Последний противник Чингисхана

....Битва почти догорела. Огромный перепутанный клубок человечьих и конских тел, вот уже третий день с топотом, ржанием, криком, звоном, лязгом, визгом, стонами и руганью катавшийся по обрывистому берегу Синда, затихал, как затихает издыхающий зверь. Кое-где победители уже сдирали чапаны и сапоги с убитых.
Все, в сущности, было кончено для побежденной армии. Лишь человек двадцать как будто не желали понять очевидного и, вместо того, чтобы сложить оружие, с упорством обреченных продолжали сражаться с окружившими их врагами, пытаясь пробиться к реке. Среди этих безумцев выделялся один - небольшого роста, стройный, в серебряных доспехах. Один за другим его соратники валились на землю - скоро их осталось пятнадцать... потом десять... семеро...
Узкоглазый, с лицом будто вымазанным желтой глиной, старик в черной одежде из грубой парусины, который, восседая на крепконогом саврасом жеребце, любовался с высокого холма этим зрелищем, одобрительно покряхтел: «Кху-кху-кху!» и прикрыл желтые, немигающие, будто и не живые, глаза, похожие на глаза змеи. Не успеет он сосчитать до десяти, как воин в серебряных доспехах будет стоять перед ним, скрученный арканами. А потом.... Впрочем, это «потом» совершенно не важно - главное, дерзкая блоха, сын бесхвостой лисы, именовавшей себя хорезм-шахом, больше никогда не укусит Повелителя.
Каган открыл глаза и, приподнявшись на стременах, оглядел поле битвы. Все было так, как и должно было быть: ничье чародейство не воскресило поверженных, ничье несметное войско не спешило на подмогу его противнику; из семерых отважных джигитов в живых остался только один - всадник в серебряных доспехах. Впрочем, нет: доспехи он сбросил, оставил только шлем. Безумец! Хочет, чтобы его убили?! Э, нет! Сына бесхвостой лисицы приказано взять живым! Вот-вот взметнутся арканы, и...
Но тут дерзкий воин, собрав последние силы,  внезапно с такой яростью бросился на своих противников, что они на мгновение расступились перед ним. Этого мгновения всаднику на вороном коне хватило, чтобы доскакать до обрыва и с разлета броситься вниз. Ошарашенные монголы тупо глядели, как вороной, борясь с течением, переплывает реку, и выбирается на крутой берег. Обернувшись, воин погрозил мечом Чингисхану и галопом умчался в заросли. Произошло из ряда вон выходящее событие - ничтожная песчинка посмела нарушить планы Потрясателя Вселенной!
К кагану уже скакал тысячник Чаган. Подлетел, нахлестывая низкорослую лошадку, спрыгнул с коня, упал на колени, уткнувшись лицом в грязь. Каган сердито засопел, и Чаган, услышав это сопение, постарался вжаться в землю. Двое младших сыновей кагана и его телохранители, теснившиеся позади на почтительном расстоянии, отхлынули назад, прячась друг за друга и моля небо, чтобы не на них обрушился гнев Повелителя.
; Чаган!! - От гневного окрика тысячник вздрогнул всем телом и нерешительно поднял глаза на кагана.- Как случилось, что отродье лисы и шакала улизнуло от вас?
; О, величайший из величайших! Мы щадили его, чтобы взять живым, как ты приказал, - с трудом выговорил Чаган, будто загипнотизированный немигающим взглядом кагана. - Но это не человек, это красный мангус в облике проклятого мусульманина... 
; Я видел! - оборвал тысячника Чингисхан, сжав рукоятку плети. - Чаган снова припал к земле, став похожим на кучу засаленного тряпья и овчин. «А вы видели? - спросил Чингисхан, оборачиваясь к дрожащей свите. - Вот каким у отца должен быть сын!» Свита поспешно закивала. Почувствовав, что каган смягчился, Чаган осмелился подать голос:
; О, Величайший!
; Ну?!
; Шакалье отродье не могло далеко уйти! Если ты повелишь...
; Нет. Пусть уходит. Он это заслужил. А ты, мой верный Чаган, заслужил лучшую пери из его гарема! Ничего, - продолжал каган, обращаясь скорее к самому себе, чем к тысячнику. - Будь этот храбрец хоть мангус, хоть сам хан всех мангусов, а рано или поздно он все равно будет стоять передо мной на коленях, - представив себе эту картину, Чингисхан довольно потер руки, и прищурился, как наевшийся до отвала тигр. Чаган поспешил убраться восвояси. Свита, выждав немного и убедившись, что гроза прошла стороной, отважилась приблизиться, а некоторые до того осмелели, что начали перешептываться, и даже довольно громко.
; Бедняга Чаган! Нелегко ему будет получить обещанную награду! - Чингисхан узнал голос своего третьего сына, Угэдея.
; Да, разве что он упросит мудрого Бэки, чтобы тот превратил его в рыбу! - хихикнул четвертый сын кагана, Тули. Каган обернулся. Шепот мгновенно стих. Чингисхан пальцем поманил младшего сына.
; О чем это вы? Кто должен превратиться в рыбу?
; Чаган, отец. Он обрадовался твоему дару, но он еще не знает того, что уже известно нам с братом... мы как раз собирались тебе сообщить, но не осмелились прервать твои размышления...- торопливо принялся объяснять Тули.
; Так что же вам известно?! - глаза кагана, и без того узкие, превратились в щелки, прорезанные бритвой, а жесткие усы встопорщились: старый хищник подобрался, готовясь к прыжку.
