили развести огонь… У кого-то оказалось немного картошки и хлеба… Дорожка дыма тоненькой струей устремилась в небо. Мы кинули картошку в костер, но она даже не успела взяться хрустящей корочкой, когда раздались знакомые зловещие звуки приближающегося бомбардировщика. Костер был мгновенно потушен, а мы еще около часа пролежали в кустах, пока все не стихло…. Достали картошку… Она была почти сырая… Но ели… Я посмотрел на маму: она спокойно кормила братишку. Рядом с ней я чувствовал себя в полной безопасности. Она казалась такой смелой, решительной. Будто знала наперед, что мы обязательно дойдем до Львова, потом благополучно доберемся до эвакуации, потом закончиться война, вернется папа и все будет так же, как было до войны, даже еще лучше. Только повзрослев, я понял, что мама, не была уверена ни в чем, и, конечно, она не могла знать будущего или даже предполагать каким оно будет, но она была уверенна лишь в одном: пока дышат ее сыновья, пока любимый муж проливает кровь на полях сражения, она не может быть слабой, не может поддаться панике, потерять над собой контроль или погибнуть, что практически, в сложившейся ситуации было равноценным. Мама понимала, что на ее плечи была возложена священная обязанность, долг, переплетенный с ее именем – Надежда. Подумать о себе – значит поддаться слабостям человеческим, позволить инстинкту самосохранения вырваться наружу и тем самым предать, лишить надежды тех, кто больше всего в ней нуждался и, кого она больше всего любила…
После полусырого обеда, было принято решение дождаться темноты и возобновить путь. Слишком опасно передвигаться днем, так как недалеко проходили бои: стрельба, взрывы, бесконечно пролетающие немецкие истребители…
Когда до Львова оставалось около 20 километров, мы увидели группу советских военных. Их лица были черными от пыли и гари, казалось, что они гармонично сливались с мрачными пейзажами войны. Огромная фигура военного двинулась в нашу сторону. Я сразу узнал эту походку… Отец…
Странно, у меня не было страха за него все это время. Внутри сидела непонятная уверенность, что отец не погибнет, что с ним ничего не случиться. Он возник перед нами, как величественная гора и с силой обнял всех троих. У мамы выступили слезы… Отец смотрел на нее несколько минут с невообразимой нежностью, молча и аккуратно вытирая каждую слезинку…
- Надюша, вам надо уезжать. И чем скорее, тем лучше.
- А ты? – дрогнувшим голосом спросила мама.
- Я остаюсь… Я и моя группа… Пойми, я кое-как собрал ребят, вот все, что осталось от элиты нашей армии… Нужен контрудар…Нужно вернуться в Перемышль… Подумай о сыновьях… Надя…
Мама перестала плакать. Привстала на цыпочки и ласково поцеловала отца.
- Я буду тебя ждать… Мы будем ждать…
Она взяла меня за руку и мы отправились к грузовику, который должен был отвезти нас на железнодорожный вокзал. Отец помог нам забраться. Тронулись…
- Я найду вас…любимые мои… я непременно вас найду…- кричал папа.
А мы удалялись, и он провожал нас взглядом…


***
Очень долго убегали от смерти… Подобие поезда, на который мы сели на железнодорожном вокзале Львова был разбит немецкой авиацией. И мы вновь были вынуждены идти пешком.
Помню, как прятались в болоте… Мы зашли по пояс в мутную воду и притаились в камышах. Мама с силой прижимала нас с братишкой к себе, а над головами проносились бомбардировщики, которые заметили нашу группу. Благо, что мы успели спрятаться прежде, чем они смогли нас нагнать. И теперь немецкие птицы смерти, беспорядочно сбрасывали бомбы в предполагаемые места нашего расположения… Одна за другой… Одна за другой… Я плакал от нестерпимой боли: взрывная волна, проходила через болотную воду и пронизывала насквозь все тело, причиняя невообразимые страдания. За всю свою жизнь, мне не доводилось испытывать ничего подобного: адские мучения. После этой бомбардировки, наша группа значительно уменьшилась, многие остались в этих камышах, найдя успокоение в грязных болотных водах…
Еще один фрагмент: мы на еврейском кладбище... Опять попали в поле зрения немецких истребителей... Еврейские захоронения значительно отличались от российских, своей мрачной монументальностью. Мощные каменные надгробья, с устремляющимися к небу своеобразными памятниками, увенчанными звездой Давида.
