Против всех

Исторический роман
(О Несторе Ивановиче Махно)


Глава 1.

1
Неожиданно австро-венгерский гарнизон, квартировавший в селе, и гетманские вильны сечевики во главе со старостой Ткачуком спешно ушли в степь. По селу прокатился слух: «Идэ батько Махно!»...
Целый день за околицей гремели винтовочные выстрелы, рвались гранаты,  стучали, прорезая воздух длинными очередями, Максимы и пулеметы Льюиса. К вечеру, когда всё стихло, в Талый Лог вошёл батько Махно. Юрка Волк еще в Александровске наслышался об этом легендарном Гуляйпольском атамане. Вместе со всеми он выскочил на улицу встречать своих освободителей.
Махновцы, въехав в село, рассыпались по дворам. На площади у церкви дюжие хлопцы из батькиной личной охраны швыряли  из тачанок в толпу возбужденно галдящих селян отрезы и целые рулоны мануфактуры, насыпали в подставляемые бабами чувалы зерно, отбитое у австрийцев. В пух и прах разодетый, чубатый морячок, озорно паля в воздух из двух тяжелых маузеров, кричал истошным, надорванным голосом:
– Тащи, народ! Грабь награбленное, да не забывай Нестора Ивановича. Ура батьке!
Площадь дружно содрогалась от рёва, повторяя вслед за ним тягучее «ура» батьке Махно…
Юрка Волк без колебания сделал свой выбор: «Махно так Махно, лишь бы против германцев и сечевиков!»
Справившись у подвернувшегося по пути, обвешанного бомбами и обмотанного пулеметными лентами, махновца где располагается штаб батькиного войска, он через некоторое время уже стоял перед Алексеем Чубенко (как называли окружающие махновцы сухощавого, затянутого в офицерский френч без погон, человека). Чубенко восседал за небольшим, круглым столиком, поставленным прямо во дворе поповского дома, под яблоней. Вместе с Юркой здесь топталась внушительная группа сельских парубков и мужиков, желавших записаться на службу в батькину непобедимую армию.
Махновский «генерал» Чубенко разомлел от августовской жары.
Расстегивая одной рукой верхние пуговицы мундира, другую нетерпеливо протянул к Юрке.
– Давай, чево там у тэбэ? Документ!
Парень начал сбивчиво объяснять, что документов у него при себе нет никаких, что всё осталось в Александровске, где он работал в паровозоремонтном депо и, после очередной диверсии, еле унес ноги от гетманской варты.
– Брешешь, хлопец, – вяло перебил его махновский начальник. – И кому брешешь? Мне – прошедшему крым и рым, да еще медные трубы в придачу! Да я вот таких как ты, мазуриков, почитай уже цельную сотню насобирал и каждый туда же: «Борец! Революционер!.. Высокие идеалы анархии...» Брюхо потуже набить, да карманы, да бабу пид бок, – вот и вся ваша босяцкая программа!
– Да не босяк я, не вор, правду говорю. Деповский... – пробовал доказать своё Юрка. –  Сознательно супротив немцев хочу...
– Ладно! – как от назойливой мухи, отмахнулся от него сердито Чубенко. – В сотню до Гаманенко, сознательный...
Командир сотни, куда определили Волка, рослый, приятной наружности молодой мужчина, выдав ему немецкий кавалерийский карабин и старую полицейскую саблю, так называемую «селёдку», дружелюбно похлопал по плечу.
– Нэ журись, хлопец! А войско наше так и кличут мужики: «Нэ журись!».  Запомни... Мастеровой, говоришь? Лады. Мастеровые нам трэба. Пулемёт починить сможешь?
– Не пробовал, – честно признался Юрка. – Слесарь я.
– С Бессарабом пока послужишь, ездовым на подменке, – ведя Волка вдоль улицы, говорил командир сотни Иван Гаманенко. – Бессараб, правда, курва порядочная, но, понимаешь ли, – земляк самого батьки и стучит ему на братву, как последний лягавый филер. А батько, вишь ты, – идеи какие-то гуртует, программу... И чуть что не по его, – сразу за маузер!.. А фамилия у тебя ничего, корешь, подходящая.
По мере того как они шли, на улицу постепенно наползали сумерки. Из распахнутых настежь дворов несся отборный мат на русском и украинской мове, звучали разухабистые или заунывные песни пьяных махновцев. Кое-где палили в воздух из винтовок и револьверов. Окликали несколько раз Гаманенко, приглашая выпить за компанию. Дисциплиной, по-видимому, в батькином войске и не пахло. Насмотревшись в Александровске на регулярную кайзеровскую армию, Юрка с сожалением покачал головой. Он уже начинал понемногу раскаиваться в своем опрометчивом решении...
Зашли наконец в один из дворов.
– Бессараб, до мэнэ! – грозно крикнул Гаманенко в глубь двора, где у коровника копошилась подгулявшая компания. – Живо, мать твою за ногу, командира нэ слухаешь?
От толпы, сгрудившейся в глубине двора, где приткнулось несколько боевых тачанок, неспеша отделился человек.
– Принимай пополнение, Бессараб, – кивнул на Юрку Гаманенко. – Заместо Петруся... Та смотри мне, без хвокусов, а то я тебя знаю…
– Катись к бисовой матери, Иван, – огрызнулся подошедший. Больно пихнул в спину присмиревшего враз Юрку. – Топай до хлопцев, байстрюк, что стал, як не ридный.
От Бессараба убийственно разило сивухой и чесноком.
«Вот влип! – горестно подумал парень. – Вступил называется в батькино войско... Банда с большой дороги! Жулье! Золотая рота!.. Вот так свалял дурака, недотёпа!»
Сумерки, между тем, сгустились. На небе Всевышний рассыпал целую пригоршню ярко сверкающих звёзд. Глянула единственным глазом луна, как предводительница разбойников.
Не успев толком ни с кем познакомиться, Юрка вместе с махновцами улегся спать под тачанкой. Разбудило его какое-то близкое журчание, смутно напоминающее дождевую капель.
– Эй кто там? Га! – не пришедший еще в себя спросонья Юрка чертыхнулся от прямого попадания теплой струи... – Ты что же робишь, гад?
Человек, недовольно бурча, взял немного правее. Юрка, брезгливо отряхиваясь, как дворняга после купания, на четвереньках выполз из-под тачанки.
– Повылазило у тебя, что ли?!
Сон пропал моментально, душа наполнилась обидой, раздражением, злостью.
– Свинья! Сволота! Вид биса остатки, – еле сдерживая в себе так и закипевшую обиду, парень пустился на поиски рукомойника.
Позади, сделавший свое дело махновец дико, по-лошадиному, заржал. Принялся тормошить спавшего на тачанке приятеля.
– Слышишь, Хвилип, – помру, нэ можу!.. Вот комедь, – слухай, что скажу. Ха-ха-ха...
Не найдя в темноте рукомойника, Юрка без колебания решил: «К тётке!..»
Света в теткиной хате не было. «Спят», – уверенно подумал парень. Во дворе у сеновала пофыркивали, перебирая копытами, кони.
– Стой, кто здеся? Не подходи, руки вверх! – пригвоздил вдруг Юрку к земле сердитый окрик часового.
– Свои, землячок, не пужайся, – поспешно заверил парень. – Живу я тут, хозяйкин сынок. Припозднился с игрищ.
Ничего не оставалось делать, как юркнуть прямиком в хату, которая, к счастью, была еще не заперта.
«Чёрт с ним, пересплю до утра, авось Бессараб ночью не хватится», – решил парень. В доме стояла мертвая тишина, даже не слыхать было мышей, обычно грызущих что-то и попискивающих под полом. Юрка собирался уже прилечь на свое обычное место, на сундук, стоявший в кухоньке у стены. Разделся, напился воды из кадушки, мимоходом заглянул в горницу, где спала тетка, и – обалдел... У него перехватило дыхание, мгновенно пересохло во рту, задергалось сердце. В горнице на высокой кровати, утонув в пуховой перине, распласталась в неестественной позе тетка. Она спала, чуть подергивая обнаженной ногой, из одежды на ней не было ровным счетом ничего. Ее большое гладкое тело призывно белело в темноте, навевая сладостную истому. Крупный выпуклый живот немного свисал набок, но от этого обнаженное очарование женщиной не пропадало, а только усиливалось. Мягкие, чуть-чуть приплюснутые ядра грудей слегка приподнимались и опускались в такт ровному дыханию. Коса рассыпалась по подушке красивыми волнами.
Юрка, не отрываясь, как загипнотизированный, смотрел на женщину, наливаясь до краев острым, непреодолимый желанием... Особенно властно приковывал взгляд небольшой холмик между ее ног, поросший спутанными черными волосами. У стены рядом с теткиным лицом сопели чьи-то пышные, запорожские усищи. От человека даже на таком расстоянии несло сивухой и табаком. Он шевелился во сне, слюняво плямкал и что-то бормотал.
Юрка, еле дыша от страха и возбуждения, осторожно, на цыпочках, прокрался к кровати. Тетка была совсем рядом, он даже мог прикоснуться рукой к ее дьявольски соблазнительной, белеющей в полумраке груди, сползшей немного набок. Юрка еле поборол в себе это безумное желание... У стены трубно храпел усатый. Парень косился то на него, то на обнаженное женское тело, не в силах сдвинуться с места. В голову лезли мысли одна бесстыднее другой. Тетка вдруг, потянувшись, крутнула чуть-чуть головой, волны ее пышных волос плавно полились по подушке. Юрка, вздрогнув, пригнулся. Теперь перед его глазами крупным планом выпячивалось женское бедро, немного вывернутое наружу, похожее на копченую ляжку свиньи. Соблазнительные жировые складки внизу живота повергли Юрку в удушающий трепет. Он почувствовал запах, исходящий от нее: запах любви, запах чистой, вымытой самки.
«Вот сейчас... Будь что будет!» – парень протянул вперед трясущуюся от нетерпения руку. Тётка, как будто почувствовав, шевельнулась, меняя позу. Юрка кошкой отпрянул в сторону. На улицу он выпрыгнул, как вор, через окно, стыдясь и проклиная себя за случившееся. «Но тетка-то, тетка какова!.. – думал он, размашисто шагая по безлюдной, ночной улице угомонившегося села. – Не успели махновцы налететь, – уже хахаля себе пидцепила. Хороша, ничего не скажешь... Стоп, а где же Оксанка? – встрепенулся вдруг Юрка, вспомнив, что не видел в хате теткиной дочери. – Неужто тоже с кем-нибудь того?.. На чужом сеновале...»
Свою часть Юрка нашел только под утро.
– Дэ був? – грозно поинтересовался Бессараб. Вокруг нарисовались наглые, перекошенные с похмелья, морды махновцев.
– До тетки бегав, – честно признался парень.
Бессараб, не примеряясь, влепил ему крепкую зуботычину.
– Цэ покель по-батькови. Наперед запомни, цуцик: я твий командир и без мово ведома из отряда – ни шагу! Даже по малэнькой нужде до витру. Поняв?
– Поняв, – опасливо косясь на огромный командирский кулачище, кивнул стриженой головой Юрка.
– Вот так-то... Богатько, займысь хлопцем, – уходя, бросил кому-то из своих Бессараб.
К Юрке вразвалочку, широко расставляя ноги, как на палубе попавшего в шторм корабля, приблизился молодой, веселый морячок в коротком, красном венгерском доломане, расшитом на груди шёлковыми, поперечными шнурами. Сдвинув на глаза черную потрепанную бескозырку с золотыми георгиевскими ленточками, подмигнул.
– Хряем за мной, оголец...
Матрос Богатько был пулеметчиком. Он привел Юрку к своей тачанке, где второй номер, черноусый франтоватый парубок в городском пиджаке и лихо заломленной набекрень, серой каракулевой кубанке возился у разобранного Максима, а пожилой, бородатый возница кормил лошадей.
Кивнув на них, матрос сказал Юрке:
– Дывись, хлопец, цэ мои орлы!.. Онисим с пид Токмака – добре с конягами управляется. Лытять, як птыци всё равно... А це мий подручный Гераська-адессит, славный людына, тебе кажу. Максимку знае, як свои пьять пальцув, – с закрытыми глазами разбэрэ и собэрэ... Чисто хвокусник в цырке. Будешь пока при нём, вин тэбэ всему научэ.
Богатькина тачанка была старая, скрипучая, но не лишена комфорта: она вся была обложена подушками в цветастых наволочках. На дне, вперемежку с патронными коробками, громоздился целый ворох всякого нужного и ненужного барахла. Порывшись в нём, матрос Богатько выудил на свет поношенный флотский бушлат. Встряхнув от пыли, с гордостью протянул Юрке.
– Лично вид мэнэ, оголец. Таскай. Будешь як юнга на корабле.
Кучер Онисим дал немецкий брезентовый ремень с медной бляхой и кожаный
патронташ. Одессит Герасим с шутовскими ужимками предложил Юрке шелковые дамские панталоны, ловко выдернутые из-за пазухи.
– Шмаре своей подгонишь, а то и сам носи, – вещь дорогая, от известных парижских модельеров.
– Да ну тебя, пустобрех! – отказался от подарка Волк.
– Як знаешь, моё дило предложить... – выскалил зубы Гераська.

2
На сельской площади гудит, как потревоженный улей, стонет в сотни глоток толпа, согнанная сюда кайзеровскими солдатами. Они кольцом охватили площадь. Молча стоят, как серые изваяния, с тяжелыми винтовками наперевес, в рогатых стальных шлемах, надвинутых по самые брови. В центре, врытые в землю, возвышаются шесть похожих на букву «глагол» виселиц. У подножия каждой – раздетый до исподнего, избитый до неузнаваемости, окровавленный дядько: схваченные немцами большевики. Германский офицер в пенсне на тонком, хрящеватом носу, худющий и высокий, как жердь, что-то читает, держа обеими руками бумагу, испещренную иноземным письмом. Стоящий вблизи в заломленной на ухо папахе с голубым суконным шлыком, свисающим на левую сторону, сотник гетманских сичевиков переводит:
– За сопротивление оккупационным германским войскам шесть жителей вашего села, уличенных в пособничестве большевикам, приговариваются германским военно-полевым судом к смертной казни через повешение. Приговор привести в исполнение немедленно. Тринадцатое вересня тысяча девятьсот восемнадцатого року. Подполковник Гутенберг.
Перестав читать, немец оторвал глаза от бумаги, повернулся к сичевику и еще что-то добавил.
– То будэ со всяким, хтось ще осмэлыться посягнуть на установленный германскими властями порядок, – попугаем повторил вслед за ним сотник.
Офицер поднял вверх руку с трепещущей на ветру бумагой, похожей на вырывающегося голубя. В толпе селян ахнули. К приговоренным мужикам подлетела свора разодетых по старинке гетманских сичевиков:  все они были в овчинных или смушковых папахах с разноцветными шлыками, в серых форменных свитках с погонами на плечах, в голубых, широченных, как у запорожцев, шароварах.
И вдруг повисшую над площадью гнетущую тишину прорезало несколько близкий винтовочных выстрелов. Затем еще и еще. Выстрелы уже гремели пачками: палили из окрестных домов и переулков. Пули зловеще жужжали над головами распластавшихся на земле селян. Упал, хватая ртом воздух, как рыба на суше, долговязый немецкий офицер, рухнул, словно подрубленное под комель дерево, сичевой сотник. Вокруг стали падать не успевшие ничего понять германские пехотинцы.
Часть перепуганных насмерть мужиков и баб врассыпную рванула с площади. Они попали под перекрестный огонь, заметались нестройным табуном, ища спасения. Кто-то вскрикнул, задетый шальной пулей, кто-то упал замертво. Гетманские сичевики, бросив осужденных мужиков под виселицами, кинулись к коновязям. А на сельскую площадь уже вылетали бешеным аллюром махновские лихие тачанки, из дворов выскакивали с винтарями наперевес пешие мужики-повстанцы.
На одной из тачанок, позади сидевшего на козлах возницы дядьки Онисима, примостился Юрка Волк. Поминутно прикладываясь к карабину, он стрелял в разбегающихся в разные стороны, как тараканы, сичевиков и немецких солдат. Онисим лихо крутанул тачанку на сто восемьдесят градусов, резко остановил взмыленную тройку. Матрос Богатько с Герасимом ловко сгрузили Максим на землю, Юрка подавал жестяные коробки с пулеметными лентами. Онисим дернул вожжи, крикнул: «Но!» и отъехал к церкви, где уже стояло несколько повстанческих повозок, привезших пулеметные расчеты и пехотинцев.
Богатько, припав к пулемету, направил ствол в сторону суетившихся на другом конце площади, возле коновязей, сичевых стрельцов. Нажав на гашетку, он косо полоснул по маленьким, как игрушечные солдатики, фигуркам людей. Часть их уже сидела на лошадях, когда забарабанил, посылая смертоносные трассеры, Максим. Люди, словно горох, посыпались с седел на землю, шарахнулись, ужаленные пулями лошади. Некоторые, на всем скаку, кувыркались через голову, подминая под себя всадников. Тех, кому посчастливилось благополучно выбраться из села, рубили на околице махновские кавалеристы. Через каких-нибудь полчаса все было кончено.
Возле выстроенных немцами виселиц остановилась тачанка командира отряда Щуся.
– А ну давай сюда пленных! – заорал он куда-то в толпу, привстав на сиденье.
К нему подвели семерых пленных германских солдат и двух гайдамаков.
– Цэ, хлопцы, лишнее, – указал Щусь на гетманских сичевиков и, выхватив из деревянной коробки тяжелый маузер, два раза выстрелил. – А немчуру вздернуть, не стоять же им зазря без дила, – кивнул на виселицы.
Спасенные от смерти, одуревшие от счастья и радости мужики с благоговением смотрели на махновского атамала. Двое растирали кулаками грязные слезы, текущие по щекам.
– Принимай, батько, до сэбэ! Будэмо германцив с гайдамаками биты, та на тэбэ Богу молитыся, – говорили они Щусю.
В толпе селян, вновь сгуртовавшихся на площади, прокатилось заметное оживление. Послышался нестройный хор голосов, скандировавших:
– Хай жывэ та здравствуе батько Махно и его отаман Щусь!..
Юрка Волк, между тем, не теряя времени даром, по-хозяйски занялся трупом убитого гайдамацкого сотника. Снял с него дорогую, в серебре, козачью шашку. С ожесточением отбросив далеко в сторону старую полицейскую «селедку», нацепил шашку на пояс. Взял коробку с маузером. Затем, малость подумав, подобрал с земли белую, курпейчатую папаху,  слегка измазанную кровью. Отцепив, выбросил желто-блакитную кокарду с гетманским трезубцем, смахнул кровь и натянул папаху на голову.
– Вот цэ гарно! – с одобрением оглядел прибарахлившегося Юрку проходивший мимо Бессараб. – Теперь ты, хлопец, похож на настоящего партизана-повстанца.
– Не пропадать же добру, командир, – весело взглянул на него Юрка. Он уже постепенно начал входить во вкус вольной махновской службы. Жизнь раскрывала перед ним заманчивые перспективы, нужно было только не зевать и быстрее хватать за хвост синюю птицу счастья.
Щусь приказал своим орлам сгрузить с подводы привезенные с собой два  бочонка вина и три – пива, отбитые в степном помещичьем имении. Их сразу же окружила возбужденно галдящая толпа местных мужиков и пришлых махновцев.
– Пей, народ! Гуляй, народ! Отаман всих угощает! – бесновался на тачанке бывший матрос Щусь и стрелял в бочки с вином из двух пистолетов.
Пулеметчик Богатько кликнул молодого парня,  своего второго номера, и указал в сторону бочек с вином.
– Эй, Гераська, а ну живо беги... Возьми цыбарку и дуй! А то гляди не достанется, выпивка ведь на дурницу.
Герасим, поспешно схватив ведро, из которого кучер Онисим поил лошадей, тут же исчез в густой толпе гуляк, окружавших желанные бочки.         
– Ну и як, Юрец, у нас жизня? – подмигнул матрос Богатько парню. – Мабуть лучше чем у красных?.. Я поначалу и сам до них прыбывся, да тут откель не возьмись объявился вновь у Гуляйполе батько Махно...
– С батькой жить можно, – кивнул в знак согласия Юрка. – Раз вин против немцев за свободу бьется, значит правильная у батьки линия! Революционная.
– Во! Нестор Иванович найпервейший революционер, – пустился в
ностальгические воспоминания Богатько. – Як тильки повалила на Вкраину немчура с гетманом Скоропадским, батько Махно всего з пятью хлопцами цэлу свору гетманских полковников перестреляв. Свадьба у них була: одын видный пан дочку свою выдавал замуж... А Нестор Иванович з хлопцами в форму вартовских офицеров переоделись, – ну и пийшла потеха! Всих гостей до одного перебили, и невесту з женихом – тожеть...
Простояв в селе весь остаток дня, переночевав, наутро повстанческий отряд Щуся тронулся дальше по хуторам и селам Екатеринославщины. Пока основные силы Махно сидели в Гуляйполе, летучие отряды Щуся, Петренко, Семена Каретника курсировали по волостям и уездам, уничтожая мелкие австро-германские гарнизоны и сичевые сотни гетмана Скоропадского. Когда же, обозленное смелыми налетами партизан, австро-венгерское командование посылало против повстанцев крупные воинские силы, Махно уходил в подполье. С батькой оставалось только несколько сот отчаянных головорезов из числа анархистов, матросов и солдат бывшей царской армии, уголовников и всякого другого люда, кому терять было уже нечего и жизнь казалась копейкой. Екатеринославские мужики, составлявшие основную массу махновского войска, шустро рассыпались по своим селам, припрятывали оружие и вновь превращались в мирных хлеборобов.
Так вышло и в этот раз. Щусь неожиданно получил известие, что на Гуляйполе со стороны одноимённой железнодорожной станции движется германская карательная дивизия с кавалерией, пушками и пулеметами. Запыленный до самых бровей, с провалившимися яминами глаз, гонец рассказывал:
– Идуть, як та саранча, или, скажи ты, – крестоносцы, что в старину Русь воевали... Хаты пидпаливають на яку тильки староста пальцем укажет. Детей малых сапогами топчут, баб на глазах мужиков насилуют. Скотину со двора уводят, пшеницу выгребают... Нияк устоять нэ можно! Батько, Нестор Иванович, приказуе разойтиться.
– С Богом, хлопцы, – кивнул головой Щусь, – ховайтесь до времени кто як может.
Немного погодя, степь наполнилась скрипом отъезжающих повозок, лошадиным прощальным ржанием, одуряюще тоскливым мычанием угоняемых в неизвестность коров. Через час от многочисленного отряда повстанцев осталась жалкая горстка партизан штыков в тридцать. В основном, – из сотни Гаманенко. На пулеметной тачанке Богатько тоже произошла небольшая перетасовка: заместо отчалившего к себе на родину, под Токмак, кучера Онисима на козлы сел одессит Гераська, Юрка заменил его вторым номером у пулемета. В их тачанку пересел взводный Бессараб.
Спешным порядком устремились в сторону Гуляйполя.
– Нам бы пушек, та пулеметив поболее, – горестно сокрушался Мирон Бессараб, трясясь рядом с Богатько на обложенном подушками сиденье тачанки. – А так верно: плетью обуха не перешибешь!
– Драться трэба уметь! – сердито заметил матрос Богатько. – Чуяли, можэ, як в пятом року крейсер «Варяг» против всего японского флоту сражался? Пид конец вымпелы выбросил: «Погибаю, но не сдаюсь!» Братишки сами кингстоны отдраили, чтоб затопить крейсер... Да рази ж вы это поймете, пехота!
– О, сухопутный моряк найшовся, – беззлобно пошутил Бессараб. – Богато вашего брату нынче по всим степям вкраинским плавае!..
К полудню из-за бугра вынырнули зеленеющие сады хутора. К тачанке, где ехал взводный Бессараб, подлетел на коне Гаманенко.
– Давай, Мирон, хряй у разведку. Кучера с лошадьми оставь, вот тоби еще двое хлопцив… Пийшов с Богом!
Впятером прокрались к крайним дворам хутора, осмотрелись.
– Мабуть тыхо, командир, – тронул Бессараба за рукав серого, короткого казакина Герасим. – Я сбегаю... Если что, – дило привычное: Шухер! и – по кустам, як зайцы.
– Дуй, Гераська, – одобрительно кивнул Мирон. – Волк, прикрой его, вы двое – со мною...

3
Молоденький, с едва прорезавшимся пушком на верхней губе, лейтенант германской армии Отто Вагнер оглянулся на своих солдат. «Кого бы послать в разведку? Ну да, конечно же, – Адольфа Шикльгрубера, этого вечно подрывающего в роте дисциплину, нахального и несдержанного австрийца! Давно бы нужно было отдать его под трибунал, но,.. что поделаешь, – не те времена...»
– Ефрейтор Шикльгрубер, рядовые Гейнс, Зингер и Прайманс, приказываю вам идти в рекогноцировку, – отчеканил Отто Вагнер и с ненавистью посмотрел на Шикльгрубера. – Старшим назначается ефрейтор Шикльгрубер. Можете отправляться.
Адольф окинул презрительным взглядом тщедушную, нескладную фигурку петушащегося лейтенанта и, демонстративно сплюнув под ноги, пошел, чуть сутулясь, к видневшемуся неподалеку, небольшому украинскому хуторку. Следом за ним, поснимав с плеч тяжелые, с примкнутыми плоскими штыками, винтовки, двинулись трое незванных солдат.
Солнце стояло высоко над головой, в самом зените. Степь отогревалась от первых осенних, сентябрьских холодов. На Екатеринославщине стояли жаркие деньки, запоздалого бабьего лета. Запыленные люди жадно ловили потрескавшимися от грязи и жары губами свежий ветерок. Тяжелые металлические шлемы, прикрепленные к поясным ремням, больно ударяли по бедрам, туго набитые патронами и всяким другим необходимым солдатским скарбом ранцы пригибали к земле.
«Служака, монархист, мальчишка! – утирая пот, обильно струившийся из-под серой, суконной бескозырки, ругал в душе ротного Адольф Шикльгрубер. – Ничего, скоро мы с тобой за всё посчитаемся!..» Что будет скоро, Адольф знал почти что наверняка. Будет то же самое, что случилось в феврале семнадцатого в этой проклятой России: офицеров поднимут на штыки, посрывают погоны с кокардами и – домой, в Дойчланд, свергать ненавистного кайзера Вильгельма, который привел страну на грань катастрофы! А этот полоумный лейтенантик Вагнер не видит почему-то того, что уже видят и понимают все. Даже командир полка недавно ничего не сделал взводу солдат, которые отказались расстреливать пойманных партизан. А это – фактическое невыполнение приказа в условиях военного времени, за что раньше полагалась смертная казнь! Но командир полка ограничился лишь тем, что расформировал взбунтовавшихся солдат по другим ротам... А что творится в самой Германии?! Прибывший недавно из тылового госпиталя Арно Прайманс – он тоже идет сейчас с ними в разведку – рассказывал: беспорядки невообразимые! Рабочие бастуют, хлеба нет, так как крестьянство почти поголовно – в армии. Все морские порты блокированы английским флотом, вся страна требует скорейшего окончания бессмысленной войны, а кайзер Вильгельм всё еще тешит себя бредовыми иллюзиями о победе. Нет! Победы не будет. Германия, как и Россия в семнадцатом, стоит на краю пропасти. Да и Австро-Венгрия, покинутая еще до войны... Эта лоскутная, гнилая империя держащаяся еще на поверхности только благодаря германским штыкам».
– Господин ефрейтор, – прервал его размышления недавно призванный молоденький солдат Зингер, – а если мы нарвемся в деревне на конных партизан? Тогда – капут! Верная гибель.
– А для чего у тебя, Курт, голова на плечах? – повернулся к зеленому новобранцу Адольф. – Неужели только для того, чтобы ее срубила, как кочан капусты, сабля русского казака?.. Мы дойдем вон до тех тополей на берегу озера и будем оттуда наблюдать за улицами, а к вечеру сделаем вылазку. Русские партизаны большевика Махно дьявольски хитры, не скрою. Но у нас есть хороший союзник: шнапс, или, как у них говорят, – горелка. Она выдает русских партизан с головой!
– А все-таки, Адольф, – вмешался Арно Прайманс, – сейчас нужно быть особенно осторожным. Скоро конец войне и что-то не хочется навсегда остаться в этой гнусной и грязной России!
– Да, Арно, – согласился Шикльгрубер, – война Вильгельмом, можно считать, проиграна. И я не удивлюсь, если не сегодня-завтра его сбросят с престола, как русского царя Николая.
– А кто же, в таком случае, будет управлять Германией? – ужаснулся дрезденский мясник Гейнс.
– Найдутся люди, Эмиль, – убежденно заверил его Адольф Шикльгрубер. – В России же, к примеру, нашлись... Я слышал от кого-то, что у них даже бывшие рядовые солдаты занимают крупные должности, вплоть до министерских портфелей. Чем же мы, немцы, хуже этих русских свиней? У меня по этому поводу уже имеются кое-какие соображения, – австриец заметно оживился. – В Германии нужно создать такую власть, при которой всем без исключения слоям нации жилось бы хорошо и беспечно. Нужно заставить работать на себя другие, неполноценные народы. Какая польза, например, от евреев, цыган, негров? Нужно в корне пересмотреть все государственные законы... Сейчас, правда, это уже невыполнимо. Германия должна поступить, как делает этот ловкий, неуловимый бандит Махно: распылить свои воинские силы, припрятать оружие... Нужно пожертвовать, черт побери, кайзером и – затаиться! До лучших времен, конечно. Потом, окрепнув и собравшись с силами, Германия, под новым управлением, черной грозовой бурей прокатится по Европе, сметая всё на своем пути. Сея ужас и разрушения. Всех этих недочеловеков: французишек, британцев, русских мы превратим в рабов великой германской нации! Нужно только подчинить ее единой железной воле, увлечь народ заманчивой идеей мирового господства и тогда победа будет нам обеспечена! Я верю в это. Германии нужен вождь, подобно русскому вождю Ленину! Hо где же, где этот человек? Я не вижу... – голос ефрейтора сорвался на крик. – О, Гоcподи, ниспошли избранному тобой новому Израилю, великому германскому народу вождя, мессию, современного Моисея! И он превратит весь земной шар в первобытное совершенство, где вновь можно будет разместить Эдем, сотворить сверхчеловека, арийца, нового Заратустру...
– У тебя недурная башка, Шикльгрубер, – одобрительно хлопнул его по плечу Арно Прайманс, – если только ты сохранишь ее до конца войны, кто знает, – может, ты и станешь этим вождем германского народа?
– Не тешу себя иллюзиями, Прайманс, – лукаво заулыбался довольный лестью сослуживца австриец, – но, как говорил еще покойный император Франции Наполеон Бонапарт: «Плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом!»

