Байкал

Сколько бы кто ни убеждал, что де ты – господин страны по имени «Я», и счастье твое – только в тебе, а оттого, насколько часто и в каком количестве ты отворяешь дверь темницы, выпуская его, зависит и окружение тебя призрачным «нечто», именуемым счастьем, - меня не сдвинуть. Путь баран. Пусть. Но я, боясь, правда, громко крикнуть, да даже и шепотом намекнуть, все же внутри себя вольна хоть заораться: «Я – ве-до-ма-я!!». Не в том смысле, понятно, что чего-то там, о чем-то ведая, знаю (не знаю я ничего!), а – вле-кусь кем-то (чем-то?), куда?.. И, наверное, все мы такие. Хотя…

Но ведь мое-то пока что – мое! Или, хоть вроде и в моей голове варится и густеет нещадно каша – вот-вот пригорит, все это – откуда-то, чье-то, только не мое? Ну ладно, пусть, предположим, соучастников не два и не три (поскольку от тоски-то  внутри я еще пока не засохла), - я знаю: кто-то постоянно подстраивается под меня. Якобы это я меняюсь, расту, размножаюсь, - пусть, я не считаю это воровством, нам неплохо и так: вдвоем там, втроем или сотней. Но тело-то мое, я точно знаю: пока – одно! ОНО ходило Там, и пусть было лишь (допускаю) повозкой для странно невнятного количества засевших внутри, достоверно одно: это его - тела! - впечатления застывшей печатью остались. И, глядя сейчас в бледный пока, но на глазах (по мере вглядывания) развертывающийся и расползающийся (уж в двух-то измерениях точно) оттиск, я уверяю, что описать его в тех, тогдашних, ощущениях, столь же просто, как расцветить контуры детской раскраски. Кто-то уже, пробежав, оставил для меня, снисходя к скромной моей тупой незрячести, ориентир, подсказку: ненавязчиво так, пунктирчиком, но все же мягко-твердо определив границы бытия. Рассказного. Не моего. Ну, ладно. Ни на что не претендуя, и не отвечая, разумеется, за чужие чьи-то указания, начнем. Цветить чужую графику.

Так вот. Когда-то я, обладая до отказа набитыми карманами памяти, могла бы, понятно, выудить из какого-то из них ту дату, которая подсказала бы, вплоть до месяца, неверящему в реальность происходящего ориентиры, бесспорно, точные, но зачем? Ни к чему утруждаться нарушениями договора сейчас, с самого начала лишая себя надежды на жизненно важный, может быть, когда-нибудь, для меня тайм-аут. Нет, я человек законо - (и уж тем более договоро -) послушный, будем работать в рамках…

То утро внешне, казалось, было таким же скромным членом степенно растущего близнячьего ряда. Опустив подробности пробуждения избы, избавим себя также от неприятных колких касаний Лины с подругами, еще с вечера не желавших и думать о вновь нависшем манящестью своею смешном подвиге: топать, топать и топать. Неясно зачем, так далеко, как сможешь, насильно изнуряя себя, в надежде извлечь из всего этого, в итоге, какой-то кайф. Ну, ни дать ни взять, слепой какой-то, глупый  подвид то ли аскетизма, то ли мазохизма. Кому это надо? Справедливый вопрос этот, повисший в воздухе вечером, и, казалось, стесняющийся нерастаянности сгустка своей сущности, виновато поглядывал из угла на обновленных солнцем подруг, прося : «Простите, я все о том же…».
- О господи! Знаешь, Комлева, сколько можно?! Мы не пойдем. Хочешь, иди сама.
Конечно, лукавство это было шито белыми нитками: никогда еще никто из них не отваживался в одиночку отправиться к открытому Байкалу, пустынность пути могла, что ни говори, обернуться палкой о двух концах.
- И потом.… Ха! Глянь-ка!
Риса выскочила на крыльцо, не веря грязным, казалось, с рождения, стеклам окна: оно всегда завертывало мир в туман, как бы сглаживая все: и яркое, и мрачное любого дня.
- Нет, ты куда собралась, а? Вот тебе! Даже природа против: туман!
- Ну и что, все равно пойду. И лучше даже, что не видно. Буду хоть знать, что чувствовал ёжик в тумане, - упрямо стояла на своем Лина.
- Да бога ради, шагай. Ежик! Мы тоже пойдем... до Базарки, - втайне надеясь, что это - только внешний противный упрямец привычно не хочет покидать их сроднившуюся  с ним подругу, с нарочитой легкостью согласилась Ленка.
   
