Небо отныне закрыто для меня

"...вряд ли стоит мне вам объяснять,
что такое для меня и для моих друзей
война.
Все равно не сможете понять,
если не испита чаша полная ее
до дна..."


Скажи, скажи, скажи! Скажи, почему я вижу тебя во сне? Скажи, почему ищу тебя? Скажи, зачем я тебе нужен...

Пыль упрямая вещь. Лезет в глотку, в глаза, липнет к спине. Пролезает туда, куда пролезть не должна. Достаточно пыли я глотнул тогда. Хватит, наверно, на целый век.

Их машина горела. Горела, падая к земле. А там, внутри, люди, которые на твоих глазах садились в нее. Они горят, еще живые, еще стараются что-то сделать, поджариваясь, как кузнечики в консервной банке, брошенной в костер. А машина горит, горит, горит... И ты стоишь на земле, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни отвести взгляд. Кулаки стиснуты так, что ногти до крови царапают ладони, на зубах скрипит песок и кажется, что сердце остановилось и никогда уже не забьется вновь. А потом - бух. И голова пустая, как колокол звенит. Ни мыслей, ни раздумий, только страх. Рубашка предательски прилипает к спине, и пот катится по шее холодными каплями.

Мои люди, мои друзья. И меня тошнит уже от вопроса "Почему?", который сам собой появляется в голове. Знаете, такой вопросительный знак, большой, тяжелый, холодный. Его не распрямить, не убрать, не забыть. Иисусу легче было нести свой крест, наверно, чем мне мои воспоминания. Как горит машина, падая к земле. Запах крови. Чувствовали ли вы этот запах? Не тот, который витает в мясницкой лавке, не тот, который ощущаешь во рту, разбив губу, нееет. Отвратительный, сладковатый и соленый запах. Как озон, только сладкий. Когда - бух! - вдребезги разносит человека, этот запах въедается в нос, в одежду, в руки. А сама кровь такая липкая. Панический, какой-то невероятный ужас охватывает, когда видишь кровь на ладонях. Не капли, нет, все ладони в крови. Пальцы слипаются, а она капает, капает на землю, окрашивая песок в бурый цвет. Чужая, еще минуту назад живая кровь. Он еще дышал, еще думал, еще ощущал боль, и вдруг его кровь у меня на руках. На лице. На одежде. Ее невозможно стереть, я пытался. И так хочется умереть в этот момент - умереть вместо него, чтоб не чувствовать того, что почувствовал бы он на моем месте...

Видел ли кто-нибудь из вас, как солдат трясущимися от шока руками запихивает обратно свои же кишки, приговаривая: "Это мое, это мое"? Видели ли вы пластиковый мешок с кусками того, кто минуту назад шутил и смеялся? А это была моя жизнь. Не та, что идет, а та, что закончилась там. Ту кровь я так и не смог стереть с рук и лица, и щеки до сих пор горят. Да и не сотру уже никогда, потому как такое не забывается. Въедается в мозг как расплавленная пластмасса, что прожгла руку до костей. Я запихивал руку в песок, а она все не затухала. А потом была боль - такая, которую никогда больше не чувствовал. Дикая, невыносимая боль, от которой мужик визжит как недорезанный поросенок, и слезы сами собой катятся из глаз. Знаете, во что превращается потом рука? В этакий бочонок, который ни двинуть, ни повернуть, и он ноет, ноет, все еще горит, хотя гореть там уже нечему. И потом кажется, что нет уже руки, смотришь, как двигаются пальцы, и думаешь - это не мое.