4
Заложив два пальца в рот, Гераська осторожно, несколько раз свистнул. Сразу же в саду выросло четыре фигуры.
– Ну?
– Всэ в ажуре, командир, нимцев нэма. Всэ тыхо, – ответил одесский вор Гераська, плотоядно выскалился. – И бабы е, хлопцы, да яки гарны... Хозяйка у цэй хате дюже смазлива. Кажэ: нимцами, або сичевиками и нэ воняе, вси до Гуляйполя подались.
– Трэба лошадей раздобыть, старшой, – подсказал низенький, кучерявый махновец в длинной, почти до пят, голубой свитке на голых плечах.               
– Тай горилки, – добавил его товарищ, пожилой, степенный гуцул в соломенной шляпе и овчиной, расшитой узорами, безрукавке.
– Нэ лизь поперед батьки у пекло, – сердито отшил Бессараб голубую свитку. Пожилому гуцулу кивнул. – На стрему, батя.
Постучали в хату, где до этого уже побывал Герасим. Хозяин – старый, чахоточного вида, крестьянин в отрепьях засаленной, землистого цвета сермяги, – только развел в недоумении заскорузлыми руками.
– Нэ бойся, диду, свои, – успокоил его Мирон Бессараб, нервно теребя темляк своей дорогой дагестанской шашки. – Признавайся-ка лучше, ктось у вас в хуторе скотинякой богат? Лошади у кого имеются?
– Та в кого же? – задумчиво почесал крестьянин поблескивающую на макушке плешину. У Миколы Коломийця, мабудь. Вон его хата, пид черепицей. Тильки нэ дасть вин вам скотиняку по доброй воле. Прижимистый, як, кажи ты, жук на навозной куче.
– А цэ мы, старый, еще побачим, – подмигнул хозяину кучерявый махновец в свитке.  Для громадянского дила нэ дасть, – силком рэквизируемо! Верно, старшой?
– Нэ гавкай, як кобель на сосидску суку, – сердито оборвал его Бессараб. – Щусь наказав население почем зря нэ забижать. Всэ брать тильки за гроши... Кумекать трэба башкой, мазурики: у селянине-хлеборобе наша сила! Без поддиржки мужика каюк нашему дилу.
– Во клёво, робя, – смеялся одессит Гераська, выходя вслед за остальными на пустынную, как будто вымершую улицу хутора, – батько,  Нестор Иванович, со своими волосатыми анархистами який-то там эксперимент затевает, – Аршинов как-то на митинге в Гyляй-Поле балакал, – а мы, значит, у него як подопытные кролики. Лафа...
– Что за сперимент, Герась? – спросил у него Юрка.
– А такой... Города хотят навовсе с лыця зимли стряхнуты, чтоб тильки одни деревни остались. И чтоб без грошей там жить и без всего прочего: без семьи, начальства, полиции... Во умора, я вам кажу, – без грошей!.. Куда ж тогда честному адесскому вору податься? – вкратце объяснил суть махновской затеи Герасим.
Зашли на просторное, чисто выметенное подворье богатого мужика Миколы Коломийца.
– Эгей, хозяева! – поднял было руку для стука в окно Мирон Бессараб, но тут же оторопело уронил ее, как плеть, вдоль туловища.
Кучерявый махновец в свитке ошалело дернул его за полу казакина.
– Нимцы, старшой!
Разведчики,  вздрогнув, прижались, вросли в угол кирпичного дома. До рези в глазах всматривались в отчетливо различимые отсюда фигуры вражеских солдат, крадущихся с винтовками наперевес по саду.
– Четверо, – дрожащим шепотом выдавил кучерявый махновец, ошалело взглянул на Мирона. – Тикаем,  старшой, бо пропали!..
– Мовчи, цуцик, возьмем нимцив, як курчат, – решительно произнес Бессараб. – Тильки без шуму, синки, – в шашки германцив!
– А може их в степу цельный отряд? – не на шутку встревожился Юрка.
– Бечь всё одно поздно, увидют, – безнадежно вздохнул Мирон. – Як подойдут до крыльца, навалимся всим гамузом, одолием! Одного постарайтесь живьем взять, авось на что сгодится.
Немцы, между тем, приближались. У крайних деревьев, прячась за стволы яблонь и груш, в нерешительности остановились.
– Курт, пойди постучи в дом, – приказал молодому пехотинцу Зингеру ефрейтор Шикльгрубер. – Если увидишь что-нибудь подозрительное, падай на землю и стреляй, мы тебя прикроем.
Курт, крепко сжимая винтовку, несмело направился к крыльцу. Он то и дело останавливался и со страхом оглядывался на товарищей, как бы ища поддержки. Подойдя к дому, солдат два раза брякнул в стекло костяшкой согнутого указательного пальца и проворно отскочил в сторону. Немцы, затаив дыхание, из-за деревьев наблюдали за дверью. Пальцы нервно подрагивали на спусковых крючках винтовок. Дверь открылась и Курт, мягко, по-кошачьи, переставляя ноги, исчез в глубине дома. Всё было тихо. Через несколько минут он появился на пороге и махнул рукой ожидавшим в саду товарищам. Те, облегченно вздохнув, вышли из-за деревьев.
– Я же говорил, что здесь нет никаких партизан, – весело затараторил дрезденский мясник Гейнс, закидывая за плечо винтовку. – Сейчас вдоволь напьемся молока, пощупаем русскую баба. Ха-ха-ха.
– Ну что, Курт? – окликнул стоявшего на крыльце Зингера австриец Адольф, первым подходивший к дому.
– Всё в порядке, господин ефрейтор! В доме только старый дед со старухой. Нас они не ждали, – трясутся от страха, – с улыбкой проговорил новобранец и, повернувшись было к двери, испуганно вскинул брови.
Дверь от сильного удара изнутри широко распахнулась, и выскочивший из сеней Мирон Бессараб резко взмахнул блеснувшим на солнце клинком.
– Мама! – только и успел выкрикнуть Зингер, полетев на землю разрубленный почти до пояса умелым ударом махновца.
– Партизаны! Мы пропали, Адольф, – дико завизжал Гейнс, хватаясь за брезентовый ремень винтовки.
В это время, выскочив из-за угла дома, на немцев навалились остальные разведчики.  Гейнса изрубили сразу, не дав ему выстрелить. Прайманс успел-таки всадить штык в живот щеголявшего в голубой свитке кучерявого махновца, прежде чем сам свалился с раскроенной шеей. Оставшийся в живых австриец Шикльгрубер, бросив винтовку, побежал было в сад, но Бессараб, лихо сиганувший с крыльца, настиг его у колодца. Крепко ухватив беглеца за ворот шинели, резко дернул на себя. Когда тот упал, – скрутил за спину руки...
Партизаны отдышались только за околицей, когда опасность погони миновала. И тут пленный австриец, выплюнув каким-то образом кляп изо рта, быстро заговорил на смешанном русско-немецком языке:
– Дер геноссе, нихьт убифайт! Ихь дер дойче рефольюционире. Коммуна – ист зер гут! Вильгельму – капут! Фойна – ист зер шлихьт, капут фойна! Дер геноссе, битте, ентлаб михь пропьюскайт цурюк. Ихь верде ден дойче зольдатен шпрехен, дамит си нах хауз. Руссиш зер гут! Карашо. Ди хауз – карашо. Плен – плёхо. Битте, дер геноссе… – Шикльгрубер преданно и в то же время просительно уставился в лицо Бессараба, распознав в нем командира.
– Про щё цэ вин балакае? – спросил Бессараба Гераська.
– А бис ёго знае, – сплюнул с досады Мирон. – Мабудь что-то про революцию, та про войну никак...
– Я, я! – радостно закивал головой в серой солдатской бескозырке Шикльгрубер: – Камарад ферштеен зи михль?* Вильгельм капут! Дойчен зольдатен на хауз!
– Та зараз вин ще вгодно кажеть. Хитрый герман, – усомнился в искренности пленного пожилой гуцул. – Срубыты ёму башку тай дило з концом. Виддай, Мирон, ёго мэнэ.
– Haйн! Найн! – отчаянно замахал руками побледневший вдруг сразу австриец. – Ихъ бин рефольюционирен! Ихь бин польшефьик...
– Ага, красный, значит, – задумчиво произнес Бессараб. – Ну топай тоди до батьки у штаб, вин з тобою побалакае.
– Командир, пусти его, – вступился вдруг за пленного Юрка. – Он ведь не по своей воле воюет, его свои, буржуи германские, заставили.
– Цыть, балаболка, недовольно огрызнулся Мирон.
– Бачьте, бачьте, люды, – указал одессит Герасим на какую-то неясную черную точку, вынырнувшую вдруг из-за горизонта.
– Птыця, мабудь, яка-то? – вглядывался в горизонт гуцул.
– Ераплан це, дурень! – грозно объявил Бессараб, насмотревшийся на таких птиц на германской. Вскочив на ноги, гаркнул: – Шо рты пораззявили? Втикайте шибче за бугор, бо вин щас бонбы швырять будэ, та с пулэмета крыты!
В подтверждение его слов впереди них землю резанула пулеметная очередь, пророкотавшая с аэроплана. Он с ошеломляющей быстротой увеличивался в размерах, и не успели еще разведчики добежать до бугра, как земля под ногами вздрогнула.
– Лягай, хлопцы! – истошно закричал Бессараб и, закрыв голову руками, повалился на землю.
Все тут же последовали его примеру. По спинам забарабанили тяжелые комья взвихренного взрывом чернозема. Грянуло еще несколько близких разрывов. Когда пыль и дым рассеялись, австрийца среди них уже не было…
«Сбежал всё-таки колбасник. Ловкач!» – с восторгом подумал Юрка, даже не подозревая о том, что через каких-нибудь пятнадцать лет убежавший от них пленный австриец превратится в фюрера Третьего Германского Рейха Адольфа Гитлера...
_____________________________
* Вы меня понимаете? (нем.)


Глава 2.

1
С того самого дня, как покинул Малый Лог, уйдя с отрядом Щуся, Юрка Волк, Оксана Деркач ходила как в воду опущенная.
– Влюбилась, чи шо? – допытывалась у дочери Глафира, Юркина тётка. – Замуж тоби пора, чую. Природа свое бере, та тильки дэ вони зараз, женихи? Одни на войне сгинули, други з красными ушли, третьи – з Махною... Вот и нашего Зосима Господь прибрал, царство ему небесное.
– Нэ плачь, мамо, слезами горю нэ поможешь, – обхватила ее за плечи Оксана.
– Нравится племяш Юрка? – заглянула в глаза дочери Глафира.
– Да, мамо.
– А як же Трохвим?..
Трофим Паращук еще год назад, перед октябрьским переворотом, засылал сватов к Деркачам. Получив «гарбуза», – загулял, запил, а вскоре и навовсе пропал из села. Поговаривали, – связался в Екатеринославе с лихими людьми…
Оксана ждала с фронта Василия, соседского парубка, ушедшего на войну вместе со своим отцом, Зосимой Колесниченко. Оба они и не вернулись, сгинув где-то на кровавых полях Галиции, во время последнего Брусиловского прорыва.
После октября семнадцатого снова заговорили о Трофиме Паращуке. В одну грозовую, буйную, как разгулявшийся мужик, ночку Паращук с дюжиной таких же как сам головорезов напал на имение графов Загребельных. На утро испуганные селяне читали прибитую к воротам панской усадьбы бумагу: «Жыв був грах, тай нэ журывся, покель сам батько Махно на Гуляйполе нэ объявывся!»
На перекладине ворот, в грубой волосяной петле, болталось посиневшее за ночь тело старого графа Загребельного. Трупы его жены и молоденькой дочери, раздетые наголо, валялись поодаль от ворот. Возле них крутились собаки и слизывали запекшуюся кровь с рубленых ран на головах.
«Махно!» – как клич к всеобщему бунту и неповиновению властям грянуло по екатеринославским хуторам и селам. Вскоре пришли немцы...

2
Махно, развалясь в кресле, курил не в затяжку длинную, как палка, немецкую сигару, похожую на коричневую камышину. Он слушал стоявшего перед картой начальника своего штаба Алексея Чубенко. Тот, поминутно тыкая в карту указательным пальцем, докладывал оперативную обстановку:
– Немцы и австрийцы покинули уже все села и мелкие города по линии железной дороги, скопились на крупных узловых станциях. Постепенно, эшелон за эшелоном, отправляются в Германию и Австро-Венгрию. Район Екатеринослава и сам город в данный  момент совершенно ими очищены. По полученным сведениям, Екатеринслав занят петлюровцами, но отряды их малочисленны и плохо вооружены. Правда, есть артиллерия. В городе готовится восстание: просят помочь. Екатеринослав – крупный и богатый город...  Я думаю, Нестор Иванович, стоит потрясти тамошнюю буржуазию.
– Правильно! – привстал с места духовный наставник Махно, знавший его еще по Бутырской каторжной тюрьме, старый анархист Пётр Аршинов. – Веди, батько, Нестор Иванович, свою армию войной на проклятые города. – Час возмездия пробил! Сравняй с землей этот змеиный рассадник всех духовных болезней человечества. Отдай мужику материальную силу города и ты возвеличишь свое имя во веки веков.
– Хорошо сказал, Аршинов, как на митинге, – кивнул головой довольный Махно и вновь обратился к Чубенко: – Как дела на Полтавщине, что слыхать?
– Под Артемовкой на Полтавщине, – снова уткнулся в карту начальник штаба, – отряды анархистов Бутовецкого и Христового отбили у немцев целый эшелон с оружием, боеприпасами, продовольствием, который германское командование хотело оставить гетману Скоропадскому. Под Изюмом отряд местного атамана Сазонова рассеял и частично захватил в плен целый полк гетманских сечевиков. У меня всё, батько.
– Хорошо, – сухо кивнул Нестор Иванович. Поискав взглядом среди приближенных, окликнул начальника разведки: – Лёвка, ходи сюда, – твоя, очередь. Рассказывай!
Юзовский анархист Лёвка Зиньковский (прозвище – Задов), здоровенный рыжеволосый детина непомерной физической силы, – бывший каталь доменного цеха, – лениво поднявшись со стула, бычиными, налитыми кровью буркалами завзятого марафетчика уставился на грозного батьку.
– Про чё, Нестор Иванович?
– Как Киев?               
– Значит так, – вяло заговорил Задов, – На Киев с западу двигается Петлюра, не сегодня-завтра возьмет. Программа пока не выяснена, но сдается мне, батько, – такая же сволочь, как и бывший гетман! Войска у Петлюры в основном галицийские... С востоку пруть москали и какие-то комиссары Щорс с Боженко. Попались бы они мне, батько...
– Говори по делу! – резко оборвал его Махно.
– Я и говорю, – обиженно насупился Лёвка. – Есть известия из Москвы. Эй, ребята, – обернулся Задов к дверям, где у порога топтались его люди, – покличьте живее Паращука.
Один из хлопцев тут же исчез за дверью. Через несколько минут в комнату заглянул Трофим Паращук, служивший последнее время в Лёвкиной команде.
– Давай того москаля, Паращук, Попова, – властно приказал Задов. Пояснил Нестору Ивановичу: – Вчера под Успеновкой словили.
Разукрашенный «фонарями» и кровоподтеками, перед собравшимися предстал один из руководителей июльского левоэсеровского восстания в Москве, нарядившийся матросом, Попов.
– Кто такой? Комиссар? – впился в него злым, немигающим взглядом Нестор Иванович. – Сказывай всю правду,  как в церкви на исповеди, перед тобой – батько Махно!       
– Нет, батько, – качнул крупной, вихрастой головой Попов, – не комиссар я. Пришел к тебе из большевистской Москвы по доброй воле. В Москве состоял в группе левых эсеров Черепанова, участвовал в антибольшевистском восстании. У меня в руках был сам Феликс Дзержинский, жалко – ушел, паскуда!.. Полностью согласный, батько, с твоей программой. Считаю себя анархистом, а большевики во главе с Лениным, – это всё равно, что был царь Николай II со своими министрами и жандармерией! Большевики, Нестор Иванович, это такая зараза, что не приведи господи.
– А если ты врешь всё, Попов? – перебил его резко Махно.
– Брешет, брешет вин, батько! – вскочил с места горячий Семён Каретников, земляк Нестора Ивановича, командовавший одним из отрядов. – Непременно его трэба – к стенке, гада.
– Я могу доказать правоту своих слов, – Попов повернулся к скучающему у окна Лёвке Задову. – Предъявите, уважаемый Лев Николаевич, вещественные доказательства, а то мне не верят.
Лёвка Задов, состроив кислую гримасу, мигнул Трофиму Паращуку.
– Покаж!   
Тот охотно выгрузил из карманов на стол перочинный нож, серебряные карманные часы с цепочкой, пачку советских денег, какие-то мятые бумаги, небольшой томик Кропоткина.
– Это всё у него забрали, – кивнул Лёвка на вещи. – Часы именные, подарок Ленина Дзержинскому. Там же его чекистское удостоверение, мандат... По-моему, батько, он не врет.
– Гм... Кропоткина читает? – искренне удивился видный деятель анархистской конфедерации «Набат», седоволосый Пётр Аршинов, бережно беря в руки сочинения знаменитого теоретика анархизма. – Может быть, ты еще и Петра Соболева в Москве встречал?
– Не доводилось, – отрицательно качнул головой Попов. – Ковалевича знал, левого эсера Черепанова... Помню, они еще поговаривали о взрыве в Кремле московского комитета большевиков.
– Ладно, Попов, я тебе верю, – махнув решительно рукой, вскочил с кресла Нестор Иванович. Забегал торопливо по комнате.
– Будешь служить у Льва Голика в конрразведке. Всё. Иди!
– Так что будем решать, Нестор Иванович? – спросил, после ухода Попова, председатель Реввоенсовета повстанческой армии, анархист-теоретик Барон.
Махно, вновь плюхнувшись в кресло, тряхнул длинной шевелюрой жирных, давно не мытых волос.
– Решено: идём на Екатеринослав! Пиши приказ по войскам...

3
Юрка Волк с Бессарабом и матросом Богатько под вечер рыскали по Гуляйполю. После недавнего успешного налета на станцию Пологи, – денег у каждого были полные карманы! Душа требовала веселья и праздника...
Сначала ввалились в шумную, битком набитую махновцами корчму.
– Вчытыся, хлопцы, як воевать, треба! – Мирон Бессараб, довольно похохатывая, вывалил на залитую вином и горилкой стойку порядочную жменю измятых бумажных денег, среди которых были и старые николаевские банкноты, и невзрачные с виду, маленькие керенки, и новенькие советские купюры и даже недавно вошедшие в обиход деникинские «колокольчики». Отсчитав несколько солидных николаевских купюр, – небрежно швырнул их дебелому корчмарю-греку.
– Нацеди-ка нам, трактирная душа, по махонькой… – чем лошадей поют!
Масляно улыбаясь в черный, щетинистый ус, грек поставил перед ними три огромных, деревянных жбана со свежим, пенящимся под крышками пивом, достал из-под стойки штоф первача, пододвинул миску с нарезанным салом, луком и солеными огурцами.
– Пиво пьешь – карашо! Водки пьешь – сапсем карашо! Гроши платишь – вай как карашо! Проси, дарагой, что душе желает.
Юрка с интересом разглядывал помещение. Вдоль длинных, больших столов на деревянных, некрашеных лавках сидели и лежали, переругивались, пели и бубнили что-то друг другу, дымя махоркой, папиросами, а то и вонючими немецкими сигаретами, разодетые кто во что горазд махновские партизаны. То и дело мелькали полосатыми рваными тельниками матросы Черноморского флота, солдаты-фронтовики в истрепанных, окопных шинелишках чередовались с батьковыми ухарями-конниками из лучшей, можно сказать, гвардейской сотни имени Кропоткина. В середине зала комедийно наряженные в крашеные, алые зипуны и широченные, запорожские шаровары, в шапках с длиннющими шлыками, плясали гопака бывшие гетманские сичевики. В дальнем углу за столом, размахивая руками, спорили, вероятно, доказывая друг другу великие идеи Кропоткина, длинноволосые, в купеческих собольих шапках или в шляпах-канотье, при галстуках-бабочка на несвежих сорочках, батьковы столпы анархии вроде Петра Аршинова, Волина или Барона. Здесь же, в корчме, гуляло адесское и николаевское жулье всех мастей, бессарабские конокрады-цыгане, карточные шулера и фармазоны из Ростова, Харькова, Екатеринослава. Веселились, завив горе веревочкой, дезертировавшие из австро-венгерских полков чехи, словаки и галицыйцы. Мелькали черные, неотстирывающиеся робы юзовских шахтеров, разноцветные, ватные чапаны бахчисарайских татар, грубые брезентовые штормовки мариупольских рыбаков-греков. Особенно поражало глаз обилие вульгарно разнаряженного бабья, держащегося среди мужчин вольно, без всяких комплексов. Казалось, что все проститутки Екатеринославщины, как мухи на мёд, слетелись в развеселое, всегда пьяное Гуляйполе. Женщины были всех возрастов и сословий, начиная с тринадцатилетней незаконнорожденной девчонки, профессионально занимающейся проституцией, и заканчивая шестидесятилетней спившейся актрисой провинциального театра.
– Вот житуха, братва, як в Адессе на привозе! – восторгался, разливая горилку, Богатько.
Бессараб вожделенно лапал за пухлую задницу подвернувшуюся под руку девку, бледную, одетую по-городскому блондинку. Юрка смотрел в противоположный конец заведения. Там, неистово крутя бедрами, под одобрительный гул подгулявших махновцев, плясала красивая, черноокая цыганка. Многочисленные кружевные юбки вихрем вздымались чуть ли не до потолка, звенело серебром и золотом старинных монет монисто. Молодая трясла полуобнаженным плечом и гортанно выкрикивала непонятные цыганские слова. Воровского вида цыган с золотой серьгой в ухе задорно молотил по струнам гитары, прихлопывая в такт ногами.
В другом конце корчмы послышался свист и оживленные выкрики.
Юрка повернулся туда: глазам его предстало довольно забавное зрелище. На столе, взгромоздясь на него с ногами, стояла на четвереньках женщина в простеньком голубом платье из дешевого коленкора. Вскочивший вслед за ней на стол, известный всей армии развратник, анархист Энгарец во всеуслышание объявил:
– Внимание, вольные граждане будущего бесклассового общества! Отбросив к чертям собачьим всякие буржуазные предрассудки, всякую мораль, добродетель, целомудрие и прочую поповскую чушь и ересь, наконец, – всякую частную собственность на красоту и соблазны женского тела, – объявляю сегодня вечер свободной, раскрепощенной любви!
– Ур-ра-а! – дружно взревели сидевшие кругом длинноволосые, как попы, «столпы» анархии и что есть силы захлопали в ладоши.
Ободренный поддержкой товарищей, Энгарец хищно склонился над женщиной, рывком задрал ей платье чуть ли не до головы, заголил крупный, как лошадиный круп, белый, прыщеватый зад. Ничуть не стесняясь, окружающих, анархист ловко выдернул из штанов упругий, словно резиновая игрушка, налившийся кровью член, раздвинул пальцами пышные ягодицы женщины и, крякнув, вогнал между них свою «резиновую игрушку». Женщина на столе глухо охнула и подалась немного вперед, лицо ее исказила сладострастная судорога. Энгарец нанизывал и нанизывал ее на себя, всё учащая и учащая темп, доводя его до непрерывного бешенства. Махновцы вокруг стола дико улюлюкали и гоготали, похожие на стаю вырвавшихся из джунглей павианов. В корчме стоял дьявольский свист, топот, звон разбиваемой посуды и грохот выстрелов. Воняло сивухой, гнилью, порохом, человеческим потом и испражнениями.
– Раком!.. Ха-ха-ха! Га-а-а... Гля, гля, хлопчики, ой нэ можу! – выл не своим голосом Бессараб.
Юрка, не видевший еще ничего подобного, покраснел, как вареный рак. Стыдясь, проклиная всё на свете, он всё же не мог ничего поделать с возбудившейся собственной плотью. Он буквально пожирал глазами извивавшуюся на столе, словно змея, полуобнаженную проститутку и прилипшего к ней сзади Энгарца. Чувствовал, сладостно содрогаясь, как между ног разливается что-то горячее и приятное...

4
На следующий день Феодосий Щусь поднял свой отряд по тревоге.
– Идем на Екатеринослав!..
К полудню, гремя тачанками и обозными повозками, с горем пополам выступили. Вёл армию сам батько Махно. Стояла сухая, морозная погода конца декабря, неглубокий слой снега устилал степь. Дорога, развороченная недавней осенней распутицей, смерзлась, зaтвердела, сделалась, как камень. В глубоких, оставленных колесами колеях можно было сломать ногу коня или ось тачанки.
Помимо Щуся на Екатеринослав шла самая надежная, состоявшая из отъявленных головорезов и одесского жулья, «Черная сотня имени Кропоткина» под руководством лучшего батькиного полковника Хохлотвы. За ней, – посаженый на тачанки, летучий отряд Петренко и кавалеристы Чумака. Всего около шестисот человек самого отборного, никогда не разбегающегося батькиного войска.
Юрка Волк, сидя вторым номером у пулемета, сонно клевал носом. Голова после вчерашнего гульбища раскалывалась на части, – гудела как чугунный котел. Во рту пересохло, было гадко, как будто поел конского навоза.
Матрос Богатько, которому было не легче чем Юрке, достал из загашника объемистую бутыль с мутноватой, как разбавленное водой молоко, жидкостью. Встряхнув, подмигнул Бессарабу.
– Шо, Мирон, похмелимся? Це я вчера в анархистив слямзил... Горилка – напиток богов!
Бессараб вяло протянул жестянку.
– Улей трохи... Гей, Недогарка, попридержи лошадив! – крикнул новому кучеру, севшему на козлы заместо убитого недавно в бою с петлюровцами Герасима.
Проснулся, потянув носом воздух, Юрка.
– Будешь, сынку? – участливо спросил плечистый матрос. Лукаво улыбнулся. – Что же ты вчера ту шмару нэ обгуляв? Во потеха: баба сама до него лизет, а вин, – як не ридный! Сдрейфил что ли, пацан? Салажонок зеленый...
– Женилка, небось, нэ выросла, – отрыгнул перегаром Мирон. – Исподники-то побанил, дытына?.. Бачыв я, як ты на ту кралю у корчме зыркал, яку бисов ванархысть, як жеребец добрый, покрывав. Дюже гарно вин ее кобелил...
Юрка, густо пoкpacнeв, выдавил подобие улыбки.
– Я, дядько Мирон, испужался дурную болезнь подцепить, от которой, мужики кажуть, носы у людей проваливаются.
– А вирно кажеть, собачий син, – обратился Мирон к матросу Богатько. – В нас сосидка таку премудрость пиймала... Веришь, Харитон, – я через окно на вулыцю сигав тильки шоб з нею нэ встренуться. Писля пропала она куда-то. А я, грешным дилом, жинку свою заподозрил... Драгунский полк о ту пору на постое у нас расположился. А драгуны, тем более ахвицеры ихние, известное дило, – бабники найпервейшие! И зачастыв, значит, до мэнэ в лавку – я бакалейну лавку тоди держал – один барчук холеный: рожа молода, у прыщах. Скильки разив чул: «Вы, – кажеть, – мамзеля, – чисто пава порхаитя...» На Гликерью це мою, значит. А вона, стэрва, – довольная: харя, як блин масленый… Я ее раз потрепал за косы, другой. Бестолку... Ходит та ходит ахвицерик тот прыщавый, а вона его привечает. Бачу однажды, матерь честная, – пид ручку йдуть по вулыце и лыбются друг дружке, как будто, скажи ты, по жмене карбованцив каждому бог отсыпав! Сраму на всё Гуляйполе... Я в те поры справным людыной був, хозяйствовав, уважение имел. Ну, дилать нэма чого: раздил я Гликерью у хате до голых телес и давай плетюганов всыпать! До крови порол, аж пид сэбэ обмочилась, бедна. Як-то вмудрылася, выскользнула с хаты долой, тай на двир в чем мать родила... Я за ей. Народу на вулице собралось – прорва, а я знай порю ее по чем попадя. Озверел вкониц. Ну и, грешным дилом, того... Вбыл, значится, я свою Гликерью. Ахвицерик, стерва, – в суд на мэнэ! И ведь добився своего: привлекли... Я туды, я сюды: лавку к чертям собачьим продав. Тому – взятку, этому... Замяли, короче, дило. А капиталу всеж я лишився, во як... Шо из-за бабы паскудной претерпеть довелося.
– Бабы, цэ бисово семя! – подал голос молчавший до этого новый кучер Василий Недогарко. – Казать прямо – ненасытна животина. Скильки, ты понимаешь, ее нэ еби, всэ одно мало. Всэ одно голодная, як собака. Вон моя сноха, Огрипка, бис ей в рэбро... Чоловик, – син мий, значится – на германскую нэ вспев уйти, – вона вжэ хвист на сторону! И мало того: однажды, розумиешь, до мэнэ полизла, бесстыдница. На вгородах дило було, пидля реки... Ну я и постегав ее там же. Хворостину ивовую выломав та давай сечь! Вона нэ кается, срам пид подолом показуе, сучка. «Бач, – каже, – диду, нэвжель тоби нэ хочется?» Я ей подол на голове завязав, повалив на зимлю, а биты рука нэ пиднимается. Бачу: тило молодое, билое, як сало, и волосся чирны промежду ног... И ведь яко дило – захотелося! Нэ сдержався, дурэнь старый, полиз... Отвидав сладкой ягодки. Оно, розумиешь, тянэ иной раз на молодэнько-то!
– Тю, та ты никак снохач, дядько! – захохотал, хлопая себя по жирным ляжкам, матрос. Затем, сразу вдруг помрачнев, переспросил: – Вси одинаковые, брешешь?.. А хочешь за сэбэ расскажу? Як в романах усякие бумаговмаратели пишуть, в мэнэ тако же получилось. Молодой тоди був, ну и як водится за дивками бигал. Полсела перепортив, невинности лишив, а одна ни в какую!.. С пид Николаева я сам, с Баштановки. Ганной дивчину ту звали: гордая була, но веселая. Иной раз думаешь: протяни тильки руку, тай сорвешь алый цветочек, ан на колючки вострые натыкаешься. Этим она мэнэ и приворожила. Влюбился, братишки, як це у дрянных дореволюционных книжках пишуть, шо наш старпом Сумелиди у слух на корме мусолил. Став я по пятам ходыть за дивчиной. Со всими соседскими парубками передрався из-за Ганнуси, квитки ей с учительского палисаднику таскав, а однажды шаль у цыганки купыв. От всего сэрца, братишки! И добывся, черт побери, своего: моей стала Ганна! Сэрцем пока что... Честь свою до свадьбы решила соблюсти твердо. А тут, вишь ли, какое дило: с богатой симьи була Ганна. А мои – голь перекатная... Сунулся я было свататься, – собак на мэнэ спустили, насилу убег. Я тоди – до Ганны. «Пидэмо, – кажу, – у Николаев. Без родительского благословения обойдэмся!» Пообещала подумать... А к ней панский сынок подбивался: батя у него – генерал заслуженный. Прослышали они, шо у Николаев я Ганну сманываю, тай-до ее родителей!.. Договорились, посватались, день свадьбы назначили. Ганна – в слезы, а батько – пид замок ее. Я ночью по крыше, через окно, к ней зализ та и увел с собою. Ну а пан – холуев своих нам вдогонку! Окружили нас недалече вид станции. Я за дрын схватился, сынку панскому усе рыло-расквасил. Ну и зачали тут мэнэ холуи панские арапниками лупцеватъ, назад у село пригнали. Мни до службы ще рок оставался, – так помещик цей, генерал, куда-то в уезд сйиздив и мэнэ той же осенью во флот забрили. Ну а Ганнусю мию, пока я службу царскую ломал, за панского сынка виддали! Свадьбу сыграли, а на следующий день вона, горлинка моя ласковая, руки на соби наложила. Верна мне була потому что, и нэ схотела с позором таким на земле оставаться… А я этого ничего нэ ведал, – всю службу об Ганне думал, всё ждал: когда же постылая та служба закончится! Ан по другому всё вышло: у пятом року революция зачалась. Ну и наш крейсер «Потёмкин» пидняв червоный флаг! Думали – увесь флот восстанет, но нэ пиддержали нас братишки. Пришлось
уходить швыдче с Одесского рейду. Через целую эскадру прорывались, – знали, шо пощады никому нэ видать за офицеров корабельных, побитых. Обагрил и я тоди свои руки панской голубой кровью: старпома Сумелиди самолично жизни решил! Уредный був грек, тоже, мабудь, из панив. А я зол був тогда на всих господ за Ганну, ох зол... Прийшлы мы, значит, у Румынию, в порт Констанцу. Броненосец румынам оставили, а сами на берег и – кто куды!.. Я через Бессарабию домой подался. Хучь одним глазком, думаю, на Ганну взгляну, а писля будь шо будэ! До Николаева тильки и добрался – пиймали! Ну и як полагается, – у Сибирь, на каторгу… Двенадцать рокив на рудниках отгрохал, всё Ганну свою вспоминал, ласкав ее мысленно, – тильки этим и жил. Всё вытерпел. И у лютом семнадцатого, як царя Миколу, значится, скинулы, вышел я на свободу, потому як сыдив за политику! Ног пид собою нэ чуя, на Вкраину рванув. До села добрався, – сэрце из груди вылитае: щас Ганнусю свою побачу! Ан поспел до пустого порогу... Пятнадцать рокив, значится, об ней, об мертвой думав... Поплакав у ее на могилке, пилштофу казенки огрел, тай у ту же ничь, – пидпалив панскую усадьбу, – подался в Адессу. С жульем снухався, с налетчиками, и – понеслась душа в рай! Куролесил с ними, покель нимци нэ прийшлы. Потом про батьку Махно прослышал, ну и зафинтилил до него у Гуляйполе...

5
К тачанке Махно, на всём скаку осадив взмыленного коня, подлетел запыхавшийся Лёвка Задов. Откинув со лба завивающуюся прядь светлых волос, гаркнул:
– Батько, докладую: разведка Екатеринослава проведена! Я только что оттель с хлопцами. В городе до двух тысяч петлюровцев с артиллерией и пулеметами. Укрепились на правом берегу, возле железнодорожного моста. Ждут подкреплений из Киева... Основные силы незаможников на левом берегу, у товарной станции. Там же их штаб и ревком. Людей до них подвалило богато, но вооружены погано: одна винтовка, на четверых! Правда, есть бронепоезд.
– Сколько пушек у неприятеля? – резко осведомился Махно.
– До трех батарей трехдюймовок и батарея тяжелых, – сказал Лёвка.
Махно заметно помрачнел.
– Эх, жаль, что у нас ни одной. Ну, да в Екатеринославе отобьём... А сколько у нас пулемётов?
– Мабудь много... Да кто их считал, Нестор Иванович, – ухмыльнулся Задов. – У немцев, когда они втикали, вон сколько добра позабрали... Фому Кожина надо спытать, – он всё знает.
– Так спытай, спытай! – завизжал Махно, хватаясь за маузер.
–  Что передать Кожину, батько? – трусливо отшатнулся от разъяренного атамана Лёвка Задов.
– Пулемёты и людей в Нижнеднепровске грузить в рабочий поезд и, через железнодорожный мост, – к вокзалу, – приказал Махно, резко крутнулся к скучавшему позади тачанки на коне Каретнику. – Семён, скачи до Щуся, – одна нога здесь, другая там! Передай, чтоб спешно шёл в рабочую слободу и ждал там ревкомовцев. Пускай садит своих людей в красный бронепоезд и захватывает вместе с ними плацдарм в городе. Пусть ударит с тылу по железнодорожному вокзалу. А Фома Кожин с основными силами ревкомовцев пойдёт в лоб, – я сказал!
Лёвка с Каретником ускакали.
– Петренко мне живо! Где связной Петренко? Куда подевался? – продолжал бушевать на тачанке разошедшийся батько Махно.
– Та вин до землякив пойихав к хлопцам из культпросвиту, – подал голос сгорбившийся на козлах кучер. – Горилку, должно, пье...
– Я здеся, батько, здеся! – подскакал к тачанке дюжий, широкоплечий повстанец в лохматой черкесской бурке и в обтрепанном студенческом картузе на голове. Связного заметно мотало в седле; нетрезвые глаза его налились кровью, изо рта разило сивухой.
– Пьёшь, сволота, во время военных действий? – взревел от гнева Махно; снова, не примеряясь, рванул колоду маузера. – Боевые приказы не сполнять? Батьку не слухать?.. Именем революции приговариваю тебя к расстрелу!
Сухо щелкнули пистолетные выстрелы. Махновец в бурке, глухо охнув, осел; медленно пополз с коня, судорожно хватаясь за конскую шею.
– Хохлотва! – пряча маузер, позвал атаман командира своей гвардейской сотни.
– Надо чего,  батько? – сейчас же откликнулся тот, как волшебник из воздуха, вынырнув возле тачанки.
– Скажи хлопцам, чтоб оттащили в кювет эту падаль, да землей припорошили, – скомандовал Нестор Иванович. – И живее пошли кого-нибудь до Петренки. Пускай ведет свою громаду к товарной станции и переправляется через Днепр вслед за Фомой Кожиным, с ревкомовцами в следующем рабочем поезде. Мы с бугра прикроем его пулемётами. Конный отряд Чумака пойдёт в город своим ходом, через железнодорожный мост. Твои хлопцы – в резерве!
– Есть, батько! – неумело отдал честь никогда не служивший в армии, вольный козак, Хохлотва. Развернул своего каурого, остервенело огрел плетью, гикнул по монголо-татарски и был таков.
Сидевшая в тачанке жена Махно, молодая учительница из Добровеличковки Галина Кузьменко, восторженно захлопала в ладоши.
– Нестор, ты великолепен!
Не стесняясь находившегося здесь же Аршинова, – нежно обвила рукой шею грозного атамана. Махно, слегка смутившись, неуклюже положил отвыкшую от добра руку на ее полную, тугую ляжку. Шепнул на ухо:
– Возьмем Екатеринослав, – разодену тебя, Галюся, в персианский фильдеперс и французский маркизет, а княгинь с графинями заставлю мыть твои белые ноги! Хочешь?
Батько ткнул кулаком в спину кучера и тачанка тронулась с места.
– А я против, Нестор Иванович, и ты со мной не спорь, – философствовал сидевший рядом батькин учитель и духовный отец Пётр Aршинов. – Жена – это пережиток прошлого!  Нужно проще подходить к половому вопросу, как учил ещё великий Кропоткин...
– А как он учил? – заинтересовалась Галина Андреевна.
– Все женщины должны быть общие, – с жаром заговорил Аршинов. – Никаких семей, никаких формальных бракосочетаний, а тем более, – венчаний в церкви. Дети так же не являются чьей-либо собственностью в отдельности, а сейчас же после рождения поступают в общественное воспитание. Этим мы уничтожим наследственное право, к чему призывал еще Михаил Бакунин, ибо на наследственном праве зиждется частная собственность и само существование буржуазного государства... Для чего создана, позвольте мне вас спросить, женщина? Для того, чтобы ею, как и свободой, наслаждались все, а не отдельные мелкобуржуазные собственники! Мы, анархисты-набатовцы, боролись, боремся и всегда будем вести кропотливую борьбу за установление на земле свободного человеческого общества без всяких капиталов, наживаемых посредством грабительской эксплуатации трудящихся, без всякой частной собственности, порождаемой городами, и без всякого рода моральных, как в равной степени и физических, предрассудков! Женщины – тоже своего рода собственники... Они имеют то, что жизненно необходимо всякому мужчине-самцу. Связывая гнилыми моральными принцыпам, закрепощая свою женскую плоть за отдельными, избранными самцами, женщины являются корнем, Альфой и Омегой всех неисчислимых бед человечества, которые породила частная собственность. Начиная построение всемирного, бесклассового свободного общества, в первую очередь, Нестор Иванович, нужно раскрепостить, освободить от чьей-либо зависимости женское тело, как в равной степени и – мужское! Вот с чего нужно начинать наш великий Гуляйпольский эксперимент построения бесклассового общества свободных сельских производителей. Первым долгом нужно решить половой вопрос. Женщина, все ее дарованные природой прелести и соблазны, должны сделаться достоянием всех мужчин, как в равной мере и мужские прелести должны стать достоянием всех женщин.
– У Кропоткина, товарищ Аршинов, сказано не так, – попробовал возразить Нестор Иванович.
– Это не меняет сути вещей, батько, – почтительно ответил ученый теоретик анархизма. – Я читаю Кропоткина с четырнадцати лет... Когда ты, Нестор Иванович, еще пас общественных коров у себя в Гуляйполе, я уже тянул лямку в николаевских тюрьмах и, поверь мне, – до тонкостей изучил и понял суть и смысл учения анархизма.
– А по-моему, товарищ Аршинов, – подала голос Галина Андреевна, – женщина, которая является, как ты выразился, достоянием всех мужчин, есть просто уличная проститутка!
– О нет, товарищ Галина, ты глубоко заблуждаешься, – заерзал под ее пристальным взглядом Пётр Аршинов. – Проститутка и свободная женщина бесклассового общества – это две совершенно разные вещи. Проститутка, правда, действительно принадлежит каждому мужчине и чужда моральной закрепощенности. Но, заметьте, она отдается исключительно за вознаграждение, за деньги. Это ее профессия, средство существования. В бесклассовом же обществе вольных производителей, где не будет денег, где каждый гражданин или гражданка свободной анархистской ассоциации будут обеспечены всем необходимым для существования, женщине незачем будет продавать своё тело. Она станет отдаваться мужчинам по собственному желанию или по желанию последних. Она, – свободная и раскрепощенная, – не будет уже так стыдливо скрывать от мужских глаз половые прелести своего тела, как, в равной мере, мужчина перестанет скрывать свои. Это будет, поверьте мне, счастливым разрешением веками висевшего над человечеством дамокловым мечом проклятого полового вопроса!
Впереди, в районе железнодорожного моста через Днепр, густо, пачками застучали винтовочные выстрелы. Забили, захлебываясь очередями, пулеметы махновского авангарда. На противоположной стороне, в городе, эхом откликнулись петлюровцы. Штурм Екатеринослава начался.

