Диффамация подражания Бернхарду

Диффамировать подражание Бернхарду - это непосильная для моего скромного литературного ремесла задача, то ли дело диффамировать самого Бернхарда, здесь большого таланта не надо, и я бы никогда не осмелился диффамировать знаменитое подражание, если бы не всмотрелся пристально в двух моих старинных приятелей – Брунькина и Хрунеггера. По словам Брунькина, он многому научился у Хрунеггера. Кое-кто считает Хрунеггера сумасшедшим – дескать, только сумасшедший может ходить через день кроме понедельника в Музыкальный дом, однако сам Брунькин не разделяет этого мнения и очень уважает господина Хрунеггера за ум и высокую образованность. Я тут поддержал бы Брунькина, господин Хрунеггер не только умен и образован, он ещё и знаменит, в своё время он изучал в Штутгарте и Афинах историю музыки, а позднее стал писать музыкально-критические заметки для «Экономист», пишет их и теперь. Только он не обычный музыкальный критик, сказал бы я, не какой-нибудь щелкопёр, а настоящий музыковед в подлинном смысле этого слова, личность совершенно незаурядная. У Хрунеггера нет ничего общего с болтунами от музыкальной критики, которые разглагольствуют в ежедневных газетах. Хрунеггер – истинный философ, сказал я Брунькину, философ во всей полноте этого понятия. Вот уже тридцать лет Хрунеггер пишет свои заметки для «Экономист», небольшие музыкально-философские эссе, которые когда-нибудь непременно будут собраны и изданы книгой. Его походы в Музыкальный дом служат предпосылкой его работы, там черпает он вдохновение, благодаря им он пишет для «Экономист» именно так, как пишет, сказал я Брунькину; не важно, понял ли он, что я имею в виду, скорее всего, не понял, подумал я тогда, да и сейчас думаю точно так же. В России никто или почти никто не знает, что Хрунеггер пишет статьи для «Экономист», сказал я Брунькину. Хрунеггер как бы философствует для себя, его можно было бы назвать приват-философом, сказал я Брунькину, хотя, пожалуй, глупо говорить ему подобные вещи. В Музыкальном доме Хрунеггер находит для себя то, чего больше нет нигде, самое важное и нужное для своих размышлений, для своей работы. Пускай кое-кто считает его безумцем, но это вовсе не так, сказал я Брунькину; здесь, в Болшево и в России, Хрунеггера игнорируют, зато Берлин, Германия и даже Венесуэла знают ему подлинную цену. Хрунеггер пользуется высочайшим авторитетом среди музыковедческого мира, сказал я вчера Брунькину, лишь на родине у него нет признания, хуже того, здесь, у себя дома, где Хрунеггер оставил своих коллег по музыкальной критике далеко позади, его, естественно, недолюбливают все эти провинциальные дилетанты, сказал я Брунькину. Гения, подобного Хрунеггеру, здесь попросту ненавидят, сказал я, хотя Брунькин вряд ли понял смысл моих слов о том, что гения, подобного Хрунеггеру здесь попросту ненавидят, причем неважно, справедливо ли считать Хрунеггера таковым – как музыковед, тем более как человек, он, несомненно, гениален, подумал я. Гений и Россия, - сказал я, - несовместимы. В России нужно быть ничтожеством, чтобы тебя услышали и восприняли всерьёз, нужно быть дилетантом, хитрым провинциалом, надо иметь голову, устроенную так, как это любят в больших странах. Лишь единицы, вроде Хрунеггера, которых легко перечесть по пальцам одной руки, способны вынести в нашей ужасной стране все унижения, косность и мракобесие, всеобщий российский антиинтеллектуализм; подобное способен вынести лишь человек вроде Хрунеггера – с несгибаемым характером, действительно острым и неподкупным умом. Хрунеггер – человек особенный, сказал я вчера Брунькину, а таким людям как раз и требуется деликатное обхождение.