Молча, хмуро пошвыркав чаю, сунула в сумку два бутерброда, привычно-независимо закинула ее на плечо и, стараясь не глядеть ни на кого, спрыгнула с крыльца. Все были упрямы в этой троице: даже опасаясь всерьез за доставшую вредностью отпора Комлеву, они знали, что не в силах изменить себя, шагнув за ней следом.
А она… Она долго сопела, злясь и на слезы, сидящие где-то посредине и не желавшие двигаться ни из глаз, ни обратно, и на них, упрямо доказывавших (кому?) свою независимость: «Подруги!». А главным образом, на себя, на то, что ничуть не умнее их. «Как дети, честное слово: кто кого переупрямит», - злилась она, бешеным длинным шагом все ближе становясь к перевалочной сопке.
 - Это не про нас: умный в гору не пойдет. Значит, или мудрость народная врет, потому как я не дура, или, наоборот, торжествует правду: всякое исключение лишь подтверждает правило. А приятно, все-таки, быть исключением! Исключение-исключительный-исключать… Нет уж, лучше быть исключительной. Исключительно умной, исключительно мудрой, и вообще…во всем – исключительной, - отвлекала она себя, сопя забираясь по спокойно растущей тропинке. 
- Жаль, правда, что исключительность эта же и исключает тебя из всех не столь исключительных, - бормотала она, сознательно забавляясь дешевостью каламбура и, с растущим заметно расстоянием от хибары, почти прямо пропорционально удаляясь от утренней неприятной размолвки.
- Вот, сейчас, до того цветочка, а там – белый камень… - ставя себе близкую, постоянно меняющуюся цель, почти ползла она вверх, тяжело и громко дыша, закинув руки за спину и сильно пригнувшись, параллельно склону горы.
- Вот. Вот. Уже скоро и середина, ну еще чуть-чуть… Уф!

Перестав сгибать ноги, просто слилась с горой, прислонив к ней себя, блаженствуя от возможности не двигаться. Потом, отдышавшись, перевернулась на спину и долго невидящим взглядом смотрела в небо, не констатируя привычно, что сама сейчас подобна ему, пустынно-спокойному бесцветностью своей и безмолвностью. 
- Вот оно! Хорошо!
Наконец села, глянула вниз, нашла их лилипутский домишко, удовлетворенно отметив, что столь же микроскопично малой стала и ее обида. И, возвысившись (как, оказывается, просто!) над миром, может она так же свысока взглянуть на них, несчастных, из вредности оттолкнувших благодать, предпочтя давить гордой упрямостью своей нудный близкостью берег Базарки.
- Ладно, бог с ними, к этому уже возврата нет, - и теперь только обернулась к манящему высотой лику горы.

Что это? Странно! Лика - никакого, и вообще ничего. Пока любовалась возвышенностью своей, туман подполз к самой середине, заботливо скрывая не только саму вершину, но и все нехитрые приметы, молча, спокойно и деловито творя волшебство ирреальности, уравнивая все абсолютным своим демократизмом. Замерев, она безропотно дала и себя обезличить, но, возмутившись вдруг, дернулась, стряхивая брезгливо наглого вора. Вгляделась прямо перед собой: вот ноги-руки, слава богу, все вроде на месте.
- Ага! Это оно все специально скрылось, стало ничем, чтобы еще ярче была я. Ну ладно! Я и туман? Пусть. Хорошо! – пыжилась она определиться, нащупав почти невидимую опору, для уверенности шепча постоянно свое: «Хорошо!».

А туман, добившись, казалось, своего: поглотить ее, главную посягательницу на его всевластие, успокоился; гнев его, иссякнув, стал вдруг доброй старой нянькой: седой и податливо мягкой. Весь он одновременно был и руками, и одеялом, пуховыми подушками, сном и мечтой.
- Куда ж ты, глупая, - нашептывал он, - ляг, уймись, отдохни. Здесь – я, и там – я, и везде… И ты – это я, не веришь? Усни…
И Лина, доверчиво прислонившись щекой к туману, податливо-аморфно таяла уже, переняв его повадки, не подавляя, однако, устало-сонного глубинного своего возражения.

- Он все врет, он – обман, есть же звуки. Где… звуки?... Птицы? Где они? Птицы! – встряхнувшись, ухватилась за брошенную спасительную нить и, не в силах полностью противиться путам, разорвав их, попыталась хотя бы сидя, но устойчиво, послать призыв.
- Птицы-ы! Э-эй! Вы! Где вы?!
Но крик, увы, так и умер внутри ее мира, не сумев пробиться сквозь невидимые кордоны.
- Ну, ладно… ты так, да? Ладно. Увидишь. Вот встану - увидишь! – возмущение крепло внутри, наполняя ее злостью. Как воздушный шар, становилась Лина больше, выше, объемней, и вот, наконец, что-то словно подбросило ее. Накачанная уверенностью, она столь же легко, как мяч, вскочила, оглянулась по сторонам, ища противника, и, не зная, к кому обратить вызов, с торжественной злостью заявила:
- Я шла не к тебе. Ты – мой враг, но ты станешь моим, ты – собака у ног, ты опора. Надо – скроешь. Укажешь мне путь! Я – наверх.