6
В Екатеринославе Юрка Волк последовал примеру Бессараба и матроса Богатько: обшарив пленных петлюровцев и встреченных по пути следования колонны буржуев, – разжился кое-каким барахлом, гривнами и даже золотишком. На привале у захваченного железнодорожного вокзала появился спирт и малолетние городские девчонки, притащившие, не боясь выстрелов, пирожки, дымящуюся, разваренную бульбу в чугунках и студень. Проголодавшиеся, как волки, повстанцы, не скупясь, покупали у предприимчивых девчонок харчи, отложив опостылевшую винтовку, ели тут же, – руками. По рядам весело гуляла зеленая четверть спиртяки.
Матрос Богатько раздобыл где-то «марафету» и Юрка впервые в жизни попробовал этого наркотического вещества... Порой, в минуты трезвого раскаивания, он уже начинал ужасаться, чувствуя как его изо дня в день всё глубже и глубже засасывает гнилое болото бандитизма, но поделать с собой ничего не мог. Парень подобно мухе попал в умело расставленные пауком сети и, не пытаясь сопротивляться, безвольно сложил лапки...
Разжившись у вокзала несколькими тяжелыми, полевыми гаубицами, соединившись с отрядами восставших городских рабочих и подошедших из сёл мужиков, Махно всерьёз приступил к штурму Екатеринослава. С помощью специалистов и бывших царских офицеров установил в удобных местах отбитые у петлюровцев пушки: начал методично обстреливать Екатерининский проспект и старый город, где на горе, в районе казарм, располагались уцелевшие вражеские батареи. Город ежеминутно содрогался от яростной артиллерийской дуэли: снаряды рвались на бульваре, во дворах, пробивали стены жилых домов и казённых построек. Махновцы и разрозненные отряды Екатеринославского ревкома всё ближе и ближе подбирались к старому городу, где еще держалась петлюровцы.
На прорыв неприятельских позиций в районе Соборной площади пошел ударный отряд Феодосия Щуся – батькиного любимца. Навстречу ему рысцой вымахнула из переулка пьяная петлюровская полусотня. Опрокинув и смяв переднюю цепь повстанцев, вражеские кавалеристы храбро рванули дальше, в самую гущу наступающей махновской пехоты.
Повстанцы шустро попрятались по дворам и подворотням и открыли оттуда беглый, перекрестный огонь по атакующим петлюровцам. В упор по кавалеристам ударил с чердака пулемет Богатько, еще один грозно зарокотал из-за афишной тумбы. Петлюровцы, потеряв до двух десятков убитыми и ранеными, спешно отошли к площади. Хлопцы из отряда Щуся вместе с подоспевшими на помощь деповскими рабочими храбро кинулись вслед за отступающим противником... К вечеру Екатеринослав пал.
С уходом петлюровцев, слабосильные, вооруженные чем попало группы студентов, гимназистов, бывших офицеров и прочих вояк из добровольческой дружины городской самообороны уже не представляли собой сколько-нибудь серьезной силы для ошалевшей от резни и предчувствия богатой добычи махновской вольницы. Походя разгоняя выстрелами деморализованных защитников законности и государственного порядка, повстанцы стаей голодных собак кинулись по дворам и квартирам богатых горождан. Принялись грабить и громить магазины на Екатерининском проспекте, лавки средних и мелких торговцев. Казалось, город, как в глубокой древности, захватила дикая орда золотоордынского хана, который отдал его на три дня на разграбление!
Кинув пулемет на попечение кучера Недогарко, матрос Богатько с Бессарабом и Юркой Волком забежали в парадный подъезд шикарного трехэтажного особняка, на дверях которого было выведено: «Квартиры». Швейцара у входа не было и махновцы беспрепятственно поднялись на второй этаж.
– Видчиняй, хозяева! – с силой ударил прикладом винтовки в дверь одной из квартир Харитон Богатько. Юрка саданул в другую, на противоположной стороне лестничной площадки.
Им никто не открыл и Богатько, осерчав, выстрелил два раза в дверь. На лестнице остро завоняло порохом. В глубине квартиры, в которую стрелял Харитон, громко запричитал женский голос и дверь открылась. Богатько с Бессарабом торопливо метнулись в помещение.
– Отпирай, стрелять буду! Считаю до трех: раз... – в свою очередь с угрозой закричал Юрка, оставшийся в одиночестве на лестничной площадке, и передернул затвор своего немецкого карабина.
В коридоре торопливо щелкнул замок, и в узкой щели приоткрытой на цепочке двери показалось испуганное женское лицо.
– Что вам надо, товарищ большевик? В квартире никого нет, я одна... Не стреляйте, пожалуйста, я страшно боюсь выстрелов.
– Открывай, в последний раз предупреждаю! – настаивал на своем Юрка.
Женщина подчинилась. Юрка вошел в коридор и запер за собой дверь на замок. Бесцеремонно ткнул женщину стволом карабина в грудь.
– Гроши давай, золото, драгоценности! Ну, живо! – приказал он.
Женщина, мелко крестясь и поминутно всхлипывая, провела его в просторную комнату с высокими, затемненными тюлевыми шторами окнами, обставленную богато и со вкусом: с ломберным столом, цветастым, узорчатым канапе, мягкими креслами вдоль стен и серебряными бра под потолком, украшенным затейливой гипсовой лепниной. Выдвинула один из ящичков просторного орехового бюро.
– Вот... Больше у меня ничего нет, – протянула ему тощую пачку перетянутых тесьмой старых николаевских червонцев.
Юрка невольно залюбовался хорошо просматривающейся под платьем стройной фигуркой женщины. Схватив деньги и сунув в карман, приблизился к ней вплотную. Она, всё поняв, стыдливо опустила глаза, покорно ожидала решения своей участи.
– Раздевайся! – с дрожью в голосе выдавил из себя Юрка, и грубо подтолкнул женщину к канапе.
Она, суетясь, смущенная до невозможности, растерянная, принялась снимать с себя всё, комкая одежду, наступая на нее ногами. Осталась в одних розовых, кружевных панталончиках, просунув под резинку большие пальцы, вопросительно уставилась на Юрку.
– Да, да, снимай всё, – кивнул он, хмелея от вседозволенности, как от вина, не зная, что делать дальше, боясь, что вот-вот в квартиру забарабанят Бессараб с Богатькой и сладостная сказка кончится.
Женщина сняла всё, стояла, скрестив на груди руки, ждала, готовая на всё. Знала, что самое страшное позади, что впереди – неприятное, но не смертельное испытание. Хотелось побыстрее всё кончить и остаться одной.
– Мне, может быть, лечь? – помогла наводящим вопросом пребывающему в растерянности парню.
Во входную дверь неистово застучали, забили прикладами. Дверь заходила ходуном под мощными ударами. Женщина, отпрянув к стене, со страхом взглянула на Юрку.
– Собирай одёжу и живо прячься в той комнате, – указал Юрка на спальню. В последний раз взглянув на нее, согнувшуюся над ворохом разбросанного по полу платья, подавив острое, похотливое желание, пошел отпирать.
Богатько с Бессарабом вопросительно встретили его на пороге.
– Ну шо? Як тут? Почто закрывся?
– Всё нормально, ребята, в квартире одна старуха, больше никого, – соврал, выгораживая молодую хозяйку, Юрка. – Грошей дала сколько было, киселем напоила. Пошли отсюда, где-нибудь в другом месте пошукаем...
Они вломились еще в несколько квартир в соседнем доме, пошмонали по гостинице «Астория» пока там не разместился штаб батькиной армии, заглянули в городской банк.
Юрка Волк хапнул около миллиона керенских и старых николаевскиx денег. К захваченному ранее у буржуев на станции Пологи золотому капитальцу прибавилось еще малость... Золотые кольца и перстни он тут же нанизал на грязные, закопченные сгоревшим порохом пальцы, часы и портсигары рассовал по карманам полушубка.
Загорелась вдруг в Юркиной душе непреодолимая страсть к богатству! На ночевках он любовно пересчитывал замусоленные банковские купюры, перевязывал их в тугие пачки, прятал за пазуху. Ласкал взглядом золотые перстни и брошки, представляя как преподнесет такую в подарок Оксане Деркач, дочке тетки Глафиры. Ничего, что доводится ему Оксана двоюродной сестрой, – сейчас всё дозволено. Анархия – мать порядка!
«Женюсь на Оксанке, – мечтал Юрка, тоскливо ворочаясь по ночам на жесткой походной постели. Вслушивался в доносившийся с улицы свирепый свист декабрьского ветругана, вспоминал теткино село Малый Лог, где прошло его детство. – Как-то сейчас там? Месяцев пять уже почитай не был, с того самого дня, как ушел с отрядом Щуся воевать против германцев. Оксана плакала, не пускала. Глупая... Не понимает, что прежде чем думать о личном счастье, нужно его завоевать для всех людей. Я борюсь именно за это...
Чтобы жить, ни от кого не завися. Работать, но не так как при хозяине. Условия должны быть человеческие. За это бьются батько, Щусь, Бессараб... Не нужно нам царских жандармов, гетманской варты, немцев или москалей-комиссаров! Украиной должен владеть украинский народ...  Хотя, – стоп! Покойный отец как-то говорил, что Украина в союзе с Россией всегда выигрывала гораздо больше, чем теряла. Даже во времена царизма... Но нет, только не это! К старому возврата больше не будет. Украина должка быть самостоятельной: ни немцев, ни москалей, ни поляков. Да здравствует батько Махно!»


Глава 3.

1
Недолго Махно удерживал в своих руках Екатеринослав: через несколько дней петлюровский полковник Самокиш с шестью куренями и артиллерией вновь овладел городом. Махновцы в панике бежали через железнодорожный мост в степь, бросая телеги с награбленным добром, пулеметные тачанки, оставляя на произвол судьбы раненых. Прикрывавшие отход основных сил повстанцев отряды вооружённых большевистским ревкомом рабочих подняли мятеж и неожиданно ударили в спину большевикам и махновцам. Население Екатеринослава, напуганное кровавыми бесчинствами и грабежами неуправляемого махновского воинства, ликующей толпой, с хлебом солью встречало своих освободителей. Махно ушел зализывать раны в Гуляйполе.
 Однако, общая оперативная обстановка на Украине была не в пользу петлюровской Директории. Ее хваленые курени всё дальше и дальше откатывались на запад под ударами стремительно наступающих двух советских, украинских полков – Богунского и Таращанского – под командованием Щорса и Боженко. В начале января красные заняли Харьков, который вскоре стал временной столицей Советской Украины, и развивали наступление на Киев. К Екатеринославу подходила советская Заднепровская дивизия, которой руководил бывший матрос Дыбенко.
Эти новости не могли не волновать Нестора Махно, который, потеряв армию, метался с несколькими сотнями отчаянных голов в огненном кольце. С запада, со стороны Александровска, ему угрожали петлюровцы, с востока подпирали красные, а с юга, от побережья Азовского моря, со стороны Таганрога и Мариуполя наступали деникинские добровольцы. Махно, не зная, что предпринять, нападал то на петлюровцев, то на добровольцев. В открытые столкновения не вступал, предпочитая мелкие стычки и ночные засады. Выжидал, всё больше и больше склоняясь к союзу с большевиками.
Людей у него сейчас было немного: многочисленная повстанческая армия батьки Махно начала неудержимо таять сразу же после ухода с Украины германских и австро-венгерских оккупационных войск. Екатеринославские мужики разъезжались по селам сотнями, увозя подводами награбленное добро. Уходили до Щорса юзовские шахтеры и солдаты фронтовики, бежала в Харьков и Екатеринослав анархисты. Уходило и другое махновское воинство, по своей воле или по мобилизации вставшее под его чёрные знамена. Оставались самые верные и надежные, готовые идти за батькой хоть на край света. Помимо земляков Нестора Ивановича, то был народ самого разнообразного рода занятий, но, в основной своей массе, – воровского, не знавший ни роду, ни племени... Воевать эти хлопцы готовы были  хоть до второго пришествия, причём, что касается уголовников и различных городских жиганов, – за кого воевать им было совершенно безразлично. Хоть за самого дьявола, лишь бы эта война сулила им весёлую жизнь и легкую поживу!
Остался у Махно и Юрка Волк, впервые вкусивший за всё свое безрадостное, тяжелое детство дурмана красивой жизни. Юрке стало постепенно казаться, что анархизм и махновская пьяная вольница и есть те самые суть и смысл двух прогремевших в семнадцатом в забитой, невежественной Российской империи революций.
Махно черной бурей носился по левобережным селам и хуторам, щедро раздаривая мужикам награбленное в Екатеринославе добро, проливая реки вина и крови. Батьковы патлатые анархисты-набатовцы провозглашали на площадях и сельских сходках начало третьей российской революции – великой революции анархистов! В лестовках и газетах, которые они разбрасывали среди селян, красочно расписывалась счастливая жизнь в бесклассовом обществе без царя, без петлюровской Директории, без диктатуры пролетариата и прочих эксплуататоров. Всякая власть и всякая диктатура, объявлялись низложенными, полиция, суд, прочие буржуазные институты власти упразднялись... Одним словом: анархия –мать порядка!
Садист и наркоман Попов, успевший уже войти в ближайшее окружение батьки Махно, безжалостно рубал попадавшихся ему в руки петлюровских сотников, и деникинских добровольцев. Лёвка Задов с кошачьей, масленой улыбочкой на довольной, мясистой ряжке, собственноручно пытал пленных. Батько не вмешивался в их дела,  занятый переговорами с красным комдивом Дыбенко о совместных действиях против деникинцев. Вовремя уловив куда дует ветер, бывший вольный атаман Щусь вывесил на своей командирской тачанке,  запряженной доброй четверней вороных, огромное – с черепом и двумя скрещенными мослаками – черное полотнище, на котором белой краской было неумело, вкривь и вкось,  выведено: «Бий паскуду Деникина!»
Разъезжающие на тачанках по волости вечно пьяные махновцы, а вместе с ними и Юркa Волк дико горланили: «Да здравствует великое безвластие и батько, Нестор Иванович!» – и палили в воздух из всех видов стрелкового оружия.
Юрка ликовал, входя во вкус вольной жизни: «К черту Петлюру и Деникина! К черту красных, белых, зеленых и жёвто-блакитных! Анархия – мать порядка!»...

2
Части украинской Красной Армии продолжали теснить петлюровцев по всему фронту, неумолимо приближаясь к Екатеринославу и Киеву. Разрозненные, утратившие боевой дух, войска. Директории стремительно откатывались к Днепру, надеясь закрепиться на Правобережье. Южный фланг петлюровцев был оголен и Махно решил пройтись по тылам противника, а заодно взять Александровск – довольно крупный промышленный и транспортный центр на Левобережье.
Первым делом батько вызвал в штаб Лёвку Задова. Тот пришел, косолапо переваливаясь на полных, затянутых в бриджи цвета хаки, ногах, в сапогах, надраенных до зеркального блеска. Почтительно уставился на атамана.
– Слухаю, батько Нестор Иванович. Надо чего?
Махно, стремительно подскочив к Задову, доверительно положил ему на бугристое медвежье плечо сухонькую, почти мальчишескую руку. Отрывисто зачастил:
– Я приказую: нынче же сваргань мне разведку Александровска, всё как есть! Даю в помощь тебе Белаша, он поднаторел в этом деле. Снарядите на городской базар пару баб да молодых девок, пущай покрутятся в толпе народа, порасспросят... Завтра вечером доложишь! Будем наступать.
– Понял, Нестор Иванович, – угодливо тряхнул кучерявой головой Лёвка Задов. – Языка нэ трэба? Синежупанника? Я это мигом организую, дело плевое...
– Давай, Лёвка, – действуй! – согласился Нестор Иванович. – Только не какую-нибудь мелку сошку... Волоки мне языка видного, куренного атамана, не иначе. И смотри мне, без фокусов! По дороге не бить. А то привели ко мне надысь твои костоломы деникинского штабс-капитана: только в горницу втолкнули – он и с копыт долой! Подох, собака.
– Та то ж вин со страху, батько, – заверил, лукаво ухмыляясь, Задов. – Как тебя увидел, так и вдарился замертво... А я его и пальцем не трогал, вот те крест – не брешу!
– Ладно, будет языком чесать, ступай, – нетерпеливо махнул рукой Нестор Иванович.
Когда Лёвка, мягко ступая по половицам, удалился, батько созвал на совещание командиров отрядов, инспектора артиллерии Шаровского, начальника полевого штаба Озерова, анархистов из Реввоенсовета, контрразведчиков.
– Значит, порешим так: после захвата Александровска идем всем гамузом в район Екатеринослава и соединяемся с большевиками, с дивизией Дыбенко. Иного выхода нема, бо с юга напирает Деникин с регулярным войском, с англицкими танками и еропланами, и одним нам против него не выстоять... Но мера эта, хлопцы, временная. Разобьем  золотопогонников, подымем мужиков по всей губернии и вдарим по комиссарам, ох как вдарим!
– Верно, батько, – вскочил вдруг с места дремавший до этого за спинами атаманов Митька Попов. – Собирай армию и под черным знаменем анархии – на Москву! Там много своих людей, помогут...
– А кто же эти свои люди, позволь спросить? – язвительно заметил видный анархист из батькиного окружения Всеволод Волин. – сдаётся мне, что это Борис Савинков со товарищи из пресловутого «Союза освобождения родимы и свободы», который, кстати,  снюхался с деникинскими добровольцами, предал революцию и заделался оголтелым монархистом... Ты ведь, Попов, из их шайки-лейки? Из их, не отказывайся. Я ведь за версту вижу всё твое эсеровское нутро.
– Подай мне сюда Савинкова, Волин! Дай, – взбеленился, подлетая к нему, Попов. Зачем-то протянул трясущуюся от систематического употребления кокаина руку. – Я его в сей же момент отправлю в штаб генерала Духонина. Его и всю эту эсеровскую шваль... Я, Волин, – анархист и бунтарь, и не коли мне зенки своими жидовскими подозрениями, не то я за себя не ручаюсь!.. Братки, справедливо я говорю? – обратился Попов к собравшимся за поддержкой.
– Будет вам! – сердито топнул затянутой в черное галифе ножкой Нестор Иванович. – Не об том сейчас речь. Думайте лучше, мужики, как нам город забирать со всеми его потрохами?
Слово попросил ближайший помощник Махно одноглазый Семён Каретников. Поправив на груди ремни австрийской портупеи, рассудительно заговорил:
– Я, Нестор, предлагаю малэньку хитрость: шо, если нацепить хлопцам на папахи петлюровские трезубцы, на плечи – погоны, та пид видом гайдамакив войти в Александровск? Покель неприятель очухается, мисто будэ вжэ в наших руках. Если, конечно, йих тамо нэ дуже богато. Жёвто-блакитникив...
– Ты что, Каретник? – злобно глянул на него Попов. – Я лично и за ради маскараду золотопогонником не наряжусь. Не сумею! Не хватит меня... Ненавижу старорежимную сволоту!
– Неужели? – ехидно подивился Волин. – А я думал, что ты, Попов, когда нужда приспичит, как хамелеон, в любой цвет перекрасишься лишь бы шкуру свою спасти.
– Врёшь, Волин! – скрипнув зубами,  вновь кинулся было к нему Попов. – И ты ответишь сейчас за свои паскудные речи!
– Попов, сядь, осерчаю! – истерично взвизгнул Махно, хватаясь за маузер. – Будет, как предложил Каретник. Всё! Дождёмся Лёвку и – по коням. Даёшь Александровск!

3
К тачанке, в которой, развалясь, скучали Юрка Волк с Бессарабом и кучером Недогарко, вразвалочку подгреб, сияющий хмельной физиономией, матрос Богатько. Рядом с ним сутулился какой-то незнакомый, роскошно одетый повстанец лет тридцати, с наглой, бандитской рожей и золотыми зубами во рту.
– Во, братишки, здоровляйтесь, – кивнул на повстанца Богатько. – Мий лучший корешок и вчитель Костя Козырный из Адессы.
– Пращю любить и жаловать, – самодовольно добавил одессит, шепелявя и коверкая слова на блатной манер.
Тачанка стояла на окраине Гуляйполя, где в ожидании приказа о выступлении  сосредотачивался отряд Феодосия Щуся. С утра подмораживало и махновцы изрядно продрогли на ветру, кутаясь в полушубки и кожухи. Харитон Богатько многозначительно похлопал себя по правой стороне груди, где под бекешей что-то выпирало... У Кости Козырного выпирало с левой стороны.
– Что, хлопцы, согриимся? У нас е, – подмигнул Богатько.
Заскучавший было Бессараб оживился.
– О це гарно! Тильки нэ тут. Пийшлы у хату.
Оставив кучера Недогарко караулить тачанку и наказав шумнуть коли что, направились к ближайшему дому. Открыла им злая, сгорбленная старуха; сварливо ворча, провела в небольшую, жарко натопленную кизяками кухоньку, выставила на стол четыре средней величины корчаги и ушла в горницу.               
Богатько с Козырным извлекли из-за пазух три бутылки чистого, как слеза, первача, добрый шмат розового, с мясной прослойкой, сала в мятой газете махновского Культпросвета «Путь к свободе», цыбулю, хлеб.
Бессараб потёр от удовольствия руки.
– Люблю повеселиться – особенно пожрать... Наливай, Харитон!
Богатько разлил горилку по корчагам. Подняв свою над столом, торжественно провозгласил:
– Выпьем, други мои, за удачу. За то, шоб подфартило нам у Александровске. Шоб башка осталась на мисте и шоб сгинули в тартарары вси Петлюры с Дениками!
– Хай живе вильна Вкраина! – одобрительно закивали махновцы, махнули почти одновременно корчажками, опрокидывая внутро огненное питьё, дружно крякнули, как по команде, утёрлись рукавами расписных вольных одежд.
– Значат, с Одессы, кажешь, – глубокомысленно изрёк  Мирон Бессараб, взглянув на Костю Козырного. Положил в рот кусочек сала, грызанул цыбулю, смачно захрустел, зачавкал.
– Эх, Адесса-мама, – мечтательно закатил большие, коричневые еврейские глаза Костя. – Хто её бачив хоть один раз, тот не забудэ до скончания вику! Дерибасовская... Мясоедовская... Молдаванка... Привоз...
– Городской пляж и каштаны на Полицейской, – в тон ему вздохнул Харитон Богатько. – Мы, братва, с Костей вот, почитай, цельный рок на пару робыли... Поначалу на майдане, посля на Привоз перебрались. Удосужил господь повстречаться с доброй людыной.
– В Адессе нынче французы с греками гуляют, – со злостью сказал Костя Козырный. – Батьке нашему, чем по степу без толку валандаться, лучше б туда... Толстосумов заморских пощупать.
– Щусь казав, що писля Александровска на Екетеринослав будто бы двинемся, – сообщил Мирон Бессараб, под шумок осушая уже третью корчагу. – С червоными батько замиряться хочет, с москалями.
Юрка, хлебнув ещё граммов сто пятьдесят, занюхав краюхой, полез с расспросами к Косте: как там и что в Одессе?
– Пацан, не жизнь раньше была – малина! – хвастливо заговорил Козырный. – Коньяк что? – шампанское рекой лилося! В роме та у виске ноги и руки банили! Пивом лошадей поили, на мягких перинах дрыхли и на золоте-серебре шамали. Костю Козырного тогда почитай вся Адесса знала! Та и ноне еще, мябудь, не забыли... Жора Бончик – знаменитый адесский жиган – со мною персонально за руку здоровались. Сонька-Золотая Ручка на шею вешалась. А помнишь, Харитон, как ювелирный на Дерибасовской брали? – обратился он к матросу Ботатько.
– Як забыть, Коська? – весело глянул на него Богатько. – Тоди що, як сейчас помню, Соломончика фараоны спалили, та Лёньку Гнуса. Добрые хлопцы були, дэ-то вони теперь?
– А как гуляли посля того дела, помнишь? – одессит от избытка чувств закрутил головой. – Месяц вся Пересыпь не просыхала: шалманы, кабаки, девочки!.. Какие были девочки, братки, вспомнить душа радуется... Да, кстати, – Костя, о чём-то вспомнив, полез в боковой карман своей фартовой, с огромным отложным воротником, собольей шубы. – Могу показать кусманчик развесёлой житухи...
По-жеребячьи гогоча, махновцы вырвали у него из рук увесистую пачку цветных непристойных открыток. Юрка Волк никогда еще не видел подобных вещей. К слову сказать, и мужчиной-то он стал недавно и всего один раз... Так что сейчас опять приятно заныло под ложечкой. На открытках были запечатлены столь циничные и непотребные сцены, что даже видавший виды Бессараб ошалело крутнул чубом и сплюнул под стол.
– Мать честная, шо роблють! Ну и ну...
– Мирон, у штаны нэ надилай, – хихикнул Богатько.
Костя Козырный самодовольно заметил:
– Вживе оно, братки, антирэсней. Такой бельведер!
Юрка дрожащими от волнения руками взял у Харитона Богатько очередную открытку. На ней полногрудая негритянка в корсете и чулках страстно отдавалась красивому, белокурому господину... Так же как и недавно в корчме, в сладких объятиях залётной харьковской проститутки, стало удушающе жарко. Застоялая кровь бросилась в голову, – разлилась приятной истомой по всему телу. Стало трудно дышать.
– Что, шпан, красиво? – весело осклабился, глядя на него, Костя Козырный. Вытащив из пачки наугад несколько картинок, сунул их рассеянно Волку. – Возьми на память, пацан, не жалко. Дрочи на здоровье!
– Не дрейфь, братишка, я шмару соби пошукаю, – обиделся Юрка, но подарок всё-таки принял. Как не взять такую закордонную невидаль.
– Молодых жидовочек в Александровске пидцепим, – дружелюбно хлопнул его по плечу Богатько. – Всэ законно, Волк, наша берэ!.. А Константин батькович шуткуют, на це вин большой мастак. Нэ вбижайся.
– Лады, хлопцы, – пьем, – улыбнулся матросу Юрка.

4
Вечером, дождавшись Лёвкиных разведчиц, двинулись к Александровску. Шли всю ночь по бескрайней, безжизненной зимней степи. У Камышевахи пересекли железнодорожное полотно и к утру были под городом. Впереди, как и было решено, скакали хлопцы из сотни имени Кропоткина, наряженные в гайдамацкую форму.
Вопреки Лёвкиным заверениям, что город якобы можно взять голыми руками, петлюровцы оказали серьезное сопротивление. Немногочисленный гарнизон пополнился добровольными защитниками из числа местных обывателей, которых петлюровские власти припугнули ужасами махновской резни. Расставленные умело пулеметы на окраине Александровска буквально выкашивали передовые цепи наступающих махновцев. Начался затяжной уличный бой.
Сотня Ивана Гаманенко вместе с другими подразделениями из отряда Щуся бестолково металась по городу. Улицы и переулки то и дело перегораживали баррикады, встречавшие атакующих повстанцев улюлюканьем, матом на русском языке и мове, разбойничьим свистом и градом пуль. Сооруженные на скорую руку из всякого хлама, баррикады эти лишь на малое время задерживали продвижение махновцев. Хлопцы Шаровского подкатывали трехдюймовку и, прямой наводкой, несколькими выстрелами расчищали преграду. Позади цепи, то и дело меняя позиции, продвигались с пулемётом Харитон Богатько и Юрка. Как только возникала задержка перед каким-нибудь домом, укреплённом петлюровцами, или на перекрёстке, они разворачивали «Максим» в сторону противника и поливали его смертоносным свинцом. Хлопцы завершали дело, забрасывая огрызающегося неприятеля ручными гранатами.
Петлюровцы, цепляясь за каждый дом, отступали.
– Наша берет, хлопцы! – подбадривал своих орлов Егор Гаманенко, стреляя из нагана по окнам.
В это время со стороны засевшего в ближайшем, угловом даме противника особенно густо захлопали винтовочные и револьверные выстрелы. Пули, раскалёнными шмелями, с нехорошим свистом носились вдоль улицы. Одна звонко чмокнула в щиток пулемета, другая, отрикошетив от стены здания, впилась в руку матроса Богатько повыше локтя. Харитон, бросив пулемётную гашетку, скрежетнул зубами от боли.
– Поцеловала, курва у руку... Юрко, тащи бинт!
Юрка, добыв бинты и йод у пробегавшей мимо барышни с белой повязкой сестры милосердия на рукаве, неумело перевязывал матросу Богатько простреленную насквозь руку. На перекрёстке, прячась за перевернутой извозчичьей пролеткой, лежал командир сотни Гаманенко и что-то яростно кричал Юрке и Богатько. Рядом с ним валялось несколько мертвых повстанцев. Из углового дома, где засели петлюровцы, из окна второго этажа, по рядам атакующих полоснула длинная пулеметная очередь, и кто-то из махновцев опять со стоном свалился на мостовую.
– Давай, Юрко, – до пулемёта! – морщась от острой боли, приказал парню матрос Богатько.
Юрка, впервые оказавшийся в бою на месте первого номера, заметно волновался. Крепко уцепился за ручки старенького фронтового «Максима», повел тупым стволом по убийственному перекрестку, выискивая цель. Направив ствол на окно второго этажа, из которого бил петлюровский пулемет, с силой нажал на гашетку. Пулемет задрожал, посылая град смертоносных пуль в сторону огневой точки противника, пустые, дымящиеся гильзы со звоном сыпанули на мостовую. Ранений матрос Богатько одной рукой подавал ленту.
– 3а матку Вкраину! За батьку Махно! Получай, жевто-блакитная сволочь, – свирепо ощерив зубы, кричал разгоряченный боем Юрка.
Неприятельский пулемет вскоре захлебнулся и замолчал. Завершающим аккордам прогремело два взрыва от брошенных в окно второго этажа гранат. Путь был свободен. Сотенный Гаманенко, быстро вскочив на ноги, обернулся к лежавшему за щитком пулемета Юрке, одобрительно показал большой палец, скомандовал своим наступление.
– Молодец, Юрко, гарно с петлюрами управился, – сдержанно похвалил напарника матрос Богатько. – Ежели б не ты, – положили бы они нас тут богато!..
После взятия Александровска Махно повел свою армию к Екатеринославу на соединение с красными. В одиночку против наступающих от Таганрога деникинцев батьке было не устоять. Да и не единожды битые петлюровцы всё еще представляли существенную угрозу. 27 января советская Заднепровская дивизия Дыбенко с налета заняла Екатеринослав, и Нестор Иванович впервые встретился с командованием Красной Армии. На переговорах был достигнут некий компромисс: батько согласился влиться со всей своей, так называемой «армией» в дивизию Дыбенко, став командиром 3-й советской Крымской бригады имени батьки Махно. В результате этого хитрого маневра и формального подчинения большевикам, Нестор Иванович сохранил за собой всю подконтрольную территорию, охватывающую
несколько уездов Екатеринославской и Таврической губерний, командование повстанческими силами, свободу и независимость действий. Никаких властных структур на Гуляйпольщине большевиками создано не было, ни один комиссар и политработник в махновских частях не появился, ни один продотряд не рискнул сунуться в батькины владения и не единого пуда зерна по продразверстке гуляйпольские мужики не сдали.
По распоряжению главкома красного Украинского фронта Антонова-Овсеенко бригада Махно выдвинулась к побережью Азовского моря против вяло наступающих частей Добровольческой армии. Это был второстепенный участок фронта, основной удар деникинцы наносили в направлении Юзовки. В середине февраля махновцы подошли к Бердянску и заняли его без единого выстрела: белые, узнав о приближении противника, спешно покинули город, отплыв на пароходах к Таганрогу. Власть в Бердянске перешла в руки большевистского ревкома.
Едва войдя в богатый приморский город, батькины хлопцы веером сыпанули по улицам. Со свистом и улюлюканьем они понеслись на тачанках в порт, где было много брошенных деникинцами складов. Тут и там загремела беспорядочная стрельба, – начались грабеж и поголовное пьянство. Напрасно Махно с Каретником пытались навести кое-какой порядок в войске и придать ему вид регулярной воинской части. Лихие одесские головорезы кинулись громить магазины и пакгаузы, таща в тачанки и на телеги всё, что попадалось под руку. Изрядно потрепанный в потасовке между своими отряд Петренко кое-как сдерживал в порту перед винными складами возбужденно галдящую толпу почуявших дармовщину махновцев. На бульваре вблизи бывшей городской думы начальник контрразведки Лев Голик творил по приказу Махно скорый и беспощадный суд над пойманными мародёрами. Ему помогали Попов и Трофим Паращук с дюжими хлопцами из контрразведки.
– Банда, как есть банда с большой дороги! – хватался за голову, доказывая батьке эту непреложную истину, новый повстанческий командир Виктор Фёдорович Белаш, – бывший паровозный машинист, земляк Махно родом из Новоспасовки.
Махно, собственноручно застреливший уже троих грабителей из сотни «Не журись!», но так и не сумевший навести в ней мало-мальский порядок, устало откинулся на заднем сиденье своей, убранной дорогими, дагестанскими коврами, тачанки.
– Семен, Гаманенку, командира первой сотни – в расход! – гневно велел Каретнику. – Вместо него назначаю Лашкевича... И чтобы дисциплина в сотне была железная! Лично проверю.
Напротив Нестора Ивановича в тачанке сидели Виктор Белаш с Всеволодом Волиным, ведя умные разговоры.
– И не просто банда с большой дороги, – вторил Белашу Волин. – Это, почтеннейший товарищ, – разбойнички. Оплот и беспощадная карающая рука анархии! Великая гвардия будущего мирового безвластия...
Основная часть гвардии будущего мирового безвластия в это время громила винный завод какого-то сбежавшего вместе с белогвардейцами французского предпринимателя. Вино из хранившихся в подвалах бочек черпали котелками, шапками, сапогами и заменявшими кружки гильзами от снарядов. Какой-то сметливый пулеметчик лил вино из дырявой, найденной тут же цыбарки в кожух стоявшего в тачанке «Максима». Непрерывная стрельба сотрясала воздух. Из разбитых дверей и окон пачками вываливались пеpeпившиеся махновцы. Кое-кто уже валялся в разных местах обширного заводского двора, коченея на земле от мороза. Все они, кого вовремя не подобрали товарищи, к утру околели насмерть.
Юрка Волк с кучером Василием Недогарко тащили целую выварку вина, набранного в подвале прямо с пола, куда оно вытекло из простреленных бочек. Раненый в Александровске в руку матрос Богатько расчищал дорогу.
– Посторонись, посторонись! Куда прешь, рвань позорная? – истошно кричал он, размахивая маузером. – Залил зенки, гад... Не бачишь, шо вино для самого батьки!
Стерегший тачалку Мирон Бессараб ловко жонглировал двумя бутылочными гранатами.
– Эгей,  землячки, вы тута? – вынырнул из пьяной толпы, утирая расквашенную сопатку, Костя Козырный. – Винишка и на мою долю слямзили? Я в долгу не останусь, Пoтёмкин...
– Давай лизь у тачанку, – пригласил дружка Харитон  Богатько. – Кто цэ тоби, Коська, фотокарточку вжэ разукрасил?
– А леший его знает. Фамилию позабыл спросить, – засмеялся, дыша винным перегаром, Костя. – Вон у той канаве с раскроенной башкою валяется, пусть земля ему будет пухом...
По городу затарахтели пулеметные очереди, кое-где рабочие дружинники, подчиняющиеся ревкому, попытались утихомирить распоясавшихся громил из махновской бригады. Возникла паника. Разнесся слух, что наступают белые.
– Ходу, голуби! – хлестнул плеткой по голенищу офицерского сапога Бессараб. – Люди кажуть, шо батько вже потикав видселя с ванархистами.
– Брешешь, старый кобель, – озлился на него Богатько. – Махно войско в беде не кинет. Ни вжисть не поверю...
– Иде оно, войско-то? – черпая жестяной кружкой вино из выварки, ухмыльнулся Костя Козырный. – Такого войска у нас в Адессе хучь жопой шамай! Архаровцы, босяки лиманские... Не, не видать батьке Махно победы, як своих вушей.
Стрельба на улицах усиливалась с каждой минутой. Махновские тачанки, теряя награбленное барахло, вскачь уносились за город. Вслед им бежали, падая, – ползли на четвереньках пьяные. Ревкомовцы пытались разоружать наболее зарвавшихся, но те, выхватив шашки, перли напропалую, так что и самому батьке Махно не уступили б дорогу. В подвалах  и винных складах, наполовину затопленных вином из простреленных бочек, плавали утонувшие. На улицах валялись трупы зарубленных горожан, груды мусора, конский навоз, охапки сена, кучи просыпанного овса. Испуганные обыватели крестились и благодарили Бога, за то, что вразумил махновцев убраться из города восвояси.
Вырывавшиеся из Бердянска тачанки рассеивались по степи. Махно с несколькими наиболее верными сподвижниками-земляками собирал свою деморализованную бригаду и нестройными колоннами отправлял под Мариуполь, где проходил красный фронт против деникинцев.

