Мыш!

   Я падаю в травы. Вдыхаю их пряный, горьковато-полынный аромат. Солнце не мило мне. Катится на запад фиолетовым мячиком. Ищу Серика. Куда запропостился этот гад? Темнеет в глазах. И уже не видно широких полей и заповедных лесов. Меня выкрали. Теперь я сижу скрючившись и вспоминаю, как пять лет тому назад попал в аварию.
   Влепился в придорожный столб, от объятий которого у меня душа вдруг хрустнула и покривилась. А он стоял неповерженный и нахальный, невесть откуда взявшийся. Я помню слова-камни:
- Зачем ты оставил ее? Уехал. Навсегда.
Да… дела…(что-то серое пискнуло и пробежало мимо). А я-то, дурак! Рассказывал ей о соседе по купе (скорый «Заглючинск-Москва»). Тот узнал о своем разводе по выписке из решения суда, присланной ему почтой. А я издевался, изображал его лицо, похожее на посмертную маску. Похихикивал, пожимал ее потную ручку. Она же была серьезная и чужая. Все больше молчала, облизывала сухие, обветренные губы. Потом выстрелила в меня из обычной пневматики, начиненной большими планами на будущее. Разве не мы вместе долгими бессонными ночами, прерываясь на короткие передышки, вроде бутерброда с чаем и сигареты в открытую форточку тщательно их вырабатывали? В череде бесконечных взаимных упреков проскочила у нее как-то фраза:
- Будь человеком.
Что могло означать? Не приезжай и живи, как знаешь, или скрытая пощада за совершенный грех? И я грешил. Но в последнее время дальше слащавых словечек, сальных анекдотов и блестящих от похоти глаз не пошло. В этом я и пытался уверить бывшую, теперь уже, жену. Бывшая жена – какое глупое словосочетание! Можно вообразить, что разговор ведется о вещи или бытовой технике. Ведь если убрать это определение, то останутся одни глаголы, применимые скорее к стиральной машинке, которая стояла в ванной комнате под раковиной. Морально устарела, сломалась, и ждет ее мусорный бак. Исчезнет – останутся смутные воспоминания: как выглядела, какие функции имелись, где обреталась в квартире. Ну уж нет ни ванной, ни раковины, ни квартиры. Лишь рюкзак с личными вещами.  Помню надуманно-удивленный взгляд тещи: мол, от тебя первого узнаю. Подожди, пройдет у нее влюбленность длительностью восемь-девять месяцев. За это время можно и ребенка родить. А сколько длится настоящая любовь? Мертворожденного. Жизнь моя – сплошная импровизация.
   Голубоглазый мучитель на месте.  Склонился и заглядывает мне в лицо. В руках та самая пневматика. Тяжелый приклад вкусил человеческой плоти. И я поспешил окропить вязкой жижей уютный подвальчик. Терпеливо жду мыша. Жду волнительно и робко, как ждет неискушенный любовник ночи с женщиной, или блудный сын встречи с седой матерью. Затворилась за голубоглазым скрипучая дверь, что-то пискнуло и пробежало. Это мой мыш. Мы оба голодны и жаждем. Он – «разломленных хлебов», а я свободы. Мыш впился в кисти рук, перетянутые острыми веревками, и выпиливает кусочки мяса. Меня запеленали в кокон и подвесили низенько над полом. Я дергаюсь и сотрясаю рыбачью сеть. А когда-то сам любил перегораживать ею узкие крымские реки. Точи, точи до костей, лохмать тугие путы!
   Ощущаю себя огромной усатой волжской рыбиной, насильно выволоченной на берег. Вижу Сияющих в Белизне. Они подобны богам. Могут вытащить с того света, а могут и отправить… Один что-то быстро пишет, другой колет в вену.
- Какую гадость принимал? – строго спрашивает блондинистый.
Я двигаю губами, рву, рву сети, давлю мохнатого крестовика. Булькаю:
- Толстоножки ложнопятковые.
- И где они их берут? – брезгливо вопрошает другой.
- В Подмосковье водятся не только лещи. Иди на опушку леса. Режь!
Значит мы на подмосковных дачах. А где же мой дружок Серик?
- Я еще тот подонок! – любил сам про себя говорить он.
- Почему любил?
- Потому что валяется в кустах остывший! – раздраженно отвечает врач.
Нахлобучивает, не дает вывернуться, убежать. Сгущаются белые тучки. Проливается с неба золотой свет. Выглядывает покойная бабуля и гнусавит:
- Заберу с собой!
Мне страшно. Я просыпаюсь. Сижу на корточках. Меня выворачивает наизнанку. Рядом трехлитровая банка и Серик. Живой. Курильщик и насмешливый.  Легчает. Встаю. Оглушенно брожу по темным коридорам фамильного склепа. Натыкаюсь на надгробие и испытываю прилив радости и благодарности ко всему миру. Понимаю на мгновение:  у меня вся жизнь впереди. Вспыхивают и гаснут, фосфорицируют огоньки. Вертятся в карусели и не могут остановиться буковки, выстраиваясь в проказливо-детское:
- Толстоножки ложнопятковые.
Мне тринадцать лет. Будь человеком.