И, странное дело, то ли это она достучалась, наконец, до сердца тумана, то ли спохватилось солнце, но пелена вдруг стала прозрачной.
Потихоньку, еле шурша, отползала она назад, вверх, и вторая часть пути стала реальной. Настолько, что казалась неземной: так изменил ее контраст резкого обнажения. Хотя этот отрезок был круче, пролетела его Лина до странности легко: может, туман, испугавшись, зауважал ее, подарив легкость, а может, тщетно призываемые ею птицы так извинялись за неявку.
  Однако вверху, где, по привычке, ожидалось увидеть бескрайнюю панораму, Лина испытала досадное удивление: упрямый туман, отступив, решил подарить - ладно уж! - наглой девчонке вершину. И только!
- Пусть увидит, заберется, пусть! Не верила, рвалась? Гляди! Вот мое царство! Все - я! Нет тут сопок, нет глуби, дорог и пространств, я – великий! Я все уравнял, всем все поровну: наконец захлебнутся собственным презрением горы, и воздастся долинам. Что, ты не боишься? Ну, попробуй, рискни, ступи ножкой. А куда?..  Ты ослепла?.. Вот жалость. И ты будешь такою всегда, пока здесь.
  Кисель стал настолько густым, что в метре не видно было ничего.
- Ладно, пусть не видно, куда я иду, я знаю, что надо идти вперед: если я трижды взберусь наверх и трижды спущусь, то приду к открытому Байкалу. И не нужен мне компас: Он манит меня!

Осмелев, она постаралась успокоить ставшие вдруг деревянными колени, осторожно прыгнула вниз, еще, еще… Вдруг шуршание рванулось из-под ног, устремилось вниз, на ходу все громче и возмущеннее ворча, ударяясь по пути, и где-то там, не долетев до низа, успокоилось. С камнем этим оборвалось что-то и внутри нее, куда испарилась вдруг та легкость восхождения, что заманила ее в ловушку? Мерзкое  НИЧТО, завоевавшее мир, поглотив все громады гор, насытилось их глыбистостью и мгновенно трансформировалось в антипод. Невесомость обернулась мертвой тяжестью страха. Столь полного, странного, что не только ноги – онемела душа и мысли. Застыв, изваянная страхом Лина боялась дохнуть. Ей казалось, вечно была она здесь, сестра камням, застигнутая волшебством с приоткрытым ртом, который почему-то слишком быстро забыл о правилах приличия для воспитанного рта, не зная как закрыться, да и нужно ли это вообще.
 
  Однако тихонечко начала попискивать из глубины онемелая настойчивая фраза: «Скорей! Скорей: Он ждет, спеши!».
- Кто – он? Куда спеши? Почему скорей? – ватные мозги ее пытались сонно противиться чьему-то приказу.
- Что это: SOS? Может, кто-то зовет, ждет меня, - постепенно пробуждаясь, становясь собой, вырвалась наконец-то из чьего-то плена.
- Чьего-то? Ясно, чьего, - горько усмехнувшись, удивилась такой преступной слабости своей, позволившей  наглому туману поглотить и ее мозг.
- Ну, ничего, мы еще повоюем! Так ты, говоришь, против?.. Не ходить?..  Значит, буду ходить. Не слушать Его? А вот буду слушать! - как капризная девчонка, набиралась она силы в абсурдном, казалось, всепротиворечии: сама собою пришла на помощь из замшелых кладовых памяти детская игра «противка». Хотя, конечно, быть всегда против – противно, но сейчас это помогло. Ошеломив уже не ожидавшего сопротивления тумана, уверенно шагнула она вниз, решив про себя: главное - не бояться.
- Не желаю быть кроликом! Удав выискался! И пускай себе этот наглый туман туманит кого-нибудь другого. А со мной ничего не случится, потому что я иду к Нему, - как заклинание, произносила она в конце любого своего монолога спасительное имя, толком не зная сама, почему не называет Его полным именем, зачем неосознанно, словно щит, выставляет гордо перед собой, инстинктивно чуя, что это – лучший аргумент в битве с туманом.
 