5
Отшумев последними февральскими степными вьюгами и трескучими морозами, зима ушла. Во всю ширь разлились взлохмаченные весенним ледоходом реки. Ожила запятнанная кое-где островками грязного, слежавшегося снега привольная  южноукраинская степь. Запели прилетевшие из тёплых стран жаворонки. Робко зазеленели под лучами плохо еще греющего солнца хрупкие стебельки полевых трав. Дороги от раскисшего снега превратилась в непроходимое месиво...
В село ленивой, неторопливой рысцой входили каратели. Сначала проскакала, опасливо озираясь по сторонам, разведка. За ней – основные силы отряда с сотником, калмыком Санджи Башанкаевым во главе. Село как вымерло. На улицах ни души. Кто заблаговременно бежал в степь, кто прятался по сеновалам да погребам. Одни бабы да седобородые деды с опаской косились за ворота. «Деника прийшов! Таких еще тут нэ бачили...»
Не успел ещё сотник Санджи Башанкаев расположиться на постой в просторном доме бывшего сельского старосты, как из степи вёшенский казачок-второочередник, урядник Сёмка Похвальков с казаками уже пригнал пятерых, ховавшихся в балке, незаможников. Башанкаев загодя окружил село конными разъездами, чтобы никто не смог проскользнуть
незамеченным. Бывший староста Haзap Сивачок, мельком взглянув на схваченных мужиков, утвердительно кивнул головой.
– Oни самые! Першие большевики, особливо вон тот, у кожанке. Вин нэ из нашенских, мастеровой, мабудь, комиссар...
– Как фамилия? Твоя камисала? Мала-мала весат буду... Твоя секим башка! Умрешь плёха. Сапсем плёха, – брызгая слюной от бешенства, накинулся на рабочего Санджи Башанкаев.
Человек в потертой кожаной куртке угрюмо молчал, исподлобья смотря на карателя.
– Как фамилия, сволось! – сотник, не владея собой, со всей силы хлестнул пленного нагайкой по лицу. Моментально щеку несчастного пересек длинный красный рубец, из раны брызнула кровь.
– Волк! – скривившись от острой боли и схватившись за лицо, со злостью выкрикнул человек в кожанке. И тут же, видя как медленно поднимается рука калмыка для второго удара, поспешно добавил: – Волк моя фамилия, Софрон Волк. Чего дерёшься-то, ваше благородие? Нэ поняв я, шо ты кажешь...
– Волька? – удивлённо поднял брови Башанкаев. – Ну и фамилия эта рус... Длянь. Не наш вера, – бальшабек.
Сотник пружинисто подошел к Сивачку.
– Тюльма гиде эс? Тигулёвка?
– А це, пан офицер, можно и у амбар, – засуетился перед карателем староста. – В амбаре нехай трохи посидят, пока остальных незаможных нэ пиймаем.
– Kaрашo, – кивнул головой Башанкаев. – Сёмака, ганы балшабеков, – она, староста, показывай дорога. И болша мала-мала не бит, – сут буду секим башка делат!
– Слухаю, ваш благородь, – лихо козырнул урядник Похвальков и, криво усмехнувшись, подтолкнул первого арестованного к амбару в глубине двора.
– Но! Пошел, краснопузое хамло. Воли вам захотелося? Земли?.. Будет вам землица – по три аршина на кладбище!
Староста Сивачок проворно побежал отпирать пустующий хлебный амбар.
– Бачь тильки, быдло, нэ гадить по вуглам, – носом навтыкаю! – предупредительно крикнул он незаможникам.
– В штаны им на двор прикажешь ходить что ли? – спросил у него вдруг, недовольно тряхнув чубом, Еремей Чертищев, однополчанин Похвалькова по германской. Пошутил, лукаво подмигивая односуму: – Гляди, Семём, впервой вижу, чтоб хохол от дерьма отказывался... Ты же знаешь: хохол на двор сходит и посмотрит – не сгодится ли что в хозяйстве?
– Вы шо кажете, служивые, – амбар-то совсем новый, – всплеснул руками староста Сивачок. – Вы уж, козачки, повсердствуйте, выводите до витру, коли кому приспичит.
– Пшел отсель, собака! – огрел старосту плёткой Семён Похвальков.
Чертищев с тремя молодыми калмыками затолкали пленных в амбар, заперли дверь на большой висячий замок.
– Эх, и энта влада нэ про нас! – злобно прошипел староста и, потирая вздувшийся от удара рубец на спине, поковылял в хату.
– Из-за таких куркулей и война энта поганая бушует, – с неприязнью кивнул в его сторону Еремей Чертищев. – Надоело мне всё уже, Сёмка, до чертиков. Домой в станицу охота до бабы своей, до детишков... Кровя лить надоело за ахвицеров с енералами. Нy их, хохлов энтих, пущай сами промежду собой разбираются. У нас в Базках свово горя по шею... Царь Николай был, – полбеды. Красные объявились – вовсe беда, а кадеты пришли – ложись и помирай, так паршиво стало. Кумекаю я, односум, что все они одним миром мазаные. Куда ни кинь, кругом клин! Самим нам жисть устраивать нужно, казакам...
– Пробовали, Ерёма, – слез с коня, устало присев под яблоню, Похвальков. Швырнул рядом с собой, на траву, ненавистный карабин. – Ты в прошлом году с калмычьём по сальским степям рыскал, а у нас в Вёшках буча разразилась промежду казаками. Про Подтелкова с Кривошлыковым слыхал?
– Слыхал, как не слышать, – плюхнулся возле него Чертищев. – Постреляли дуриком братьев-казаков своих из отряда Подтёлкова, хотели казачью власть без кадетов и советов сварганить, а на деле что вышло? Опять в кадеты нас поверстали, да и куда б мы от них девалися? Некуда нам податься, односум. Погонют нас генералы аж до самой Москвы, а посля, когда нам там по сопатке дадут, – драпанем мы назад до самого синего морю, покель не шлёпнет нас где-нибудь лихая красная пуля.
– Есть выход, Ерёма, – заговорщически понизил голос Семён Похвальков. – А что, ежели нам к Махну сбечь?
– К Махну?.. – испуганно отшатнулся Чертищев...

Этой же ночью, захватив по паре коней, односумы ушли из села. У неглубокого степного ставка, остановившись на водопой, с остервенением посрывали кокарды с папах и погоны с шинелей.
– Как в семнадцатом, – мечтательно протянул Чертищев.
Похвальков с ожесточением сплюнул в воду.
– Дай Бог и винтарь когда-нибудь туда же...
Поехали шагом, уверенные в том, что до утра их не хватятся. Позади за каждым бодро
трусила заводная лошадь. Еремей Чертищев извлек на всякий случай из саквы белую исподнюю рубаху и прикрепил ее к стволу винтовки. Получилось нечто вроде белого флага.
– В темноте ить долго разбираться не будуть, – объяснил Похвалькову, – порубають за милую душу и вся недолга.
Проколесив по степи всю ночь и никого не встретив, спустились в глубокую, с крутыми обрывистыми краями, балку, где и расположились на отдых в сумрачном байрачном леску...

*   *   *
– Сплять, як борова. У двох, но лошадей четыре. Мабудь ще дэ-нэбудь двое, – сипло докладывал сутулящемуся в тачанке Бессарабу кучер Василь Недогарко, ходивший с хлопцами в разведку. – Спиридон там, у лисе, сховался, – на билякив бачит... Мыкола по балке остатних вражин шукае...
 – Добре, Василь, сидай швыдче на козлы, – сдержанно похвалил Недогарку Бессараб, командовавший теперь небольшим, летучим отрядом. Стал отдавать короткие, отрывистые команды: – Козырный, бери трех хлопцев и окружай москалей с тылу. Я с пулемётами наверху засяду, прикрою вас огнём, коли шо. Шульга, ты подымай всю громаду та дуй навпрямки через лис, атакуй билых у лоб!
Десятка два махновцев, послезав с тачанок, крадучись поспешили к оврагу, охватывая его с двух сторон. Следом, стараясь ничем не греметь, осторожно тронулись тачанки. В одной, развалясь, сидел Трофим Паращук, ушедший из-за чего-то из разведки Лёвки Задова и прибившийся к отряду Бессараба. В другой, первым номером, припал к пулемету Юрка Волк.
Во время недавних жарких боев за Мариуполь отряд Щуся сильно потрепали деникинцы. После неудачной стычки с кубанским казачьим полком, повстанцы рассыпались по степи. Бессараб со своими людьми долго уходил от погони; загнанных лошадей спешно меняли по сёлам, угрожая шашками и наганами несговорчивым мужикам. Тогда-то и ранило во второй раз матроса Богатько: рана оказалась тяжелой. Харитон, матерясь, отшвыривал прочь бинты. Истекая кровью на дне тачанки, пил прямо из горлышка услужливо подаваемую Костей Козырным горилку. Скончался он, когда погоня осталась уже далеко позади, продолжая сжимать окостеневшими пальцами бутылку. Костя Козырный горько плакал над бездыханным телом закадычного корешка. Не доверяя никому, сам копал ему полдня могилу на вершине поросшего ковылём кургана...
– Скильки мы що по степу валандаться будемо, эй, атаман? – негромко окликнул Бессараба красивый, белолицый и тонкогубый, похожий на дивчину Паращук. – До батьки надо вертаться у Гуляйполе, бо побьют нас опять золотопогонники.
  – Нэ каркай, Трохвим, бо осерчаю, – сердито отмахнулся от него Мирон. – Я тута командир! Я знаю, шо дилаю... Батько приказав держати фронт пид Мариуполем,  значит, – помри, но приказ Реввоенсовету бригады выполни! Иначе – смерть...
Они подъехали к самому краю оврага, выгрузили пулеметы, расставили на позиции. Расчеты замерли за щитками.
Юрка с неприязнью подумал о своем сопернике – Паращуке: знал, что сватался тот за его невесту Оксану Деркач, правда, безрезультатно. «А красив парубок, ничего не скажешь», – отметил с завистью. Второй номер, бывалый фронтовик Лукьян, ткнув Юрку острым, худым локтем, объявил:
– Ось, побачь, Вовк, гонют билякив хлопцы. Двох. Остальных, мабудь, порубали.
– Сюда их, сукиных сынов! – гаркнул сверху Бессараб так, что Трофим Паращук комично зажал уши.
– Тю на тоби, мерин горластый! Потише трохи шуми, бо всих билякив в степу поспужаешь, – у Таганрог до Деники повтикають. Скажуть: ватаман Мирошко Бессараб с войском в сорок рыл наступае!
Пленных подвели к тачанкам.
– Балакают, шо больше никого з ними нема, лошади заводные, – щурясь от яркого солнца, сообщил Костя Козырный.
Бессараб строго оглядел облачённых в потрёпанное казачье обмундирование без знаков различия дезертиров.
– Кто таки? Биляки? Сознавайтесь сразу. Деникинцы?
– Были ими, начальник, – выступил вперёд Похвальков. – Сбежали нынче ночью из Успеновки. К Махно путь держим. Ты уж поверь нам на слово, мил человек, а нет, – так могем проводить вас до села, где наша сотня расквартировалась. Многовато иx, правда, супротив вас, зато пулеметов нема, а у вас их вона сколько...
– Но-но, я тоби посчитаю, курва! – прикрикнул на казака Бессараб. – Нэ твово вума це дило... Hoнe нэ богато у мене хлопцив, завтра, бачишь, – бильше будэ. А москалям на Вкраине всё одно нэ гуляты покуда батько Махно живе тай здравствуе у Гуляйполе!.. Значит, кажете, до него лыжи навострили?
– До него, атаман, до батьки, – хором ответили дезертиры.
– Hу и гарно, козаки, вали к нам до кучи, – принял решение Мирон Бессараб. –Зачисляю вас в моё войско, будэмо биты билякив, та и червоным незаможникам ниякого спуску давать нэ трэба...
– Бессараб, нэ дуркуй, – предостерег его Трофим Паращук, – своих тоби хлопцев мало, билых козаков до сэбе принимаешь? Сдается мне – лазутчики это. По харям бачу.
– Мовчать, я тут командую! – надулся важным пивнем Мирон. – В батькино войско помощь теперь дюже потрибна: Денника на Гуляйполе идэ. Шоб вид билых отбитыся, –усякого в отряд принимать буду. Полную боевую часть пид знамёна батькины поставлю, нэ будь я Мирон Бессараб, земляк Нестора Ивановича Махно!


Глава 4.

1
В мае произошла катастрофа: Добровольческая армия перешла в решительное наступление и наголову  разбила бригаду батьки Махно. Hе привыкшие к позиционной войне  вольные повстанцы бросили фронт и бежали, сломя голову, в Гуляйполе, но нe смогли удержаться и здесь. Преследовавший их конный казачий корпус генерала Шкуро на плечах бегущих ворвался в махновскую столицу. Вошедшие в раж кубанцы и терцы рубили направо и налево: вся степь вокруг Гуляйполя была завалена мёртвыми телами повстанцев. То и дело попадались брошенные тачанки, трехдюймовки, зарядные ящики, полевые кухни и санитарные двуколки. Поражение было полное.
Махно со штабом, с анархистами из «Набата» и с несколькими наиболее боеспособными отрядами глухим степным бездорожьем ушел к Днепру, переправился на Правобережье и там, кочуя из села в село, стал вновь собирать силы.
Мирон Бессараб ходил уже в сотниках, возглавляя отколовшийся от Щуся отряд повстанцев. Батько наконец-то заметил усердие своего верного земляка, приблизил к себе и стал допускать даже на совещания штаба и Реввоенсовета. Была пополнена людьми и конским составом личная батькина сотня имени Кропоткина под командованием Хохлотвы, сформировано несколько новых отрядов из местных, правобережных крестьян. Старые, испытанные отряды Щуся, Чумака, Лашкевича, Гавриленко, назначенного вместо раненого под Гуляйполем Петренко, волчьей стаей рыскали по уезду, жестоко расправляясь с чекистами, комбедовцами, прочими представителями Рядяньской влады. Махно мстил за недавний расстрел красными начальника своего полевого штаба Озерова и штабных работников Михалёва-Павленко, Бурбыгу и других. Штаб был захвачен предательски, в бронепоезде, где работал совместно с командованием Красной Армии. Там же пребывал и Нестор Иванович, но за день до рокового события, почуяв неладное, поспешно покинул бронепоезд большевиков.
Обозленный вероломством недавних союзников, батько резко прервал всякие контакты с красными, объявил их такими же врагами трудового селянства, как и деникинцев, и повел борьбу на два фронта. К июлю у Махно было уже около десяти тысяч активных штыков и сабель, – каждый день, спасаясь от наступающих белогвардейцев, с Левобережья переправлялись новые пополнения. Подходили мужики из ближайших правобережных хуторов и сёл: армия батьки Махно росла, словно снежный ком. Вновь, как при немцах, украинское крестьянство, почуяв смертельную опасность, сплотилось вокруг своего батьки. Вновь заговорили мужики о Махно, как о народном вожде и заступнике.
Махновцы отступали под натиском превосходящих сил деникинцев, ведя тяжелые арьергардные бои. Применяли тактику выжженной земли, которую еще за две с лишним тысячи лет до этого применяли в этих же степях неуловимые скифы против вторгшихся в их земли персидских завоевателей. Для успешной борьбы с махновцами белогвардейское командование вынуждено было снимать с фронта, действующего против красных, регулярные части, так необходимые для решительного удара на Харьков и Киев.
Скитаясь по степным просторам Елизаветградчины, Махно ждал известий от Гавриленко, отправленного в глубокий рейд по красным тылам в направлении города Александровска. Дело в том, что в районе Елизаветграда базировалась дивизия поднявшего в начале мая мятеж против Советской власти атамана Николая Григорьева. Это был ярый украинский националист, бывший петлюровец, перешедший на службу к большевикам, и потом воткнувший им нож в спину.
Григорьев неоднократно обращался к батьке Махно с предложением совместно выступить против Советов, но Нестор Иванович выжидал чья возьмет и не торопился с ответом. В голове хитрого батьки зародилась гениальная идея. Вызвав к себе Лёвку Задова и Виктора Белаша, который, после смерти Озерова, стал начальником махновского штаба, Нестор Иванович повёл разговор издалека:
– Лёвка, рассказывай, что там на кадетском фронте? Kак дела незаможников?
– Хреновые, батько, – расплылся в слащавой, самодовольной улыбке толстомордый Зиньковский. – Драпают красные по всему фронту. На Левобережье беляки наступают на Харьков, здесь, на правом берегу, Григорьев угрожает Екатеринославу.
– Чему радуешься, дурень? Кадеты разобьют красных – хрен редьки не слаще... А тут еще паскуда Григорьев золотопогонникам помогает, – нервно дёрнулся батько. – Нужно его «украсть», как думаешь, Лёвка?
– Как скажешь, батько, – пожал крутыми плечами Задов.
– Верно мыслишь, батько, Нестор Иванович, – присоединился к разговору Виктор Белаш. – Уберём Григорьева, червоные малость очухаются, а то кадеты вже подходят к Харькову и Полтаве. Бутовецкий на днях передавал, шо вже бачил деникинские разъезды пид городом... Из-под Изюма от Сазонова те же сведения поступают: беляки прут тучей, ще день-два и заберут у комиссаров Харьков.
– Как Екатеринослав? – резко спросил у начальника штаба Махно, теребя темляк своей шашки. – Войск много? Какие?
– Да так, батько, мелочи, – презрительно махнул рукой Виктор Белаш. – Конницы есть немного, терцы из корпуса Шкуро, который нам, Нестор Иванович, на пятки всю дорогу наступае. Юнкера там усякие, офицерьё... Пулеметы – знамо дило. Тильки нам туда нэ пробитыся, в обозе дюже богато беженцив, з йими нэ повоюешь...
– Хватит! – с раздражением оборвал его Нестор Иванович, хлопнув по столу кулаком. – Давай карту.
Запасливый Виктор Белаш услужливо раскинул на столе потрёпанную карту Екатеринославской и прилегающих губерний. Почтительно отодвинулся в сторонку, давая место разгорячённому батьке.
– Так вот что, Лёвка, слушай сюда, – шагнул к карте Нестор Иванович. – Сроку тебе три дня, не более. Отыщи мне где хочешь атамана Григорьева и договорись о встрече. Лучше всего в районе станции Александрия, – там сейчас Гавриленко со своим отрядом... Григорьеву намекни, что, мол, батько склоняется к союзу с его хлопцами, – он клюнет на эту удочку. Конкретно ничего не обещай, но и не спугни, дьявол! Тут тонкая игра трэба.
В горницу вошла жена Махно Галина Кузьменко. Она имела свободный доступ на все батькины совещания и, по слухам, держала грозного атамана, что называется, под каблуком.
Лёвка Задов, получив задание, поспешил выкатиться из хаты. Галина, лениво приблизившись к столу, взглянула на карту.
– Куда это ты собрался, Нестор? Против кого воевать?
– Да вот, Галя, думаю, что двум львам на одной территории не ужиться, – туманно ответил батько. – Либо я его съем, либо он меня!
– Про кого это ты, Нестор? – продолжала допытываться жена.
– С атаманом Григорьевым будем кончать, Галя, – решительно рубанул ребром ладони по карте Нестор Иванович. – Буде, попил народной крови петлюровский прихвостень... Белаш, – окликнул батько начальника штаба.
– Я, батько! – по-военному щелкнул тот каблуками офицерских сапог.
– Давай Екатеринослав, Виктор Федорович, – приказал Махно.
Белаш проворно раскинул поверх первой другую карту, вытащенную из коричневого планшета. Батько коршуном навис над столом, впившись жадно заблестевшим взором в план города.
– Неплохо б было снова Екатеринослав пощупать, – отрывисто заговорил он. – В прошлый раз проклятый Самокиш помешал, да ревкомовцы развернуться не дали... Нынче другое дело: в городе кадетская власть, полно буржуев из России, гроши в банке, я думаю, есть... Ты как считаешь, Галина?
– Через линию фронта не пробьёмся, Нестор, – отрицательно качнула головой Галина Кузьменко. – Кадеты наступают стремительно, того и гляди скopo здесь будут.
– К тому же, – беженцы... – напомнил начальник штаба.
– А хорошо было бы казну пополнить за счет деникинцев, – мечтательно вздохнул батько. – Ну да ладно, видать, – не судьба!.. А разведку Екатеринослава ты мне, Белаш, всё одно сваргань. Подбери хлопцев поинтеллигентней, в кадетскую форму экипируй, с документами чтоб... Может, офицерика завалящего у кого в отряде отыщешь, либо прапорюгу. Пусть всё насчет банка пронюхают, а будет такая возможность, – и экспроприируют попутно... Документы у Аршинова в Культпросвете возьмешь: там у него один умелец есть – фармазон и фальшивомонетчик – какую угодно печать сделает, от настоящей не отличишь!
Махно еще не закончил говорить, как, громко хлопнув дверью, вбежал растрёпанный Пётр Аршинов, глава организации легальных анархистов «Набат».
– Нестор Иванович, вот ознакомься, листовку только что в тираж запустили! – протянул он батьке еще пахнувший свежей типографской краской небольшой листок газетной бумаги.
Бегло пробежав глазами листовку, которая называлась «Голос Махно», Нестор Иванович удовлетворённо кивнул головой. – Хорошо, что пришёл, товарищ Аршинов. Вот тебе Виктор Фёдорович, он всё объяснит, что нужно сделать. К утру чтоб всё было готово. Доложишь лично, Белаш.

2
Вместе с батькой колесила по степям в отряде Бессараба и тачанка Юрки Волка. Засосала бывшего фронтовика бесшабашная махновская жизнь, веселые попойки в кабаках со слетевшимися в Гуляйполе со всей Украины и даже из Москвы крикливыми анархистами.
Однажды, рванув в отчаянный степной рейд по глубоким тылам красных, наткнулись на каких-то людей. Было их трое на хороших, откормленных лошадях. Как ни всматривался Мирон Бессараб в трофейный немецкий бинокль, никак не мог определить по внешнему виду – кто такие. Те, в свою очередь разглядев на головной тачанке Бессараба черный махновский флаг с черепом и перекрещенными костями, замахали приветливо руками и подняли прикрепленный к шашке белый флажок парламентеров. Обе стороны съехались чуть ли не вплотную. На требовательный оклик Бессараба «кто такие?» высокий, щеголевато затянутый в офицерский френч парламентер, по-видимому старший, ответил, что у них срочное дело к Нестору Ивановичу и толковать они будут только с самим батькой.
– Да пострелять их, Мирон, ко всем чертям и дело в шляпе! – потянул из кармана револьвер уже хлебнувший по пути горилки Костя Козырный.
Высокий, с белым флажком, боязливо покосился на него, но ответил с достоинством:
– Если вы нас убьете, батьке Махно дадут знать об этом наши люди, а они, можете мне поверить, – повсюду! Батько уже давно ждет нас и за расправу вас не помилует.
Пришлось, предварительно разоружив и завязав глаза, гнать всех троих в штаб.
– Нет, всё одно не нравятся мне энти субчики, – сокрушался по пути Костя Козырный, обращаясь к Юрке Волку. – Ты погляди, морды у них какие холеные, да выбритые... Век воли не видать, – здается мне, Волк, что энто деникинские лазутчики!
К тачанке подъехал на отобранном у парламентеров коне Мирон Бессараб. Послушав Костю, сердито прикрикнул:
– Да уймися ты, шпана дерибасовская. Всё тоби шпиёны кругом мерещутся... Вот, к примеру, шлепнешь ты йих, а они свои люди окажутся, шо тоди? Кто перед батькою, Нестором Ивановичем, отчет держаты будэ? Ты, что ли, шалава?.. Я! А помнишь, небось, як на позапрошлой недели Лёвка Задов с Поповым тожеть одну такут контру скрытую к господу богу на вареники отправили, а писля всплыло, шо то нарочный гонец вид Фомы Кожина був. Батько тогда Лёвке увесь патрет с горяча разукрасил, а за Поповым с шашкой по селу гонялся. Вот потеха була!
– Ему, Попову этому, и поделом, – угрюмо встрял в разговор Юрка Волк, сидевший в тачанке рядом с Костей Козырным, по левую сторону от пулемета. – Он, сволочь, матросом-анархистом прикинулся, а сам эсер, люди сказывали. Лютует под марафетом: свой, чужой – ему без разницы, рубает и вся недолга! Удовольствию получает.
– Да, крадёт Попов здорово, – мечтательно вздохнул Костя Козырный. – С ним, с сумасшедшим, лучше, не связываться: век будет обиду помнить, а после всё одно отомстит, курва.

3
После утомительного степного рейда Махно валялся прямо в походной запыленной одежде и нечищеных, грязных сапогах в пуховой постели. Рядом, в позе свернувшейся в клубок кошки, сладко спала его невенчанная жена, Галина. Из тяжелого, похмельного полузабытья батьку вдруг вывел громкий стук в дверь горницы и Лёвкин возбужденный голос в сенях: «Нестор Иванович, выйди на минуту, очень важные сведения! Сам только что узнал. Скорее, батько».
– Что там такое? Поспать спокойно не дадут, архаровцы, – Махно, чертыхаясь, поднялся с постели. По быстрому приведя себя в порядок, нацепив шашку и неизменный маузер (иного оружия не признавал), недовольный вышел из горницы.
В сенях, кроме Лёвки Задова и двух его дюжих, с квадратными плечами, громил из армейской разведки, находился некто четвертый, в изодранной в клочья солдатской гимнастерке, со свежими кровоподтеками и синяками на обветренном, загорелом лице.
– Вот, батько, Нестор Иванович, – кинулся к Махно Лёвка и радостно указал на избитого, – только что Щусь словил в степи, в балке хоронился, Иуда. Посланник атамана Григорьева, бывший штабс-капитан. Вёз секретное письмо Деникину в Таганрог. – Лёвка торопливо вытащил из кармана голубой поддевки, с щегольскими аксельбантами через плечо, измятый, наполовину оборванный листок бумаги. – Сволочь офицерская, – когда его хлопцы Щуся ловили, успел-таки, гад, половину письма проглотить, но я у него всё выпытал. Значит так, Нестор Иванович, докладую по всей форме: атаман Григорьев, что допреж того за красными числился, решил сыграть ва-банк и в открытую перемахивает на сторону деникинцев. Предлагает белякам прислать казачью группировку конницы в тылы, тринадцатой армии красных, а нас, батько, хочет сосватать вместе с его бандой ударить большевикам в спину! Ну, а ежели мы на это не купимся, тогда Григорьев нападёт на нас вместе с кадетами. Всё, батько.
– Так, – задумчиво протянул, подходя к пленному лазутчику, батько Махно. – Как твоя фамилия, гад?
– Штабс-капитан Никитин, – ответил тот, боязливо вжимая голову в плечи под пристальным, штыковым взглядом знаменитого атамана.
– Давно у Григорьева? – продолжал резкий допрос Нестор Иванович.
– С апреля месяца.
– Что делал до того?
– Скрывался от ЧеКа в России.
– У меня служить будешь?
– Если оставите в живых – да!
– Гарно! – Махно, схватив Никитина за волосы, приподнял голову и впился в его глаза своим колючим, немигающим взглядом. – Проведешь нас скрытно до штаба атамана Григорьева – оставлю в живых! Согласен?
– Да, – поспешно кивнул головой Никитин, боясь как бы Махно не передумал.      
– Увести! – коротко бросил Нестор Иванович. Обратился к Задову:
– Лёвка, скликай до меня шибче Щуся, Каретника и Белаша. Сей момент чтоб были, хоть из-под земли достань!
– Слухаю, батько, – Лёвка с пленным и хлопцами исчез за дверью.
Из горницы выглянула, белея обнаженным плечом, Галина.
– Нестор, ты скоро?
– А ну геть видселя! – гневно топнул на нее батько Махно. – Сейчас товарищи командиры прибегут, а ты здесь нагишом, без исподников, разгуливаешь. Сховайся живее в спальню, чтоб тебя не бачили.
– Подумаешь, эка невидаль... – томно пропела за дверью Галина. – Аршинов говорил, что це всё буржуазные предрассудки. Что естественно, це нэ трэба скрывать.
– Я те дам, предрассудки, – продолжал бушевать батько. – Вот возьму плетку, да всыплю горячих по одному месту, – враз вся дурь городская из башки вылетит. Да заодно велю хлопцам и Аршинова поучить, чтоб не лез со своими бредовыми идеями поперед батьки у пекло. Ишь ты, мировой анархист выискался! Второй Бакунин.
В хату, где квартировал Махно, стали тем временем с шумом и гамом сходиться батьковы командиры. В сени ворвался сияющий, как новый гривенник, Мирон Бессараб. За ним Костя Козырный и Юрка Волк втолкнули захваченных в степи парламентеров.
– Во, батько, мои хлопцы недалеко от расположения взяли, – кивнул на пленников Мирон Бессараб, гордо выпятил затянутую в черную бекешу грудь. – С белым флагом булы, йихалы по шляху, не таясь. Кажуть – по дилу.
– Кто такие? Деникинцы? Красные? – впился в них глазами Махно, напрягся всем телом, как сжатая до предела пружина.
– Нет, мы от атамана Григорьева, – склонив голову, проговорил высокий парламентер. – Атаман уполномочил нас поговорить с вами, Нестор Иванович, по очень важному делу, касательно совместных военных действий против большевиков.
– Шкура! Шкура ваш атаман! – как ужаленный подлетел к ним батько Махно, не владея собой от закипевшей вдруг лютой ярости, выхватил из коробки маузер. Затряс им перед самыми лицами задержанных. – За кого вин мэнэ принимает, ваш Григорьев? За душителя революции? За кадетского прихвостня? Сам Деникину с потрохами продался и меня хочет в дерьме измазать? Не выйдет. Батько Махно селянскому народному дилу не изменщик! Я ему не гетман Мазепа, которого в народе до сих пор проклинают. Я – Нестор Иванович, оплот и защита мужика! А ваш атаман Григорьев – контра и вы вместях с ним.
Гулко и неожиданно грянул в затихшей сразу горнице пистолетный выстрел. Высокий парламентер, загребая длинными, худыми руками воздух, со стоном повалился на пол.
– Этих двух – до Попова! – ткнул маузером в оставшихся парламентеров Махно, обратился к атаманам: – Каретник, Щусь, живо скликайте своих орлов, едем в гости до атамана Григорьева. Разберёмся с контрой деникинской на месте. И чтоб мэнэ вси трезвые были, як стеклышко!
На дворе Костя Козырный, сокрушенно покачав головой, пожаловался Юрке:
– Говорил же, что они лазутчики вражеские. Не поверили мне... А зря не верили, бачишь, сам батько контрика на Луну отправил. Двух других Голик с Поповым в контрразведке умучают. Попову ведь, знаешь, в лапы лучше не попадай: с живого ремни резать будэ. Уж лучше б мы им сами решку навели, без мучениев.
У тачанок их встретил, матерясь, Василь Недогарко.
– Вам тильки за смертью ходить!.. Что батько? Идет на союз с Григорьевым?
– He, ваша нынче не пляшет, Вася, – нахально скалясь, отрицательно качнул кучерявой головой Костя. – Я сам думал по тылам красных пройтиться, тряхнуть советы, но стратегия у батьки другая. Чую я, вин хочет с большевиками договориться, фасон перед поселянами держит. Ну-ну, доиграется с огнем, дождется Нестор Иванович, что красные братки его в однорядь под монастырь подведут. Верно я, Юрка, кумекаю?
– Железно, Костя, ан ничего не попишешь. На то он и голова, батка-то, – поднял кверху указательный палец Юрка Волк.