Я тащил ее полкилометра. Окровавленную, без ног, еле дышащую. Разговаривал с ней, стискивая зубы от ее боли, которую почти ощущал сам. И когда она задерживала дыхание, казалось, весь мир останавливался, и холодок примораживал меня к земле. Но она делала следующий вдох, и я снова двигался вперед. Полкилометра! И не донес паршивых двадцать метров. Ну как, скажите, КАК жить после такого?! Когда паршивых двадцать метров решают жизнь длиной в десятки лет? Ее радости, ее печали, ее переживания, и взгляд, который я ловил на себе. Взгляд, который отлично помню, но который тогда не понимал. Ее последний взгляд я тоже помню. Чистый такой, кристально чистый - прямо вверх, в небо, которого не было. Зрачки такие четкие были, до мельчайших деталей все видно, прозрачные. Вспоминаю - и дышать нечем становится. Как смотрела она этим взглядом сквозь меня, сквозь мои глаза, сквозь мою голову - в небо. Или в лицо той, другой... Сказала: "Ты нужен мне здесь". И в тот момент я смог бы разорвать руками железный рельс. Я открыл рот, но так и не произнес ни звука. А как хотелось реветь, кричать, крушить и ломать все! Плакать хотел. Сидел, прижимая ее к себе, и смотрел в ее чистые глаза, навсегда уставившиеся в небо. Есть у меня знакомая, очень похожая на нее. И иногда, глядя ей в глаза, мне кажется, что вернулось все, и снова я все потеряю. Страх такой, какого не испытывал, вылетев с дороги на скорости сто километров в час. И секунды превращаются в бесконечность, и я не могу отвести взгляд, понимая, что это просто игры моего мозга, что на самом деле все не так. Нет сил. Оо, люди, как похож этот взгляд на тот, много-много лет назад непонятый мной. И от моего желания уже ничего не зависит, выход тут только один, неизбежный и правильный в любом случае. Почему, Нейхен, почему ты бросила меня? Почему ушла? Неужели от боли? Неужели от усталости? Неужели от жизни нашей? Ведь тебя бы залатали, была бы как новенькая. И сказала бы мне, зачем я тебе нужен...

Обидно, господа, обидно видеть, как все, что строил столько лет, ухаживал, взращивал - все это гибнет, причем совершенно независимо от тебя. Утекает сквозь пальцы без единой надежды на то, чтоб остановить это. Умирают люди, живые люди, не просто кто-то-там, а друзья! Братья. Сестры. Любимые и самые родные, кроме которых никого больше и нет. Умирают насовсем, не на бумаге, не в кино - умирают на руках, глядя к тебе в глаза и прося, безмолвно, бесконечно одиноко прося о помощи. А ты стоишь, понимая, что все бесполезно, что ты абсолютно, во вселенском масштабе бессилен. Все, чему учили, все, о чем говорили мгновенно улетучивается из головы, и ты стоишь один над трупом друга, все еще сжимая его холодеющую ладонь. Обидно. По-детски обидно. За свою наивность обидно, за свою слабость. Нет такого понятия как счастье, нет такого понятия как вера. И надежды нет. Все умирает, все умерло. Оглядываюсь назад, и комок в горле встает. Падаю на колени перед вами, братья и сестры мои! Падаю, прося о прощении. Падаю, понимая, что из-за меня все, из-за меня одного. Ответственнен был, жизни их оберегать должен был, а я!.. А я убил их... И не прощу ни себе, ни судьбе этого никогда.

Выхожу на улицу, оглядываю двор и закуриваю, прикрывая пламя зажигалки ладонью. Потом засовываю руки в карманы и, нагнув голову, иду прочь. Почему? Потому что небо зовет меня. Небо, что отняло у меня абсолютно все, чтО было, и которое дало вместо этого воспоминания, которые я не пожелал и врагу. Небо отныне закрыто для меня. Небо, что подарило счастье и которое само же его у меня отняло. Небо, в которое смотрел с радостью и с надеждой, такое высокое, красивое, родное. Небо, которое я теперь ненавижу. Воздух, который я теперь ненавижу. И привкус крови, который я ненавижу, который не сотрется из моей памяти никогда. И слово это - никогда, - здесь вполне уместно. Потому что такое, как мне кажется, не забывается даже после смерти...

"Крикну братьям, мертвым или живым:
Братья, хватит,
Это были не мы..."

А. Розенбаум, "Очень личное письмо"