Дальше все было до зевоты обыденным: спуск, подъем, снова вниз… Словно заведенные невидимым ключом, ноги, от природы длинные, крепкие и, как говорили взгляды всех мужиков, притягательно красивые, стали вдруг ходовой частью хорошо отлаженного механизма, неведомо как ставшего сейчас ее телом. Но о тонкостях таких не думалось: как робот, выполняющий четко заданную программой задачу, шла она вперед. И что за беда: туман! Он, лишенный главного оружия – страха, стал безобидным ручным зверенышем. Каким-то чудом оказалась она наделена инструментом сверхчуткой локации: уверенно шагала в зримую слепоту, широко, до боли раздвинув глаза, слепые и зрячие одновременно. Не видя в двух шагах сидевшего на камушке суслика, она знала об изгибе дороги, обнимающем пригорок, ставший ни пути. Неслышным щелчком переключился внутренний волшебный определитель класса интеллекта, оказавшегося теперь вроде чужим. Вопреки притягательной логике, двигалась она уверенно почти напролом. Даже не пытаясь понять, почему идет именно так, на одном дыхании поднималась на выросшую вдруг пред ней сопку, боясь хоть на несколько градусов отклониться от кем-то заданного курса.
 
Словно отвечая на все не произнесенные ею вопросы, вдали, постепенно нарастая, стал подниматься неясный рокот. Отметив наличие его про себя как нечто жданное, Лина все же включила внутри какой-то локатор, который, обладая еще и явными способностями переводчика, отстраненно-спокойно констатировал, что Он ждет, волнуется, как она там идет в тумане. Ждет и маяком выставляет свой голос.
- Так, а теперь куда?

Встав перед сплошной стеной тумана, она вдруг поняла, что рокот слышался сразу отовсюду: слева, справа, прямо, - везде. Куда бы она не двинулась, Он оказывался с другой стороны – ловушка? Это было похоже на еще одну загадку из детской сказки: «Угадай с одного раза, который из десяти ликов настоящий? А не угадаешь – голова с плеч". В сказке-то все кончалось хорошо, ведь – сказка! А сейчас она тщетно пыталась проснуться, трясла головой, пытаясь вщуриваться в туман, но лики лишь множились, одинаково безликие и единым утробным рокотом наседавшие со всех сторон, пугая ее невидимым присутствием.
- Ладно, пойду прямо. Что-то же там есть? – успокаивая себя, бодрилась она.
…Какой-то щелчок внутри бесстрастно довел до сведения, что все три перевала остались позади.
- Значит, вот Он, Байкал?

Она остановилась, силясь расслышать в густом мощном реве Зов. Гул шел плотной стеной, высоко поднимаясь перед нею, ставя ее на место и давя своей мощью. Какие там вопросы? Какая разница: правее, левее идти, расщелина или обрыв ее ждет? Вдруг обострилось какое-то новое чутье, и она поняла, что сама стала сказочной героиней: именно сейчас разворачивался небывалый огромный сон, где она – лишь мелкая заложница Его величия. Он вел ее, и потому ей стало невесомо легко. Как по облакам, высоко поднимая ноги, ступала она по молочно-белым перинам. Поощряя и подбадривая, то ли туман, то ли кто-то большой и неведомый, стал ласкать ее, мокрым языком проводя по всему телу сразу, откуда-то снизу поднимался и он сам, влажными капельками оседая на задубевшей и ставшей безразличной к растущему холоду коже. Будто со стороны, она увидела себя: сомнамбулу, невидяще вглядывающуюся в пустоту, шагавшую прямо в бездну.

А дорога и впрямь потеряла равнину: ощутив глубину, она звала вниз. Остатки разума пытались вклиниться между ватой тумана и мозга: «Что ты делаешь?! Стой!! Ты погибнешь!». А она была уверена, что ее ведут, и даже специально провоцировала:
- А-а, вот так? Обрыв? Тогда прямо туда. И - что?..
Уверенная в своей безнаказанности, беззастенчиво нагло ступила прямо в пропасть, стопроцентно зная, что вырастет вдруг (а куда денется?) под ее ногой спасительный уступ. Узкая расселина почти вертикально уходила вниз, предупреждающе увлекая за собой ухнувший следом туман. Конца этой глуби не было видно, только белесый дым внизу воронкой отмечал конец пути.
- А, будь что будет!
Она, ускоряясь, прыгнула вниз, поскользнулась, упала, и вдруг полетела, урывками хватая траву, обрывая кусты и кожу на руках и ногах.
- Все. Конец, - успела поймать четкую, ясную мысль, машинально зажмурившись, приготовясь к последнему удару. Но его не было. Горка стала пологой, мягкой, исчезли розги кустов, и ступни уперлись в дно. Лина замерла, боясь открыть глаза и увидеть… что?