Вот между такими надгробьями мы и лежали. На войне происходят удивительные вещи, порой парадоксальные, не поддающиеся обычной логике: живые охотятся за жизнью живых, а мертвые эти жизни спасают.
Раздались первые разрывы сброшенных снарядов: в разные стороны разлетелись камни, клочья земли, останки евреев вперемешку с фрагментами еще живой человеческой плоти. Крики, предсмертные хрипы…Снова взрывы…Снова кровь, кости и осколки надгробных плит….
Я посмотрел в небо и… на мгновенье меня перестал тревожить происходящий вокруг ужас. Передо мной предстала завораживающая картина воздушного боя советского и немецкого истребителей. Самолеты совершали просто невообразимые маневры: то сваливались в штопор, то закручивались в бочку, переворачивались, вырисовывали мертвые петли… Тогда, на еврейском кладбище, находясь между жизнью и смертью, я решил, что непременно стану военным летчиком. Потом, через много лет моя мечта, рожденная в трагической агонии, этой агонией и закончиться, достигнув вершин совершенства…

***
- Когда я вспоминаю свою жизнь, то даже жутко становится… Сколько раз я мог погибнуть, даже сложно подсчитать. Я постоянно балансировал, как акробат под куполом цирка, на тонкой веревке под названием жизнь. Я не боялся… не боялся жить… не боялся сорваться в пропасть в объятья смерти, как будто за моей спиной всегда были крылья…Да, настоящие крылья, состоящие из множества перышек, сложившихся из той любви, нежности, преданности и надежды моей мамы…Она всегда была сильной, ничего не боялась. Она сохранила нашу семью. Она постоянно спасала нас от смерти как физической, так и духовной. Я уверен, что если бы ее не было рядом, мы бы никогда не стали теми, кем стали. Она направляла нас, была ярким примером и… надеждой. – Папа посмотрел на меня, его глаза блестели от тяжести не проливающихся слёз. Если честно, я не понимала, как ему удавалась до сих пор их сдерживать, ему, пережившему столь ужасающие события, которые потрясли меня, осели в душе свинцовой стружкой… Я молча плакала, а папа продолжал свой рассказ.
 - Мы не услышали их приближение. Они просто выехали, преградив нам путь. Огромные, с устрашающей свастикой сбоку… Моя первая встреча с чудо – техникой того времени…Танки… В первые мгновения, когда они появились, наша группа (да… немногие дошли) не успела осознать весь ужас происходящего. Танки выстроились перед нами по прямой линии. Мне показалось, что сердце тогда остановилось… Я посмотрел на маму… Ее когда-то нежные руки были покрыты жуткими ссадинами, босые ноги – разбиты в кровь, платье превратилось в грязные лохмотья… Но в самый трагичный момент ее жизни, в момент, когда она осознавала, что может потерять то, за что так долго сражалась, она не склонилась, не испугалась, а стояла перед лицом опасности с высоко поднятой головой, заслонив меня и братишку своим телом…
Из кабины танка показалась голова танкиста, а уже через секунду он предстал перед нами наполовину. Это был немец средних лет с пронзительно-тяжелым взглядом. Он внимательно оглядел стоявших перед ним изможденных, полу ободранных и полу живых людей и быстро снова скрылся в кабине… Сердце стало стучать с бешеной силой, казалось, что вот-вот оно пробьет грудную клетку, воздуха катастрофически не хватало, взгляд затуманился, как будто глаза закрыли полупрозрачной пеленой, ноги стали какими-то ватными, все тело прошиб холодный пот…
Танки развернулись…И, вместе с удаляющимся грохотом гусениц, удалялась смерть…

***
28 августа 1941 года, мы наконец-то добрались до Харькова. Несмотря на то, что город уже ежедневно бомбили, оттуда пока еще продолжалась эвакуация на север. В Харькове жила мамина сестра, Серафима, и мой дедушка, Степан. Мы встретились с ними на железнодорожном вокзале. Оказалось, что рядом с домом тети Симы разорвалась бомба, взрывной волной снесло крышу…