4
Через неделю село, где разместились основные силы Махно, облетело ошеломляющее известие: в Сеитове, что неподалёку от железнодорожной стации Александрия, батько с хлопцами прикончили атамана Григорьева. Радоваться или печалиться этой новости никто не знал, но paз Нестор Иванович так поступил, значит были на то свои причины. К тому же, это была первая мало-мальски значительная победа в длиной череде поражений, которые обрушились на махновское воинство этим летом. А коли так, – вновь вовсю полилась горилка, повод для повального гульбища нашелся. Повстанцы пользовались любым поводом, чтобы отвести душу и широко, по-запорожски, кутнуть: в чем, в чем, а уж в этом они знали толк!
Юрка Волк, остановившийся со своими людьми у небогатых, среднего достатка хозяев, решил резать теленка, которого купил в этом же селе. Вначале хотел подарить скотиняку тетке Глафире Деркач, отступавшей вместе с повстанцами с Гуляйпольщины, но та отказалась, сославшись на тяготы кочевой, походной жизни. Тут пришла весть об убийстве Григорьева, и Юрка в последний раз предложил родственнице:
– Забирай телка, тетка Глафира, а нет – мы его на гуляш с хлопцами пустим. За победу над контрреволюцией!
– А бис з йим, режьте. Куда нам его, – вздохнула с сожалением Глафира. – Завтра, можэ, опять отступать, а я со скотиной... На месте, у ридном селе б жили, – другое дило, а так....
– Не горюй, хозяйка, – подмигнул ей вешенский казак Семён Похвальков, перешедший недавно к махновцам, – как только домой возвернёшься, мы тебе не то что телятю, – корову дойную на двор приведем, попомни мое слово.
– Та будэ тоби зубоскалить, пустобрех, – отмахнулась от него расстроенная женщина.
Однополчанин Похвалькова Еремей Чертищев, засучив рукава защитного цвета косоворотки, точил на бруске казачью шашку. Через несколько минут теленок уже корчился на траве с перерезанным горлом. Кучер Василий Недогарко пошел зачем-то к тачанке. Пробурчал, не глядя на тушу, которую свежевали Чертищев с Похвальковым:
– Нэ можу животину ризать, вот те крест... Людыну убью – и оком нэ сморгну, а скотиняку жалко! Бо – вумная.
Юрка Волк презрительно сплюнул.
– Тоже мне – партизан-повстанец!.. Ты, случаем, Василь, не из благородных?
Немолодой, плешивый Недогарко удивлённо глянул на Юрку.
– С чего ты взяв? В нашей семье вси крестьянствовали, панив сроду нэ було.
 Тушу освежевали и, разрубив на части, лучшие – покидали в котёл.
– А давайте шашлык из остатней телятины сварганим, – предложил Еремей Чертищев. – Мы как стояли, помню, в пятом году в городе Нахичевани, что под Ростовом, – армяшки тамошние завсегда такую блюду приготовляли... Укусная – за уши не оттащишь.
– Тю на тоби, козак, – встрял в разговор второй номер пулеметного расчета, бывалый фронтовик Лукьян. – А то мы никогда шашлыкив нэ бачили... Вин же с порося робыться, а не с теляти.
Юрка Волк окликнул пробегавшую по двору Оксану Деркач, теткину дочку, помогавшую матери готовить ужин:
– Слышь, Ксанка, погодь малость, – что-то скажу.
– Отстань, Юрка, некогда, – крикнула на ходу дивчина, но парень схватил ее за руку.
– Скучал по тоби, дурочка... Пидемо за сараи, там побалакаем.
– Сказывся, братику! Чи я тоби невеста? – засмеялась Оксана.
– Я серьезно, пойдем. – Юрка потупил глава в землю. – Мне одна цыганка нагадала: если не тебя, – никого больше в жёны не возьму! Вот гадом буду, не брешу...
– Так то ж цыганка сбрехала, Юрко, – лукаво сказала девушка. – Та и на шо я тоби сдалась, незаможная: ни хаты, ни приданого. Всё кадетам кинули... А ты такий видный, справный парубок; с грошами у гаманце. Командир с наганом та с саблюкой! Любая городская краля зa тобою пийдэ, тильки бровью поведи. Куда уж мэнэ до тоби...
– Оксанка, всех краль городских за одну тебя отдам, хочешь? – Юрка попытался осторожно обнять девушку. – Всё для тебя сделаю, что прикажешь: голову любому срублю, грошей, золота сколько надо достану! Только скажи... Одно слово... Скажи – да! Землю переверну, Украину к твоим ногам брошу!
– Герой по чужим сундукам шарить, – презрительно усмехнулась Оксана. Заметно погрустнела лицом. – Другий ты стал, Юрко, в детстве нэ такий був: до тряпок та безделушек дорогих, панских нэ дюжэ охоч... Як с батькой связался, так и переродился. Як жидовин.
– То ж буржуйское добро, Ксанка, – Юрка рванул резко ворот рубахи. – Волин с анархистами кажуть: грабь, хлопчики, награбленное, эксплуатируй эксплуататоров!.. Для тебя ж для одной старался, – самому-то оно мне на что? Жизни за барахло не щадил, а ты вот как в благодарность... Нехорошо поступаешь, Оксана, гляди, ещё аукнется тебе... Да и то, если рассудить, – за что воюем? За что Харитон Богатько погиб? А другие?.. Я думаю себе так: живи пока живется, всё одно грош цена нашей житухе. Плевать на всё...
– Изменился ты, Юр... – задумчиво взглянула на него Оксана.
В летней кухне Семен Похвальков увивался вокруг суетившейся у котла с гуляшом Глафиры. Она то и дело сердито отбивала его руки, лезшие то в котел за мясом, то – ей за пазуху. Притворно грозила казаку кочергой. Но по всему было видно: ей льстило внимание Похвалькова. Чертищев священнодействовал у костра разложенного на гумне, над своим шашлыком. Он решил, что сгодится для этого и телятина, нанизал куски сырого мяса на шашку и, дождавшись, когда прогорит костер, – принялся вертеть своеобразный шампур над углями. Кучер Недогарко, задав корму лошадям, побёг звать на угощение Бессараба.
– Ксан, пидем на сеновал, – не отставал от дивчины Юрка. – Я ведь люблю тоби! Не веришь? Пулю пущу у сердце, но жить без тоби вже нэ можу. Что хочешь делай, режь мэнэ на куски, но – люблю!
– Юрко, – залилась краской Оксана, – нэ кажи так, бо я обижусь...
– Подожди, – ухватил ее за плечо Юрка, но дивчина, вырвавшись, дикой козой убежала в кухню.
– Значит, нэ глянусь я тоби, Трофим Паращук краше? – со злостью крикнул ей вдогонку парень.
Пришли уже подвыпившие Бессараб с Костей Козырным. Следом Василь Недогарко, пыхтя как маневровый паровоз, тащил под мышками две пузатые, отливающие синевой, четверти горилки.
– Гуляй, рванина, от рубля и выше! – весело заорал одессит Козырный, выхватил из кармана морского клеша револьвер «Парабеллум» и принялся неистово палить в воздух. – Победа, братки, батько атамана Григорьева на распыл пустил – душа из него вон, петлюровца окаянного.
– Ур-ра батьке Махно! – дружным эхом ответили во дворе повстанцы.
Откуда-то появился сотенный гармонист Досифей Шлёп-Нога, прозванный так из-за полученной еще на германской раны, укоротившей правую ногу на несколько сантиметров. Досифей ходил, переваливаясь с боку на бок, как утка, сильно припадая на правую ногу, а левой как бы шлепая по дороге. Несмотря на это уродство, мужик он был видный, весь из себя, одевался щегольски и деревенские бабы липли к нему, как мухи. Вот и сейчас, едва Шлёп-Нога развернул свою обшарпанную, видавшую виды гармошку и взял несколько лёгких аккордов, из-за плетня робко выглянули две бабенки.
– Заходьте во двор, товарищи женщины, – галантно пригласил их Мирон Бессараб. – Проходи, будь ласка, соседка: гулять будэмо... А ну-ка, Шлёп-Нога, – дай нашу, партизанскую! – обратился он к гармонисту.
Досифей залихватски заиграл гопак и Бессараб, крякнув, принялся неистово утрамбовывать сапожищами середину двора, наворачивая гопака и стоя, и вприсядку. Бабы, собравшиеся ко двору на звуки гармошки, весело смеялись, лускали семечки, подталкивали одна другую локтями. Плетень, как воробьи, обсели крикливые пацанята. Девчонки держались в стороне, своей стайкой.
Когда закончилась пляска, Костя Козырный подсел к Досифею.
– Шлёп-Нога, а нашу, адесскую, можешь? Слухай, я тебе напою: «На. Дерибасовской открылася пивная, там собиралася компания блатная. Там были девочки: Маруся, Роза, Рая, и с ними гвоздь Адессы, Вася Шмаровоз».
Юрка Волк, примостившись с Василием Недогарко у коновязи, пил из большой жестяной кружки горилку, которую принес кучер.
– Помянем, Василь, Богатьку, царство ему небесное! Друзьяк вин мэнэ був наилучший... Потемкинец, герой революции пятого року... А познакомились чуешь як? До сих пор вспоминать без смеха не могу. Выпили однажды дюже гарно, ну я ночью до ветру пийшов. Будто бы и не было никого рядом, а начал свое дило робыть, бачу – матрос який-то лежит и пузыри ртом во сне пускает. Так я тогда Богатьку и обассал с ног до головы, во умора!
Юркина тетка Глафира Деркач вынесла из кухни на двор дымящийся чугунок с гуляшом. В саду под раскидистой яблоней уже стоял стол, на котором ее дочка Оксана расставляла миски, протирая их расписным рушником, висевшим у нее через плечо.
– Навались, станичники, ужин поспел, – приглашающе жестикулировал Семен Похвальков, тоже уже хлебнувший горилки, румяный и жизнерадостный, как сытый котяра.
Бессараб, уставший от пляски, первым взгромоздился за стол, протянул миску ловко орудовавшей черпаком Глафире.
– А ну, попробуем твоего варева, хозяйка. Можно це йисты, чи нэ?
Пулеметчик Лукьян принес от коновязи и водрузил на стол перед Мироном аппетитную четверть горилки. Налил командиру добрую чарку.
Костя Козырный продолжал мучить Шлёп-Ногу «Дерибасовской»:
Три проституки и один роскошный мальчик,
Который ездил побираться в город Нальчик,
Но возвращался на моторе марки Форда
И шил костюмы элегантно, как у лорда.
На дворе стало смеркаться. Шмелями зудели во дворе хлебнувшие первача повстанцы и заглянувшие на огонек солдатки...
 

Глава 5.

1
Махновское лихое воинство, перемешанное с многовёрстными обозами беженцев, не могло успешно противостоять деникинцам. К началу августа кадеты заняли уже всё Левобережье, форсировали на южном стратегическом направлении Днепр и овладели городом Николаевом. Батьке не оставалось ничего другого, как поспешно отступать в северном направлении, в район Умани, где уже начинались владения Петлюры и Винниченко. Непримиримый враг буржуазной украинской Директории, Махно на время благоразумно забыл о разногласиях и послал к Петлюре несколько своих атаманов-молодцов для переговоров о совместных военных действиях против Деникина. Петлюра принял все предложения Нестора Ивановича и заключил с ним взаимовыгодное перемирие, в результате которого батько, уже не беспокоясь о своих тылах, всё внимание мог уделить наступающим добровольцам.
Тяжелые, кровопролитные бои с деникинцами шли весь сентябрь: махновцы применяли тактику партизанской войны, нападая мелкими отрядами на многочисленного противника и тут же, больно куснув, исчезая в бескрайней степи. Сильно не распыляя, но и не собирая в кулак свои силы, вёл батько безжалостную войну с притеснителями трудового селянства. Деникинское командование бросало им вслед казачью конницу, безжалостно рубившую настигнутых партизан. Не взирая на растянутые, не поспевающие за передовыми частями тылы, – враг рвался к Умани, Жмеринке и Виннице.
В этой, казалось бы безвыходной, обстановке Махно принимает неожиданное и единственно верное решение: наступать! На карту ставится всё. Либо они разобьют белых и вырвутся из смертельной западни, либо все погибнут.
Глухой, безлунной ночью с 25 на 26 сентября батько Нестор Иванович лично повел своих бойцов на прорыв вражеских позиций. Бой был яростный и скоротечный. Сидевшие на хвосте у батькиного войска, два деникинских кавалерийских полка не выдержали стремительного ночного удара и в панике обратились в бегство. Махновцы преследовали их несколько верст по гиблой ночной степи, безжалостно рубя отставших и добивая раненых. Путь на широкий оперативный простор был открыт.
Вслед за армией в образовавшуюся брешь потянулись и обозы левобережных беженцев, здраво рассудивших, что теперь батько погонит проклятых кадетов до самого Гуляйполя и они благополучно вернутся в родные села. Двинулись  в обратный путь и Юркина тетка Глафира Деркач с дочерью. Продолжавший ухаживать за Оксаной Трофим Паращук пригнал им пару свежих лошадей, реквизированных у отступавших из Крыма красных. Самолично запряг лошадей в их легкую, крытую грубой сермягой бричку, бросил туда же три тугих, неподъемных узла с награбленным барахлом. После длительных переходов и стремительных марш-бросков по тылам белых, Паращук неизменно навещал на привалах Деркачей, дарил Оксане то золотые сережки, то бусы, то расписную, узорчатую шаль. Ее матери, Глафире, без смущения совал тугие пачки карбованцев, прозрачно намекая, что для будущей родственницы ничего не жалко и что по прибытии в Талый Лог добра будет еще больше. Бабье сердце, как известно, падко на лесть и гроши. Глафирино сердце постепенно растаяло, наполнилось симпатией к хозяйственному односельчанину. Мать исподволь начала внушать несговорчивой Оксане, что лучшего жениха, чем Трофим Паращук, ей не сыскать, что Юрка Волк – родственник, и батюшка как-то говорил в церкви, что это великий грех! Усилия Глафиры не пропали даром и дочь, поверив ей, стала относиться к Паращуку более благосклонно.
Батько, между тем, продолжая стремительно двигаться на юг, отвоевал у белых Кривой Рог, Никополь, ряд мелких городков, железнодорожных станций и бесчисленное множество сел, хуторков и еврейских местечек. Повсюду Махно встречали как освободителя, подносили неизменные хлеб-соль, давали лошадей на подменку, провиант для личного состава и корм для скотины. Парубки, откопав в саду замотанную в промасленную тряпку винтовку и пару гранат, дружно валили в батькину армию добровольцами, так что в людях у Махно недостатка не было. Плохо было с конницей, артиллерией, дисциплиной, но это, как говорил анархист Пётр Аршинов, – дело наживное!
В середине октября Махно переправился на левый берег Днепра и двинулся в поход на Гуляйполе, сметая по пути мелкие отряды деникинцев и уничтожая кадетскую власть на местах. Обозы с беженцами едва поспевали за армией и, чтобы не отстать, вынуждены были порой бросать часть награбленного у буржуев на Правобережье добра. После прохода махновского разношерстного, мало поддающегося дисциплине табора по обочинам дороги оставались лежать громоздкие чугунные котлы, сеялки, поломанные граммофоны, столы на гнутых, дубовых ножках, мягкие кресла из родовых дворянских гнёзд, массивные настенные часы с гирями на цепях и даже рояли.
Деникинские тылы на Левобережье были оголены, воинские гарнизоны в городах до смешного малочисленны, к тому же никакой поддержкой среди местного крестьянства кадеты не пользовались. Поэтому батьке Махно без особого труда удалось вновь отбить у противника свое родное Гуляйполе и развить наступление дальше, на Мариуполь. Занимая очередной город или село, батько объявлял кадетскую власть свергнутой, сейчас же
казнил всех пойманных золотопогонников и сочувствующих им буржуев, взрывал тюрьму, отпуская на волю заключённых, и потрошил местный банк, если таковой имелся. Анархисты из «Набата» расклеивали по городу революционные листовки и газеты с постановлениями махновского Реввоенсовета, а хлопцы бросались на приступ торговых лавок и магазинов, таща в тачанки и брички всё, что попадется под руку.
Трофим Паращук не забыл данного Глафире обещания и, едва она с дочерью добралась до Талого Лога, привез из Mapиуполя, занятого махновцами, целый воз городского, буржуйского барахла. Ушлый парень не терял времени даром: пока одни воевали с кадетами, Паращук с дюжиной таких же как сам головорезов обчищал мариупольские квартиры.
– Всэ для тэбэ старался, радость моя, – шептал Трофим, низко наклонясь к Оксане, щекоча ей ухо своими смоляными, опущенными книзу усами. – Выходь замуж за мэнэ, – як сыр у масле кататься будешь; на золоте йисты, на мягких перинах спаты!
– Шо ты, Трофим, чи сказывся? – притворно отстранялась от парубка дивчина. – Рази ж так можно: нэ вспели до хаты прийихать, – выходь зараз замуж... Приспичило тоби, чи шо?
– Шо тянуть, Оксанка – горячо уговаривал Паращук. – Бачь яка буча кругом идэ. Носимся по степу, як оглашенные, с билыми, с червоными сшибаемся. Скильки вже гарных хлопцив головы в боях поклали, а скильки ще покладут? Може и про мэнэ пуля у какого-нибудь кадета вжэ припасена, – ждэ до времени.
– Чему быть, тому нэ миновать, – задумчиво проронила Оксана. И неясно было, к чему  относились ее слова: то ли к предложению выйти замуж, то ли к возможной смерти Паращука.
Захватив Мариуполь, Махно создал реальную угрозу Таганрогу, где находилась ставка генерала Деникина. В стане белых всполошились, спешно наскребли резервы с бору по сосенке, сняли с фронта три кавалерийские бригады: Терскую, Чеченскую и Донскую, три пехотных полка и бросили всю эту армаду против повстанцев. Батькино войско, как и следовало ожидать, не выдержало мощного удара регулярных деникинских частей и с позором бежало с места боя. Вновь повторилась всегдашняя история: преследователи на плечах разгромленного, деморализованного противника врывались в села и занятые ранее махновцами города, рубили без разбора правого и виноватого, захватывали пулеметные тачанки, тыловые обозы, боеприпасы и вооружение. Особенно свирепствовали дикие чеченцы и ингуши: семьи, в которых кто-нибудь из мужиков был в партизанах, беспощадно вырезались. Горцы не щадили ни малого, ни старого, – как монголо-татары, рубили головы даже детям, – кто был выше тележной оси. Баб и молодых девок затаскивали на сеновал и, завязав над головой подол, жестоко насиловали.
Так белыми были вновь отбиты у махновцев Мариуполь, Гуляйполе, узловая станция Пологи, – находившееся неподалеку село Талый Лог. Глафира Дёркач не успела вовремя собраться в новое отступление и, положившись на народное «авось», осталась в селе. Правда, дочку отправила от греха подальше с Трофимом Паращуком в Гуляйполе. Там жила ее двоюродная сестра, у нее и должна была Оксана переждать смутное время.

2
Не удержавшись в Гуляйполе, махновцы стремительно откатывались к Днепру. Юрка Волк покидал батькину столицу одним из последних, oн рыскал по селу в поисках Паращука и Оксаны. Душу испепеляли невыносимая злость и ревность: заехав в Талый Дог к тетке Глафире, он узнал от нее о помолвке Оксаны и Паращука, – о том, что оба отправились в Гуляйполе...
Юрка изгрыз от досады рукоятку нагайки, трясясь в тачанке по разбитой осенней дороге, – никак не мог забыть измену Оксаны. Позади катилось еще несколько тачанок, то и дело огрызающихся длинными пулеметными очередями от наседающего деникинского авангарда.. Вот подломились на скаку ноги у левой пристяжной ближайшей тачанки: лошадь упала, путая постромки, таща в кювет всю упряжку. Пока кучер со вторым номером рубили шашками упряжь, освобождаясь от убитой лошади, первый номер меткими выстрелами отсекал наступающих беляков. Но тут судорожно забился в постромках и пал коренник.  Кучер со вторым номером бросили бесполезное теперь уже дело и замахали руками, закричали проезжавшим мимо товарищам. Те попридержали коней, забрали попавших в беду повстанцев, и перегруженная тачанка двинулась дальше.
Юрка отметил про себя, что далеко они не уедут, кадеты рано или поздно нагонят их и порубают. Но после измены Оксаны Деркач ему было уже на всё плевать и он воспринимал действительность с каким-то тупым равнодушием. Как будто наблюдал за жизнью в кино или с другой планеты.
В селах, которые отступающие махновцы пролетали как на крыльях, Юрка первым делом искал корчму и, потрясая маузером перед лицом испуганного корчмаря, в большинстве случаев, – из здешних, местечковых евреев, требовал горилки. Взяв штоф, а то и четверть, расплатившись на бегу деникинскими рублями, добытыми в Мариуполе, Юрка накачивал себя алкоголем до следующего села. Пытался залить пожар разбитого сердца, утопить горе в водке.
К концу победоносно начавшейся недели повстанцы по-рачьи допятились до Днепра и вновь переправились на Правобережье. Здесь стало поспокойнее, преследующие терцы и чеченцы остались на левом берегу. К тому же, батько теперь не был связан по рукам и ногам многочисленным обозом беженцев, который весь остался за Днепром. Войско у Махно не уменьшалось нисколько: взамен побитых либо разбежавшихся по степи повстанцев из сел подходили новые пополнения, и Нестор Иванович всегда располагал стабильной бригадой тысяч в пять конных и пеших хлопцев. А большего в условиях партизанского образа действий и постоянных перекочёвок батьке и не требовалось.

3
В небольшом правобережном селе, где расположились на отдых основные силы махновцев, с утра шла безудержная пьянка. Измотанные боями и утомительными переходами хлопцы во всю отводили душу. Горилка лилась рекой, в хатах трещали половицы от разухабистого украинского гопака.
Юрка Волк тоже пил. Пил как перед концом света. Пил страшно, не протрезвляясь, мертвым безумным запоем. Потом на пару с Бессарабом пошли к анархистам, среди которых постоянно крутились смазливые гулящие девки, с апломбом гастролирующие по городам и весям кипящей в огне Гражданской войны южной Украины. В это время Костя Козырный рубал с дружками-одесситами какого-то бывшего штабс-капитана Никитина. Тот еще летом переметнулся к Махно от Григорьева и после принимал деятельное участие в убийстве мятежного атамана.
Начальник штаба Белаш, узнав о случившемся, схватился за голову.
– Такого специалиста ухандокали, архаровцы! Штабс-капитана Никитина... Вин же мне в штабе с картами робыть помогал, вси операции против кадетов с карандашом и линейкой вычерчивал.
Батько вызвал на ковер Бессараба в чьем отряде служил Костя Козырный. Не чувствуя перегара, обильно исходившего от Мирона, потому что и сам был навеселе, Махно крепко схватил своего атамана за грудки, вытащил из кобуры маузер и с силой треснул его рукояткой по лбу.
– Это тебе последнее предупреждение, Мирон. Гляди, с огнем шуткуешь...  Еще хоть малейшая провинность, – не посмотрю, что земляк, пристрелю как собаку! Чуешь? Пошёл вон.
Разгневанный Бессараб, вернувшись в расположение отряда, набросился на Козырного.
– Сволота! Жиган городской! Жидовская морда, – пид монастырь мэнэ пидвести хочешь?
– Не шуми, Мирон, не хотели мы того золотопогонника рубать, – оправдывался, стуча себя в грудь кулаком, Костя. – Ей богу не хотели, он сам на рожон полез... Да и сбег бы он всё равно к кадетам: как волка не корми, он всё равно в лес смотрит! Как пить дать, убежал бы к своим. Ну мы его и того, определили...
– Определить бы тоби по одному мисту, – сердито бурчал Бессараб. – Ты, Козырный, вжэ як Митька Попов став. Тот марафету нанюхается, шашку в руку и пийшов рубать кого нэ попадя. Свий, нэ свий ему дила мало...
– То ж не свой был, командир, – буржуй недорезанный...
Прогнав Бессараба, батько Махно велел Белашу скликать на совещание Реввоенсовет. Пришли Пётр Аршинов, Волин, Барон, Лёвка Задов, Семен Каретник, Феодосий Щусь, Попов, Шаровский, Чумак, Петренко, братья Лепетченко и другие. Лёвка Задов, по просьбе Нестора Ивановича, предоставил исчерпывающие данные по Екатеринославу. Гарнизон в городе был весьма малочисленный, пушек не было вовсе – одни пулеметы. Зато располагалось много различных тыловых учреждений; интендантские склады, госпиталь, а главное – банк. Была в Екатеринославе и контрразведка, Задов на карте указал ее точное расположение, отметив это место красным крестиком.
Махно решил действовать, не откладывая дела в долгий ящик. А задумал он ни много, ни мало, – захват у белых Екатеринослава с последующим выходом на Александровск и Гуляйполе. Но главной целью был Екатеринославский банк. Чтобы белые не успели вывезти из него деньги и ценности, решено было нарядить сотню хлопцев в кадетскую форму и на пулеметных тачанках первыми пустить в город. Выбор пал на отряд Бессараба. Батько сам вспомнил о своем земляке, решил: «Пускай искупит вину за Никитина!»
Анархисты-набатовцы из Культпросвета спешно принесли к штабной избе вороха  мятых деникинских мундиров с офицерскими погонами, чувалы с фуражками и папахами, целые стопы штанов и галифе защитного цвета, среди которых попадались и синие казачьи шаровары с алыми лампасами. Следом хлопцы из батькиной гвардейской сотни имени Кропоткина волокли узлы солдатских и офицерских шинелей, поясные ремни и портупеи, оружие.
Подъехали на тачанках бойцы Бессараба, многие – хмельные в дымину, еле держащиеся на ногах. Батько зло погрозил кулаком Мирону, приказал переодеваться. Прямо на улице хлопцы принялись стаскивать с себя привычную, партизанскую амуницию; не стесняясь баб и молодаек, так и прилипших к плетням и заборам, растелешивались до исподнего, а у кого такового не имелось, то и – до гола. Приплясывали босыми ногами на холодной, обжигающей ступни, земле, клацали, как волки, зубами то ли от пронизывающего ноябрьского ветра, то ли с тяжелого похмелья. Когда стали натягивать на себя белогвардейское обмундирование, оказалось, что многие офицерские кителя и солдатские гимнастерки заляпаны порыжевшей от времени кровью бывших владельцев, многие казачьи кубанки и лохматые чеченские папахи разрублены ударами шашек, на многих шинелях и новеньких английских френчах зловеще зияют незаштопанные дырки от пуль.
Облачившись в кадетскую форму, хлопцы заметно преобразились, приобрели вид заправских вояк регулярной армии. Аж батько Махно залюбовался своими орлятами. Дал знак Белашу и тот принес из штаба и закрепил на передней тачанке трехцветный, бело-сине-красный деникинский штандарт. Бессараб хрипло подал команду и хлопцы, как муравьи, рассыпались по тачанкам. По селу эхом прокатились голоса сотенных командиров и атаманов повстанческих частей, захлопали двери хат, протяжно заскрипели калитки, – махновцы стали выстраиваться на дороге.
Махно накинул на плечи офицерскую шинель и в сопровождении Лёвки Задова и Белаша, также наряженных под белогвардейцев, направился к головной тачанке с флагом. Человек тридцать конных повстанцев в черных черкесках, в лохматых чеченских папахах на головах, окружили батъкину тачанку плотным кольцом. Позади вытягивалась головная сотня Бессараба, а следом, наступая ей на пятки, – ударный, полутысячный отряд Феодосия Щуся, который должен был первым ворваться в Екатеринослав.
– Гляди, чтоб всё было как надо, – напутствовал Махно Петра Гавриленко, остававшегося со своим отрядом прикрывать тылы наступающей батькиной армии. – Село деникинцам не отдавать ни в коем разе, держать фронт до последнего... Продержишься три дня, ну а ежели сильно прижмут, – втикай тогда, Гавриленка, за Днепр и жди подхода основной громады.
– Всё понял, батько, сроблю, як ты велишь, – ответил атаман.
– Давай трогай с богом, – прикрикнул Нестор Иванович на кучера. Тот дернул вожжи, громко гаркнул: «Но, пийшлы, дохлые!» Тачанка затряслась, задребезжала на неровной дороге.
Селяне, выглядывая из-за оград по обеим сторонам улицы, с опаской косились на ненавистную кадетскую форму, качали осуждающе головами, вздыхали: «Мабудь, продался батько Деникину? Ох-хо-хо-хо, быть беде неминучей, або жидовскому погрому!»
По шаткому деревянному мостку переехали неглубокую речку Базавлук, выбрались на оперативный простор, в степь.
– Теперь, батько, вдоль берега – до Верховцева, там, по слухам, спокойно, – проговорил сидевший рядом с Махно начальник штаба Белаш.
Нестор Иванович нервно передернул щекой.
– Всё одно проверить, послать разъезд, чтоб было без риска, на сто очков! – батько привстал на сиденье, покрутил маленькой головкой со злым, гладко выскобленным опасной бритвой, похожим на старушечье, лицом, увидел Бессараба, ехавшего неподалеку. – Мирон, бери хлопцев понадежней, ступай в разведку. Проверишь путь на Верховцево, – железную дорогу, станцию... В бой с кадетами не вступать, шуму не поднимать. Тихо, как мышь, пройдешь и назад вернешься, доложишь... Смотри мне, башибузук, операцию не сорви! И чтоб никакой горилки во время рейда...
Разведка возвратилась к вечеру.
– Поезда дюже часто ходют, Нестор Иванович, – докладывал Мирон Бессараб. – Недавно воинский эшелон на Екатеринослав пройихал. На станции белякив – кот наплакал: тильки караул та начальство. Мы б и сами йих голыми руками взяли... Дрезина ще була кадетская, – у хлопцев аж кулаки зачухались, но стерпели.
– Брешешь мне, Бессараб, – злобно сверкнул на него кошачьими глазками батько Махно. – Не увиливай, стерва, выстрелы было слыхать! Ну?
– Та ничего нэ було, батько, – стараясь не встречаться взглядом с Махно, виновато замялся Мирон Бессараб. – Так, мелочи усякие... Дрезина йихала, четверо белякив у ней... Ну хлопцы и нэ сдержались, побили кадетив.
– Дурак! Сволочь! Дело загубил напрочь, – дико взвизгнул, лапнув кобуру, Нестор Иванович. – Я же предупреждал, чтоб без шуму, паскуда!
Лёвка Задов с Белашом, ехавшие в батькиной тачанке, даже не попытались остановить разгневанного Махно. В испуге отшатнулись от него в разные стороны, вжались спинами в мягкое, покрытое коврами, сиденье. Сухо и одиноко щелкнул пистолетный выстрел. «Батько, батько, за шо!..» – горько вскрикнул Бессараб и, хватая ртом воздух, повалился с седла в канаву. Поелозил по земле ногами, как будто силясь встать, дернулся в последний раз всем телом и затих. Лошади испуганно отпрянули от покойника. Махно еще раз сгоряча выстрелил в вытянувшийся в канаве труп, сердито выдавил:
– Не дам дело революции похерить, не за то я на каторге царской пропадал и с жандармами дрался!
Дальше поехали в полном оцепенении от случившегося. Юрка Волк, скосив глаза на мертвого Бессараба, потянул с головы папаху с деникинской трехцветной кокардой.
– Вот и отжил свое дядько Мирон, пусть земля ему будет пухом... Да и все мы в ней будем, токмо у разное время.
– Крут батько, крут, – поежился на козлах кучер, донской казак Похвальков. Пулеметчик Лукьян неопределенно пожал плечами.
– Армия тильки на нем и держится, на Махне, на батьке... Бо по другому нэ можно: попробуй таку вэлику громаду у руках удержаты. Дисциплина трэба желизна... Чуть шо, – в нас трибунал короткий!
Неподалеку от Верховцева наткнулись на белых, на какой-то второразрядный интендантский обоз. Предоставив дело Семену Каретнику с отрядом хлопцев на пулеметных тачанках, – двинулись дальше. Как батько не пытался скрыть выдвижение своих частей к Екатеринославу, по правобережным селам прокатилась радостная весть: «Наши идут!» К Махно повалила подмога; вооруженные чем попало мужики приходили толпами, прося Нестора Ивановича зачислить их в армию. Некоторых поначалу коробила деникинская форма, в которую была облачена передовая часть и сам батько, но затем, узнав что это военная хитрость, новые бойцы успокаивались.
Екатеринослав решено было брать ночным налетом: стремительно и молниеносно, чтоб кадеты до утра не успели очухаться. К вечеру 8 ноября все силы повстанцев расположились полукольцом возле города, отряд расстрелянного Бессараба, который вел сам батько, – в центре, на направлении главного удара. После полуночи выступили. Слабые, малочисленные заставы белых на окраине были смяты, порублены и рассеянны в первые же минуты боя. Не встречая почти никакого сопротивления, махновцы лихо ворвались в старый город, раскинувшийся на горе, быстро окружили казармы со спящими казаками генерала Шкуро, взяли их штурмом. Здесь действовали Щусь, Попов, Семён Каретник, еще несколько командиров со своими отрядами. Белых попросту задавили массой, воодушевленные победой, выдвинулись к Соборной площади.
Батько Махно с авангардом рванул с горы по Екатерининскому – главному проспекту, в центральную часть города. Попадавшимся на пути белякам хлопцы кричали с тачанок, что в Екатеринославе красные, что нужно швыдче уходить, пока не поздно, за Днепр в рабочую слободу. Они палили в воздух из винтовок и револьверов и всячески сеяли панику и неразбериху среди деникинцев.
Кадеты, отчаянно отстреливаясь от наседавших со всех сторон махновцев, стремительно откатывались к железнодорожному вокзалу и слободе Мандыровка, кое-какие части потянулись по железнодорожному мосту на левый берег Днепра.
Махно в офицерской шинели с золотыми, полковничьими погонами на плечах, с шевроном дроздовской дивизии на рукаве, размахивая маузером, руководил наступлением своих войск. Одетые в белогвардейскую защитную униформу повстанцы пробивались к городскому банку, который обороняла жиденькая цепочка юнкеров, прапорщиков и интендантских нестроевых офицеров. Их косили из пулеметов, выгруженных из тачанок, и забрасывали бутылочными гранатами. Много уже хлопцев полегло на прилегающей к банку улице, а белые всё не сдавались.
Сбросив шинель на руки Белаша, батько Махно лично повел в атаку ударный отряд повстанцев. Увидев, что сам батько полез под кадетские пули, мужики воспрянули духом, гаркнули дружное партизанское «Ура!» и на плечах разбитого противника вломились в здание банка. Через несколько минут все золотопогонники в банке были перебиты: в плен никого не брали. У подъезда выставили многочисленную охрану и пошли дальше к вокзалу, добивать бегущего в панике неприятеля.
– Ты, батько, Нестор Иванович, чисто генерал Куропаткин, – шутил довольный Лёвка Задов, успевший цапнуть в банке жменю золотых, николаевских червонцев и любовно поглаживающий их в кармане. – Тебе б еще вусы та бородку жидовскую клинышком, – вылитый золотопогонник!
– Не дури, Лёвка, – сердито отмахивался от него батько. – Гляди, попадешь как-нибудь под горячую руку, не пощажу как Бессараба!
Остатки белых закрепились в здании железнодорожного вокзала. На платформе в это время стоял под парами эшелон с беженцами, в который испуганные солдаты наспех грузили военное имущество, различные документы, продовольствие и фураж.
Костя Козырный, ехавший в тачанке Волка по Екатерининскому проспекту, плотоядно вздыхал, разглядывая красочные витрины дорогих магазинов, нарядные вывески лавок и харчевен.
– Слышишь, что кажу, кореш Юрка, может, завернем вон к ювелирному?.. Ну не принимает у меня душа такую войну, когда честному адесскому вору заняться своей основной профессией не позволяют!
У Юрки Волка у самого душа была не на месте. Во-первых, – помолвка Оксаны с Паращуком, во-вторых, – туман вокруг участи отца, Софрона Волка, которого, как оказалось, видел в плену у карателей казак Семен Похвальков. А тут еще каждодневные беспробудные пьянки... У Юрки пересохло во рту, страшно хотелось хлебнуть горилки.
– Похвальков, у тебя во фляге, случаем, ничего не осталось? – справился дрожащим голосом у кучера.
– Ничего нема, командир, всё вечор выдули, – ответил тот.
Костя Козырный выскалился.
– Дрейфишь никак, пролетарий? Это тебе не девок по сеновалам портить, – война!
– Умри, Козырный, бо ще слово кажешь, – с тачанки вниз башкой полетишь, – раздраженно ответил Юрка.
Показалось серое, ощетинившееся винтовками и пулеметами здание Екатеринославского вокзала. У подъезда, с работающим на холостых оборотах двигателем, стоял легкий броневик «Остин-Путиловец», на передней, круглой башне которого белой краской было выведено: «Генерал Корнилов». На  прилегающей к вокзалу площади было пока тихо, но в других частях города постреливали. В районе Мандыровки на берегу Днепра сердито рявкнули пулеметы. Это повстанцы Каретника добивали не успевших переправиться на левый берег деникинцев.
На привокзальной площади забегали, засуетились солдаты. Подгоняемые офицерами, они занимали круговую оборону, щелкали затворами винтовок, досылая патрон в патронник. По-звериному взревев двигателем, тронулся к Екатерининскому проспекту броневик кадетов.
– Приготовиться, – прицеливаясь в фигурку белого офицера,  вполголоса проговорил Нестор Иванович. Выскочив из тачанки, он прятался за толстым стволом высокого пирамидального тополя, гордо стоявшего на бульваре. Повстанцы из отряда Бессараба в ожидании сигнала к атаке приткнулись кто где: кто за обшарпанной газетной тумбой, кто за углом дома, кто за деревом или перевернутой тачанкой.
Махно выбежал из-за тополя и резко выбросил вперед руку с маузером.
– Вперед, хлопцы! Шибче, шибче... Бей кадетскую сволочь! Сбрасывай их в Днипро!
От батьковых метких пуль повалился деникинский офицер, поднимавший нижних чинов в контратаку. Махновцы дружно хлынули на площадь. Пулеметы, установленные в ближайших к вокзалу зданиях, поддержали их яростным огнем. Белые, не выдержав стремительного натиска атакующих, попятились. Огрызаясь длинными пулеметными очередями, их прикрывал броневик «Генерал Корнилов». От двух его пулеметов, трещавших без умолку, много повстанцев повалилось на холодную екатаринославскую мостовую, обливаясь горячей кровью. Пробежав несколько десятков метров, махновская пехота залегла. Санитары и медицинские сестры под огнем противника ползком начали выносить с поля боя раненых. Махно, под прикрытием своих пулеметов, выбрался с несколькими хлопцами из личной охраны с площади из-под убийственного огня вражеского броневика. Срочно послал за инспектором артиллерии Шаровским.
Вскоре к месту боя прибыла трехдюймовка. Нестор Иванович сам выбрал для нее удобную позицию, с которой простреливалась вся площадь, сам заслал в замок тяжелый осколочный снаряд и выстрелил по вокзалу. Махновцы одобрительно загудели, наблюдая за умелыми действиями своего предводителя. Им льстило, что сам батько Махно ходит с ними в атаки и стреляет по кадетам из трехдюймовки.
Сменившие батьку артиллеристы, в большинстве – бывшие солдаты царской армии, несколькими меткими выстрелами заставили замолчать деникинский броневик и пару пулеметных гнезд в здании железнодорожного вокзала. К тому времени эшелон белых уже ушел за Днепр и они, отстреливаясь, стали отходить следом. В отступающих кадетов полетели гранаты; плечистый махновец в галифе и щегольском, офицерском полушубке, перетянутом крест-накрест ремнями, полоснул по вражеской цепи из ручного пулемета «Льюиса». Площадь вновь наполнилась густыми толпами атакующих партизан.
Юрка Волк, оставив у пулемета за второго номера Семена Похвалькова, вместе с махновцами попер на штурм вокзала. Там еще держались, отстреливаясь, небольшие группы кадетов. Ворвавшись в здание, Юрка стал палить по сторонам из нагана. Для поднятия духа закричал что-то нечленораздельное, животное. В помещении стоял сплошной грохот от выстрелов, шум от рева множества глоток, дым, паника, неразбериха. Многие махновцы не догадались вовремя сбросить с себя вражеское обмундирование или хотя бы сорвать погоны и жестоко поплатились. Их рубили шашками и стреляли свои же, думая, что это беляки.
Деникинцы, видя, что отступать некуда и они обречены, сопротивлялись с отчаянием смертников. Здесь засели в основном одни офицеры, и пощады им ожидать не приходилось. То и дело лопались ручные гранаты, смертоносные осколки с зубовным скрежетом разлетались по зданию. В некоторых местах дело доходило до кровопролитных рукопашных схваток.
– Вперед, товарищи, добьем буржуйскую гидру в ее собственном логове! – подбадривал своих хлопцев Юрка Волк, наступая в первых рядах. Он не привык хорониться за спины соратников, а сейчас как будто нарочно искал смерти, бросаясь в самые горячие места.
Деникинцы, огрызаясь как затравленная стая степных волков, пятились на второй этаж. Вся лестница была усыпана трупами партизан и белогвардейцев. Некоторые, тяжелораненые, сползали по ступенькам вниз, где их сортировали хлопцы из контрразведки Лёвки Голика, как Христос овец и козлов: своих отправляли в походный лазарет на перевязку, кадетам тут же рубили головы.
Юрка Волк, перепрыгивая сразу через несколько ступенек,  несся вслед за Костей Козырным наверх. Тот знал, что искал: путь его лежал к билетным кассам, где можно было чем-нибудь поживиться. В них почти в упор несколько раз выстрелили из-за колонны. Юрка упал за лестничные перила, увидел выглядывающую из-за колонны офицерскую фуражку с кокардой, поблескивающие стеклышки пенсне, – не целясь, выстрелил в белогвардейца. Тот, охнув, выронил пистолет и медленно, как пьяный, сделал несколько неуверенных шагов вперед и, перевалившись через перила, полетел вниз. Послышался глухой шлепок ударившегося об бетонный пол тела. Юрка вскочил на ноги и вновь рванулся вперед вместе
с поредевшей группой махновцев. На. втором этаже, в кассах, отделенных от остального зала дубовой перегородкой, вовсю уже орудовал Костя Козырный. Ему помогали несколько черноволосых и белозубых, цыганистого, воровского вида повстанцев.
Выстрелы постепенно смолкали. Махновцы, ходя по залу, лениво достреливали раненых белогвардейцев, обшаривали покойников.
– За что кровь проливаем, мастеровой? – с гадливой ухмылочкой крикнул Юрке Козырный, перепрыгивая через перегородку билетных касс, с карманами, туго набитыми чем-то, как футбольные мячи.
В кассах уже нечего было ловить... Юрка растерянно походил среди вороха разбросанных билетов и каких-то бухгалтерских бланков, позаглядывал в опустошенные, с выломанными замками, ящики столов. Вышел из помещения. Перед ним был затемненный коридор, ведущий куда-то вбок. Юрка направился по нему и вскоре очутился перед высокой, оббитой коричневой кожей, дверью. Дверь была заперта на замок и Юрка, подергав ручку, попинав дверь сапогами, решительно достал бомбу. Выдернув кольцо чеки и швырнув бомбу под дверь, он со всех ног бросился из коридора. Прогремел страшный взрыв и Юрка Волк, вернувшись, увидел на месте двери зияющую пустоту. Вход в помещение был свободен. Это был, по-видимому, кабинет какого-то железнодорожного чина, а то и самого начальника вокзала. Кожаный диван, кресла, массивный канцелярский стол посередине комнаты, телефонный аппарат на столе, письменные принадлежности... Позади стола, у стены – лакированный шкаф со стеклянными дверцами, доверху заставленный книгами.
Юрка окончил церковноприходскую школу и умел читать. В глаза ему бросился пухлый, потрепанный томик Библии. Он открыл заскрипевшую стеклянную дверцу, взял священное писание, лениво полистал. В одном месте остановился, пробежал глазами по строчкам: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником...»
Юрка задумался: «Это что же получается? Выходит, Бог призывает возненавидеть всех родных? И даже жизнь свою?.. И всё для чего, – чтобы быть его учеником?.. А что значит возненавидеть? Шашкой порубать их что ли?.. А как же любовь? Нет, тут что-то не то, нужно будет у батюшки какого-нибудь порасспросить насчет этой писанины. Ишь ты, – возненавидеть всех...»
Юрка сунул Библию за пазуху и принялся торопливо рыться в столе в поисках денег. Ему повезло: он нашел несколько тысяч деникинскими рублями, прозванными в народе «колокольчиками», аккуратно завернул гроши в чистую, полотняную ширинку, спрятал в сапог. Прихватил со стола бронзовый, тонкой старинной работы, канделябр, серебряную пепельницу, подстаканник, кучу другой мелочевки, найденной в ящиках стола и в книжном шкафу. Шашкой сорвал с окна драпировку, завернул в нее добытые вещи, взвалил узел на плечо и пошел вниз.
На первом этаже, под лестницей, раскинулся мертвый Еремей Чертищев. Возле него на корточках сидел его земляк Семён Похвальков, мял непослушными пальцами сорванную с головы папаху, играл вздувшимися на скулах желваками.                .
– В лоб прямо клюнула, стерва, наповал... Эх, Ерема, Ерема, что ж ты так сплоховал, односум. Что я твоей бабе гутарить теперь буду?..