Постепенно чувства стали фиксировать негу. Глаза в полудреме приоткрылись, и увиденное, как нечто естественное, дополнило ее сон.
Прямо впереди был Байкал. Почти вровень со взглядом. Не ниже ее, а точно по росту. Спокойный, гладкий, он не гудел и не ворчал, а, ласково шурша, выстилался перед ней, стараясь подползти ближе. Но между ними был песок. Серо-пепельный, мельчивший белыми веснушками редкой гальки.

Как обычно при первом знакомстве, она неподвижно вперила взгляд, предоставив всем своим чувствам автоматически определять процент гармонии между внешним и внутренним своего визави. И он, как опытный соблазнитель, действовал уверенно-притягательно: не открывая себя всего сразу, но все же умело поражая главным: мощью. Она была во всем: в цвете, почти черном и одновременно сверкающим светом, в шири живого черно-белого пульса сразу за серой полосой берега, выходящей за пределы возможности глаз и давящей громадой оттого, что все остальное пространство было скрыто белым маревом. Прищурившись, она попыталась впустить его в себя сквозь все сужавшуюся полоску между ресницами.
- Ну, и какой ты настоящий?

Даже внутреннему голосу запретила произносить вслух первую фразу кода-загадки. Но, и не облеченная в слова, волшебная фраза, от которой сейчас зависело так много, повисла вокруг, не удивляясь ирреальности сверхмощной основы их понимания. Словно лакмусовая бумажка, последняя грань между светом и тьмой ее сознания должна была показать истинную суть того, кто ее звал.
- И темного увижу, и светлого найду…

Ресницы замыкали свет все плотнее, вот-вот уже - тьма, но! Солнце вдруг вошло в нее, вернее, сама суть света, без плавящего презрения огня. Свет был и источником, и сущим: мощный, прозрачный, не обжигающий, чистый. Все внутри нее сразу же омылось им, исчезли все наносы сомнений и подозрительных «если». Сжатый комочек себя, того, что она всегда считала только своим, - ее тело - растаяло и забылось.
А она, наполненная Им, стала вдруг чувствовать по-иному. И исчезли границы видимого мира: контуров, четких, заполненных цветными красками, не стало. Только сияющие ближе, дальше, - пятна, облака, фонтаны света, соединяющиеся, переливающиеся один в другой, вдруг вырастающие в единую мощь или распадающиеся на дробные искрящиеся смехом блики.
- Это – души Мира, - узнала вдруг она, но это неожиданное знание казалось таким естественным, словно всегда жило в ней.
- Или ОДНА душа? – вдруг ступая но новую ступеньку, констатировало в ней что-то. В этом то ли сне, то ли забытье, она уже и сама стала частью всего мироздания. Не считая этот неожиданный восторг ни подарком, ни чем-то, по праву или без права присвоенным, она просто стала одновременно всем сразу.

Сколько длился тот восторг растворения в мире, она не знала, ведь обычные мерители были отключены. Вдруг в общем вневременье родилось и оформилось чувство тождества этого общего света и сути Того, с кем она слилась. 
- Вот! Вот! ОН.

Свет огромной глыбой стал вдруг расти, мгновенно заполнив все, и, став нестерпимо огромным, вырвался наружу сквозь распахнувшиеся створки век. Его безграничность, вылившись в реальность, стала сиять впереди, одновременно оформившись в четкие, вполне материальные контуры. Все еще пребывая в пограничье, Лина не шевелилась, давая возможность собственным навигаторам прийти в норму, ожидая и заранее не удивляясь их бесстрастному сообщению:
- Байкал. Он.
- ОН - Байкал?.. – и этот вопрос себе она задала скорее для проформы, заранее зная ответ:
- Да.

Постепенно приходя в себя, она долго сидела неподвижно, впившись застывшими глазами в сияние над водой, стараясь не расплескать то, что с ней было там, куда, прямо от картинки перед глазами, марево света, повинуясь каким-то своим потокам, вновь относило вдруг вспыхнувшим всполохом ее память.

По мере того, как обнажался Байкал, снимая вместе с пеленой тумана свой светящийся волшебный ореол, тело ее вновь стало обретать себя, сигналя в мозг то жарой, то жаждой, то онемением от долгой неподвижности. Откуда-то из глуби разом забили нестерпимые желания: вскочить, бежать, кричать, смеяться, - жить! На ходу срывая с себя футболку и шорты, она рванулась к воде, стряхивая с ног капризничавшие шнурками сандалии. Ворвавшись в равнину света, взорвала его гладь, и вместе с обжигающим, как огонь, холодом, исчезло ощущение невесомости.