Когда, несколько месяцев назад, тетя Сима уезжала из Перемышля, где гостила у нас, мы и представить не могли, что очередная встреча произойдет в пылающем городе на руинах вокзала. Несколько месяцев назад прощанье не подразумевало под собой неопределенности, не вызывало тех эмоций, которые мы испытывали теперь. Эти глаза женщин… О, боже, вокруг нас рушился целый мир… Жизнь разделялась на до и после…
До… По улицам Харькова идут два счастливых человека… Они безумно любят друг друга…. Это была любовь с первого взгляда… Надежда и Георгий… На этих улицах соединились, переплелись воедино их судьбы. Люди оборачиваются им вслед… Красивая пара… Они смеются… Он подхватывает ее на руки… Кружит… Она выкрикивает что-то на французском языке и напевает ту французскую песню о любви… Даже через много-много лет, уже на закате жизни, он помнил до мельчайших подробностей ее образ, а от звука ее имени, его глаза наполнялись слезами…Она была единственной которую он любил, и его душа жила до тех пор, пока была жива она…
До… В тот день ему показалось, что ангелы все-таки существуют, и даже иногда спускаются на землю, поражая окружающих своей чистой, благодатной красотой… Она, в белом платье, сотканном, казалось из воздушных облаков. Тонкую талию обвивал шелковый пояс, который, причудливыми сплетеньями ткани, образовывал розовый бутон с боку. Накидка, соскользнула, обнажив покатые, белоснежные плечи. Легким движеньем руки, с неестественно тонкими запястьями, она освободила волосы, от сдерживающей их заколки, и они заструились шоколадными локонами по спине… Она заметила, его завороженный взгляд… Посмотрела… И они растворились друг в друге… Молодой офицер и бывшая аристократка… Она смущенно спрятала блеск огромных глаз, под длинными густыми ресницами. Потом украдкой взглянула еще раз и… улыбнулась… В моей памяти навсегда осталась эта ее улыбка, которую, увидев один раз невозможно забыть, как ту, с картины Да Винчи.
После… Она стояла на Харьковском вокзале. Тетя Сима плакала, а мама только обнимала ее и гладила по голове. Рядом стоял их отец. На тот момент ему было уже далеко за семьдесят, но выправка, привитая в царском Семеновском полку, не позволяла старости одержать победу. Высокий, красивый… Я видел его последний раз тогда… Потом мы узнали, что когда немцы взяли Харьков, дедушку заставили выкопать могилу у собственного крыльца и расстреляли… Но это было потом… А сейчас я смотрел на него, на маму, на тетю Симу… Мы напоминали осколки, чего-то некогда прекрасного… только осколки… Страшно было видеть глаза своих близких… Они уже ничего не выражали… Какие-то застывшие, затянутые пеленой страха, ужаса и боли… И на лицах людей тогда, выделялись лишь глаза: огромные, впалые, казалось, что зрачки слились воедино с радужной оболочкой, и невозможно было уже различить цвета, какие-то нечеловеческие, звериные глаза…
До… 1912 год… Она стала подарком - родилась в канун нового года…. Ее завернули в белоснежное шелковое одеяло…
- Надежда, наша Надежда – сказал дедушка.
Она лежала в колыбели, а мать напевала ей песню о любви на французском языке…
Блеск и роскошь… Переплетение русского, французского, английского, немецкого языков… Множество слуг… Шелковые платья… Фамильное золото… Тогда ее мир тоже разделился на до и после... После революции семья переселилась во флигель для слуг. И, теперь только издалека могла наблюдать за тем, как угасает их прежняя жизнь. Из окна флигеля с грустью смотрели они на когда-то принадлежавшее им фамильное поместье… Но это была не ее трагедия. Она была ребенком, и главным было то, что за блеском и роскошью из их семьи не ушла любовь друг к другу, сплоченность и преданность. И она была счастлива…
После….