4
Паращук со своими хлопцами пригнал в Талый Лог пойманного в степи деникинца: молодого еще, безусого мальчишку юнкера. Привели пленного во двор Деркачей, которые были уже считай кровной родней Трофиму.
– Ось подывысь, кадета пиймалы, – похвастался Паращук выглянувшей из хаты на шум Оксане.
Юнкер топтался босыми ногами по подмерзшей за ночь земле, приплясывал, поджимая по-страусиному то одну, то другую ногу.
– И шо дилать думаешь з йим? – с жалостью оглядела беспомощную фигурку юнца дивчина. – Обувку-то зря содрали. Жива людына ведь, а зимля зябкая, – грудень на дворе...
Люди Паращука, расседлав коней, лениво разбрелись по двору, часть зашла в хату.
Трофим презрительно сощурился, с усмешкой взглянул на невесту.
– Нэ людына цэ, Оксана, а биляк, враг трудового селянства. Зараза одним словом... Шо у батьки на хоругви намалевано чуешь: «Смерть всим, хто на пиришкоди добутья вильности трудовому люду». Во, а ты за кадетску вобувь балакаешь... Шо мэнэ его вобувь? Я того биляка нагишом пред тобой танцуваты заставлю... Гэй ты, вражина, – повернулся он к пленному, – вытряхивайся из штанив живо!
– Нэ надо, Трофим, ты чего?! – испуганно схватила за руку жениха Оксана.
Пленный попятился.
– Нэ ясно тоби, чи шо, раздевайся, – повысил голос Паращук и полез в карман за наганом. Юнкер не двигался.
– Раздевайся тоби кажуть! – Трофим направил ствол револьвера в помертвевшее враз лицо деникинца. – Считаю до трех и баста! Раз...
– Трофим, я тоби умоляю, – вскрикнула Оксана, цепляясь за его руку, сжимающую пистолет.
– Два, – не слушая ее, продолжал злобно считать махновец. И как только он выкрикнул «три», мальчишка юнкер, на какие-то доли секунды опережая роковой выстрел, резко рванул руками форменный китель. Тот распахнулся и медленно сполз с его худых плеч, мягко упав на землю.
– Гарно, барчук, вот це гарно, – похвалил, поигрывая наганом, Трофим. – Теперь портки сымай, бо я нэ шуткую... Уговор бул – наголо!
Оксана во все глаза смотрела на униженно раздевающегося перед ней юношу. Подошли, посмеиваясь, другие махновцы. Деникинец снял бриджи, стащил через голову грязную, давно не стиранную нижнюю сорочку. Руки юнкера тряслись, не справлялись с пуговицами, зубы звонко цекотали от холода.
– Так, так, змееныш билый, исподники скинь, побачим, яка у тэбэ мужицка сыла, – похихикивал Паращук, приглашая своих хлопцев принять участие в забавной комедии.
Деникинец спустил с худых бедер кальсоны, неловко переступив их, покачнулся. Затравленно глянул на своих мучителей. Оксана с ужасом, как загипнотизированная, смотрела и не могла оторвать глаз от его поросшего светлым, кучерявым волосом паха. Ей было стыдно, страшно, не хорошо, но уйти, не досмотрев чем всё закончится, не хватало сил. Ей было жалко гибнущую на ее глазах молодую, не распустившуюся ещё жизнь, но что она могла поделать? Шла жестокая война на истребление, враг пришел на родную Украину, и если его не убить, рано или поздно он убьет их!
– Бачь, бачь, Оксана, який вин справный, – ухмылялся Трофим Паращук. – Хоть и кажуть: молодо – зэлэно, а всэ е, як у взаправдашнего мужика... А хочешь, вин барыню нам зараз спляшет?
– Трофим, перестань, – взмолилась Оксана, но Паращук был неумолим.
– Гэй ты, вражина, ну-ка пляши барыню! – скомандовал он, снова направляя пистолет в грудь пленного деникинца.
Юнкеренок, не поднимая низко опушенных от позора глаз, подбоченился и неумело пошел по кругу. Заржавшие, как добрые жеребцы, махновцы дружно вдарили в ладоши. Кто-то по-петушиному выкрикнул из толпы:
– Давай, биляк, у присядку!
Пленный исполнил повеление, смешно пошел вприсядку. Собравшиеся просто покатывались от смеха.
– Бачь, бачь, Петруха, як вин мудом трясет, шо твий поп кадилой!
– А голяшками як вихляе, Андрий! Смех и грех...
– Гопака спляши, людына! Никогда нэ бачив, як москаль гопака голяком пляшет.
– Дай ему пид зад сапогом, Грицко, чого смотришь!
– Трохвим, кончай цирку, на зады золотопогонника...
– Успеется, пущай кацап честной народ потешит, позабавит публику, – по-волчьи щерил острые зубы Паращук. – Гэй ты, сучий потрох, у присядку будэ. Давай яблочко!
Пришел Досифей Шлёп-Нога с гармошкой. Во дворе грянуло залихватское: «Эх, яблочко, куды котишься, до Махна попадешь – не воротишься!..» Визжали и рявкали мехи старенькой Досифеевой гармоньчонки, деникинец, тряся тощими, посиневшими от холода телесами, кривлялся посередине двора под хохот хватающихся за бока махновцев. Изображал популярный матросский танец.
Паращук, не зная, что еще придумать, стал стрелять из револьвера возле ног пленного. Тот зачастил ими, подпрыгивая на месте, как заяц. Двор буквально взорвался от хохота. Здоровенный чубатый детина, по одежде напоминающий портового биндюжника, с диким, звериным ревом выпрыгнул в круг и заплясал, затопал ножищами напротив голого.
– Ось так, ось гарно, хлопцы. Сыпь, Шлёп-Нога, грай, Шлёп-Нога! Дай жару, – выкрикивал он, проходя по кругу вприсядку, вовлекая в безудержный вихрь танца уставшего, тяжело дышащего юнкера.
Земля гудела под пудовыми сапожищами пляшущего махновца. Паращук спрятал наган и в эту минуту воздух прорезал выстрел. Пленный, нелепо взмахнув руками, повалился на спину и тут же затих. Вытянулся на земле, длинный и белый, как общипанный гусак. Оксана испуганно вскрикнула, отвернулась, побежала, не глядя по сторонам, в хату. Музыка как бы нехотя смолкла, танцующий биндюжник остановился. Взоры махновцев обратились к калитке.
Там, покачивая карабином, из ствола которого тонкой струйкой выходил синеватый дымок, стоял и улыбался Жорка Лашкевич, командир лучшей батькиной сотни «Не журись!»
– Гуляем, хлопцы? Ну, ну, гуляйте... А я вот до вас в гости!..


Глава 6.

1
В начале декабря через Екатеринославщину в Крым потянулись остатки разбитых красными белогвардейских частей под командованием генерала Слащёва. Не занимая Екатеринослава, добровольцы переправились по железнодорожному мосту через Днепр и устремились нестройными колоннами в степь, – холодную, заснеженную, неприветливую. Следом за ними шла Красная Армия, устанавливая на Левобережье Советскую власть. Многие рядовые махновцы восторженно встречали приход незаможников, видя в них соратников по борьбе с деникинцами. Некоторые мелкие отряды повстанцев вливались в части Красной Армии, особенно в бригаду лихого червоного командира Григория Котовского, тоже бывшего некогда анархистом. Махно, почти не контролировавший свою аморфную «армию», не мог этому воспрепятствовать и только вел осторожную антибольшевистскую пропаганду через газеты «Путь к свободе» и «Вольный повстанец», выпуск которых наладил Пётр Аршинов в Екатеринославе. В них, помимо теоретических статей анархистов-набатовцев и репортажей с фронта, печаталась и текущая информация о том, например, что начальником Екатеринославского гарнизона назначается товарищ Скальдицкий, что село Гуляйполе переименовано в город Махноград, что объявляется добровольная и уравнительная мобилизация в батькину армию граждан, начиная с девятнадцатилетнего возраста и заканчивая тридцатью девятью годами, что селянам предлагается избрать своих делегатов в «вольные, безвластные» Советы и многое другое.
Между тем тучи над «Махновией» постепенно сгущались. Екатеринослав был обложен большевистскими вспомогательными частями, а после Нового года, укрепив на юге фронт против белогвардейцев, красные всерьез взялись за батьку. Махно и всё его стихийное воинство были объявлены вне закона, все анархистские организации на Украине – закрыты, газеты запрещены, «вольные Советы» и другие властные органы распущены.
Отряды Махно, спасаясь от полного разгрома, спешно покинули временную столицу, Екатеринослав, и другие крупные и мелкие города «Махновии». Сконцентрировались в районе Гуляйполя. Многие анархисты из конфедерации «Набат», перебравшиеся перед этим в Харьков, были арестованы. В Кривом Роге чекисты схватили скрывавшегося там Волина.
Ко всему прочему добавился еще сыпной тиф, буквально выкашивавший ряды повстанцев. Свалился и Нестор Иванович, проболев чуть ли не всю зиму. Верные хлопцы из гвардейской сотни имени Кропоткина прятали батьку на отдаленных степных хуторах, стерегли как зеницу ока. Жена, Галина Кузьменко, и сожительница Лёвки Задова Фаня Гаенко неусыпно ухаживали за атаманом, не отходя от больного ни на шаг.
За время батькиной болезни некогда многочисленная армия, насчитывавшая до сорока тысяч повстанцев, включающая четыре корпуса, в том числе один конный, – окончательно развалилась. Лишенные единого руководства, отряды махновцев действовали на свой страх и риск, атаманы не уступали друг другу первенства, всякий мнил себя «Наполеоном» и не желал подчиняться другому. Красные, пользуясь этим, били их поодиночке, всё туже и туже сжимая кольцо вокруг Гуляйполя. Наконец пала под их ударами и столица «Махновии», рассеянные по гиблой январской степи, отряды повстанцев не представляли больше сколько-нибудь серьезной силы. Казалось, с Махно на юге Украины было покончено.
Сам батько в это время трясся по степи в тачанке, закутанный в шубы и одеяла, еще не отошедший от прилипчивой хвори, свалившей его с ног в начале января. Рядом сидела, верный друг и соратник, жена Галина, напротив, возле пулемета – Виктор Белаш и брат Нестора Ивановича Савелий Михненко (Махно было уличным прозвищем их отца). С батькой ехало до сотни повстанцев верхами и на тачанках – всё, что осталось от «армии», рассеянной красными по Екатеринославщине и Северной Таврии. Из видных атаманов, кроме начальника штаба Белаша, здесь были Лёвка Задов, Попов, Хохлотва, Воробьёв, Петренко.
Неподалеку от Конских Раздор в степи наткнулись на полузанесенную снегом тачанку с одной единственной лошадью в упряжке, понуро разгребавшей передним копытом снег. В тачанке, съежившись, тряслись от холода два человека. В одном из них Нестор Иванович с радостью узнал своего учителя и духовного отца, давшего путевку в революцию, видного анархиста Петра Аршинова. Другой был кучер, сбившийся ночью с дороги, когда уходили от преследовавшего их красноармейского разъезда.
– Еще б малость и отдали богу душу, Нестор Иванович, – рассказывал Аршинов, растертый до бурачного цвета снегом, принявший на грудь добрую чарку спиртяги, оживший и повеселевший.
– Как же вас сюда угораздило, товарищ Аршинов? – спрашивала Галина Кузьменко. – Где остальные культпросветовцы? А печатный станок? Наборные кассы?..
– Всё спрятано в надежном месте, Галина Андреевна, – заверил ее Аршинов. – Мы как из Гуляйполя, то есть, извиняюсь, Махнограда, уходили, так всё и спрятали... На мельнице, у верного человека...
– Хорошо, Пётр, добре сробыл, хвалю, – положил ему на плечо руку Нестор Иванович. – Как только назад территорию отвоюем, – я тебя награжу!

Рассеялись по бескрайним, покрытым саваном, степям Северной Таврии отряды былой, «великой и непобедимой», армии батьки Махно. Громили их по одному красные конники Котовского, беспощадно рубили хлопцам их буйные головы. Искали самого неуловимого батьку. Махно, как лиса, петлял след, бросался то вправо, то влево, то вдруг круто поворачивал и с налета захватывал только что оставленное село. Логику его движения невозможно было понять, а тем более устроить ему засаду. Сегодня, к примеру, Махно ночевал в Конских Раздорах, а назавтра, глядишь, был уже в Гуляйполе и рубал на площади головы захваленным коммунистам и продотрядникам.
Выгребателей повстанцы не любили больше всего, уничтожали при случае безжалостно, рубили всех – под корень, чтоб другим неповадно было зариться на мужицкий, политый потом и кровью, хлебушек... В каком-то селе, – Юрка Волк потерял им счет, путался в замысловатых названиях, – наткнулись на продотряд незаможников. Вспыхнул жестокий скоротечный бой. Местные мужики с готовностью помогли махновцам расправиться с ненавистными выгребателями. Кололи их вилами, рубили косами и топорами, били дрекольем. Кое-кто из бывших фронтовиков, достав с полатей припрятанную трехлинейку, стрелял по красным из-за плетней и сараев. Комиссара в кожаной тужурке и крагах, избитого в кровь, еще живого, привязали за ноги к задку тачанки и вскачь провезли по всему селу. На площади, возле церкви, прикончили прикладами, вспороли шашкой живот и набили пшеницей, а в рот натолкали смерзшейся земли.
Юрка, принимавший деятельное участие в расправе над продотрядниками, срезал одного метким выстрелом из карабина. Другой, узкоглазый китаец, чуть не прихлопнул самого Юрку, пальнув в него из-за саней из старенькой австрийской винтовки. Если бы не Семён Похвальков, наскочивший сзади на китайца и рубанувший его шашкой по плечу, отчего тот дернулся и, запоздало нажав курок, промахнулся, – лежать бы Юрке Волку на стылой земле с кровавой отметиной во лбу.
Истекающего кровью китайозу долго возили сапогами по снегу, и под конец отдали высыпавшим на двор ребятишкам, которые тут же и прикончили продотрядника ржавым немецким тесаком.
Мало кто остался в отряде из прежнего состава, считай один Юрка Волк да вешенец
Семён Похвальков. Его односум Еремей Чертищев погиб в Екатеринославе, в степи под Токмаком красная пуля настигла фронтовика-пулеметчика Лукьяна, кучер Василий Недогарко исчез куда-то еще в декабре, украв из тачанки мешок барахла и крупную сумму общих денег. Костя Козырный крутился уже при штабе Махно, среди ближайшего батькиного окружения.
Юрка взял в свою тачанку Семёна Похвалькова вторым номером к пулемету, а за кучера посадил Богдана, паренька-беспризорника лет шестнадцати, прибившегося к махновцам на станции Пологи. Богдан одно время батрачил у богатого немецкого колониста под Херсоном и научился неплохо управляться с лошадями. Был он майданный вор, исколесивший по железным дорогам всю Украину, и гордо козырявший своей жиганской кличкой Грива.
– То меня так полтавская шпана окрестила, – рассказывал он впоследствии. – Хотел я на рынке у одного хохла дыню с воза слямзить, та он, куркулина, заметил. За руку меня – цап и ну плетюганов всыпать! Насилу вырвался... Ну а ночью я у лошади того мужика гриву взял – подпалил. Во смеху было! Коняга несется по рынку во весь аллюр, как живой факел, диким голосом ржет. Дыни во все стороны чисто мячи скачут, баба хохла верещит, как порося резаная, сам мужик вожжами дергает, лошадь остановить хочет, а та ни в какую. Так и сгорела у нее вся морда, пока по базару кругаля давала. Посля упала у ограды та околела с перепугу...
Богдан умело завернул тачанку, запряженную четверкой добрых лошадей, в один из дворов, поставил так, что хищное, тупое рыло «Максима» выглядывало на улицу.
– Ты гляди, Юрка, лихач из нашего Гривы добрый получится, – подмигнул Похвальков Волку, выпрыгивая из тачанки.
Юрка, закрыв ворота, огляделся воровато по сторонам, подошел к скрючившемуся у забора мертвому пожилому незаможнику из местного комитета. Наклонился к трупу. Добротный овчинный тулуп большевика, вероятно реквизированный у какого-нибудь справного хозяина, был напрочь изрублен шашками. Юрка стащил его с убитого, с сожалением повертел в руках, бросил. Полез по карманам.
Похвальков, наблюдая за ним, брезгливо поморщился.
– Ты, Волк, чисто ворон над падалью... Смотреть срамно.
– Не бачь, чистоплюй! – зло огрызнулся Юрка, продолжая свое дело.
Вешенец никак не мог привыкнуть к подобным вещам. Не занимался мародерством ни на германской, в Восточной Пруссии, когда потрошили станичники дома немецких фермеров и городские особняки бюргеров, ни у себя на Дону, в войсках атамана Краснова, ни тем более сейчас...
Юрка, перемахнув через забор, подошел к Семёну. Похвастался:
– Побачь, Похвальков, какой перстень гарный! С буржуя, небось, какого-нибудь добыто, не иначе... Не сымался, стерва, как врос, ну я и – того... шашкой!
На ладони парня лежал окровавленный человеческий палец с поблескивающим, дутым, золотым перстнем.
– Уйди! – Семён, замычав, зажал обеими руками рот и стремглав кинулся под абрикосу.
– Нервишки пошаливают, – довольно хихикнул Юрка, заматывая палец в замусоленную тряпицу. – Вот еще... Стану я кому-нито такое добро оставлять. Самому сгодится!