Судьбе было угодно неоднократно сталкивать меня с моими приятелями во время наших ежегодных выездов на пленер. Тут роли, точнее общественная значимость моих приятелей кардинальным образом видоизменяются. Незаметный и почти полностью зависимый от интеллектуальной мощи Хрунеггера Брунькин расправляет свои тщедушные плечи, почесывает волосатые и тощие (увы!) ножки, отгоняя лесную живность как то слепни, комары и мухи, столь падкие на свежую городскую кровь, и даже становится как бы выше ростом. В глазах его появляется лихорадочный, почти горячечный блеск, сопоставить который можно лишь с экстатическими искорками могучего интеллекта, возникающими в очах Хрунеггера в момент завершения очередной заметки в «Экономист». На пленере Брунькин - Бог, царь и герой. Вопрос выбора места ночевки исключительно его прерогатива, подобно тому, как в городских условиях в анализе творчества раннего Мессиана никто не осмелится полемизировать с Хрунеггером. Брунькин начинает с тщательного обследования предполагаемого места, убирает все банки, бутылки, окурки и прочие следы жизнедеятельности предшествующих путешественников и закапывает их в тщательно подготовленный могильник. Как то он по рассеяности забыл взять с собой лопату, пришлось возвращаться в город. Если же по ряду параметров место ночевки не удовлетворяет его изысканному вкусу - плохой подход к воде, близость к человеческому поселению, наличие в окрестностях дороги, по которой могут приехать хуторяне, рыбаки или (о, ужас!) городские отдыхающие с граммофоном, музыкальными инструментами и другими потенциальными источниками шума - то, несмотря на надвигающуюся грозу, он подобно Наполеону перед битвой при Тулоне, пренебрегая протянутой к измождённым путникам костлявой рукой голода, издаёт призывный клич, и вся компания, кляня своего вожака, продолжает уныло шлёпать вёслами или нажимать на педали, в зависимости от выбранного транспортного средства. Как то мы дошлепались до полной темноты и под угрозой подвергнуться каннибальскому обычаю, Брунькин, стиснув зубы, дал санкцию на ночлег. Наскоро перекусив холодной ветчиной, мы улеглись на свои ложа. Каково же было изумление Хрунеггера, которое я с ним разделил, когда поутру мы обнаружили, что наш лагерь оказался в центре огромной кучи засохших многолетних экскрементов домашних животных, обиталище которых располагалось в паре сотен метров. Брунькин не подал виду, что случилось нечто экстраординарное, напротив, с внешним олимпийским спокойствием не спеша допил свой кофе и распорядился о продолжении путешествия. Что на самом деле творилось в его грубоватой ранимой душе – остается лишь гадать. Не подумайте, будто Брунькин обладает авторитарными замашками диктатора. Напротив, он всегда неустанно повторял, что проблема выбора ночлега ему давно уже надоела, что он устал брать на себя ответственность этого выбора, но мы-то с Хрунеггером знали, что, если хотим остаток путешествия провести в сносной дружелюбной атмосфере, то лучше предоставить эту важную функцию Брунькину, и, следует признать, эту функцию наш приятель исполнял блестяще (если исключить только что описанную ассенизационную ночевку). К некоторым досадным неудобствам выбора Брунькина можно отнести лишь солидную удалённость нашего лагеря, особенно если мы планировали двух-трех дневный отдых для наиболее полного слияния с природой, от мест обитания аборигенов, к которым мы с Хрунеггером имели обыкновение забредать в поиске общения и даров садов, огородов и домашнего скота. Дело в том, что Брунькин, будучи истинным патриотом и глубоко уважая народ, к которому имеет честь принадлежать, в силу врожденной скромности и застенчивости не желал причинять неудобства этому народу собственным присутствием. Бывали случаи, когда мы втроем – я, Хрунеггер и Брунькин, бесцельно блуждая по лугам и лесам, выходили на окраину поселка, по российскому обычаю огражденного ветхим заборчиком, предназначенным для того, чтобы скотина не разбредалась в неположенные места. Мы с Хрунеггером, обрадовавшись встрече с себе подобными, радостно устремлялись к ближайшему строению, Брунькин же, отговорившись какой-либо выдуманной мелочью вроде завязывания шнурков ботинок, оставался ждать нас у изгороди. Однажды мы по воле всевышнего, находясь в путешествии, попали в совершенно ужасную погоду, небеса проливались многодневными дождями, резко похолодало и спасались мы, лишь закупив в местной лавке изрядное количество отвратительного горячительного напитка под названием «Горный дубняк», поскольку запасы благородного «Hennessy» к тому времени практически исчерпались. Встретив на нашем пути заброшенную деревушку, я на свой страх и риск договорился с хозяевами о кратковременном постое и известил об этом Брунькина. Брунькин встретил эту новость настороженно, насупив брови и что-то бубня себе под нос о верности следования