- Вам нужно уезжать. – Дедушка положил руку на плечо маме – Немцы возьмут город, это лишь вопрос времени, а вы – семья офицера, командира маневренной группы. Вас в живых не оставят, вас первым делом уничтожат. Бегите…
Тетя Сима протянула нам корзину с продуктами: картошка, яйца, хлеб, сало. Мы обнялись…
- Прощайте! – дедушка махал огромной рукой, удаляющемуся поезду…

***
Поезд прибыл в Лысьву рано утром. Когда мы вышли на перрон, показалось, что дышать стало намного легче. И не только потому, что воздух здесь не был смешан с гарью, копотью, пылью и кровью войны, просто вагон, в котором мы так долго добирались до места эвакуации, не был рассчитан на такое количество человек. Беженцев в Лысьве оказалось намного больше, чем населения. Каждой семье был выделен небольшой угол в домах местных жителей, а так как большая часть из них были репрессированными, мы довольно быстро ощутили всю силу их ненависти на себе. Они были одинаково безразличны к нашему горю, как когда-то были безразличны к их…
В Лысьве я понял, что такое настоящий голод, и так странно мне сейчас видеть название этого города не российских кухонных плитах. Парадоксы войны… Наш ежедневный рацион включал в себя суп из брюквы заправленный растительным маслом, который солить было бесполезно. До сих пор помню этот отвратительный сладкий привкус. Такое питание довольно быстро дало о себе знать. Младший братишка начал опухать…
Есть такое выражение: «пухнуть с голода»- в те страшные дни мы в полной мере осознали, что это такое. Все тело становиться водянистым, вздутым, как будто кто-то отделил кожу от мышц и вкачал в образовавшееся пространство воздух, при этом оттенок ее меняется на глазах: от бледного до синевато – фиолетового…
Помню, как мама обреченно сидела у постели Валюши, сгорбившись, с поникшей головой. Ее позвоночник остро выступал, впиваясь в ткань изношенного платья. Лицо осунулось и совершенно не выражала эмоций, казалось, что на нем остались только ее большие глаза, смотревшие стеклянным взглядом откуда-то из глубины черепа и обрамленные сине-черными кругами. В те дни вокруг были только посмертные маски… не лица…
Я даже не могу думать, о том, что тогда могла испытывать мама. Что творилось в ее измученной душе. Об этом на самом деле страшно думать…
Она гладила братишку, дрожащей от голода, рукой. Казалось она хотела отдать ему последние силы, чтобы только жил… Но ему с каждым днем становилось только хуже…
Чтобы хоть как-то помочь, я пошел в школу. Нет, не за знаниями, конечно, просто там давали небольшие ржаные булочки. Помню, как мне хотелось съесть эту булочку, как мучался несчастный мой организм от ее вида и запаха. Но я не мог позволить себе съесть ее. Из школы я обычно возвращался бегом, каждый раз боялся, что не успею. Я нес эту булочку своему умирающему братишке, нес самое дорогое и желанное, что тогда у меня было, чтобы хоть как-то поддержать его угасающую жизнь.
Однажды утром, мама сняла золотое обручальное кольцо, достала фамильное золото, которое успела забрать с собой из Перемышля и довезти до Лысьвы. Глаза ее заблестели, она быстро обняла меня и необычайно легко выбежала на улицу…
Ее не было очень долго, я даже стал беспокоится. Но к счастью, дверь открылась и на пороге появилась мама. Я не видел ее такой счастливой с Рождества в Польше. Казалось, что она опять помолодела, и даже щек коснулся еле заметный румянец. В руках она держала бутылку… со сливочным маслом!!! Она продала все, что у нее было за надежду на спасение своих детей.
Мама быстро поставила бутылку на стол, с нетерпением сорвала крышку…
- О, Боже…вода – осипшим голосом пробормотала она, - Нет… Ну как же не совестно… Ну как же… - она обессилено опустилась на скамью и зарыдала, таким отчаянным, жутким плачем. Тогда я первый раз увидел человека, внутри которого, что-то сломалось. Я слышал плач человека, который утратил надежду. И самое ужасное было то, что плакала моя мать, что у женщины, которая смогла спасти нас от смерти и вывести из ада, больше не осталось сил бороться и тем более верить, надеяться...

***
Валя угасал. Казалось, что каждая минута уносила за собой в небытие частичку его маленькой, только начавшейся жизни. Мама сутками сидела около его постели. Она понимала, что больше не в состоянии помочь своему ребенку. Теперь она просто ждала. Ждала, той минуты, которая заберет последний вздох ее сыночка.
Мы оказались загнаны в тупик, а вокруг нас проплывали осунувшиеся, угрюмые тени людей. Именно тени… Все, что осталось. Дышать становилось все труднее и труднее. Казалось, что воздух приобрел какой-то аммиачный аромат от всеобщей атмосферы горя, ненависти и боли. Боль напоминала реку вышедшую из берегов, каждый дом наводнился ее кровавыми водами. Мы плыли по этой реке в морскую колыбель под названием смерть. И осознание этого, сковало наши руки, перебило волю и мы неслись с невероятной скоростью… Наша жизнь увлекалась вниз по теченью, мы растеряли мечты и надежды, мы сдались…
Я смотрел на угасающую свечу на столе. Воск медленно стекал к ее подножью, застывая причудливыми каплями. Я всматривался в огонек… Мне казалось, что наша жизнь была похожа на этот огонек… Она еще теплилась иногда даже вспыхивала брызгами искр… Но свеча догорала… И этого нельзя было остановить… Я вспомнил Перемышль... Закрыл глаза… И вот опять я на родных улицах… Воздух наполнен ароматом спелых яблок… Теплый ветер, ласкает мое обоняние, легким дуновением наполняя организм этим цветущим запахом… Я открыл глаза… Сердце болезненно сжалось… Неужели все так и закончиться? Неужели здесь…Я горестно выдохнул… Свеча погасла…
Вдруг, в сенях раздался какой-то стук…Шаги… Дверь распахнулась и на пороге возникла огромная фигура человека в военной шинели…Я не узнал его…Густая борода и усы…Рука в гипсе…
- Жора! – вскрикнула мама.