2
Одно время, когда Махно перенес свою главную ставку в Екатеринослав, в его родном Гуляйполе полновластным хозяином оставался Егор Лашкевич. Батько ему доверял и даже поручил сохранение денежной казны, захваченной у кадетов в Екатеринославском банке. Золото, бриллианты и прочие ценности хитрый Нестор Иванович припрятал в другом месте, а в каком, – про то не знала ни единая душа. То была тайная заначка на черные дни, которые не замедлили вскоре случиться.
После бегства Махно из Екатеринослава, недолго продержался в Гуляйполе и Егор Лашкевич. Красные нажимали по всему фронту, и ему с боем пришлось отступить в Талый Лог, на родину Трофима Паращука, который служил теперь в отряде Лашкевича. Трофим был уже знатным козаком, вхожим даже в окружение самого батьки, и Лашкевич считался с его авторитетом.
Едва расположились в селе, Паращук заявился на следующий день на квартиру Егора и повел туманный разговор о своей женитьбе. Жениться он, естественно, задумал на Оксане Деркач.
– Что ж дело житейское, женись, Трофим, коли приспичило, – равнодушно отнесся к этому известию командир отряда, не чуя куда клонит Паращук.
– Гроши нужны, Жорка! – по-свойски напрямик вдруг брякнул Паращук. – Я слыхал, у тоби е карбованцы, шо батько экспроприировал у Екатеринославе. Дай мильен, мы такую гарную свадьбу закатим, шо аж чертям у пекле весело будэ!
– То ж батькови гроши, Трофим. Вин с мэнэ голову снимет за растрату, – испуганно сказал Лашкевич.
– А где тоди наши гроши? – взбеленился Трофим. – Служим батьке верой и правдой, кровь в боях проливаем, а жалованья, почитай, с самого грудня нэ бачили. Где правда?
Лашкевич, поразмыслив и решив, что в словах Паращука есть доля истины, принял решение:
– Мильён, конечно, не дам, це ты загнул, хлопец, но тысяч десять-двадцать получишь. Гулять так гулять! – Егор бесшабашно тряхнул кучерявой головой, позвал ординарца: – Каллистрат, ходь до мэнэ!
Из-за дверей выглянул опухший от пьянства, зачуханный молодой махновец в щегольской синей бекеше и каракулевой шапке, лихо заломленной набекрень. Позевывая, уставился на атамана.
– Я тута, командир, шо шумишь?
Лашкевич кивнул на Паращука.
– Выдай ему, Каллистрат, двадцать тысяч карбованцев из общей казны под мою ответственность. Нехай женится хлопец, я его знаю. Добрый рубака...
Каллистрат Журавель виновато развел руками, бессмысленно заморгал, уставясь в упор на Лашкевича.
– Як так можно, Егор, гроши-то громадяньские?! Батько прознает, – несдобровать нам обоим.
– Поди к лешему, Журавель, – я сам соби батько. Шо хочу, то и ворочу, поняв? Давай двадцать тысяч и баста! – насел на него Лашкевич.
Свадьба состоялась через два дня, в субботу. Пил весь Талый Лог и даже дозоры махновцев на окраине села перепились вдрызг. К утру многих нашли в поле спящими мёртвым сном. Одна полусотня отчаянных хлопцев прямо со свадьбы пошла в конном строю в атаку на недалекое отсюда Гуляйполе и перед самым селом была полностью выкошена беляками из пулеметов.
Двадцати тысяч, как и следовало ожидать, не хватило и подгулявший Лашкевич щедро выкинул еще пятьдесят, а когда пошли дарить подарки, ухнул больше всех – сто тысяч карбованцев! Зарвавшегося Егора поволокло в разнос, и покорный Каллистрат Журавель не успевал отсчитывать тугие пачки кредиток.
На второй день свадьбы Лашкевича потянуло на девочек и Каллистрат с хлопцами, порыскав по селу, привели ему несколько городских проституток с желтыми билетами, приехавших с махновцами из Гуляйполя. Лашкевич уже сорил деньгами без счета, как своими собственными, и щедро одаривал гулящих девиц. За визит каждая из них получала по двести тысяч деньгами, плюс шаль, какое-нибудь золотое украшение и отрез дорогой материи на платье. Зато уж и вытворяли девки нечто невообразимое: занимались и французской любовью, и русской – в бане; плясали в горнице канкан  в одних исподниках перед гогочущими, пьяными мужиками, бесстыдно задирая стройные, длинные ножки чуть ли не до самого потолка. В общем, – давали жару! 
Паращук в этом срамном гульбище не участвовал, удовлетворяясь скромной ролью жениха, и даже деньги прекратил брать у Егора. Вовремя сообразил, что того понесло не в ту степь и добром сей кардебалет не кончится. Выкопал Трофим свою кубышку, в которую складывал гроши после удачных налетов на города и товарные станции, заплатил музыкантам на второй день свадьбы, купил еще первача и браги. Он боялся верить в свое внезапно свалившееся с неба счастье и от радости готов был залить горилкой весь Талый Лог. Шутка ли: Оксана Деркач, – первая красавица на селе, руки и сердца которой тщетно добивались самые богатые и видные парубки, – стала его жинкой! И хоть помолвлены они были последнее время, кто знает дошло бы дело до свадьбы, если бы не случай... Оксана метала корове сено, случайно оказавшийся рядом Паращук не удержался и обвил дивчину трепетной рукой за тонкую талию, крепко прижал к себе. Оксана вскрикнула, но вырваться не смогла, а через несколько минут уже безвольно распласталась на сене, позволяя с собой делать, что и в кошмарном сне не позволила бы никому. Так впервые почувствовала она на себе сладкую тяжесть мужского тела...
Трофим ликовал, ощущая на себе завистливо-злые взгляды обставленных сельских парубков. «Моя Ксанка! Моя! Моя!..» – билось в разгоряченной хмелем голове. Горилка на свадьбе лилась рекой, был даже французский коньяк, отбитый в Мелитополе у деникинцев. День и ночь визжала в хате Деркачей старенькая гармошка Досифея Шлёп-Ноги. Заглядывал на огонек Лашкевич, – опухший от беспробудного пьянства, всклокоченный, страшный, – швырял направо и налево батькины кровные денежки, требовал от увивавшегося вокруг него табуна нахальных, крашеных шалав исполнения любого своего каприза. Непривычные к такому бесстыдству селяне только укоризненно качали головами, бабы плевались вслед крикливым, вульгарно себя ведущим городским шлюхам. Те нещадно дымили дорогими заграничными папиросками, засовывая их в длинные мундштуки, витиевато сквернословили, как биндюжники на одесском Привозе, и глотали самогонку стаканами, как удавы.
Через неделю, когда Лашкевич промотал почти весь батькин капитал, в Талый Лог нагрянул сам Нестор Иванович с остатками своего войска. Егор, кое-как приведя себя в порядок, вскочил на коня и поехал на площадь встречать Махно. Руки у него тряслись с перепою, шапка то и дело валилась на землю и он ее поднимал, низко наклоняясь с седла, зачерпывал попутно снега, чтобы растереть огнем полыхающее лицо.
Батько встретил его радушно, крепко обнял, отпустил остроумную шуточку. Поехали к хате в центре села, в которую Белаш сгружал своё штабное хозяйство. По дороге Махно расспрашивал Лашкевича о службе, о стычках с красноармейцами. Практичная Галина Андреевна напомнила о деньгах. Егор переменился в лице, замялся. Батько встревожился.
– Гроши где, товарищ Лашкевич? Что молчишь?
– Всё на месте, батько, – юлил, как лиса, Лашкевич. – А чего недостает, так сущие пустяки. Я завтра же тебе полный отчет по всем параграфам выдам!
– Добро, Егор, – неуверенно протянул Махно. – Смотри у меня, если что...
Вечером, хорошенько отдохнув с дороги, батько вызвал в штаб Трофима Паращука, ординарца Лашкевича Каллистрата, еще нескольких хлопцев из отряда. Все как один обвиняли своего командира в крупной денежной растрате, рассказывали о его пьяных похождениях в селе, о шюхах, которых Егор содержал за счет общественной казны и о многом другом. Только Каллистрат Журавель пытался выгораживать Лашкевича, путался в показаниях, запинался. Нестор Иванович дал красноречивый знак Лёвке Задову и тот наотмашь рубанул Журавля по сутулой спине плетюганом.
Тут же была создана авторитетная комиссия по расследованию преступных деяний Егора Лашкевича в составе трех человек: жены Махно Галины Андреевны Кузьменко, атамана Петренко Петра и командира сотни Василевского. Каллистрата Журавля сразу взяли под стражу. На следующий день допросили несколько сельских жителей, в том числе батюшку местного прихода, попадью и Глафиру Деркач с дочкой Оксаной. Картина учиненного Егором разгула всё более прояснялась. Когда к обеду в штаб прибыл сам Лашкевич с отчетом, участь его была уже решена. Как и следовало ожидать, денег он не принес. Из четырех с половиной миллионов на руках у него оставалось всего сто пять тысяч рублей. Лашкевича тут же в штабе разоружили, связали руки и вывели на улицу, где собрались бойцы и местные жители. Толпа зашумела при виде ненавистной фигуры. Кое-кто выкрикивал в его адрес ругательства и угрозы. Особенно возмущались хлопцы из его отряда, которым Лашкевич не заплатил жалованья ни копейки. Привели связанного, избитого в кровь Каллистрата Журавля, погнали обоих на площадь, где должен был состояться митинг.
В центре площади в тачанке их уже дожидались Махно с Лёвкой Задовым и Белашом. Василевский зычным басом зачитал приговор, подтолкнул связанного Лашкевича к забору.
– Батько! Батько, не дай пропасть, отслужу, крови не пожалею! – взмолился Егор, устремив слезливый, затравленный взгляд в суровое лицо Нестора Ивановича. Тот ничего не ответил и отвернулся.
Василевский позвал Трофима Паращука:
– Давай, товарищ Паращук, приведи революционный приговор в исполнение.
Трофим вытащил «Парабеллум», взвел курок и, направив в грудь Лашкевича, со злобой проговорил:
– Доигрался, Жорка, а ведь предупреждали тоби: нэ лизь на рожон, бо Святый Господь нэ фраер – вин всэ бачит!
– Кончай его! – гневно выкрикнула Галина Андреевна.
– За измену дилу трудового люда!.. – торжественно отчеканил Паращук и резко нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Револьвер дал осечку. Он нажал во второй раз – снова осечка.
Толпа на площади угрожающе загудела. Послышались призывы к самосуду, но кое-кто закричал, что это знак Божий и Жорку надо помиловать. У Лашкевича между тем сдали нервы, не дожидаясь третьей попытки, он шарахнулся в переулок и побежал, петляя из стороны в сторону, как заяц. Вслед ему засвистели, заулюлюкали. Несколько хлопцев, выскочив вперед, стали бить по нему из винтовок. Пули настигли улепетывающего Егора, горячо ужалили в спину, повалили в перемешанный с грязью снег. Он побарахтался там немного, вскочил на ноги и снова побежал. На спине отчетливо были видны расплывшиеся пятна крови.
– Живучий, чёрт, – удивился махновский командир Иван Лепетченко, достал револьвер и, оскальзываясь в грязи, побежал за Лашкевичем.
Повстанцы прекратили беспорядочную стрельбу, опустив винтовки, наблюдали за происходящим в переулке. Лепетченко вскоре догнал раненого, истекающего кровью Егора. Почти в упор стал стрелять в него из нагана. Тот тяжело опрокинулся навзничь, прямо в грязь. Иван направил наган ему в голову, чтобы добить. На миг взгляды бывших соратников по борьбе встретились: в глазах Лашкевича было осуждение и нечеловеческая злоба, но он подавил их и шепнул: – Зато пожил...
Щёлкнул выстрел, Егор дернулся всем телом в грязи и застыл. Следом к плетню поставили ординарца Лашкевича Каллистрата. Этого застрелили без особых хлопот, бросив на телегу рядом с Егором, повезли за село закапывать.
Махно простоял в Талом Лoгy несколько дней и пошел на Гуляйполе, оставив в селе за старшего Трофима Паращука с отрядом. Под началом Паращука было около двухсот человек конных и пеших повстанцев при десяти пулеметных тачанках. Это были немалые силы. Паращук должен был прикрывать основное батькино войско с юга и вовремя информировать его о всех передвижениях красных частей.
Относительное затишье длилось недолго, вскоре от узловой станции Пологи к Талому Логу подошла третья рота двадцать второго карательного полка красных. Махновцы заняли круговую оборону. Бой за село был жаркий, несколько раз конница повстанцев бросалась в отчаянные контратаки, но, отброшенная кинжальным огнем пулеметов, откатывалась на исходные позиции. К карателям подошли со станции подкрепления и они, используя численное превосходство, перешли в решающее наступление. Повстанцы не выдержали и отступили сначала в село, а потом и дальше в степь, в сторону Гуляйполя. Оксана, наспех простившись с матерью, собрала кое-какие вещички, запрыгнула в тачанку Паращука и поехала вслед за отступающим, разбитым отрядом.
Последнее время она жила как во сне: позабыв о невесть куда пропавшем Юрке, – страстно прилепилась к Трофиму. Он был всегда рядом и затмевал своей горячей ночной любовью образ далекого двоюродного брата... Стыдно ей было думать об Юрке так, как думают о других парубках. Он был хоть и дальняя, но – родня. А это – грех, кровосмешение, от чего осуждающе предостерегал батюшка на церковной исповеди. К тому же, не успел как-то Юрка появиться в селе, соседские бабы-сплетницы развязали длинные языки, все косточки Оксане с двоюродным братом перебрали, наврали с три короба. Слушок грязный пустили, как водится... Нет, не жалела она ни сколько, что вышла за Паращука. Значит, так было угодно Господу. Мама, к тому же, настаивала на их свадьбе.
И хоть до сих пор не могла Оксана забыть того пленного деникинца, над которым измывался Трофим, – природа брала свое. Дивчина привыкала постепенно к Паращуку, смирившись со своей участью. В ней просыпалась женщина, жена, мать...
Трофим, собрав в степи поредевшие крохи своего отряда, круто изменил маршрут, чтобы сбить с толку преследователей, и двинулся на юг к Азовскому морю. Где-то там, по слухам, рыскал со своими хлопцами махновский атаман Фома Кожин. Зима еще давала о себе знать стойкими ночными заморозками и пронизывающими до костей, злющими степными ветрами. От бескормицы падали лошади, от бездорожья ломались тачанки. В частых перестрелках с красными таяли скудные запасы боеприпасов. О Махно не было ни слуху, ни духу.
– Куды йыдэм, атаман? К рогатому дидьку на кулички? – спрашивал Паращука сидевший на козлах Досифей Шлёп-Нога – боец его отряда. – Бачь, Трофим, на небо, – метель будэ... У сило трэба поворачивать, не то сгинем всэ тут, в степу.
Паращук лихорадочно вертел перед глазами карту-трехверстку, выданную в штабе Белашом, тщетно силясь разобраться в топографических обозначениях, водил грязным пальцем по бумаге.
– Черт ее подери, Шлёп-Нога, эту мазню, – жаловался он кучеру. – Нияк нэ можно урозумить, дэ тут яка дорога?.. Да гори она ясным пламенем! – Трофим, гневно отшвырнув карту, задумался. К сердцу подкатила колючая тоска безысходности.
– Ты что, Трофим? – тронула его участливо за плечо Оксана. Тревожно заглянула в глаза.
– Каюк нам, жинка, бо живыми видцеля нэ вырвемся, – как-то отрешенно проронил Паращук.
Метель их накрыла внезапно, исподтишка. Закрутились в степи спиралью снежные вихри, ударила в лицо поземка. Небо заволокло пепельно-свинцовым крепом. Даже как будто гарью потянуло с востока. И вдруг моментально всё смешалось в неудержимом, безумно пляшущем хороводе. Непонятно стало где земля, где небо: в двух шагах ничего нельзя было разглядеть, хоть глаз выколи. Лица людей и лошадиные морды плотно забивало хлопьями мокрого снега. Тачанки разъехались по степи, разбрелись кто куда всадники. Некоторые, спешившись, положили коней на землю, прикорнули рядом.
Досифей, съежившись от холода на козлах, осипшим, простуженным голосом понукал валящихся с ног лошадей. Отворачиваясь от порывисто хлещущих снежных пощечин, – пробовал что-то кричать Трофиму. Паращук только махал обреченно рукой: «Вперед, мол»...
К вечеру буря утихомирилась, свершив свое черное дело. Досифей из-под большой овчиной рукавицы оглядел голую, кое-где всхолмленную степь. С горечью сообщил:
– Одни осталися, атаман. Никого кругом. Ни единой души...

3
Соединившись в Новоселке с отрядом Фомы Кожина, Махно готовился к налету на Гуляйполе. Войско его к началу марта имело жалкий вид. Хлопцы пообносились, лошади еле держались на ногах от бескормицы. Не было боеприпасов, продовольствия, медикаментов для раненых, а главное – водочного запаса. Всё приходилось с бою брать у красных или покупать у селян. Но деньги были не всегда, и порой приходилось попросту отбирать у мужиков конский фураж и продукты питания. Крестьяне глухо роптали и начинали постепенно отворачиваться от батьки, склоняясь в пользу твердой, законной власти, каковой, по их мнению, и была Рядяньска влада.
Чуть ли не каждый день батьку находили мелкие отряды и отрядики, отбившиеся от него под Екатеринославом. Пришел Каретник, до глаз закутанный в офицерский башлык, привезли на подводе раненого в ногу Щуся. Снова собиралось махновское войско.
Юрка Волк командовал уже сотней, в которой, правда, едва ли набиралось сорок повстанцев. Изредка встречаясь с Костей Козырным, неотлучно состоявшем теперь при батьке, узнавал последние новости. Так Юрке стало известно о смерти Егора Лашкевича, о свадьбе Паращука и Оксаны.
«Что ж, черт с ней, стервой, – со злостью подумал парень. – Баба, она и есть баба... Сучка, одним, словом. Ей – лишь бы кобеля... Но ежели встречу когда-нибудь, – убью обоих!»
Батько Махно копил силы для похода на Гуляйполе и попутно отводил душу в шумных застольях по случаю возвращения своих верных соратников Каретника и Щуся. Галина Андреевна пробовала урезонить беспутного мужа, но он ни на что не реагировал, хлестал горилку стаканами и по любому поводу хватался за маузер. Семен Каретник не отставал от батьки, хмельные, они в обнимку бродили по селу, горланя похабные песни и распугивая идущих по воду баб.
– Гуляем, Семен, всю ночь, а утром пойдем отвоевывать территорию, – кричал Нестор Иванович, цепляясь за колья плетней и то и дело оскальзываясь в грязь.
Утром, едва продрав глаза и опохмелившись на скорую руку, выехали на Варваровку. Махно уже еле держался в седле, но ссадить себя в тачанку не давал, бил по рукам нагайкой. Каретник, с дуру погнав коня рысью, на всем скаку грохнулся вместе с конем в балку. Выполз на дорогу грязный, как поросенок, но целый, ничего себе не сломавший.
В Варваровке пьянка продолжилась. Тут уж перепились и рядовые повстанцы, беря пример со своих лихих отцов-командиров. Махно раздобыл в обозе старенькую гармошку и, наяривая на ней, стал бродить по селу в сопровождении огромного, одноглазого Каретника и толстомордого увальня Лёвки Задова. Батько распевал хулиганские частушки с матюками и, завидев девок, то и дело пускался в пляс. Цветастые ситцевые мехи гармошки он растягивал так, что они вот-вот готовы были порваться. Натанцевавшись до упаду, требовал сейчас же горилки, выпивал добрую чарку, крякал от удовольствия и всё начиналось по новой: частушки, пляска, горилка.
Семен Каретник отстал от батьки, забрел в пулеметный взвод, не нашел часового на посту у тачанок, разозлился. Вскочив в тачанку, Каретник припал к «Максиму», навел ствол чуть-чуть выше камышевой крыши ближайшей хаты и нажал на гашетку. Пулемет затарахтел, как швейная машинка, выбрасывая на крыло тачанки пустые, медные гильзы. Пули со зловещим свистом ушли в белый свет как в копеечку. Из хат, из хлевов и сеновалов стали выскакивать пьяные, ничего не соображающие повстанцы. Натягивали на ходу свитки и полушубки, цепляли оружие. Кто-то дико выкрикнул: «Красные скачут!» Но ему заткнули рот и крепко дали по уху, чтоб не паниковал. Оттащили от пулемета разошедшегося Каретника.
За зиму, проведенную в беспрерывных рейдах и скитаниях по гиблым степям Северной Таврии, махновцы отощали, как облезлые кобели, обозлились на весь православный мир, озверели без баб. Это было, пожалуй, самое главное неудобство походной бивачной жизни. Только видные махновские атаманы да сам батько имели возможность
возить с собой на пулеметных тачанках жен или любовниц. Рядовые повстанцы только завистливо щелкали зубами и по ночам отправлялись в ближайшие села навестить знакомых солдаток или вдовушек, нередко находя там большевистскую пулю. Несколько человек, служивших при штабе Белаша, попалось, и ЧеКа стало подробно известно о намерениях и планах Нестора Ивановича. Батько, разозлившись, собственноручно застрелил одного самовольщика и категорически запретил всякие отлучки из расположения части. Зато уж когда занимали какое-нибудь село, повстанцы наверстывали упущенное, бросаясь на баб, как застоявшиеся жеребцы. Не составлял исключения и Юрка Волк. Нередко, здорово поддав с вечера, просыпался по утру в жарких объятиях какой-нибудь пышнотелой, распаренной в пуховиках молодки.
 Длинноволосые анархисты и всякое городское жулье, выпущенное батькой из разгромленных кичманов и примкнувшее к его «армии», нашли иной выход... Был в отряде один недоучившийся студент из Киева. Прибился к махновцам еще осенью прошлого года, когда гулял батько по Правобережью. Повел себя странно: горилки не пил, бабами и девками не интересовался, – читал ночами засаленные брошюрки Кропоткина, которых у него был целый вещмешок, и что-то кропал огрызком карандаша в тетрадку при бледном свете коптилки. Хлопцы как-то подсмотрели, – стихи!
– Мабудь, с придурью трохи дытына, – посмеивались беззлобно махновцы.
Дальше – больше, оказался студент Свечников Илья трусоват в бою: от выстрелов шарахался как оглашенный, низко кланялся каждой пуле, а при виде крови – лишался чувств, словно гимназистка. Видя такое дело, определили Свечникова помощником кашевара.
Об Илье ходили среди повстанцев срамные слухи, что будто бы его... одесская шпана из отряда Козырного... того... Верить или нет подобным небылицам Юрка не знал, пока сам в Варваровке не убедился, увидев всё собственными глазами. А было вот что.
На квартиру к Волку, запыхавшись, забежал сияющий, как только что отчеканенный целковый, Костя Козырный. Потянул торопливо на улицу.
– Юрко, пошли шибче, что-то покажу. Там такой синематограф!..
– Что случилось-то, Козырный? Куда идем? – позевывая, лениво спрашивал Юрка.
– Пошли, сам побачишь, – хихикая, отвечал Костя. – Там наши того кашевара, Свечникова, на сеновале...
Они прошли несколько кварталов по главной улице, свернули в кривой, грязный проулок. Во дворе, где остановились одесситы Козырного, было всё тихо. В сарае, чавкая помоями, довольно хрюкали поросята, рядом, в коровнике, мычала недоенная буренка. Горланил где-то драчливый пивень, вызывая на поединок соперника. Воняло навозом и дымом от сгоревшего в печке кизяка.
Костя с Юркой прошли в самый конец двора, к сеновалу. Козырный прижал палец к губам, сказал: «Tc-c-c!», подмигнул лукаво приятелю и открыл дверь. Юрка тихо скользнул вслед за ним в помещение. Там, у стены, на плотно утрамбованной площадке топталось несколько одесских жиганов в тельняшках и широких черных брюках-клёш... Перед ними... Юрка ошалело захлопал глазами. Совершенно голый студент Свечников корячился, упираясь в стену длинными, мосластыми руками. Сзади к нему прилип известный всей армии развратник, анархист-набатовец Энгарец, которого Махно сколько раз грозился пустить в расход, благо Аршинов отговаривал. Штаны у Энгарца были спущены до колен, он обхватил студента руками за талию и делал свое дело, которое обычно проделывают с женским полом. Свечников дергался всем телом и стонал, как баба.
Юрке стало противно. Он сплюнул себе под ноги и пошел к выходу.
– Ты что, мастеровой, не будешь? – схватил его за руку Костя. – Али не нравится наша невеста? Брезгуешь никак?
Махновцы в сарае заржали.
– Братва, кто последний? – крикнул кто-то, вошедший на сеновал после Юрки Волка и Козырного.
– За Давидом Сорвиголовой будешь, а вин за мною, – деловито ответил спрашивающему высокий, страховидный повстанец с лицом побитым оспой, отчего в отряде его прозвали Шилом Бритый.
Энгарец зачастил под конец, звонко зашлепал животом по голому заду студента, протяжно охнул и замер, впившись пальцами в белое тело Свечникова. Спустив штаны, к Илье подходил очередной махновец.
– Что, Волк, уходишь? А может, попробуешь за компанию? – не унимался Костя Козырный. Причмокнул от избытка чувств губами.
– Это, я тебе доложу, не хуже чем лохматый сейф откупорить. Французская любовь называется...
– Содомия цэ называется, барбос. Пусти руку, – брезгливо отстранился от Козырного Юрка и пошел, не оглядываясь, вон из сарая. В душе он проклинал опустившегося педераста Свечникова, нечистоплотного, погрязшего в пороках, Энгарца, Костю Козырного, Паращука, изменницу – Оксану и вообще всю эту проклятую, полную звериных инстинктов, безжалостную к людям жизнь...

4
– Досифей, кто-то бегит по степи верхами. – Паращук, полуобернувшись, вглядывался в заснеженную даль.
– Можэ, вовк, а можэ и людына, нам яка разница, – равнодушно откликнулся скучавший на козлах Шлёп-Нога.
 Трофим на всякий случай проверил заряжен ли пулемет, разбудил дремавшую в тачанке Оксану.
– Вставай, жинка, бо вжэ развиднелось. Свитанок...
 Досифей пригляделся к маячившей на горизонте темной точке, с уверенностью сказал:
– Человек цэ, Трофим, нэ вовк. Вовки в одиночку нэ охотятся, тильки стаей.
– А вон и стая тоби, – указала Оксана на сыпанувшие с пригорка точки, присоединившиеся к первой.
– Вовки, хлопцы, втикаем скорее, бо порвут! – вскрикнул в испуге кучер и что есть силы хлестнул кнутом коренника. Тройка рванула с места, но Паращук велел остановиться.
– Тю на тоби, Шлёп-Нога, чи сказывся? Дэ ты вовков бачишь, цэ люди на конях. Вовки цепочкой ходют, след в след, а эти лавой скачут, як на маневрах.
– Наши должно? – с надеждой взглянул Досифей на Трофима.
– А я знаю? Подбегут, побачим, – сказал Паращук.
– Боюсь я, Троша, – прижалась к мужу Оксана.
– Ну шо ты, ридная, я здесь... – приобнял ее левой рукой Паращук. Приказал кучеру: – Давай, Шлёп-Нога, пойихалы вид греха подальше. Трогай.
Конные, между тем, приближались. Уже можно было различить оружие, окутанные белым паром конские морды.
– Двадцать пять чоловик, – со страхом объявила Оксана. – Красные цэ, Троша. Чует мое сэрцэ, – червоные!
– Шо ты, жена, паникуешь, можэ свои? – успокаивал ее как мог Паращук, сам не веря в то, что говорил.
Прогремел приглушенный расстоянием выстрел, потом еще один и еще. Пули засвистели над их головами.
– Нэ вбечь нам, атаман, кони ослабли, попадают на дороге! – рыдающе прокричал Досифей, нахлестывая кнутом то правую, то левую пристяжных.
Паращук, припав к пулемету, хладнокровно прицеливался в преследователей. Подпускал поближе, чтоб бить наверняка.
– Трофим, порубают они нас, да? – отчаянно трясла его за плечо Оксана. – Цэ красные, чи яки?
– Они, – угрюмо проронил Паращук. – Нэ мешайся пид руками, жена, бо промахнусь. Подавай лучше ленту.
Досифей врезал кнутом пo взмыленному крупу коренника.
– Н-но-о-о, залетные! Выручай, милые! Но-о-о...
Паращук не стрелял, думал. Прикидывал на сколько ещё вёрст хватит усталых, полузагнанных коней, сколько патронов в пулемётной ленте. Приняв наконец решение, повернулся к кучеру.
– Досифей, стой! – Глаза Трофима бешено вращались, округленные от ужаса, вылазили из орбит. – Стой, тоби кажу, сволочь!
Шлёп-Нога, охнув от удара в спину увесистого командирского кулака, резко натянул вожжи. Тачанка остановилась. Задыхающиеся от бешеной скачки лошади тяжело поводили боками, приминали копытами влажную землю.
– Сымай пулемет, живо! – закричал Паращук Досифею.
Опять грянул недалекий выстрел. Пуля, прожужжав над ухом Трофима, жадно впилась в плечо кучера.
– Ой, моя нэнько, – жалобно всхлипнул Шлёп-Нога, роняя на землю громоздкий «Максим» и облокачиваясь спиной о ступеньку тачанки.
– А шоб тоби!.. – яростно чертыхнулся Паращук, схватил пулемет за ручку и оттащил на несколько метров от дороги. Быстро развернувшись на одном месте, он направил ствол «Максима» в сторону преследователей, упал за щиток и крикнул раненому кучеру:
– Досифей, пристрелю, гад, – до мэнэ!
– Трофим!!! – Оксана, обливаясь слезами, перебирала на козлах вожжи. – Коханый мий, як же так?..
– Прощай, Ксанка! Скачи шибче видселя, бо всим нам всё одно нэ спастися. – Паращук нажал на гашетку.
– Прощай, Трошка! Прости...
Усталые кони вяло тронули с места. Свалился на дорогу лишенный опоры Досифей. Паращук на выбор бил рассыпавшихся по полю всадников. Оксана ушла.
Верст через пять пала коренная лошадь и девушка, не сумев от нее освободиться, бросила тачанку на дороге. С версту еще прошла пешком, еле выворачивая ноги из раскисшего мартовского чернозема. Обессиленная, свалилась на землю, обреченно подумала: «Вот и всё... Это конец! Смерть это моя!» Но тут же неизъяснимая сила, подстегнутая волей к жизни, властно скомандовала: «Нет, еще не конец. Встань и иди. Дойдешь!»
Полежав немного и отдохнув, Оксана поднялась и вновь побрела по раскисшему степному проселку. Вскоре впереди замаячили высокие пирамидальные тополя, какие-то строения. Опасаясь людей, она свернула в степь, набрела на окраине хутора на сиротливо покосившийся стожок слежавшегося за зиму сена. Навыдергав из стожка несколько охапок, сделала в боку нечто вроде норы, залезла внутрь.
«Теперь не пропаду», – успокоительно подумала, поудобнее умащиваясь в сене, словно наседка в гнезде. От пропотевшей, вывалянной в снегу и грязи одежды парило. Оксана сняла платок неудобный овчинный кожух, резко повернувшись, ойкнула. Схватилась вдруг руками за низ живота, удивленно подумала: «Ребенок?.. Неужели беременна?.. Да, да, это Трофимов ребенок! Так и должно было случиться. Moй ребенок... И Трошин. Чоловика мово...» Веки неумолимо слипались. Сознание замутнялось и меркло, как угасающая керосиновая лампа. Оксана заснула.


Глава 7.

1               
Всю весну и лето двадцатого года шла беспощадная кровавая бойня между разрозненными отрядами Махно и частями Красной Армии. Батько уже не захватывал крупные города и железнодорожные станции – на это не хватало сил. Ожесточенные схватки теперь вспыхивали в мелких селах и хуторах, где махновцы зверски вырезали комитеты незаможных селян, советских активистов, милиционеров и продотрядников. На легких тачанках, не обремененный обозом, отряд Махно совершал многокилометровые рейды по тылам красных, которые держали на юге фронт против войск засевшего в Крыму белого барона Врангеля. Ускользая от преследующего противника, повстанцы иной раз преодолевали по 1200 – 1500 вёрст без остановок. Коней меняли где только возможно, насильно отбирая в селах у мужиков, безжалостно рубя всех упрямящихся, оказывающих сопротивление. Появлялись то в Константиноградском уезде, то в Зинькове, то под Миргородом. За стремительным передвижением махновцев невозможно было уследить, они метались по Левобережью, как шальной ветер, повсюду сея смерть и разрушение. Оставляя после себя в разоренных селах горы трупов, десятки заплаканных вдов и обездоленных сирот.
В июне обстановка на юге Украины резко изменилось. Пользуясь тем, что основные силы Красной Армии были отправлены на польский фронт, в Крыму активизировал свои действия барон Врангель. Его войска повели успешное наступление в Северной Таврии, и вскоре оказались в непосредственной близости от Гуляйполя – вотчины Нестора Ивановича. Совершая свои головокружительные, немыслимые по протяженности марш-броски по Украине, батько Махно всякий раз неизменно возвращался на родину. Здесь была его основная база и штаб-квартира, здесь его знали и любили селяне.
Вовсю полыхало южно-украинское лето. Степь серебристо заблестела под солнцем от распустившихся пушистых метелок перистого ковыля или «шелковой травы», как называют это растение на Украине. При всяком дуновении налетевшего ветерка ковыли подергивались мелкой рябью, которая пробегала по этому безбрежному травяному морю, как волна.
Махно, снова овладев Гуляйпольщиной, с опаской следил за приближающейся с юга Русской армией – как она теперь называлась – генерала Врангеля. Кадеты пробовали заигрывать с батькой, отмежевавшись от Деникина и его скомпрометированных добровольцев. Прислали в ставку Махно офицера с предложением начать совместные действия против красных. Нестор Иванович выжидал и думал.
Юрка Волк, отпросившись у  своего непосредственного командира Феодосия Щуся, махнул на тачанке в Талый Лог. Тетка Глафира встретила его неприветливо.
– Шо ж робишь, племяш?.. Поганые слухи, ходют, будто бы ты девок молодэньких сильничаешь, а посля шашкою рубишь?
– Брехня цэ, тетка Глаша, – отмахнулся сердито Юрка. – Злые языки поклеп на мэнэ наводют, а ты слухаешь. Яки таки девки? Хто йих бачив?
– Ой, гляди, Юрка, доиграешься... – покачала головой тетка.
– А цэ ты бачила! – разозлившись, дернул вдруг парень ворот своей новенькой, недавно снятой с пленного красноармейца, форменной косоворотки. Глазам Глафиры предстал свежий, еле затянувшийся шрам от пулевого ранения немного ниже ключицы.
– За что кровь проливаем, тетка Глаша? За вас же за селян, за народ украинский. А лес рубят – щепки летят, то не секрет... Подумаешь, девку когда на сеновале зажмем... Не убудет от неё. Вон батько Махно Петлюру с Деникиным, почитай, сам под корень извёл. Коммунякам тожеть скоро всю юшку красную выпустим! Гарная жизнь настает, тетка, а ты мне за яких-то девок толкуешь. Вси они, як твоя Оксана, одним миром мазаны.
– Оксанку нэ трожь, – отрезала тетка Глаша. – Ее, мож, и в живых вжэ нэма, горлинки моей ненаглядной.
– Что так?
– Да як уйихала ще у лютом из села с Паращуком Трофимом, чоловиком своим, так и пропала. Як у воду канула. – Тетка смахнула непрошеную слезу.
– Не знал. Ну да ладно...
Юрка сходи к стоявшей во дворе, под навесом, тачанке, достал, из ящика под сиденьем кучера увесистую бутыль горилки. Подмигнул кунявшему у пулемета Похвалькову.
– Пийшлы, Семён, йысты. Тетка нам сейчас таких гарных оладиков напечет, – за вуши нэ оттянешь.
Похвальков спрыгнул на землю, потянул с тачанки винтовку и полушубок, пошел вслед за Юркой в летнюю кухню. Кучер Богдан, зачерпнув в колодце воды, вылил в деревянное корыто перед лошадями.
– Бросай, Грива, айда рубать, – крикнул ему Семён.
Глафира в кухне накрыла на стол, суетливо покопавшись в шкафу, выставила четверть... Смущенно призналась:
– Для зятя берегла, ан теперь всё одно... Пейте.
Повстанцы налили по стакашку, опрокинули, загрызли свежими, только что
сорванными с грядки, огурцами. Враз ожили, заговорили наперебой, засияли улыбками. Семён Похвальков начал галантно ухаживать за Глафирой.
– Да, вот еще что, – вспомнив, обратилась тетка к племяннику. – Новость для тоби, Юрка, е. Правда, нэ дюже добрая, да ничего нэ сробишь... Наезжала на Пасху тётка Агриппина, ридна сестра твоей матушки покойницы, царство ей небесное. Она, знаешь, в Александровске живэ... Харчей кой каких сменяла на тряпки. Казала: батьку твово, Софрона, убили! Каратели деникинские, калмыки. Прошлой весной...
– Не знал, – сжав зубы, односложно выдавил Юрка.
– Я тожа! – поддакнул ему Похвальков.
– Что тоже? Что тоже, – дубина станичная? – взбесился вдруг Юрка, но Семён его урезонил.
– Ты не кочетинься, Волк, послухай, лучше, гутарить что буду! Помнишь как прибились мы до вас в прошлом году с Ерёмой? Из села от своих сбежали... Так в том самом селе отца твово и порешили. Я его самолично на допросе у сотника Башанкаева видал. Имя не помню, а фамилия точно – Волк. Башанкаев еще удивлялся – калмыцкая его морда: «Длянь, – гутарит, – у русов фамилия. Никарош!»
– Что ж ты тоди мовчал, идол неотесанный?! – взвыл от горечи Юрка. – Освободить бы смогли. Рядом ведь совсем булы, рукою подать... Живой был бы батько.
Глафира, кончиком фартука украдкой смахнула непрошенную слезу, отвернулась зачем-то к печке. Похвальков растерянно развел руками.
– Кто ж знал, командир, что то был твой батька? Кабы знать заранее, где упадешь...
– Поди ты к черту, зараза! – со злостью грохнул кулаком по столу Юрка. Налил себе полный стакан самогонки, аж через край побежала, выпил одним махом. – Нэ знал вин ничого... 
В гуди у него кипела обида на Похвалькова, на несправедливую судьбу, на тетку Глафиру, на Оксану и вообще, – на весь белый свет. На месте не сиделось. Заложив еще горилки и лениво поковыряв деревянной ложкой в миске с лапшой, Юрка сказал кучеру Богдану:
– Пишлы, хлопец, проветримся, Семён за лошадями присмотрит.
На дворе вечерело. У речки хор девичьих голосов под гармонь протяжно выводил: «Рэвэ та стогнэ Днипр шырокый...»
– Идем до речки, Грива. Чуешь, як гарно наши дивчата спивают, – подмигнул пацану-кучеру Юрка.
Сельские парубки в холщовых, расшитых петухами рубахах, дымившие у вербы вонючим самосадом, посмотрели на пришедших с неприязнью. Девки, сразу оборвав песню, притихли.
– Привет с Гуляйполя вид батьки Нэстора Иваныча! – ломая язык на блатной, одесский манер, поздоровался Юрка.
– Здорово, Юр, давно тоби нэ бачили, – ответила знавшая его дивчина. – Всё на тачанке разъезжаешь? Стреляешь?..
– Стреляю... Ворогов революции извожу, – уклончиво буркнул махновец. – Да вы грайте, шо замолчали. Мы послухаем.
– Разрешаешь? – съязвил худенький, коротко стриженый гармонист, взглянул исподлобья на Юрку.
Волк, уловив общую, демонстративную враждебность деревенских, выступил вперед и с жаром, жестикулируя, заговорил как на митинге:
– Шо, нэ глянусь я вам? Думаете, – бандюга с большой дороги? Может, и батько Махно вам нэ нравится? Так слухайте мэнэ: кто скажет, что мы бьемся нэ за простой, украинский люд, пусть плюнет мэнэ у морду! – Юрка вызывающе оглядел притихших девчат и парубков. – Мы борцы за великую Гуляйпольскую республику анархистов! Скоро отвоюем себе территорию и сробим там всё, что наказывал наш учитель и вождь Кропоткин.
– А чему вин учил, той Кропоток? – несмело полюбопытствовала знавшая махновца дивчина.
– По чужим сундукам шарить, та кисеты добром набивать, – снова подковырнул гармонист.
Юрка полез в кобуру за наганом.
– Я тоби щас, гниду, як врага революции!..
– Но, но, лихой козак, полегче с револьвером! – заслонил худенького гармониста здоровый – косая сажень в плечах – детина. Рядом с ним стало еще несколько сельских парубков.
Грива поспешил на помощь своему командиру. Выхватив из кармана финку и комично приплясывая, прогнусавил:
– Что за шухер, братва? Подходи по очереди... Четыре с боку и ваша не пляшет! Ну, кто першый?
– Вумри, шавка, бо осерчаю, – добродушно посоветовал здоровяк и направился к ближайшему забору выворачивать кол. Вернулся. Вразвалочку пошел с колом на Богдана. 
– Ножик-то кинь, нэ спужаешь!
За ним, угрожающе засучивая рукава, толпой повалили парубки.
– Не подходи! – выдернув из кобуры револьвер, Юрка два раза выстрелил в воздух.
Парни отпрянули. К махновцу подошла знакомая дивчина.
– Тю, скаженный, побьешь часом хлопцев! Спрячь наган.
Она взяла его под руку, прижалась горячим телом, шепнула на ухо: – Пидэмо видселя, что-то скажу...
Грива грозил обрезом, вытащенным из сапога, отступившим хлопцам.
– Я вот вас достану пулей, незаможников вшивых. Живо научитесь батьку Махно любить. Попомните полтавского конокрада Богдана Гриву!
– Иди, иди, шаромыга, бо навтыкаем, мало нэ покажется, – зло отгавкивались деревенские.
Юрка в темноте приобнял дивчину, сжал трепетной рукой груди.
– Что хочешь мэнэ поведать, Галюся? Выкладывай бегом та пишлы на сеновал, я по тоби соскучился...
– Перестань, Юрко, нэ тут, – слабо сопротивлялась девчонка. – Слухай мэнэ: чуешь, – комиссар червоный на селе в нас! Заезжий. Та наш незаможник, Митроха-фронтовик, з йим на пару. Поостереглися бы вы...
– Комиссар? – приятно удивился махновец. – А дэ ж вин?
– Та в Митрохи у хате. Вчерась собранию проводили...
– Понятно. – Юрка Волк бросил тискать девчонку, решительно шагнул к Богдану. – Чуешь, Грива, что Галинка кажет...
Устоявшуюся вечернюю тишину села прорезал вдруг близкий винтовочный выстрел.
– Ох, Юрка, цэ вони, комиссар з Митрохою! – вскрикнула в испуге Галина.
Юрка вновь лапнул правой рукой кобуру с наганом.
 – Грива, – за мною!
Махновцы бросились в переулок. Побежали к центру села, на звук выстрела, который продублировал еще один – пистолетный. Потом громыхнуло целой пачкой: беспорядочно защелкало, зажужжало по садам. Выстрелы доносились со стороны теткиной хаты.
– Заходь с правого боку, – я с левого! – скомандовал Юрка, стреляя наугад из нагана в зловещую темень, обволакивающую сад тетки Глафиры.
В саду под деревьями то и дело вспыхивали яркие светлячки от грохавших поблизости залпов. В ответ длинно и сердито пророкотала пулеметная скороговорка: пули смертоносным веером густо секанули по кронам, оббивая спеющие жердёлы и зеленые яблоки.
Юрка рыбкой нырнул через невысокий плетень в кисельный полумрак под деревьями. Успел с горечью подумать: «Похвальков долго один не продержится. Подстрелят, как пить дать!» Кучер Богдан, скользнув в сад вслед за командиром, схоронился за широким стволом старой, раскидистой жердёлы. Выставив короткий обрез, частил из него как заводной, только успевал передергивать затвор, досылая патрон в патронник.
Шум и грохот стоял невообразимый. Во дворах захлебывались лаем собаки. Люди в домах крестились.
– Грива, – в атаку! – как заправский кадровик, подал команду Юрка и, вскочив на ноги, побежал по саду к хате тетки Глаши. Богдан, не отставая, пыхтел радом. То и дело стрелял по невидимому, скрывающемуся за деревьями противнику.
Из теткиного двора доносились злобные крики, нецензурная брань. Громыхнуло залпом несколько винтовочных выстрелов. Юрка подрубленным под корень деревом повалился на землю, со стоном схватился за ногу, задетую горячей вражеской пулей.
– Ногу споганили, гады... – вслух выматерился он. Попытался подняться, но, пронзенный острой болью, снова сел в траву. В сапоге зловеще хлюпало, рану жгло как огнем.
– Не, не встать, – горько посетовал Юрка. Окликнул кучера Богдана, залегшего неподалеку: – Грива, зови скорее тетку, паскуда. Нэ бачишь – я ранетый!
– Я зараз, старшой, погоди трохи, – ответил Богдан и рванул к сиротливо стоявшей под навесом тачанке.
Там, матерясь, кого-то потчевал тумаками Семён Похвальков. Грива присоединился к нему. Вдвоем они крутили кому-то руки. К Юрке Волку неожиданно подбежала привидением в белой сорочке и светлой юбке давешняя девчонка Галина. Опустилась рядом с ним на колени.
– Юрка, ты шо, ранен?
– Во, а ты откуда взялась? – удивился парень.
– За вами следом чесала... Ох и натерпелась же страху, – призналась она.
– Ногу мне незаможники твои того... прострелили. Перевязать бы чем надо, – морщась и постанывая, сказал Юрка. – Смотайся к тетке Глафире, принеси горилки для дезинфекции и чистую простыню.
Галинка стрелой умчалась выполнять приказание. Подошел от тачанки сияющий кучер Богдан. Сообщил радостную новость:
– Словили гада, командир. Теперь не сбежит.
– Добре, Грива.
Примчалась с простынею и горилкой дивчина Галинка. Юрка, не стесняясь ее, спустил штаны, плеснул из бутылки на рану, остальное принял внутрь. Велел дивчине:
– Бинтуй давай. Та смотри нэ дюже туго затягивай, поослабь трохи повязку...
Утром, зарубив в балке за селом схваченного Похвальковым комнезамовца, фронтовика Митроху, двинули назад в Гуляйполе. Комиссар, квартировавший у Митрохи, скрылся.