; Этот хорезмский пес перед тем, как ринуться в битву, приказал сбросить в Синд с обрыва весь свой гарем! Все его пери лежат на дне вместе со своими детьми, а значит, чтобы достать лучшую из них, храброму тысячнику придется превратиться в рыбу! Этот мусульманский безумец не пощадил даже свою мать, Ай-Джиджек! Отец, мусульманин остался один! Может быть, все-таки....
Каган долго молчал, глядя вдаль и теребя жесткую, как конский хвост, рыжую бороду. Потом медленно покачал головой и тихо произнес: «Нет. Пусть уходит». Сын с удивлением уловил в голосе отца нечто похожее на разочарование. Каган повернул коня и поскакал по склону холма в степь. Свита потянулась за ним. Тули ехал рядом с Угэдеем.
; Хорезмиец не мог далеко уйти! - горячился Тули. - Его конь устал! Если бы только отец разрешил... Не могу понять...
; Тигру скучно ловить мышей, отцу скучно сражаться с трусами, вроде хорезм-шаха Мухаммеда, - обычным беззаботным тоном отвечал Угэдей. - А этот мусульманин был достойным противником!
; Вот именно - был!...
 ...Джелал-ад-Дин то и дело оглядывался назад, но погони не было. Он был один - ни одного живого существа вокруг. Только он и конь. Усталый вороной перешел с галопа на рысь, потом, видя, что всадник и не думает его подгонять, пошел шагом. Ночь спрыгнула на землю бесшумно, как барс. В темноте еще огромнее казалась степь, и еще ничтожнее - одинокий всадник. Хорезмиец остановил коня. Огляделся. Никого. И ничего. Он запрокинул голову и стал смотреть на звезды. Им овладело незнакомое дотоле ощущение - абсолютной свободы. И абсолютной пустоты вокруг. У него было такое чувство, что он висит в воздухе. Джелал-ад-Дин впервые в жизни был самим собой - не мужем, не отцом, не султаном, не наследником трона... Отец его, трусливый хорезм-шах, умер на острове прокаженных, а значит, нет нужды плестись за хвостом его коня, как овца на бойню. Джелал-ад-Дин  сам обрек на смерть своих детей и жен - разумеется, затем, чтобы они не достались монголам... а еще затем, чтобы не видеть полных мольбы и надежды глаз, устремленных на него. Теперь его ничто не сковывало. Но вместе с тем, ничто больше не привязывало его к жизни. Кроме ненависти, холодной и тяжелой, как меч. Решено: он будет делать то, чего не давал ему делать трусливый отец - кусать за пятки рыжего тигра. А если тигр загрызет его - значит, так тому и быть. Теперь, когда у него нет причин дорожить жизнью, можно целиком посвятить себя мести...
...В этот раз Чингисхан, вместо того, чтобы провести ночь у молодой жены Кулан-хатун, неожиданно для всех направился в юрту старой Буртэ. Пока все - от хана Угэдея до служанки-китаянки, гадали, что бы это могло означать, каган сидел, поджав ноги, на войлоке перед очагом, сопел и теребил бороду. Наконец Буртэ решилась нарушить молчание: «Великий каган, я - лишь ничтожная сухая травинка, зацепившаяся за твою одежду, но бывает, что и травинка оказывается целебной... Какие черные мысли смеют омрачать чело величайшего из великих? Поделись со мной - ведь и устами глупой старухи иногда говорит истина...»
; Ты не глупая, Буртэ, - возразил каган, - а у меня нет черных мыслей. И продолжал: «Сегодня Джелал-ад-Дин, этот сын облезлого хорезмского шакала, опять улизнул от меня. Бросился в Синд с обрыва. А перед этим утопил всех своих жен и детей. Я огорчен...
; ...тем, что мусульманин избежал плена? Ты опасаешься, что он снова соберет войско?
; Нет, - отвечал повелитель. - Джелал-ад-Дину со мной не биться, даже если отыщутся безмозглые, готовые пойти за ним: может ли петух заклевать беркута, будь этот петух даже храбрейшим во всей вселенной? Однако я знаю, что ни один из моих воинов... и ни один из моих сыновей!...так бы не поступил. Я почти завидую бесхвостой лисе: почему у меня нет такого сына, как этот проклятый хорезмиец?! - и Чингисхан снова принялся сердито сопеть.
; Тебе не о чем жалеть, о Повелитель над повелителями, - старуха подсела поближе и тихонько погладила мужа по руке. Потом продолжала: «Ты говоришь, хорезмиец утопил своих жен и детей. Значит, он сам в глубине души не верит, что тебя можно победить. Если бы мусульманин этого не сделал, у него была бы надежда, что кто-то из его сыновей выживет и продолжит начатую его отцом битву - открыто или тайно, мечом или кинжалом. Он не оставил никого, кто имел бы законное право на трон Хорезма и мог бы в будущем сплотить вокруг себя всех недовольных правлением твоего сына или внука. Он предал тех, чьей единственной надеждой и защитой он был - а значит, его самого рано или поздно предадут и продадут, ибо вечное Небо не оставляет предательство безнаказанным. Этот барс настолько храбр, что сам выломал себе клыки и вырвал когти! И ты бы хотел, каган, иметь такого глупого сына?!
; И то правда! - развеселился Потрясатель Вселенной, обнял жену, и приказал подать вина и позвать китайских певиц...