- Папа, ты нашел нас, ты наконец-то нас нашел! – я кинулся к нему, а он подхватил мое изможденное тельце здоровой рукой, крепко прижал.
Мама бросилась к нему… Она то рыдала, то смеялась, цепляясь дрожащими руками за отца. А он продолжал стискивать нас в объятьях. Его могучее тело нервно подергивалось, дыханье, тяжелыми и звучными выбросами выходило наружу. И мы все плакали, и наши слезы перемешивались в нескончаемых поцелуях… В тот момент никто не верил, каждый боялся, что это сон, наваждение… Мы растворялись в тепле друг друга, дрожа от счастья…
И тут отец увидел Валюшку. Его глаза наполнились яростью. Он молча отодвинул нас в сторону. Казалось одним шагом переступил комнату и, оказавшись нос к носу с хозяином дома, в котором мы жили, ударил его по лицу с такой силой, что тот отлетел в противоположный угол комнаты...
Уже через пять минут на столе появилась еда, а уже через неделю Валя пошел на поправку…
Так отец спас нас от смерти, когда надежда уже себя почти полностью исчерпала. Семья снова воссоединилась, чтобы, как нам казалось никогда больше не расставаться. Тогда мы думали, что победили смерть…

***
… Холодная дрожь пробежала по всему телу, когда за окнами школы, в которой я учился, раздались оглушительные выстрелы. Память лихорадочно пронесла перед глазами весь ужас пережитого. Неужели опять? Но уже через мгновенье сердце наполнилось непередаваемой радостью от осознания того, что мы наконец-то дождались…
- Победа! – кричали снаружи. – Победа!
Мы выскочили на улицу. Люди обнимали друг друга и плакали от счастья. Воздух был наполнен ароматом пороха, который уже не казался запахом войны и смерти, а гармонично соединился с всеобщим ликованием.
Казалось, страх и безнадежность, властвовавшие на протяжении последних четырех лет, мгновенно растворились во всех этих криках, объятьях, слезах и выстрелах. Сознание наполнялось ощущением чего-то необъяснимо прекрасного, как будто перед нами из пепла возродилась легендарная птица-феникс. Мы больше не боялись жизни, ведь к нам вернулись наши мечты, надежды и вера, что отныне все измениться, все будет так же как раньше, до войны, и даже лучше. Тому, кто не пережил всего, что довелось увидеть и пережить всем нам, никогда не сможет испытать тех чувств, даже понять не сможет. Тогда нам казалось, что произошло некое соприкосновение с вечностью, как будто мы все в одночасье приблизились к чему-то бесконечному, великому. Горькая радость – вот точное определение чувств. Все равно, что смешать соль и сахар, горчицу и варенье. Мы вернулись из длинного путешествия по загробному миру, мы видели преисподнюю и теперь, кажется, оказались в Эдеме. Наверно потому, что мне было всего 11, я не задумался тогда, что впереди меня ждала целая жизнь, которая могла обернуться самыми неожиданными метаморфозами: бросить на дно, окутать лабиринтом серпантина, ударить острым кинжалом боли… Нет, я не мог думать об этом тогда… Слишком многое предвещали крики «Победа»!

***
Мама заболела неожиданно. Врачи поставили страшный диагноз – заражение крови. Через месяц после победы, естественно и речи не шло о наличии даже элементарного йода, не говоря уже о более серьезных лекарствах. Хотя маму и положили в больницу, реальной помощи она не получала.
Данное обстоятельство привело в тревожное смятение всю нашу семью. Отец практически не появлялся в доме, ни на минуту не отходя от ее постели. Забота о братьях (в 1942 году родился младший – Володя) легла на мои детские плечи. Тогда я не до конца понимал, что же происходит, однако чувство беспокойства, даже страха, не покидали мое сердце.