А ей все было мало. Разгребая руками плотность воды, спотыкаясь о камни, она двигалась вперед, все так же всматриваясь и силясь углядеть, наконец, Его видимую суть. Вода уже сдавила горло, и тут она опомнилась. Остановилась, не оглядываясь, глубоко вздохнула и с головой ушла под воду. Глаза, казалось, уже забыли, как это: моргать. Они все так же вглядывались вперед, стараясь узнать кого-то (что-то?) теперь уже в глуби воды.

Мир, лежавший вокруг, снова стал будто бы частью нее самой, только теперь это был иной, ирреальный мир не души, но тела Байкала. Все в нем было волшебным: плотный и одновременно прозрачный, смеющийся бликами света и парализующий пропастью тьмы, резко уходящей вглубь прямо от ног, - он, такой контрастный, был отовсюду, как слепок, повторяя контуры ее тела, прогибаясь за ней и не желая отпускать.
- Пф-фу! – взорвав пленку поверхности, с шумом выдохнула она, зажмурясь от нестерпимого света и воздуха. Так же, буром, напролом, рванулась из воды, круша и вздымая ее, без сил упала на песок, раскинувшись и зажмурив глаза.

Постепенно капризное тело стало напоминать о себе: солнце пригрело его, а оно, наоборот, пошло вдруг мурашками. То ли от нервного напряжения, то ли от холода застучали  зубы. Лина села, обхватив руками колени, ее била дрожь. Сообразив, что хорошо бы вытереться, встряхнула от песка футболку, растерла грудь, спину и руки. Попрыгала, сделала несколько динамичных движений, а энергии все не убавлялось. Лежать не хотелось.
- Что бы еще поделать? – она оглянулась, сделав вид, что рассматривает бухту, хотя на самом деле каким-то седьмым чувством чуя, что кто-то за ней наблюдает.
– Вот дура, это же Байкал, - сама себя успокоила она и решила как-то материально уверить и себя, а главное, Байкал, в своей верности ему.

Для начала надо было оглядеться. Сама бухта представляла собой ракушку прибрежного песка длиной метров двадцать и шириной в самом глубоком месте около десяти. Полукруглая бухточка замыкалась сплошной неприступно отвесной стеной скал, лишь в центре была рассечена узкой полосой расщелины. Только теперь Лина поняла, что попала в западню: задрав голову, она пыталась увидеть конец разреза горы, но он скрывался где-то там, наверху, в кустарнике.
- Как же меня угораздило попасть сюда? - вопрос, что называется, риторический, был задан проснувшимся разумом несколько поздновато.

Покрутив головой, она заторопилась налево: вроде, там вдоль скальника пролегала узенькая полоска песка, уходящая за край бухты. Но и тут как будто кто-то специально завалил проход: на тропе стали попадаться обломки скальной породы, разные: и мелкие, и многотонные. Их становилось все больше, они громоздились уже не только на суше, но и в воде, как бы преграждая обход и вброд. По этим гигантским камням можно было бы, как по ступенькам, подняться наверх, если бы эта лесенка, словно издеваясь, не заканчивалась гладкой, будто отполированной, стеной.
- Я что, альпинистка? Да и какой альпинист полезет без снаряжения?

С сожалением развернувшись, она побрела обратно. Один огромный камень, выросший на пути из воды, показался похожим на лежанку, специально скроенную и обточенную под ее рост и фигуру. Ничему не удивляясь, примерилась, втиснула в него тело, но, казалось, обычное положение головы - сверху - в этом каменном кресле запланировано не было. Лина спрыгнула, обошла скалу со всех сторон и поняла, что гораздо удобнее будет лежать головой к воде, причем ноги оказались развернуты к стене и достаточно высоко подняты. Зато так хорошо было видно вершины круч, откуда она так бездумно свалилась вниз.

В воде камень обрывался, и море настойчиво билось в него, казалось, пытаясь достучаться прямо до ее головы. Ритмичные удары воды стали напрягать, и она раздраженно подумала: «Чего ему от меня надо?». Потом, все же попытавшись понять, что именно, развернулась на живот и увидела совсем другую картину. При известной доле воображения (а уж с этим-то у нее проблем никогда не было) стало ясно, что они – море и девушка - смотрят друг другу прямо в глаза. Байкал, казалось, весь направлялся прямо к ней, именно в ту точку, откуда она разглядывала его, ставшего неожиданно таким близким и душе и телу. Волны, сходясь возле камня (или нее самой?) и разбиваясь, взлетали фонтанчиком брызг, иногда нахально прыгая прямо на нос и в глаза. Это показалось Лине забавным, и она стала специально ловить разыгравшиеся капли. А они, почуяв свой звездный час, разукрасились неожиданно многоцветьем радуги, в томном прищуре став и вовсе разноцветными бриллиантами. 
- Господи, хорошо-то как!