своему предначертанию, однако, под влиянием общественности и с учетом начинающегося у него ринита, вынужден был, скрепя сердце, согласиться. В небольшой избе было жарко натоплено и мы минут сорок просто сидели, отогревая свои замерзшие конечности. Радушные хозяева предоставили нам, отвергая наши уверения о том, что мы полностью экипированы постельными принадлежностями, деревенские кровати с бесчисленным количеством перин, подушек и подушечек. Из-за духоты и непривычного ложа мне не спалось. Встав с кровати по естественной нужде из-за значительного объема выпитого накануне благодаря гостеприимству хозяев чая, я отправился в дальний угол избы, где, как мне было сказано, находится адекватное моей потребности помещение. Электричества в избе, естественно, не было, и я освещал свой путь колеблющимся пламенем зажигалки. Достигнув предполагаемого места опростания, я похолодел. Если бы не зажигалка, случайно оказавшаяся в моем кармане, я вполне мог переломать себе конечности, доставив тем неудобства не только себе, но и сердобольному Хрунькину. Отхожего места по существу как такового в общепринятом смысле наших городских обиталищ, не было. Изба, точнее, комната, в которой я спал, представляла собой своего рода плато, заканчивающееся небольшим обрывом. С этого плато вниз, в долину, по замыслу строителей дома, и следовало выполнять известные физиологические потребности, о чем недвусмысленно свидетельствовал и характерный запах, который трудно было с чем-либо спутать. Пользуясь интуитивным пониманием местных обычаев, я направил струю в долину, в которой тотчас послышались некое шевеление, отнюдь не похожее на хроматическую гамму, обычно ассоциативно связанную с подобным процессом, более того, перед самым окончанием благословенного процесса мне померещился финал концерта для тубы и фортепиано Пауля Хиндемита. Правда, Хрунеггер, последовавший по моим стопам, утверждал, что ему была навеяна кода из второй части арии А. Страделла для валторны в исполнении Йозефа Игнаца Лейтгеба. Не осмеливаясь спорить со столь признанным авторитетом, вынужден был согласиться. Брунькин же не смог принять участия в нашей дискуссии, поскольку не поленился сходить во двор. Таинственное музыкальное событие ночи было объяснено поутру любезной хозяйкой. Оказалось, что в избе издревле установился некий симбиоз между экономически расчетливыми хозяевами, не утруждающими себя отоплением долины, и обитателями оной; обычай этот не особенно мешает обитателям долины, которые и сами вносят немалую лепту в накопление драгоценного для всякого селянина натурального удобрения. Впрочем, описанный случай позорного бегства из прибрежной полосы леса в деревню для Брунькина сотоварищи является эксклюзивным. В привычных же для нашего климатического региона условиях нормальной летней погоды с жарой, провоцирующей многочасовое купание в близлежащем водоёме, мимолётными дождями и грозами, способствующими росту грибов, которые являются неплохим добавком к нашему скромному рациону, оборудование места стоянки, хотя мы не любим этого туристского словечка, и предпочитаем пользоваться военным термином «бивуак», равно как и самих туристов, привносящих с собой массу неудобств утонченным натурам, коими, несомненно, являются Брунькин и Хрунеггер, начинается с таинства расстановки шалашей для последующего в них проживания. В этом отношении примечательна строительная деятельность Брунькина, который тщательно обследует местность, дабы почивающему со своей супругой Брунькину не впивалась в бок какая-нибудь несознательная шишка, дабы уклон почвы в месте расположения шалаша не превышал 5 градусов, каковой уклон при нарушении нормативов мог бы привести к скатыванию Брунькина и/или его супруги к одной из стенок шалаша. Когда шалаш сооружен, Брунькин приступает к укреплению своего временного жилища на случай форс-мажорных явлений нашей непредсказуемой погоды как то – самумы, тайфуны, да и просто сильные дожди, для чего, вооружившись той самой сапёрной лопаткой, которая уже помогла ему в благоустройстве территории, окапывает шалаш на глубину штыка, дабы обеспечить сток низвергающейся с небес воды. Далее Брунькин занимается фортификацией шалаша на случай непредвиденного проникновения на территорию нашего бивуака безмозглых домашних и лесных животных, для чего раскидывает в непосредственной близости от шалаша коряги, сучковатые стволы, хворост, которые, по замыслу Брунькина, должны помешать всякой живности дальнейшее продвижение к его шалашу. Бывали, правда, случаи, когда кто-то из попутчиков и даже сам Брунькин, выйдя ночью по той самой пресловутой нужде, попадали в расставленные тенета. У порога шалаша раскладывается небольшой слой папоротника, долженствующий придать видимость некоего коврика, имитирующего домашний уют и одновременно выполняющего очистку ног от песка. Рядом располагается