Я каждый день приходил в больницу. Мама нежно гладила меня по голове, как обычно. Я рассказывал ей о братьях. Казалось, что беспокоиться не о чем. Но с каждым моим приходом, ее рука становилась все слабее, голос все тише…Ее внешность вновь приобретала ту прозрачность посмертной маски, которую я очень хорошо изучил в дни войны, когда люди, казались всего лишь призраками, жутким тенями предсмертной агонии.
- Какой же ты у меня красивый… как же тебя будут любить… Я хочу, чтобы тебя любили так, как люблю я… - шептала мама. – Ты береги себя, сынок. И прошу, не оставляй, умоляю не оставляй Володю… Он такой маленький… Такой слабый…
- Мамочка, - задыхаясь от слез, повторял я – Мамочка, я обещаю…- глубоко вздохнул – А ты обещай мне поправиться… Тебе ведь легче, скажи? Ты поправишься…
- Ну конечно, мне легче, Веночка… - мамины глаза неожиданно вспыхнули странным огоньком – Я ведь всегда буду рядом… Я никогда не покину тебя, твоих братьев, твоего папу… Я всегда буду с вами, чтобы не случилось… Та любовь, которую я к вам испытываю, она не сможет исчезнуть так просто… Исчезает только горе, а любовь навсегда оставляет глубокий след….
Впервые я уходил из ее палаты с тяжёлым предчувствием необъяснимого. Странная паника охватила меня. Задумчивый, я шел по тропинке к дому, как вдруг наткнулся на выводок цыплят. Моя печаль тут же сменилась чувством ликования. Я бережно собрал малышей и побежал к дому….
Прошел примерно месяц, после моей находки. Цыплята подросли и были на удивление ручными. За всю свою жизнь, я больше не встречал такой привязанности этих желтых, пищащих существ к человеку. Казалось, что они видели во мне свою маму, видимо потому, что я ухаживал за ними совсем как за детьми: вкусно кормил, гулял, баловал. Я представлял, как удивиться и обрадуется моя мамочка, когда поправиться. Ведь из цыплят вырастут куры, а значит, у нас всегда будут свежие яйца, а впоследствии появится еще больше цыплят…Я не знал тогда, что не суждено… Не суждено исполниться моей мечте…
В тот день отец вернулся очень взволнованным. Из его разговора с денщиком, я понял, что лекарство (отец смог достать пенициллин) не помогло, слишком поздно его привезли, также оказалось, что маме практически ничего нельзя есть и единственное, что хоть как-то смогло бы поддержать её силы – куриный бульон, но где его взять…
Я убил всех цыплят… С затуманенными от слез глазами, я относил денщику маленькие тушки, из которых тот готовил бульон для мамы. И каждый день я бежал к ней с этим бульоном, надеясь, что вот-вот она поправится, что мой бульон обязательно поможет…
28 августа 1945 года, через три месяца после победы над фашистской Германией и окончанием, этого безумного побега от смерти, я стоял на крыльце больницы. На мгновенье, мне показалось, что моей щеки коснулось до ужаса знакомое дыханье… Дверь скрипнула… Я обернулся… На пороге стоял отец: его лицо осунулось и казалось неестественно бледным, глаза застыли, как будто концентрировались на одной, невидимой точке, в руках он сжимал белый узелок…
- Мамы… Мамы больше нет… - прохрипел он.
Сердце судорожно сжалось, мой мозг отказался воспринимать реальность, а перед глазами все закружилось, заискрилось… Темнота… Я потерял сознание….


***
Удивительно сейчас оглядываться назад. Столько времени прошло – целая жизнь. Столько событий: то взлеты, то падения. Но до сих пор память моя хранит звук ее голоса, тепло и нежность ее рук … Сердце сжимается от тоски, а боль потери не прошла со временем. Мама слишком рано покинула меня. Ей было только 32 года, она не успела даже насладиться жизнью… Но, не смотря на все это, она узнала, что есть любовь, и может потому, что она смогла разгадать загадку тысячелетий, ей пришлось уйти… Уйти, чтобы мы почувствовали, поняли – любовь не умирает с человеком, она остается, она хранит, она помогает жить. И всю свою долгую жизнь, я чувствую, что мама рядом, она молча гладит меня по голове своей мягкой, нежной рукой, передавая со своим теплом ту благодать, которая сохранила нас, когда вокруг рвались снаряды и свистели пули, когда опухали от голода и замерзали в холодном бараке. Она не только спасла нас от смерти физической, но и от смерти духовной. Хранимые любовью ее, мы выросли, создали семьи, воспитали детей, а она смотрела на нас откуда-то сверху, благословляя нашу жизнь…