Закрыв глаза, она блаженно улыбалась, тело ее размякло и прильнуло к камню, солнце мягко ласкало и успокаивало. Байкал беззлобно заигрывал, брызгаясь радужными фонтанчиками и любовно нашептывая о чем-то в самое ухо.
Вдруг по безмятежной раскрытости ее - в-р-раз! – нанесли холодный удар. Откуда-то пришедшей длинной ледяной волной ее выстегнуло с головы до пят.
- АА-а!!
Как ошпаренная, подбросилась она с лежака, слетела на песок и разъяренно уставилась на море, вновь мягкое, светящееся, двоящее горизонт.
- Ты что, издеваешься?!
Стряхнув испуг, сообразила: может, Байкал хотел что-то сказать? Что?..
- Надо идти. Назад.

Она устремилась в бухту, родную, близкую, как будто это был – дом.
- Ну, и что?.. Где?.. Зачем звал?
Застыв, внимательно вела взгляд вдоль прибоя, дальше, вглубь… Солнце, меж тем, расправилось окончательно, раскаленный его диск завис над сияющей водой. Казалось, что они – единое, свет Байкала как бы сфокусировался в сияющий шар, вставший над ним. Мощный луч прожектором высветил стену над песком, Лина проследила за ним и охнула. Там, в сплошной серо-грязной глыбе базальта высветилась какая-то прорезь. Что это?..

Путаясь в вязком песке, рванула к стене, и – вот оно! - потаенное чудо. Мягкий, будто специально вырезанный правильной раковиной, уходил в стену невысокий и неглубокий грот. Но, странно: в глуби своей он был не темнее, а, наоборот, словно бы светился каким-то странным, розоватым светом. А солнце словно отдергивало занавесь, медленно открывая полусферные своды, приглашая следовать за лучом-проводником вглубь. 

Природный датчик самосохранности просигналил: «Осторожно!". Послушавшись, умерила пыл и, готовая отскочить в любую секунду, медленно вглядываясь, стала продвигаться внутрь. Грот, казавшийся издалека совсем мелким, оказался достаточно вместительным, чтобы она вошла в него не сгибаясь. Никаких змей, пауков, костей и прочей традиционной для подобных мест экзотики Лина не увидела, а вот стены… Они, казалось, были специально обтесаны (кем и чем?..) до совершенства правильной формы. Проведя рукой по шершавому розоватому камню, Лина доверчиво прислонилась спиной к стене, закрыла глаза:
- Вот ты какой: большой, сильный, - как столп мира...

Ей было так спокойно и устойчиво, казалось, и она сама понемногу становилась частью Камня, проникая в его мысли и усваивая повадки.
И узнала, что хранитель Байкала – он, неизбывный и невозмутимый Вечностью. И что только в их союзе – Опоры глыби и Воли глуби – гармония мира.
- А я, что же я?
Ответ не прозвучал, сама она подивилась своей глупости (зачем спросила?..), а следующая волна мысли спокойно-непререкаемо констатировала:
- Я тоже мир. Я камень, море, свет, туман…
Слившись со скалой, ощущая их связь, Лина и помыслить не могла, как это вдруг стала она родней всем, даже странному врагу своему: туману, который оказался просто проводником Зова.

Вдруг прозвучала неслышная команда: «Проснись!». Открылись глаза, а в статику трехслойной горизонтали песка, воды и неба мягким плавящим ножом вошло огромное серо-стальное инородное тело. Справа, из-за вертикали скалы, выдвигался медленно-вкрадчиво корпус сторожевого судна. Оно двигалось абсолютно бесшумно, настолько близко к берегу, что Лина зажмурилась: в глаза стрельнул блик от кокард на фуражках стоявших у борта людей.
- А-аа-а! – немой звук страха замер на выходе, не успев стать криком, но сделав главное: снова превратив ее, уже проснувшуюся от грез, в камень. А они, спокойно переговариваясь о чем-то своем, не замечали ее, но вот чуть-чуть, и, как Андромеда, предстанет она прикованной страхом в гроте пустынной бухты.
- Кто это: спасители или чудовище? От кого спасать, от Байкала?! Значит, чудовище! ПОМОГИ МНЕ!!