небольшой букетик луговых цветов. Брунькин укрепляет не только своё личное жилище, но и проявляет заботу об общем благополучии, раскидывая коряги и поленья на вьющейся вдоль берега тропе, по которой имеют обыкновение ездить велосипедисты и, не дай Бог, мотоциклисты из аборигенов. Закончив свою работу, Брунькин придирчивым взором окидывает содеянное, выискивая возможные упущения, и, умиротворенный, начинает отдыхать. Первые несколько дней у путешественников уходят на адаптацию к новым условиям жизни. В частности, Хрунеггер, охая и стеная, рыщет в окрестностях бивуака в поисках так нужных его организму съедобных ягод низкорослых кустарничков из рода Вакциниум семейства Вересковых (Vaccinium myrtillus). Отыскав искомое, Хрунеггер насыщается ими, после чего дня через два, выходит из близлежащих кустов с одухотворённым взором, нравственно и физически очистившись. Кстати, процессу очищения в окрестности бивуака придается особое значение. Делать это следует, отойдя от бивуака не менее чем на 500 метров. Если Брунькин заметит следы очищения ближе, да еще и сопровождающиеся известными целлюлозными рулонными продуктами, для уничтожения которых всякий очищающийся должен иметь с собой коробок спичек, то назидательного разговора с попутчиками не избежать. Как то Брунькин с Хрунеггером играли в серсо, их любимый вид спортивного развлечения, и обруч залетел куда-то за мой шалаш. Брунькин пошёл за ним, и, отыскав обруч, прежде всего принялся тщательно чистить щепочкой ребристую подошву своих ботинок. Закончив, он имел со мной серьёзный нелицеприятный разговор о нормах общественной морали, хотя я и не был вполне уверен в личной причастности к её нарушению, как, впрочем, не был вполне уверен и в обратном. Долгие годы путешествий с моими приятелями выработали своеобразный свод рекомендованных правил для очищения. Оптимальный способ – предварительный поиск поваленного весенним паводком дерева, корни которого еще достаточно крепко цепляются за берег, ствол же нависает над водой, желательно ниже по течению от места расположения бивуака. Способ этот подлинно оптимален, поскольку результат очищения плюхается непосредственно в воду, ветерок, веющий, как правило, над водой относит запахи очищения и возможных кровососов, а бдительно следить за поведением последних в условиях искусного балансирования на подчас шаткой и узкой криволинейной поверхности и одновременно заниматься основным делом – это дополнительный экстрим, с которым, впрочем, большинство путешественников справляются. Гигиенические проблемы в условиях жаркой погоды легко решаются последующим омовением в водах того же водоёма с тщательным проведением ладонью по только что очистившимся органам. Пробовал я и очищение непосредственно в воде, что, казалось бы, причиняет минимум неудобств, но эволюционная «память» препятствуют процессу очищения в условиях холодной воды, к такому выводящий сфинктер не приучен, если только мотивация к очищению не превышает некоторое пороговое значение. После того как проблемы очищения у Брунькина и особенно у Хрунеггера, для которого они, как для чрезвычайно тонко устроенного организма, особенно значимы, решены, начинается основной этап отдыха, ради которого собственно мы и терпим некоторые неудобства, связанные со сменой среды привычного городского обитания. Квинтэссенция, если хотите оргазм, отдыха наступает, когда приятели после сытного обеда и непродолжительной послеобеденной сиесты присаживаются у близлежащей сосны на краю бивуачной площадки и, свесив ноги в обрыв к реке, непременный атрибут удачно выбранного бивуачного места, начинают куковать примерно в таком стиле: «Ку-ку» - говорит Хрунеггер, «Ку-ку» - отзывается Брунькин. «А что, брат Брунь, Вы думаете об (далее следует тирада об особенностях современного исполнительства сонаты Брамса C-Dur)?» «Видите ли, брат Хрунь (далее следует признание в собственном невежестве, не позволяющем Брунькину возражать по-существу столь признанному маэстро как Хрунеггер, оканчивающееся, впрочем, полным низвержением Хрунеггера с пьедестала)». Далее следует получасовое молчание, с последующим «Ку-ку» - говорит Хрунеггер, «Ку-ку» - отзывается Брунькин. Здесь непосвященному читателю следует узнать, что Брунькин с Хрунеггером знакомы едва ли не со старшей группы детского сада и формы их несколько фривольного обращения образовались где-то в глубине веков, причём если третье лицо назовёт, скажем, Брунькина Брунем, то такая вольность будет не понята. Со стажем их приятельства может конкурировить лишь мое знакомство с Харьиным, с которым я в возрасте шести лет обсуждал особенности национальной политики в эпоху позднего сталинизма. Впрочем, Харьин давно уж поднялся на существенно иной уровень общения, к которому ни мне, ни моим приятелям доступа нет.

Как бы начало здесь: http://www.proza.ru/2008/09/06/220