2
Русская армия барона Врангеля, развивая наступление против красных в Северной Таврии, во второй половине сентября заняла Александровск и узловую станцию Синельниково. Успеху белогвардейцев способствовали неудачи большевиков под Варшавой. Врангелевцы вплотную подошли к Гуляйпольщине, где вновь хозяйничал со своей «армией» батько Махно. В их планы входило переманить на свою сторону знаменитого народного вожака. Но Махно на соглашение с кадетами не пошел, зарубил приехавшего в его ставку врангелевского посланника и стал подумывать о союзе с большевиками. Из двух зол приходилось выбирать меньшее. 
В Гуляйполе зачастили представители Реввоенсовета Южного фронта красных. Нестор Иванович встречал их приветливо, обговаривал детали предстоящих совместных действий против крымских белогвардейцев. За союз с красными выступало большинство махновских командиров, в том числе Белаш, Марченко, Чумак, Хохлотва, братья Лепетченко
и другие. Категорически против были Пётр Аршинов, Каретник, Щусь, Попов. Кстати, Аршинов, духовный учитель Нестора Ивановича, был и против соглашения с белыми. Он, как идейный анархист и убеждённый противник какой-либо власти, был против всяких соглашений. Он был вообще – против всех!
Однако, сложившаяся обстановка требовала принятия того или иного решения, – махновцы оказались в своем самостийном, никому не подчиняющемся Гуляйполе между двух огней: с севера через них перекатывался Южный фронт большевиков, с юга теснила Русская армия Врангеля. Батько пошел на союз с красными. В середине октября в Харьков, подписывать соглашение с правительством Советской Украины, срочно выехали видные махновские атаманы Василий Куриленко и Дмитрий Попов. От большевиков документ подписали Михаил Фрунзе, Сергей Гусев и бывший австро-венгерский военнопленный, коммунист Бела Кун.
Заключенный договор предусматривал амнистию всем пленным махновцам, легализацию политической деятельности анархистов, выпуск ими газет и участие в выборах в местные Советы. В военном отношении предполагалось создание ударной группировки махновских войск для совместных действий против крымских белогвардейцев. Повстанцам категорически запрещалось принимать в свои ряды дезертиров из Красной Армии, а таковых находилось немало. По аналогии с белыми и красными их называли зелеными, потому что они, в основном, прятались в лесах, совершая оттуда дерзкие налеты на села и мелкие города.
Для борьбы против войск барона Врангеля батько Махно выделил чуть ли не половину своей вновь возросшей «армии». В группу входил конный отряд земляка Нестора Ивановича, лихого атамана Марченко, чуть ли не в тысячу сабель и почти столько же человек пехоты на пулеметных тачанках под командованием Фомы Кожина. Общее руководство возлагалось на Семёна Каретника при котором начальником полевого штаба был Пётр Гавриленко. Всего в помощь Южному фронту красных выступило около трех с половиной тысяч махновцев при двухсот пятидесяти пулеметах. Это была грозная сила, и большевикам приходилось с этим считаться, строго соблюдая условия подписанного договора.
Войска ушли в Северную Таврию громить выползшего из Крыма «черного» барона, а по Гуляйполю поползли зловещие слухи, что соглашение с большевиками – фикция и батько готовится вновь выступить против незаможников. На север, в Харьковскую и Полтавскую губернии, стали уходить мелкие отряды повстанцев, якобы откалывавшиеся от основных сил Махно. Состояли они в основном из местных уроженцев и, прибыв на место, сейчас же начинали кровавую борьбу против установившейся в селах Советской власти.
Костя Козырный по секрету сообщали как-то Юрке Волку, что отряды эти ушли рубать комиссаров с ведома и полного согласия батьки, и лишь для отвода глаз красных Махно осудил их действия.
– Сейчас батьке трэба выиграть время, а время, як я розумию, – цэ гроши! – многозначительно высказывался одессит Козырный. – Помяни мое слово, Вовк, ****ью буду, ежели к весне мы основательно не тряхнем совдепию!
Юрка Волк, из-за недавнего ранения оставшийся в Гуляйполе, полностью разделял Костины взгляды: «С большевиками батьке Махно не по пути!»
Осень, между-тем, достигнув своего апогея в середине октября, всё больше клонилась к упадку. Вновь засвистели, загикали по-разбоничьи лихие степные ветруганы, последние птичьи стаи уныло потянулись на юг,  в далекую, теплую Туретчину. По утрам начало подмораживать, – повеяло зимой.
Группировка Семёна Каретника совместно с красными дивизиями Фрунзе, громила врангелевцев в Северной Таврии. Махно пьянствовал в Гуляйполе, попутно накапливал силы для будущей, решающей схватки с незаможниками. Главным пополнением его «армии» были сейчас мелкие, разрозненные отрады недобитых петлюровцев, да бегущие из красных частей дезертиры, которых, обходя условия подписанного с большевиками соглашения, батько охотно принимал в ряды своего войска.
Юрка Волк выздоравливал, начал уже понемногу ходить, прихрамывая, опираясь на сучковатую палку. Однажды Костя Козырный привел его к батьке. В просторной, светлой хате, где размещался штаб, были уже Галина Андреевна, Пётр Аршинов, Белаш, Лёвка Задов, Щусь, Петренко, – еще несколько атаманов и сотенных командиров. Свита Махно заметно поубавилась: одни сложили головы в боях, другие воевали на юге с кадетами, анархисты-набатовцы и вовсе отошли от движения, перебравшись всем кагалом в Харьков, под крылышко большевиков.
Нестор Иванович угрюмо оглядел собравшихся, пожаловался Аршинову:
– Все спокинули меня, все бросили свово батьку... Ты один верный, товарищ Аршинов. Как отвоюем у красных территорию, я тебя награжу. Первым министром в своем правительстве сделаю. Будешь на полном государственном обеспечении и – никаких гвоздей!
– Я, Нестор Иванович, категорически против всякого государственного устройства, –заговорил в ответ батькин духовный наставник. – Следовательно, никакого министерского портфеля не приму и на чиновничьем довольствии состоять не буду. Я вольный человек и люблю жить широко, не ограничивая себя никакими рамками.
Лёвка Задов, прислушавшись к словам теоретика анархизма, только досадливо махнул рукой и подлил батьке в стакан синего первача.
– Пей, батько, Нестор Иванович, никого не слухай. Опять Аршинов в дебри полез... Послухаешь, – башка распухать начинает.
Юрка Волк впервые был в махновском штабе. Стоял скромно в уголку, теребил в потных ладонях шапку. Махно, заметив его, крикнул:
– Ты кто таков? Командир? Почему не в Крыму?.. Лёвка!
Задов, опорожнив очередной стакан горилки, только недоуменно пожал медвежьими плечами. Лениво кинул в пасть кусок розоватого сала, зачавкал.
– Энто, Нестор Иванович, сотенный, – вступился за приятеля Костя Козырный. – Давно с нами воюет. Толковый хлопец.
– Нe верю! – по-бабьи, пронзительно взвизгнул вдруг батько. – Никому не верю. Тебе, Казырный, не верю – продашь! Лёвке – дармоеду... Все продаете, все против Нестора Ивановича каменюку за пазухой держите. Один Аршинов – человек, остальные – гады! Ты тожеть, Козырный, гад и шпион комиссарский! Кругом шпионы... Перестреляю!
– Успокойся, Нестор, – урезонивала мужа Галина Кузьменко. – Тебе, как Попову, всюду шпионы да лазутчики красные чудятся. Разве можно так?..
– Кстати, Галина, где Попов? – спросил Махно и тут же сам вспомнил. – Ах да, в Харькове, договора с большевиками подписывает... Почему так долго не вертается? А Куриленко где? Тоже с ним... Что-то тут не так, чует мое сердце. Недаром Митька ехать не хотел.
– Думаешь, арестованы? – сухо осведомился начальник штаба Виктор Белаш.
– Не думаю – уверен! – гневно вскричал Махно. – Измена, хлопцы. Зазря Каретника в Крым отпустил, быть беде.
Юрка, встретившись на секунду взглядом с батькой Махно, невольно содрогнулся: столько отчаяния, столько звериной, невысказанной злобы таилось в этом затравленном взгляде, что не приведи Господь попасться когда-нибудь батьке под горячую руку. Парню припомнился застреленный батькой Бессараб, другие командиры и рядовые повстанцы.
– Не одобряю я, Нестор Иванович, твоей затеи с Крымом, – бубнил изрядно подвыпивший Феодосий Щусь. – Наша армия уже вполне созрела для решающего единоборства с большевиками, и лишние месяц-два передышки нам совершенно ничего не дадут. Куй железо, пока горячо, как говорится!.. Червоные сейчас на юге повязаны по рукам и ногам Крымом, а на западе – контрнаступлением пилсудчиков. У них нема в тылу свободных войск. Нам бы сейчас, батько, и вдарить им в спину! Вот только Каретника предупредить...
Махно, уставясь немигающим взглядом в одну точку, пил самогон, не хмелея. Что-то обдумывал. Юрку, принимавшего участие в попойке, стало чувствительно развозить.
– Ты, я слыхал, с Александровска? – обратился вдруг к нему батько Махно.               
– Оттуда, Нестор Иванович, – утвердительно кивнул Юрка.
– Деповский?
– Так точно.
– Поедешь на станцию Пологи, оттуда – в Александровск, – резко заговорил Махно, ставя перед ним задачу. – В Александровске среди деповских организуешь диверсионную группу против красных, наладишь связь этой группы с Пологами, где всегда будет наш человек. Лёвка даст его адрес. Но это еще не всё. Из Александровска махнешь в Мелитополь и дальше, в отряд Каретника, передашь Семёну, чтобы в Крым хлопцев не вел, а повертывал коней в Гуляйполе. Приказы Фрунзе нехай саботируют, на позиции против кадетов не выступают, под предлогом бескормицы и перековки конского состава.  В общем, пускай тянут резину, а там побачим.... Проездные документы, гроши, харчевое довольствие и красноармейскую обмундировку получишь завтра у  товарища Белаша Виктора Фёдоровича. Завтра же и отчаливай, да поспешай швыдче. Как бы не нырнул дурень Каретник в крымскую мышеловку.

3
Перекоп был взят совместными усилиями махновцев и большевиков. Группа Каретника на плечах разгромленного противника ворвалась в Крым и, едва дойдя до Джанкоя, кинулась громить врангелевские интендантские склады и потрошить встречавшиеся на пути магазины. Батьку Махно вновь объявили врагом республики, а Каретника стали вышибать из Крыма в обратном порядке.
Юрка Волк в это время выполнял секретное поручение Махно в своем родном Александровске. Первым делом он пошел по старым друзьям и знакомым. В паровозном депо застал своего бывшего мастера-наставника, старинного товарища отца, дядьку Степана.
– Юрка, вот так дела! Живой? – искренне обрадовался тот, крепко обнимая парня.
– Я-то живой, дядь Степан, а батю мого убили, – горестно вздохнул Юрка.
– Слыхали... Жаль, конечно. Крепкий был мужик Софрон. Правильный, –посочувствовал дядя Степан. Похлопал Юрку по спине тяжелой, заскорузлой, с навечно въевшейся в поры кожи мазутной чернотой, ладонью. – Ты-то как, Юр? С фронту?
– Оттуда, дядя Степан, по ранению, – смущенно пряча глаза, соврал Юрка.
– И где же служил?
– У Щорса, – быстро нашелся Юрка. – А сын ваш, Петро, где?
– В Крыму, где же еще. Врангеля добивает, хай ему пусто будет, тому барону! – сказал дядька Степан. – И откуда они, брат, берутся, анчихристы энти? То Скоропадский був, посля этот, як его, – Петлюра, печенка ему в душу! Деникина потом на Украину принесло... Сейчас ось бачь, – барон Врангель с кадетами, а туда гляди и Махне укорот давать будет трэба. Жалуются на него хлопцы...
– Что так? – состроил непонимающую физиономию Юрка. – Я слышал, дядь Степан, у батьки Махно линия правильная, революционная. Он за простой народ против добровольцев сражался.
– Линия-то, может, у него и правильная, – вздохнул старый мастер, – только я так сужу, сынок: когда два мужика дерутся, третьему-то в свару не лезть! Стопчут его мужики-то, чтоб под ногами не путался. Во как...
На обратном пути, на первой же после Александровска станции, Юрка увидел партию пленных махновцев из группировки Каретника. Народ кругом шушукался, что будто бы взяли и самого атамана, и штаб вместе с Петром Гавриленко.
Юрка, будь у него крылья, полетел бы к своим, как птица. Но приходилось медленно тащиться на перекладных, – по железной дороге ехать было опасно. После возобновления войны с махновцами, она кишела милицией и чекистами. Вскоре прошел слух, что будто бы батьку Махно выбили из его родного Гуляйполя. Когда Юрка Волк наконец-то туда добрался, в селе уже хозяйничали красные. Пришлось спешно подаваться от греха в Талый Лог.
Тетка Глаша по-прежнему не слышала ничего об Океане. Ее муж Трофим Паращук тоже как в воду канул. В селе стоял эскадрон из кавдивизии Александра Пархоменко и Юрка, как при германцах, жил у тетки затворником. Положение было почти безвыходным. Махно, по словам тетки, куролесил где-то в районе Полтавы. Красные бросили против него части Первой конной армии, но окончательно  добить не могли. Батько ускользал у них из рук, как лисица, то и дело оборачиваясь и больно покусывая преследователей. Так, в одном из боев махновцы убили знаменитого комдива Пархоменко, попавшего с небольшой группой конноармейцев в засаду.
Юрка днями не вылезал из погреба, по ночам выходил иногда проветриться. Однажды, мельком заглянув в горницу, где спала тётка, вновь узрел виденную когда-то давно картину. Как и тогда при немцах, вo время его первого заточения, тетка распласталась на перине, белея в  полутьме обнаженными телесами. Юрка на цыпочках прокрался к кровати.
Всё до зеркальных подробностей повторялось: ночь, кровать, спящая тётка, сбившееся у ног одеяло. Не было только усатой морды храпящего радом махновца, от которого за версту несло перегаром. Место рядом было свободно!.. Парень начал несмело стаскивать с себя красноармейское, защитного цвета галифе, в котором ездил по заданию Махно в Александровск.
Женщина беспокойно шелохнулась.
– Ты, Юрка? Ой нэ бачь на мэнэ, дитятко, тётка растелешилась!
Юрка властно откинул схваченное было женщиной одеяло.
– Чего уж там, тётка Глаша... Свои чай... По-родственному давай, что ли?.. – он вызывающе, во все глаза смотрел на не прикрытую ничем женщину. Чувствовал, как вскипает внутри, разливается с кровью по всему телу непреодолимый огонь желания.
– Ой, сраму-то, сраму посля не оберешься, – притворно запричитала женщина, освобождая место для парня.
В ее по-вдовьи жадных до любви объятиях Юрка забылся до первых петухов... На следующую ночь всё повторилось.
– Грех-то, грех какой, Юрка, – стыдливо шептала Глафира, как только рассеивался первоначальный дурман страсти, натягивала до самого подбородка скомканное ночной борьбой одеяло.
– Одним грехом больше, одним меньше – не всё ли равно? – смеялся в ответ Юрка.
Однажды, в самый разгар сладких полуночных страстей, в дверь хаты требовательно постучали. Юрка, через силу оторвавшись от женщины, поспешно шмыгнул в подпол. Глафира накинула на голые плечи шаль, крестясь и бормоча молитву, пошлёпала отпирать.
– Свои, Юр, выходи! – послышался через некоторое время ее взволнованный голос.
В кухне топталось пятеро облепленных снегом махновцев, среди которых Юрка Волк сразу же признал своего однополчанина Семёна Похвалькова.
– Из Крыму насилу ноги унесли, – рассказывал тот за бутылкой горилки. – Каретника убили, Гавриленко со штабом в плен к красным угодил. Мы с Марченко на трех пулеметных тачанках через Перекоп прорвались. Грива-постреленок, кучер наш, тоже пропал. В плену, кажется... За Перекопом опять нас будённовцы потрепали. А из Крыма вышло порядочно войска, до полка где-то, а может, и больше... С боем до батьки Махно пробилися. Красные – тут как тут! Выбили батьку из Гуляйполя. Мы – на север, к Полтаве, там наши отряды еще держались. Сколько комиссаров да незаможников по деревням порубали – ужас один. Как, скажи ты, капусту! Точно мясники сделались, шашки от крови не просыхали. Лёвка Задов издевательству себе выдумал: звезды у красных живьем на спине резал... Продотрядчикам животы вспарывали и заместо кишок пшеницу в брюхо набивали. Жинок комиссарских через эскадрон хлопцев пропущали, а посля пустую бутылку из-под горилки – туда... Вот смеху было! Костя Козырный, мазурик одесский, слышь, Волк, –  дурную болесть схватил, от коей носы проваливаются. Ну и давай незаможных баб и девок портить! Днем ему наш походный дохтур Пилип кой-как уколов в задницу понавтыкает, – Козырный ночью – до баб, али до девок... Помрешь, Юрка, почитай в каждом селе хохляцком заметку по себе оставил... Под Полтавой дюже много до нас войску подвалило: бригады Бутовецкого и Христового, мелкие отряды, мужики из сел. Взяли мы город Зеньков, в Миргороде побывали, но нигде подолгу не задерживались, гнали и гнали коней, как оглашенные. На правый берег Днепра переправились. Тут нас красные в клещи взяли и здорово поколотили. Самого батьку Махно в ногу разрывной пулей ранили. В том бою мы с батькой и разминулися. Человек триста нас Чумак в сторону Екатеринослава повел. От погони по степям уходили. Лошади на скаку падали. Кое-как до ближайшего села дотащимся и – по дворам: у кого только есть конь – под седло или в упряжку, а взамен, – дулю! Взъелись на нас правобережные мужики. В одном селе с пулеметом на околице встретили, ну и Чумака – первой же пулей!.. Наповал, значит, царствие ему небесное. Мы – дальше... Сотни две уже нас: кто погиб, кто подался куды глаза глядят. Под Екатеринославом – еще бой... Так под конец впятером и остались.
Шестого, – мож знал, командир, того одесского выжигу, бабского любимца патлатого, Энгарца, что в Культпросвете служил, – вчера под Большим Яниселем потеряли. Разьезд красных за нами увязался, из винтовок обстреливать начали, Энгарца и убило.
– Грустная сказка, – вздохнул тяжело Юрка. – Вы теперь куда?
– Да очухаемся малость и – под Бердянск, до Фомы Кожина, он, говорят, там, – ответил Похвальков. – Ты с нами?
– Не, мужики, остаюсь. Куда мэнэ с моей ногою? – кивнул Волк на почти зажившую ногу.
– Ну гляди, хозяин – барин...
Отогревшись и отдохнув, под утро махновцы уехали.

4
Как Юрка и предчувствовал, спокойно пожить у тетки ему не пришлось. Кто-то из соседей, выследив, донес о нем в сельсовет. Возвращавшаяся из церкви, с заутрени, Глафира вовремя увидела трёх всадников в красноармейской форме, ехавших через площадь к ее переулку. Рванув задами к своей хате, запыхавшись, как загнанная лошадь, она рассказала обо всем  племяннику.
– Ну це, чую, по мою душу святая троица, – забеспокоился Юрка и заместо подпола спрятался на сеновале.
Красноармейцы, среди которых был начальник сельской милиции, тщательно обшарили всю хату, заглянули в подпол, увидели следы пребывания там Юрки. Подступили с наганами наперевес к Глафире.
– Утек вин нынче ночью, племяш мий, – испуганно заговорила тетка, косясь на вытащенное оружие.
– Куда?
– А вин мэнэ докладывал?.. Мабудь, снова к Махне, нехай ему будэ пусто!
 Начальник милиций с красноармейцами потоптались еще во дворе, проверили сараи и погреб, полазили по сеновалу, потыкали сено шашками.
– Смотри, Глафира, последнее тебе предупреждение, – строго взглянул на нее милицейский начальник. – Еще раз прознаю: будешь укрывать врагов революции, – саму засажу за решетку, так и знай!
Красные, сев на коней, неспешно выехали со двора. Когда в переулке смолк цокот копыт, Глафира опрометью метнулась на сеновал. Юрка стоял перед нею живой-здоровый.
– Уйихалы, анчихристы, – с облегчением выдохнула тетка. – Ты, Юрко, пока во двор не выходи, ночи дождись, тоди... Чует мое серце – соседи це постарались.
Вечером, едва стемнело на улице, Юрка Волк прокрался в теткину хату. Принялся поспешно собираться.
– Батько, люды кажуть, в Московию подался, – напутствовала его тетка Глаша, – дэ-то у Курска Советы разгоняет. Далече видселя...
– Ничего, Глафира, земля круглая, авось не разминусь с батькой Махно, – усмехнулся в отросшие за зиму чернявые усы Юрка. – Гора з горою нэ зийдэтъся, а чоловик з чоловиком – завжды!
Вскоре, тепло распрощавшись, взяв у тетки единственную лошаденку, которую оставил как-то Трофим Паращук, Юрка, выехал из села. Правил всю ночь с боку от большака. С опаской оглядывался по сторонам, боясь чекистской засады. Гладил за пазухой шинели шершавую рукоятку револьвера. Конь еле выворачивал копыта из снега, понуро, опустив голову, брел бездорожьем. Потряхивал наборной уздечкой. Веки у Юрки слипались, хотелось спать.
Вёрст через десять, заслышав впереди голоса, свернул на лед речки Гайчур, где проходил зимник. Снова потянулись однообразные, заснеженные степные версты. Юрка остановил коня, не спешиваясь, развернул чистую тряпицу с харчем, собранным на дорогу Глафирой. Перекусил на скорую руку. «Что делать? – сверлил сознание неотвязчивый вопрос. – Куда ехать? Под Бердянск к Фоме Кожину? А найду ли?.. К Махно? Где теперь тот Махно? У черта на куличиках?..»
Снова тронул коня ленивым шагом. Ехал всю ночь, пока на востоке не забрезжило. Юрка с опаской покосился на показавшиеся за бугром неказистые хатки затерянного в степи хуторка. Из труб тянулись к небу белые столбы дыма. На льду реки чернела человеческая фигура. «Ага, рыболов... Поднялся ни свет, ни заря», – подумал Юрка. Подъехал ближе, рассматривая сгорбившегося над свежей лункой подростка, укутанного в драный тулуп.
– Эгей, хлопец, яка у вас у хуторе влада?
– А тоби яку трэба, дяденька?
– Соображаешь, сорванец... Желательнее – большевицку. Рядяньску владу!
– Вона там и е. Езжай, дядько, нэ пужайся! – сказал паренек, внимательно следя за леской.
– А ну-ка, хлопец, поди до мэнэ, что-то дам, – лукаво поманил его Юрка.
– Чего дашь?
– А вот чего... Ну иди ж! – Юрка цепко схватил приблизившегося мальца за горло, легко поднял над землей. Ощутил под пальцами лёгкий хруст шейных позвонков, судорожную дрожь агонизирующего тела.
Волк не смотрел в глаза своей жертве, отвернулся. Долго держал враз удлинившееся, потяжелевшее тело. Потом осторожно опустил его в лунку под лед. Трясущимися от волнения руками свернул самокрутку. Пробормотал:
– Так-то оно, брат, спокойнее...
Рассвет застал его далеко от этого места. Кругом, как выстиранная, слегка подкрахмаленная простыня, раскинулась белая, заснеженная равнина, ведущая неизвестно куда. До Бердянска было не близко. Сгущающиеся на небе темные, кучевые облака предвещали скорое ненастье...

Послесловие

Недолго после этого гулял по Украине батько Махно. Побывал он и на нижней Волге, и на Дону, и под Киевом. Даже попытался взять штурмом Харьков – тогдашнюю столицу Советской Украины. Гулял батько свои последние месяцы, везде сея смерть и разрушения. Потеряв армию, расставшись в вечных скитаниях с анархистами-набатовцами, похоронив идею великого Гуляйпольского эксперимента, не завоевав территорию, батько Махно с бандой отчаянных голов бессмысленно колесил по разоренным, уставшим от революций и войн, губерниям. Объявился он опять и в Гуляйполе, где к нему присоединился Юрка Волк, так и не встретивший больше Оксану Деркач. Вместе с батькой Нестором Ивановичем и несколькими десятками его наиболее верных сподвижников Юрка в конце августа 1921 года ушел в Румынию. Дальнейшая его судьба неизвестна.
Батько после долгих мытарств обосновался с женой Галиной Кузьменко в Париже. У них была дочь Лена, которую Галина Андреевна родила 30 октября 1922 года в Варшавской тюрьме. Политикой Махно больше не занимался, потихоньку писал свои мемуары, подрабатывал на жизнь где только придется, болел. В июне 1934 года умер от туберкулеза, который подхватил ещё на царской каторге.
Так кончил свой век лихой Гуляйпольский атаман, неординарная личность, политик, пытавшийся найти свой собственный, третий путь в революции, чтобы не за красных и не за белых... Народный вожак, Пугачёв XX века, батько... С треском провалилась идея построения вольного анархистского общества, канули в небытие теоретики-анархисты, проповедовавшие эту утопическую идею. Утихла и поднятая ими на Гуляйпольщине буря. Лишь отдельные отголоски ее теплились до 1930 года, до коллективизации, в виде мелких кулацких шаек, продолжавших театрально размахивать черными знаменами анархии. Но и их скоро смело историей, как пожухлую листву по осени.
Оксана Деркач после гибели Паращука долгое время валялась в тифу. Потом, с горем пополам вернувшись в Талый Лог, родила светленького, кучерявого мальчугана, которого назвала Юркой. Долго помнили Оксана и ее мать Глафира непутевого парня, так и не нашедшего на земле своё место. Рабочий по происхождению, он попал в разгульную махновскую среду, деклассировался. Не имея твердых политических убеждений и взглядов на жизнь, – постепенно перенял звериную идеологию уголовников, красноречиво выражавшуюся в установке: «Умри ты нынче, а я завтра!»
Конечно, много бед принесла махновщина молодой республике Советов. И хоть, фактически, сражались махновцы против всех, отстаивая свою собственную независимость, третьего пути в революции быть не могло. Такова историческая реальность России:  здесь правит всегда тот, кому принадлежит центр, Москва! А Москва – жестокая баба, и слезам, как известно, не верит. Бесполезно зачинать бунты на российских окраинах, всё равно ничего не выйдет, народ будет за того, кто владеет столицей. Вспомним восстания Болотникова, Разина, Булавина и Пугачёва, – все они были разгромлены, а предводители казнены (за исключением застрелившегося Булавина). Почему? Да потому что мало в России объявить себя, к примеру, царём Петром III, как Емельян Пугачёв, нужно еще Москвой-златоглавой володеть, а в ней как раз хозяйничала императрица Екатерина II! И совсем другой результат у Гришки Отрепьева, тоже мнимого претендента на Российский престол (объявил себя сыном Ивана Грозного, царевичем Дмитрием). Ведь взял же Отрепьев Москву, и Россией поцарствовал! Пусть не долго, – то его вина, нечего было с поляками заигрывать, католическую веру принимать, – но всё же царствовал Гришка Отрепьев, бывший поп-расстрига. И всё потому, что Москвою владел.
Поэтому ничего не вышло и у белых генералов: Деникина, Колчака, Юденича, Врангеля. Народ в России подчиняется Москве, а на все периферийные правительства смотрит как на самозванцев и бунтовщиков, вроде «тушинского вора» Лжедмитрия II. Кто хочет захватить власть в России, должен устраивать государственные перевороты (дворцовые перевороты, как при царизме), либо революции, но непременно, чтобы они происходили в столице. Иначе ничего не получится.
Махно, конечно же, не понимал этого национального своеобразия Российской государственности. Да он, кстати, и не стремился к власти во всероссийском масштабе. Он считал себя народным вождем, батькой, крестьянским заступником. И много положительного было в его движении. Нельзя всё огулом замалевывать чёрной краской. И хоть выступал Махно под чёрным знаменем, я бы предпочел считать это знамя чёрно-белым. Прошли глухие застойные времена, когда объявляли Нестора Ивановича врагом народа, клеймили бандитом, охаивали все его начинания и всех кто шел за ним. Дошло до того, что батьку поставили в один ряд с Петлюрой и белогвардейскими генералами, с которыми он боролся всю свою сознательную жизнь. Нам сейчас нужно уяснить одно: Нестор Иванович был прежде всего революционером, боевым командиром крупного подразделения, наряду с Котовским, Щёрсом, Чапаевым, Кочубеем, Мироновым и другими героями Гражданской войны. За ним шел народ, селяне Северной Таврии и Екатеринославщины любили своего батьку, тысячами шли в его армию и умирали за него на полях сражений. Нельзя равнять его с Петлюрой, Григорьевым, которого Махно сам же и застрелил, или белогвардейскими генералами, которых украинский, да в общем-то и русский народы не то что не любили, но – ненавидели всей душой и всячески против них боролись.
Нет не таков был Гуляйпольский батько, не запродал он душу дьяволу, остался верным делу революции до конца. Потому и вспоминают его добрым словом на Украине. И будут помнить всегда, независимо от той или иной точки зрения официальной государственной историографии или политической конъюнктуры. Махно вписал себя в историю своими делами, а уж добро или зло перевешивают в его делах, – про то не нам, грешным, судить. «Не суди да не судим будешь», – говорится в Библии. Предоставим же конечный суд Богу и будем всяк делать свое дело, твердо помня, что зрит на нас с небес недремлющее око Высшего Судии!

1981 – 2001