Вся она стала беззвучный вопль, он ушел сквозь нее в стену. Лина вжалась в нее и неожиданно поняла, что надо двигаться вправо. Все так же распластавшись по стене, она медленно, как улитка, стала сдвигаться в сторону, и грот впускал ее в себя, расширяясь по мере ее вхождения. Солнце встало на их сторону и сдвинуло свой взгляд, прикрывая тенью. Загорелое, но все же сияющее тело заштриховалось темным и слилось с прорезью грота…
Все так же, не проронив ни звука, стальное чудище хищно впилось в левое полукружье стены и стало на глазах исчезать.

Сколько еще стояла она так, сросшись спиной с гротом, Лина не знала.
Потом разом обмякла, сползла бесформенно вниз, и, как тряпичная кукла, застыла в смято-безжизненной позе…

Солнце постепенно стало уходить вверх, покрывая бухту тенью, и Лина услышала ритмичный стук собственных зубов. Диапазон ударных расширялся, нарастая общей дрожью каждой частицы тела. С уходом светила исчезло не только тепло, но и странное очарование света: все вокруг стало буднично-серым и равнодушным. Байкал старчески-устало вздыхал, выплескивая каждым выдохом седину шипящей пены. Помрачнели стены скал, бесцветно-выцветшее небо безвольно нависло над бухтой, и падало где-то там, за скалами, к ногам солнца.

Холодное, хмурое пространство бухты предупреждало: то ли еще будет здесь ночью!
Это сработало. Главное было сделано. Теперь – домой. Не зная, как, Лина выставила главную цель: идти.
Но сиротливо-обиженно смотрело ей вслед море. Холодный песок стал предательски цепляться за ноги неожиданно выросшими камнями, бывшими с утра обыкновенной галькой. Будто что-то не хотело ее отпускать.
- Может, я что-то сделала не так? А что? Вообще я ничего не делала.
Она хмыкнула, согнула ноги, и песок тут же услужливо стал ее креслом. Как всегда, не зная, что делать, она постаралась максимально расслабиться и отогнать все мысли. Не видя поддержки, они обиженной кучкой отодвинулись и застыли неприметно в сторонке.

Вдруг сразу, как будто была всегда, проявилась уверенная, четкая мысль:
- Роспись. Подарок. Отчет.
Безо всякого удивления Лина встала, стала собирать белые круглые камни и выкладывать на песке слова. Не задумываясь о смысле ни отдельных слов, ни всей фразы, она очнулась лишь, когда все было готово. Отодвинувшись, теперь уже как бы со стороны, прочла она, как что-то чужое, светящуюся белой галькой фразу:
Я твоя, Байкал.

Ни абсурда, ни стеснения – ни-че-го.
Программа была завершена. Их союз состоялся. Тело осталось жить дальше. И его нужно было срочно переместить домой. По сравнению с огромностью прожитого сегодня, это казалось такой мелочью, что даже неприступная вертикаль скалы вызывала лишь кривую пренебрежительную ухмылку. Она знала, что теперь ей все по плечу.

И действительно, подойдя ближе и уставившись в борозду расщелины, Лина услышала подсказку: лезть надо, упершись ногами и руками с двух сторон в наклонный, почти вертикальный каменный желоб. Не владея никакой техникой, она все же уверенно, будто всю жизнь только этим и занималась, втиснулась распоркой и стала медленно, но решительно передвигать поочередно руки и ноги, постепенно продвигаясь вверх. Не пугала ни высота, ни отсутствие страховки, тело двигалось, и откуда-то сверху стали проявляться вдруг редкие пока, но такие замечательные тонкие кустики. Скала из гладкой, смягчившись, стала рыхло-земляной, под ногами стали вырастать услужливыми уступами каменные ступеньки, и, карабкаясь по ним, как паук, Лина уверенно заползала вверх. Вскоре щель стала шире, и появились первые признаки отвеса.
- Фф-фу…
Вытянув тело на поверхность, упала она и обмякла.
- Все. Все. Теперь уже - все.

Здесь, наверху, земля была теплой, и солнце снова, как добрый друг, только чуть издалека, послало приветливое: «Здравствуй», коснувшись ее мягким  косым крылом луча.
- Вставай, иди. Уже пора.
Она встала, методично встряхнув, натянула майку, уверенным привычным жестом поправила ремень сумки и зашагала домой.

А солнце выстилало на небе розово-ватными рваными клочьями тумана, ставшего к вечеру облаками, ее историю. Ноги делали свое дело, Лина, не мигая, вглядывалась вверх, читала знаки неба и улыбалась, а они двигались вслед за ней, наплывали, таяли, толпясь и смеясь. 
А в сердце и там, в темнеющей бухте, белой галькой светилась печать тайны, имя которой – Любовь.